Текст книги "Изгнанники"

Глава X. Затмение в версале

Госпожа де Ментенон была женщиной замечательно сдержанной, хладнокровной и находчивой. Она сейчас же встала с места с таким видом, будто увидела приятную гостью, и пошла навстречу вошедшей с приветливой улыбкой и протянутой рукой.

– Вот неожиданное удовольствие! – воскликнула она.

Но госпожа де Монтеспан была столь сердита и так разъярена, что ей приходилось делать большие усилия над собой, чтобы сдержать вспышку гневного бешенства. Лицо маркизы был страшно бледно, губы плотно сжаты, а застывшие глаза сверкали холодным, злым блеском. Одно мгновение две самые красивые и гордые женщины Франции стояли друг против друга, одна с нахмуренным лицом, другая – улыбаясь. Потом Монтеспан, не обратив внимания на протянутую руку соперницы, повернулась к королю, смотревшему на нее с недовольным видом.

– Боюсь, что я помешала, ваше величество.

– Действительно, ваше появление несколько неожиданно, мадам.

– Смиренно прошу извинения. С тех пор, как эта дама сделалась гувернанткой моих детей, я привыкла входить в ее комнату без доклада.

– Что касается меня, я всегда рада видеть вас, – спокойно заметила ее соперница.

– Признаюсь, я не считала даже нужным просить вашего позволения, мадам, – холодно ответила госпожа де Монтеспан.

– Ну так впредь будете спрашивать, мадам! – сурово сказал король. – Я приказываю вам оказывать полное уважение этой даме.

– О, этой даме! – Она махнула рукой в сторону соперницы. – Конечно, приказания вашего величества – закон для нас. Но я должна помнить, к которой именно даме относится ваше приказание, так как иногда можно запутаться, кому именно ваше величество оказывает честь. Сегодня это де Ментенон, вчера была Фонтанж, завтра… Ах, кто может сказать, кто будет завтра?

Она была великолепна в своей гордости и бесстрашии. Со сверкавшими голубыми глазами и высоко вздымавшейся грудью, она стояла перед своим царственным любовником, смотря на него сверху вниз. Несмотря на весь гнев, взгляд короля несколько смягчился, остановившись на ее круглой белой шее и на нежной линии красивых плеч. В ее страстных речах, в вызывающем повороте изящной головы, в великолепном презрении, с которым она смотрела на соперницу, было действительно много красивого.

– Дерзостью вы ничего не выиграете, мадам, – проговорил он.

– Она не в моих привычках, ваше величество.

– А между тем я нахожу ваши слова дерзкими.

– Истина всегда считалась дерзостью при французском дворе, ваше величество.

– Прекратим этот разговор.

– Достаточно очень малой части истины.

– Вы забываетесь, мадам. Прошу вас оставить комнату.

– Раньше чем уйти, я должна напомнить вашему величеству, что вы оказали мне честь, назначив свидание со мной после полудня. Вы обещались вашим королевским словом прийти ко мне. Я не сомневаюсь, что вы, ваше величество, сдержите это обещание, несмотря на все здешнее очарование.

– Я пришел бы, мадам, но эти часы, как вы сами можете заметить, отстают на полчаса, и к тому же время прошло так быстро, что я и не заметил.

– Пожалуйста, государь, не огорчайтесь этим. Я пойду к себе в комнату, а пять или четыре часа – мне совершенно безразлично.

– Благодарю вас, мадам, но теперешнее наше свидание не столь приятно, чтобы я стал искать другого.

– Так, ваше величество, не придете?

– Предпочитаю не идти.

– Несмотря на ваше обещание?

– Мадам!

– Вы нарушаете ваше слово.

– Замолчите, мадам; это невыносимо!

– Это действительно невыносимо! – крикнула разгневанная де Монтеспан, забывая всякую осторожность. – О, я не боюсь вас, ваше величество. Я любила вас, но никогда не боялась. Оставляю вас здесь. Оставляю вас наедине с вашей совестью и вашей… вашим духовником. Но прежде чем я уйду, вам придется выслушать от меня одно правдивое слово. Вы изменяли вашей жене, изменяли вашей любовнице, но только теперь я вижу, что в состоянии изменить и вашему слову.

Она поклонилась ему с гневным видом и, высоко подняв голову, величественно вышла из комнаты.

