Текст книги "Изгнанники"

Глава VII. Новый и старый свет

Молодой американец был вскоре готов отправиться в путь, но де Катина медлил до последней секунды. Когда наконец он отошел от любимой девушки, то окинул критическим взглядом темную одежду спутника.

– Где вы покупали это платье? – спросил он.

– В Нью-Йорке, перед отъездом.

– Гм! Сукно недурное, темный цвет в моде, но покрой необычен для наших глаз.

– Я знаю только, что мне было бы куда удобнее в моей охотничьей куртке и штиблетах.

– А шляпа… У нас здесь не носят таких плоских полей. Посмотрим, нельзя ли изменить фасон.

Де Катина взял шляпу и, загнув один край, прикрепил его к тулье золотой булавкой, вынутой из собственной манишки.

– Ну, теперь она приняла совершенно военный вид и подошла бы любому из королевских мушкетеров, – смеясь, проговорил он. – Штаны из черного сукна и шелка ничего себе, но отчего у вас нет шпаги?

– Я беру с собой ружье, когда уезжаю из дома.

– Mon Dieu, да вас схватят, как бандита.

– У меня имеется и нож.

– Еще того хуже. Видно, придется обойтись без шпаги и, пожалуй, без ружья. Позвольте мне перевязать вам галстук, вот так. Ну а теперь, если у вас есть намерение проскакать десять миль, то я к вашим услугам.

Надо сказать, что молодые люди, отправившиеся вместе верхом по узким и многолюдным улицам Парижа, представляли собой странный контраст. Де Катина, старше лет на пять, с тонкими и мелкими чертами лица, остро закрученными усами, небольшого роста, но стройный и изящный, в безупречном костюме, казался олицетворением нации, к которой принадлежал.

Его спутник, напротив, был высокого роста, мощного телосложения, он то и дело поворачивал свое смелое и в то же время задумчивое лицо, с живостью наблюдая окружавшую его странную и новую жизнь. Всем своим видом он, казалось, представлял собой тип той новой, нарождающейся нации, которая имела все задатки впоследствии стать более сильной из этих двух. Коротко остриженные соломенные волосы, голубые глаза и грузное тело указывали на то, что в жилах его текло больше отцовской крови, чем материнской. Даже темная одежда с поясом без шпаги если и не ласкала глаз, то говорила о принадлежности ее владельца к той удивительной породе людей, упорнейшие битвы и блестящие победы которых подчиняли себе природу как на морях, так и на обширнейших пространствах суши.

– Что это за большое здание? – спросил он, когда всадники выехали на площадь.

– Это – Лувр, один из дворцов короля.

– И он там?

– Нет, король живет в Версале.

– Как? Подумать только, у одного человека два таких дома.

– Два? О, гораздо больше – и в Сен-Жермене, и Марли, и Фонтенбло, и Колоньи.

– Зачем же ему столько? Ведь человек может жить сразу только в одном доме.

– Да, но он зато может поехать в тот или другой, как ему вздумается.

– Это восхитительное здание. В Монреале я видел семинарию Святого Сульпиция и считал, что красивее этого дома ничего и быть не может на свете. Но что тот в сравнении с этим!

– Как, вы бывали в Монреале? Значит, вы видели крепость?

– Да, и госпиталь, и ряд деревянных домов, и большую мельницу, окруженную стеной с востока. Но вы-то разве знаете Монреаль?

– Я служил в тамошнем полку; побывал и в Квебеке. Да, друг мой, и в Париже найдутся люди, которые жили в лесах. Даю вам слово, что почти полгода я носил мокасины, кожаную куртку и меховую шапку с орлиным пером и ничего не имею против надеть их снова.

Глаза Амоса Грина засветились восторгом, когда он узнал, как много общего между ним и его спутником. Он стал осыпать капитана вопросами, пока новые друзья не переехали наконец через реку и не достигли юго-западных ворот города. Вдоль рва и стены тянулись длинные ряды солдат, занятых учением.