Король вскочил с места как ужаленный. Он так привык к кротости своей жены и еще большей у Лавальер, что подобного рода речи никогда не касались его королевского слуха. Это новое ощущение изумило его. Какой-то непонятный запах впервые примешался в тому фимиаму, среди которого он жил. Затем вся его душа наполнилась гневом против нее, этой женщины, осмелившейся возвысить голос на него, короля. Что она ревнует и потому оскорбляет другую женщину – это простительно, это даже косвенный комплимент ему. Но что она осмелилась говорить с ним как женщина с мужчиной, а не как подданная с монархом, это было уже чересчур. У Людовика вырвался бессвязный крик бешенства, и он бросился к двери.

– Ваше величество! – Госпожа де Ментенон, все время зорко следившая за быстрой сменой настроений по его выразительному лицу, быстро подошла и коснулась его локтя.

– Я пойду за ней.

– А зачем, государь?

– Чтобы запретить ей бывать при дворе.

– Но, ваше величество…

– Вы слышали ее? Это позор! Я пойду.

– Но разве вы не могли бы написать, государь?

– Нет, нет, я должен лично видеть ее.

Он отворил дверь.

– О, будьте же тверды, ваше величество.

Де Ментенон с тревогой смотрела вслед королю, поспешно, с гневными жестами шагавшему по коридору. Потом она возвратилась к себе в комнату.

Гвардеец де Катина меж тем показывал своему молодому заокеанскому другу чудеса дворца. Американец внимательно рассматривал все, что видел, критиковал или восхищался с независимостью суждений и природным вкусом, свойственными человеку, проведшему жизнь на свободе среди прекраснейших творений природы. Громадные фонтаны и искусственные водопады, несмотря на все свое величие, не могли произвести должного впечатления на того, кто путешествовал от Эри до Онтарио и видел Ниагару, низвергающуюся в пропасть; огромные луга также не казались очень большими для глаз, созерцавших громадные равнины Дакоты. Но само здание дворца, его размеры, величина и красота изумляли Грина.

– Нужно будет привести сюда Эфраима Савэджа, – повторял он. – Иначе он ни за что не поверит, что на свете существует дом, по объему больше всего Бостона вместе с Нью-Йорком.

Де Катина устроил так, что американец остался с его другом майором де Бриссаком, когда сам он вторично отправился на дежурство. Не успел он занять свой пост, как с удивлением увидел короля, одного, без свиты и приближенных, быстро идущего по коридору. Его нежное лицо было обезображено гневом, а рот сурово сжат, как у человека, принявшего важное решение.

– Дежурный офицер! – коротко произнес он.

– Здесь, ваше величество.

– Как? Опять вы, капитан де Катина? Вы на дежурстве с утра?

– Нет, государь. Теперь я дежурю уже во второй раз.

– Очень хорошо. Мне нужна ваша помощь.

– Жду приказаний вашего величества.

– Есть здесь какой-нибудь субалтерн-офицер?

– Лейтенант де ла Тремуль дежурит со мной.

– Очень хорошо. Вы передадите командование ему.

– Слушаю, ваше величество.

– Сами же вы пойдете к господину де Вивонну. Вы знаете, где он живет?

– Да, государь.

– Если его нет дома, обязаны разыскать. Вы должны найти его в течение часа, где бы он ни был.

– Слушаю, ваше величество.

– И передадите ему мое приказание. В шесть часов он должен быть в карете у восточных ворот дворца. Там его будет ожидать его сестра, госпожа де Монтеспан, которую я приказываю ему отвезти в замок Пти-Бур. Вы передадите ему, что он отвечает мне за ее прибытие туда.

– Слушаю, ваше величество.

Де Катина отсалютовал шпагой и отправился исполнять данное ему поручение.

Король прошел по коридору и открыл дверь в великолепную приемную, сверкавшую позолотой и зеркалами, уставленную удивительно красивой мебелью из черного дерева с серебром, с толстым красным ковром на полу, столь мягким, что нога утопала в нем, как во мху. Единственное живое существо, находившееся в этой роскошной комнате, вполне гармонировало с ее убранством. То был маленький негр в бархатной ливрее, отделанной серебряными блестками. Он неподвижно, словно черная статуэтка, стоял у двери, противоположной той, в которую вошел король.

– Дома твоя госпожа?

– Она только что вернулась, ваше величество.

– Я хочу ее видеть.

– Извините, ваше величество, но она…

– Что же, все сговорились, что ли, сегодня перечить мне? – злобно промолвил король и, приподняв пажа за бархатный воротник, отшвырнул его в угол. Потом, не постучавшись, распахнул дверь и вошел в будуар.

Это была большая, высокая комната, резко отличавшаяся от той, откуда ушел король. Три больших окна от потолка до пола шли вдоль одной из стен; сквозь нежно-розовые шторы пробивался смягченный солнечный свет. Между зеркалами блестели большие золотые канделябры. Лебрен излил все свое богатство красок на потолок, где сам Людовик в виде Юпитера метал молниеносные стрелы в кучу извивающихся титанов. Розовый цвет преобладал в обоях, ковре, мебели, и вся комната при проникавшем в нее мягком свете солнца блестела нежными оттенками внутренней стороны раковины и казалась устроенной каким-нибудь сказочным героем для своей принцессы. В углу, на оттоманке, зарывшись лицом в подушку, подобно скошенному цветку, лежала ничком женщина, которую хотел изгнать король.

При звуке хлопнувшей двери она подняла голову и, увидев короля, вскочила с оттоманки и побежала к нему навстречу, протягивая руки. Ее голубые глаза потускнели от слез; прекрасное лицо, смягчившись, приняло женственное и смиренное выражение.

– Ах, государь! – вскрикнула она, и луч радости озарил сквозь слезы ее красивое лицо. – Как я была неправа. Я жестоко обидела вас. Вы сдержали свое слово. Вы только хотели испытать меня. О, как посмела я сказать вам эти слова… как могла огорчить ваше благородное сердце. Но вы пришли сказать, что прощаете меня.

Она протянула руки с доверчивым видом хорошенького ребенка, требующего поцелуя, но король поспешно отступил назад и остановил ее гневным жестом.

– Все кончено между нами навсегда! – резко крикнул он. – Ваш брат будет ждать вас в шесть часов у восточных ворот, и там вы должны ожидать моих дальнейших приказаний.

Она отшатнулась, словно от удара.

– Оставить вас! – крикнула она.

– Вы должны покинуть двор.

– Двор? Ах, охотно, сейчас же. Но вас? Ваше величество, вы просите невозможного.

– Я не прошу, мадам, я приказываю. С тех пор, как вы стали злоупотреблять своим положением, ваше присутствие при дворе сделалось невыносимым. Все короли Европы, вместе взятые, никогда не осмелились говорить со мной так, как вы сегодня. Вы оскорбили меня в моем собственном дворце – меня, Людовика, короля. Подобного рода вещи не прощаются, мадам. Ваша дерзость завела вас на этот раз слишком далеко. Вы думали, что моя снисходительность проистекает от слабости. Вам казалось, что если вы улестите меня на одно мгновение, то дальше можете обращаться со мной как с равным, что эту несчастную марионетку – короля – можно всегда дергать то в одну, то в другую сторону. Теперь вы видите свою ошибку. В шесть часов вы покинете Версаль, и навсегда.

Глаза его сверкнули, и вся маленькая прямая фигура, казалось, словно выросла от негодования. Де Монтеспан стояла, вытянув одну руку вперед, а другой закрыв глаза, как будто защищаясь от гневного взгляда короля.

– О, я была виновата! – вскрикнула она. – Я знаю это, знаю.

– Я рад, мадам, что вы изволите сами признаться в этом.

– Как я могла говорить так с вами. Как могла. О, да будет проклят этот несчастный язык. Я, видевшая от вас только хорошее. Я оскорбила того, кто дал счастье всей моей жизни. О государь, простите меня, простите. Из чувства сострадания простите меня!

Людовик был по природе человеком добрым. Эти слова тронули его сердце, а его гордости льстило самоунижение этой красивой, надменной женщины. Другие фаворитки были любезны со всеми, а эта оставалась надменной и непреклонной, пока не почувствовала над собой его властной руки. Выражение лица короля, когда он взглянул на униженную красавицу, несколько смягчилось, но он покачал головой и голос его был по-прежнему тверд, когда он сказал:

– Все напрасно, мадам. Я давно уже обдумал все, а ваш сегодняшний сумасбродный поступок только ускорил неизбежное. Вы должны удалиться из дворца.

– Я покину двор! Только скажите, что прощаете меня. О государь, я не могу вынести вашего гнева. Он подавляет меня. Я недостаточно сильна для этого. Вы приговариваете меня не к изгнанию, а к смерти. Вспомните, государь, долгие годы нашей любви и скажите, что прощаете меня. Ради вас я отказалась от всего – от мужа, от чести. О, не платите мне гневом за гнев. Боже мой, он плачет. Боже мой, он плачет. О, я спасена, спасена!