– Кто эти люди? – спросил Грин, с любопытством смотря на них.

– Это солдаты короля.

– А зачем их так много? Разве ожидают неприятеля?

– Нет, мы со всеми в мире.

– В мире? Так к чему же они собраны?

– Чтобы быть готовыми к войне.

Молодой человек с изумлением покачал головой.

– Да ведь они могли бы приготовиться и дома. В нашей стране у каждого в углу, у камина, стоит наготове мушкет, мы не тратим бесполезно время в мирную пору.

– Наш король очень могуществен и имеет немало врагов.

– А кто же нажил их?

– Ну, разумеется, он же – монарх.

– Так не лучше ли вам было обойтись без него?

Гвардеец в отчаянии пожал плечами.

– Так мы с вами попадем в Бастилию или в Венсенскую тюрьму, – предостерег он. – Знайте, что король приобрел этих врагов, тщась о благополучии своего государства. Всего пять лет тому назад он подписал мир в Нимвегене, по которому отнял шестнадцать крепостей у испанских Нидерландов. Потом он наложил руку на Страсбург и Люксембург и наказал генуэзцев, так что нашлось бы много охотников напасть на Францию, окажись она чуточку послабее.

– А почему он сделал все это?

– Из-за своего величия и ради славы Франции.

Чужестранец некоторое время обдумывал эти слова, пока путешественники ехали меж высоких, тонких тополей, бросавших тень на залитую солнцем дорогу.

– Жил некогда в Шенектеди один великий человек, – наконец проговорил он. – Люди там простые и доверчиво относятся друг к другу. Но после того, как между ними появился этот субъект, у них вдруг стали пропадать вещи: у одного – бобровая шкура, у другого – мешок жинсенга, у третьего – кожаный пояс. Наконец, у старого Пета Хендрикса исчез трехгодовалый бурый жеребец. Тогда начали повсюду разыскивать пропажу и нашли все в хлеву нового переселенца. Вот мы – я и еще несколько других – взяли да и повесили его на дереве, не раздумывая о том, что он человек великий.

Де Катина бросил на своего спутника гневный взгляд.

– Ваша притча не очень-то вежлива, мой друг! – проговорил он. – Если желаете мирно путешествовать со мной, то попридержите несколько ваш язык.

– Я не хотел оскорбить вас, – ответил американец, – может быть, я и ошибаюсь, но я говорю то, что мне кажется правильным, а это право свободного человека.

Лицо де Катина прояснилось при виде серьезного взгляда устремленных на него голубых глаз.

– Боже мой, – произнес он. – Во что превратился бы двор, если бы каждый говорил все, что он думает… Но, господи помилуй, что такое случилось?

Его спутник вдруг спрыгнул с лошади и, наклонившись над землей, стал пристально разглядывать дорожную пыль. Потом быстрыми неслышными шагами он зигзагами прошел по дороге, перебежал заросшую травой насыпь и остановился у отверстия в изгороди. Ноздри у него раздувались, глаза горели, лицо пылало от волнения.

– Парень сошел с ума, – пробормотал де Катина, подхватывая поводья брошенной лошади. – Вид Парижа подействовал на его умственные способности. Что с вами, черт возьми, на что вы так таращите глаза?

– Тут прошел олень, – прошептал Грин, указывая на траву. – Его след идет отсюда в лес. Это, должно быть, случилось недавно, следы ясные, очевидно, он шел не торопясь. Будь с нами ружье, мы могли бы проследить оленя и привезти старику хорошей дичи.

– Ради бога, садитесь на лошадь! – в отчаянии крикнул де Катина. – Боюсь, не миновать нам беды, прежде чем я привезу вас обратно на улицу Святого Мартина.

– Чем же я опять провинился? – спросил Амос Грин.