– Нет, нет, мадам! – крикнул король, проводя рукой по глазам. – Вы видите слабость человека, но узнаете также и твердость короля. Что касается до оскорблений, нанесенных мне сегодня вами, я от души прощаю их, если это может сделать вас счастливой в изгнании. Но у меня есть обязанности перед подданными, и мой долг служить им примером. Мы раньше слишком мало думали о подобных вещах. Но наступил момент, когда необходимо оглянуться на прошлое и приготовиться к будущему.

– Ах, ваше величество, вы огорчаете меня. Вы еще не достигли полного расцвета, а говорите так, словно за плечами у вас старость. Лет через двадцать, может быть, действительно, вы вправе будете говорить, что годы заставили вас изменить образ жизни.

Король нахмурился.

– Кто говорит это? – сердито крикнул он.

– О, ваше величество, эти слова нечаянно сорвались у меня с языка. Не думайте больше о них. Никто не говорит ничего подобного. Никто.

– Вы что-то скрываете от меня. Кто говорит это?

– О, не спрашивайте меня, государь.

– Я вижу, что идут разговоры о том, будто я переменил образ жизни не под влиянием религиозного чувства, а вследствие наступающей старости. Кто сказал это?

– О государь, это ничтожная придворная болтовня, недостойная вашего внимания, пустой обычный разговор, который заводят кавалеры с целью вызвать улыбку своих дам.

– Обыкновенный разговор? – Людовик побагровел. – Неужели я стал так стар? Вы знаете меня около двадцати лет. Замечаете ли вы большую перемену во мне?

– Для меня, ваше величество, вы так же неизменно хороши и милы, как и тогда, когда впервые завладели сердцем мадемуазель Тонне-Шарант.

Король с улыбкой взглянул на прекрасную женщину, стоявшую перед ним.

– Поистине, я не вижу также большой перемены и в мадемуазель Тонне-Шарант, – произнес он. – Но все же нам лучше расстаться, Франсуаза.

– Если мое изгнание послужит к вашему счастью, я готова, ваше величество, хотя бы это было и смертельным ударом для меня.

– Вот теперь вы говорите дело.

– Назовите только место моего заточения, государь, – Пти-Бур, Шараньи или мой монастырь Святого Иосифа в Сен-Жерменском предместье. Не все ли равно, где увядать цветку, от которого отвернулось солнце? По крайней мере, прошлое принадлежит мне, и я могу жить воспоминанием о тех днях, когда никто не стоял между нами и когда ваша нежная любовь принадлежала безраздельно одной мне. Будьте счастливы, государь, будьте счастливы и забудьте о случайно сказанной вам глупой придворной болтовне. Будущее за вами. Моя же жизнь вся в прошлом. Прощайте, дорогой государь, прощайте!

Де Монтеспан протянула руки, глаза ее затуманились слезами, и она упала бы, не подбеги Людовик к ней и не обхвати ее руками. Прекрасная головка склонилась на плечо короля; он почувствовал на щеке горячее дыхание; тонкий аромат волос щекотал ему ноздри. Державшая рука короля то подымалась, то опускалась с каждым ее вздохом, и он чувствовал, как женское сердце трепещет под его рукой, словно пойманная птичка. Ее полная белая шея вдруг слегка откинулась назад, веки почти сомкнулись, губы чуть приоткрылись так, чтобы можно было видеть ряд жемчужных зубов; это манящее, очаровательное лицо было так близко от него – на расстоянии не более трех дюймов. И вот веки дрогнули, большие голубые глаза взглянули на Людовика с любовью, мольбой, вызовом; вся ее душа вылилась в одном этом взгляде. Приблизился ли он? Или она? Кто мог бы сказать это? Но губы их встретились в продолжительном поцелуе; вот он повторился – и все планы и расчеты Людовика разлетелись, как листья от порыва осеннего ветра.

– Итак, я могу не уезжать? У вас не хватит духа отослать меня, не правда ли?

– Нет, нет, но вы не должны сердить меня, Франсуаза.

– Скорее умру, чем причиню вам хотя бы минутное страдание. Я так мало видела вас все это последнее время. О, как я люблю вас, просто с ума схожу. К тому же эта ужасная женщина…

– Какая?

– Ах, я не должна дурно говорить про нее. Ради вас я буду обходительна даже с ней, вдовой старика Скаррона.

– Да, да, вы должны быть вежливы с ней. Я не желаю никаких дрязг.

– Но вы останетесь у меня, государь?