– Как же, ведь это заповедные королевские леса, а вы так хладнокровно собираетесь убивать оленей его величества, как будто находитесь на берегах Мичигана.

– Заповедные леса! Так эти олени ручные.

Выражение отвращения появилось на лице американца, и, пришпорив лошадь, он помчался так быстро, что де Катина после бесполезных попыток догнать его крикнул наконец, чтобы тот остановился.

– У нас не в обычае такая бешеная езда, – задыхаясь проговорил он.

– Странная ваша страна, – в недоумении ответил чужестранец. – Может быть, мне будет легче запомнить, что позволено. Сегодня утром я взял ружье, чтобы выстрелить в пролетавшего над крышами голубя, а старый Пьер схватил меня за руку с таким лицом, словно я целился в священника. Старику же, например, не позволяют даже читать молитв.

Де Катина расхохотался.

– Вы скоро ознакомитесь с нашими обычаями, – сказал он. – Здесь страна населенная, и если бы всякий стал скакать и стрелять, как ему вздумается, то много натворил бы бед. Но поговорим лучше о вашей земле. Вы рассказывали, что подолгу жили в лесах.

– Да, мне исполнилось только десять лет, когда я впервые отправился с дядей в Со-ла-Мари, где сливаются три больших озера. Мы торговали там с западными племенами.

– Не знаю, что сказали бы на это Лассаль и де Фронтенак. Ведь право торговли в этих местах принадлежит Франции.

– Нас забрали в плен, и вот тогда мне пришлось повидать Монреаль, а потом Квебек. В конце концов нас отослали назад, так как не знали, что с нами делать.

– Право, отличная поездка для начала.

– И с тех пор я все время вел торговлю – сперва у Кеннебека с абенаками, потом в больших Мэнских лесах, и с микмаками-рыбоедами за Пенобекотоли. Позже с ирокезами и до страны сенеков на Западе. В Олбани и Шенектеди у нас были склады мехов, партии которых отец отправлял из Нью-Йорка.

– Однако трудно ему будет без вас!

– Очень. Но так как он богат, то и надумал, что мне пора подучиться тому, чего не узнаешь в лесах. И вот он послал меня на «Золотом Жезле» под присмотром Эфраима Савэджа.

– Он также из Нью-Йорка?

– Нет, он первый человек, родившийся в Бостоне.

– Я никак не могу запомнить названий всех этих деревень.

– Может быть, скоро придет время, когда их имена будут известны не менее Парижа, – задумчиво произнес Амос Грин.

Де Катина расхохотался от всего сердца.

– Леса наделили вас многим, но только не даром пророчества, мой друг! – сказал он. – Хотя мое сердце, как и ваше, часто стремится за океан и я ничего не желал бы более, как снова увидеть палисады Пуан-Леви, даже если за ними свирепствовали бы целых пять индейских племен. А теперь всмотритесь-ка между деревьями – видите новый дворец короля?

Молодые люди сдержали лошадей и взглянули на громадное, ослепительной белизны здание, на красивые сады с фонтанами и статуями, изгородями и дорожками. Де Катина было забавно наблюдать, как удивление и восторг попеременно сменялись на лице его спутника.

– Ну что вы скажете? – наконец спросил он.

– Я думаю, что лучшее творение Бога – в Америке, а человека – в Европе.

– Да, во всей Европе нет второго подобного дворца, как нет также и такого короля, как тот, что живет в нем.

– Как вы думаете, могу я повидать его?

– Кого, короля? Нет, нет; боюсь, что вы не годитесь для двора.

– Почему? Я оказал бы королю всяческий почет.

– Например? Ну как бы вы с ним поздоровались?

– Я почтительно пожал бы ему руку и осведомился бы о здоровье его самого и его семьи.

– Допускаю, что такое приветствие понравилось бы ему более всяких коленопреклонений и церемонных поклонов, но в то же время полагаю, мой милый сын лесов, что лучше вас не заводить по таким тропинкам, где вы могли бы заблудиться так же, как заблудились бы здешние придворные, если бы их завели в ущелье Сэгвэней. Но что это такое? Как будто придворная карета.

Сквозь белое облако пыли, несшейся по дороге, можно было разглядеть золоченую карету и красный кафтан кучера. Всадники свернули в сторону, и экипаж, запряженный серыми в яблоках лошадьми, прогромыхал мимо. Молодые люди мельком увидали прекрасное, но гордое лицо женщины, однако через мгновение раздался громкий окрик, кучер остановил лошадей, и из окна мелькнула белая ручка.

– Это госпожа де Монтеспан, самая гордая женщина во Франции, – шепнул де Катина. – Она желает говорить с нами. Повторяйте то же, что буду делать я.

Он пришпорил коня, подъехал к карете и, сняв шляпу, отвесил низкий поклон. Его спутник проделал то же самое, хотя довольно неловко.

– А, капитан! – сказала дама. Выражение лица ее было не особенно любезным. – Мы опять встретились с вами.

– Судьба благоприятствует мне, мадам.

– Только не сегодня утром.

– Совершенно верно. Мне пришлось выполнить крайне неприятную обязанность.

– И вы выполнили ее крайне оскорбительным образом.

– Но как же я мог поступить иначе, мадам?

Дама насмешливо улыбнулась, и выражение горечи мелькнуло на ее прекрасном лице.

– Вы подумали, что я не имею больше никакого значения для короля. Вы подумали, что мое время прошло. Разумеется, вы рассчитывали войти в милость новой, нанеся первым оскорбление старой.

– Но, мадам…

– Избавьте меня от возражений. Я сужу по поступкам, а не по словам. Вы что же думали, что мои чары исчезли, что красота моя поблекла?

– Нет, мадам, я был слеп, если бы мог подумать что-либо подобное.

– Слеп, как сова в полдень, – выразительно вставил Амос Грин.

Госпожа де Монтеспан, приподняв брови, взглянула на своего странного поклонника.

– Ваш друг, по крайней мере, говорит то, что действительно чувствует, – произнесла она. – Сегодня в четыре часа мы увидим, разделяют ли другие его мнение, и если они разделяют, то горе тем, кто ошибся и принял мимолетную тень за темное облако.

Она наградила молодого гвардейца злым взглядом, и карета тронулась дальше.

– Едемте! – резко крикнул де Катина своему спутнику, который, разинув рот, смотрел вслед карете. – Вы что, никогда не видели женщины?

– Такой, как эта, никогда.

– Могу поклясться, что другой с таким злым языком действительно не встретить.

– И с таким красивым лицом. Впрочем, и на улице Святого Мартина есть прелестное личико.

– Однако у вас недурной вкус. Хотя вы и выросли в лесах.

– Да. Но я так часто бывал лишен женского общества, что теперь, когда стою перед какой-нибудь женщиной, она мне кажется нежным, милым, святым существом.

– Ну, друг мой, при дворе вы можете найти и нежных, и милых, но святых вам долго придется искать. Например, эта женщина способна на все, лишь бы погубить меня, и только потому, что я честно исполнял свой долг. При дворе, как на быстрой реке, надо постоянно лавировать меж порогов, чтобы не разбиться о них. А порогами здесь являются женщины. Ну вот теперь на сцену явилась другая, чтобы привлечь меня на свою сторону, и, пожалуй, здесь будет вернее.

Они проехали через дворцовые ворота, и перед ними открылась аллея, вся загроможденная экипажами и всадниками. По песчаным дорожкам разгуливала масса нарядных дам. Они расхаживали меж цветочных клумб или любовались фонтанами с высоко взлетающими вверх струями. Одна из дам, смотревшая все время в сторону ворот, быстро пошла навстречу де Катина. Это была мадемуазель Нанон, субретка госпожи де Ментенон.

– Как я рада видеть вас, капитан! – крикнула она. – Я так ждала вас. Мадам хотела бы вас повидать. Король придет к ней в три часа, и потому в нашем распоряжении лишь двадцать минут. Я слышала, что вы уехали в Париж, и решила поджидать вас здесь. Мадам хочет о чем-то спросить вас.

– Я сейчас приду. А, де Бриссак, вот удачная встреча!

Мимо проходил высокий, дородный офицер в такой же форме, какую носил де Катина. Он обернулся и, улыбаясь, подошел к товарищу.

– О, Амори, вы, должно быть, проделали немалый путь, судя по вашему запыленному мундиру.

– Мы только что из Парижа. Но меня зовут по срочному делу. Позвольте оставить на ваше попечение моего друга. Господин Амос Грин. Он приехал из Америки и остановился у меня. Покажите ему, пожалуйста, все, что можете. И еще. Присмотрите за лошадью, де Бриссак. Отдайте ее конюху.

Де Катина бросил поводья товарищу, соскочил с лошади и, пожав руку Амосу Грину, поспешно последовал за молодой девушкой.

Глава VIII. Восходящая звезда

Комнаты, где жила женщина, занявшая столь важное положение при французском дворе, были столь же скромны, как и ее судьба в тот момент, когда она впервые вошла сюда. С редким тактом и сдержанностью, составлявшими выдающиеся черты ее замечательного характера, она не изменила своего образа жизни, несмотря на все возраставшее благосостояние, избегая вызывать зависть или ревность какими бы то ни было проявлениями великолепия или власти. В боковом флигеле дворца, далеко от центральных зал, куда надо было проходить длинными коридорами и лестницами, находились те две или три комнатки, на которые были устремлены взоры сначала двора, потом Франции и, наконец, всего света. Именно там поселилась небогатая вдова поэта Скаррона, когда госпожа де Монтеспан пригласила ее в качестве гувернантки королевских детей, здесь же продолжала жить и теперь, когда по королевской милости к ее девичьему имени д’Обиньи вместе с пенсией и имением прибавился титул маркизы де Ментенон. Тут король проводил ежедневно по несколько часов, находя в разговоре с умной и добродетельной женщиной такое очарование и удовольствие, каких никогда не могли доставить ему самые блестящие умники его двора. Более пронырливые из придворных уже стали подмечать, что сюда перенесен центр, находившийся ранее в великолепных салонах де Монтеспан, и что отсюда идут веяния, ревностно подхватываемые желавшими сохранить за собой расположение короля. Делалось это при дворе довольно просто. Как только король бывал благочестив, все бросались к молитвенникам и четкам. Когда он предавался легкомысленным развлечениям, кто мог сравняться с беспечностью его ретивых последователей? Но горе тем, кто бывал легкомыслен в дни молитв или ходил с вытянутым лицом, когда король изволил смеяться. А потому испытующие взгляды приближенных были вечно устремлены на него и на каждого, имевшего на короля влияние. Опытный придворный при первом намеке на возможность перемен мог сразу изменить свое поведение так, что казалось, будто именно он идет впереди, а не плетется в хвосте других.

Молодому гвардейскому офицеру до сих пор почти не приходилось разговаривать с госпожой де Ментенон, ввиду ее уединенного образа жизни и открытого присутствия только во время церковных служб. Поэтому он был настроен сейчас нервно и в то же время испытывал любопытство, идя вслед за молодой девушкой по пышным коридорам, убранным со всей роскошью, на которую способны искусство и богатство. Мадемуазель Нанон остановилась перед одной из дверей и обернулась к своему спутнику.

– Мадам желает побеседовать с вами о том, что произошло сегодня утром, – произнесла она. – Советую вам ни слова не говорить ей о вашем вероисповедании – это единственная тема, способная ожесточить ее сердце. – Она приподняла палец в знак предостережения, постучалась в дверь и открыла ее. – Я привела капитана де Катина, мадам, – промолвила она.

– Пусть войдет.

Голос был тверд, но нежен и музыкален.

Де Катина, повинуясь приказанию, вошел в небольшие по размеру комнаты, убранные немногим лучше той, что полагалась ему. Но, несмотря на простоту, все здесь отличалось безукоризненной чистотой, обнаруживая изысканный вкус обитавшей в них женщины. Мебель, обтянутая тисненой кожей, ковер, картины на сюжеты из Священного Писания, замечательно художественно исполненные, простые, но изящные занавеси – все это производило впечатление какой-то церковности, полуженственности, в общем, чего-то мистически-умиротворяющего. Мягкий свет, высокая белая статуя Пресвятой Девы в нише под балдахином, с горящей перед ней и распространяющей благовоние красноватой лампадой, деревянный аналойчик и с золотым обрезом молитвенник придавали комнате скорее вид молельни, чем будуара очаровательной женщины.

По обеим сторонам камина стояло по небольшому креслу, обтянутому зеленой материей, одно – для мадам, другое – для короля. На маленьком треногом стуле между креслами помещалась рабочая корзина с вышиванием по канве. Когда молодой офицер вошел в комнату, хозяйка сидела в кресле, подальше от двери, спиной к свету. Она любила сидеть так, хотя немногие из женщин ее возраста способны были не испугаться лучей солнца; но де Ментенон, благодаря здоровой и деятельной жизни, сохранила и чистоту кожи, и нежность лица, которым могла бы позавидовать любая юная придворная красавица. Она обладала грациозной царственной фигурой; жесты и позы мадам были полны природного достоинства, а голос, как уже заметил де Катина ранее, звучал удивительно нежно и мелодично. Ее лицо было скорее красиво, чем привлекательно, напоминая лик статуи, широким белым лбом, твердым, изящно очерченным ртом и большими, ясными серыми глазами, обычно серьезными и спокойными, но способными отражать малейшее движение души, от веселого блеска насмешки до вспышки гнева. Но возвышенное настроение было преобладающим выражением на этом лице, благодаря чему де Ментенон являлась полным контрастом своей сопернице, на прекрасном челе которой отражалась всякая мимолетная чувственность. Правда, остроумием и колкостью языка де Монтеспан превосходила ее, но здравый смысл и более глубокая натура последней должны были одержать в конце концов верх. Де Катина не имел времени замечать все подробности. Он только ощущал присутствие очень красивой женщины; ее большие задумчивые глаза, устремленные на него, словно читали его мысли.

– Мне кажется, я уже видала вас, сударь.

– Да, мадам, я имел счастье раза два сопровождать вас, хотя и не удостоился чести разговаривать с вами.

– Я веду столь тихую и уединенную жизнь, что, по-видимому, мне неизвестны многие из лучших и достойнейших людей двора. Проклятием такого рода обстановки является то, что все дурное резко бросается в глаза и невозможно не обратить на него внимания, в то время как все хорошее и доброе прячется благодаря присущей им скромности так, что иногда перестаешь даже верить в их существование. Вы военный?

– Да, мадам. Я служил в Нидерландах, на Рейне и в Канаде.

– В Канаде? Что может быть лучше для женщины, как состоять членом чудесного братства, основанного в Монреале святой Марией Причастницей и праведной Жанной ле Бер. Еще на днях мне рассказывал о них отец Годе. Как радостно принадлежать к корпорации и от святого дела обращения язычников переходить к еще более драгоценной обязанности ухаживать за больными воинами Господа, пострадавшими в битве с сатаной.

Де Катина хорошо была известна ужасная жизнь этих сестер, с угрозой постоянной нищеты, голода и скальпирования, а потому было странно слышать, что дама, у ног которой лежали все блага мира, с завистью говорит об их участи.

– Они очень хорошие женщины, – коротко проговорил он, вспоминая предупреждения мадемуазель Нанон и боясь затронуть опасную тему разговора.

– Без сомнения, вам посчастливилось видеть и блаженного епископа Лаваля?

– Да, мадам.

– Надеюсь, что сульпицианцы не уступают иезуитам?

– Я слышал, что иезуиты сильнее в Квебеке, а те в Монреале.

– А кто ваш духовник, сударь?

Де Катина почувствовал, что наступила тяжелая минута.

– У меня его нет, мадам.

– Ах, я знаю, что часто обходятся без постоянного духовника, а между тем я лично не знаю, как бы я шла по моему трудному пути без моего вожака. Но у кого же вы исповедуетесь?

– Ни у кого. Я принадлежу к реформатской церкви, мадам.

Де Ментенон сделала жест ужаса, и внезапно жесткое выражение появилось в ее глазах и около рта.

– Как, даже при дворе и вблизи самого короля! – вскрикнула она.

Де Катина был довольно-таки равнодушен ко всему, что касалось религии, и придерживался своего вероисповедания скорее по семейным традициям, чем из убеждения, но самолюбие его было оскорблено тем, что на него смотрели так, словно он признался в чем-то отвратительном и нечистом.

– Мадам, – сурово проговорил он, – как вам известно, люди, исповедовавшие мою веру, не только окружали французский трон, но даже сидели на нем.

– Бог в Своей премудрости допустил это, и кому же лучше знать это, как не мне, дедушка которой, Теодор д’Обиньи, так много способствовал возложению короны на главу великого Генриха. Но глаза Генриха открылись раньше конца его жизни, и я молю – о, молю от всего сердца, – чтобы открылись и ваши!

Она встала и, бросившись на колени перед аналоем, несколько минут простояла так, закрыв лицо руками. Объект ее молитвы между тем в смущении стоял посреди комнаты, не зная, за что считать подобного рода внимание: за оскорбление или за милость. Стук в дверь возвратил хозяйку к действительности, в комнату вошла преданная ей субретка.

– Король будет здесь через пять минут, мадам, – проговорила она.

– Очень хорошо. Станьте за дверью и сообщите мне, когда он будет подходить. Вы передали сегодня утром королю мою записку, месье? – спросила она после того, как они снова остались наедине.

– Да, мадам.

– И как я слышала, госпожа де Монтеспан не была допущена на grand lever?

– Да, мадам.

– Но она поджидала короля в коридоре?

– Да, мадам.

– И вырвала у него обещание повидаться с ней сегодня?

– Да, мадам.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы сказали мне то, что может показаться вам нарушением долга. Но я борюсь против страшного врага и из-за большой ставки. Вы понимаете меня?

Де Катина поклонился.

– Так что же я хочу сказать?

– Я думаю, что вы желаете указать, что боретесь за королевскую милость с вышеупомянутой дамой.

– Беру небо в свидетели, я не думаю о себе лично. Я борюсь с дьяволом за душу короля.

– Это то же самое, мадам.

Она улыбнулась.

– Если бы тело короля было в опасности, я призвала бы на помощь его верных телохранителей, но тут дело идет о чем-то гораздо более важном. Итак, скажите мне, в котором часу король должен быть у маркизы?

– В четыре, мадам.

– Благодарю вас. Вы оказали мне услугу, которой я никогда не забуду.

– Король идет, мадам, – произнесла Нанон, просовывая голову в дверь.

– Значит, вам нужно уходить, капитан. Пройдите через другую комнату в коридор. И возьмите вот это. Тут изложение католической веры сочинения Боссюэ. Оно смягчило сердца других, быть может, смягчит и ваше. Теперь прощайте.

Де Катина вышел в другую дверь. На пороге он оглянулся. Де Ментенон стояла спиной к нему, подняв руку к камину. В ту минуту, когда он взглянул на нее, она повернулась, и он смог разглядеть, что она делала: де Ментенон переводила стрелку часов.