Ее гибкие руки обвились вокруг шеи короля. На одно мгновение она слегка оттолкнула его от себя, как бы желая налюбоваться, но затем снова привлекла к себе.

– Вы не уйдете от меня, дорогой государь. Вы так давно не были здесь.

Прелестное лицо, розовый блеск комнаты, вечернее безмолвие – все способствовало чувственному влечению. Людовик опустился в кресло.

– Я остаюсь, – проговорил он.

– А карета у восточных ворот, государь?

– Я был очень жесток к вам, Франсуаза. Простите меня. Есть у вас бумага и карандаш? Я отменяю приказание.

– Они на столе, ваше величество. Если позволите, я выйду в приемную, так как мне надо к тому же написать записку.

Она вышла из комнаты с торжествующим видом. Борьба была ужасна, но тем слаще победа. Де Монтеспан вынула из письменного стола с инкрустациями маленькую розовую бумажку и набросала на ней несколько слов. Вот что там значилось: «Если госпожа де Ментенон пожелает передать что-либо его величеству, она может застать его в продолжение нескольких часов у госпожи де Монтеспан». Она надписала имя соперницы и немедленно послала это послание с маленьким черным пажом, вручив ему и приказ короля.

Глава XI. Солнце снова показывается

Почти целую неделю новое настроение короля не изменялось. Образ жизни был все тот же, но только в послеобеденное время его теперь привлекала комната красавицы, а не госпожи де Ментенон. И, сообразно этому внезапному возврату к прежней жизни, одежда его стала менее мрачной: серый, светло-желтый или лиловый цвета сменили черный и синий. На шляпах и отворотах вновь показались золотые галуны, а место в королевской часовне оставалось пустовать в продолжение трех дней подряд. Походка его стала живее, и он по-юношески размахивал тростью в виде вызова тем, кто счел его обращение к религиозности за признаки старости. Госпожа де Монтеспан отлично знала, с кем имеет дело, искусно использовав этот намек.

Повеселел король – повеселели и все придворные. Залы дворца приняли прежний блестящий вид, в них появились нарядные одежды с пышными вышивками, лежавшие годами в сундуках. В часовне Бурдалу тщетно велась проповедь перед пустыми скамьями, а в балете на открытом воздухе присутствовал двор и неистово аплодировал танцорам. Приемная Монтеспан по утрам была битком набита просителями, между тем как комнаты ее соперницы пустовали так же, как до того времени, пока король еще не обратил на нее своего благосклонного внимания. Лица, давно изгнанные из дворца, начали беспрепятственно появляться в коридорах и садах, а черная ряса иезуита и пурпуровая сутана епископа все реже и реже мелькали в королевском кругу.

Но партия духовенства, бывшая в одно и то же время вдохновителем и руководителем ханжества и показной добродетели при дворе, не особенно тревожилась этим королевским отступничеством. Зоркие глаза священника или прелата следили за выходками Людовика с опытностью охотника, наблюдавшего молодую лань, прыгающую на лугу и воображающую себя совершенно свободной, между тем как повсюду расставлены сети и она так же в руках охотника, как и та, что лежит уже связанной у его ног. Они знали, что очень скоро какое-нибудь недомогание, огорчение, случайное слово напомнят королю о возможной когда-либо смерти и Людовика снова охватит суеверный ужас, занимавший в его сердце место религии. Потому-то они терпеливо выжидали возвращения блудного сына молча, обдумывая, как бы лучше встретить его.

С этой целью королевский духовник, отец Лашез, и Боссюэ, знаменитый епископ из Мо, однажды утром явились в комнату госпожи де Ментенон. Перед мадам стоял глобус, и она преподавала географию хромому герцогу Мэнскому и шаловливому маленькому графу Тулузскому, которые оба в достаточной мере унаследовали от отца нелюбовь к учению, а от матери – ненависть к какой бы то ни было дисциплине и стеснениям. Однако удивительный такт и неистощимое терпение госпожи де Ментенон внушили любовь и доверие к ней даже этих испорченных принцев, и одним из величайших огорчений госпожи де Монтеспан было то, что не только ее королевский любовник, но даже и собственные дети тяготились ее блестящим, роскошным салоном, охотнее проводя время в скромной квартирке ее соперницы.

Госпожа де Ментенон, отпустив учеников, встретила духовных особ с выражением привязанности и уважения не только в качестве личных друзей, но и как великих светочей галльской церкви. Министру Лувуа она предложила сесть на табуретку в ее присутствии, теперь же уступила гостям оба кресла, а сама настояла на том, чтобы занять более скромное место. За последние дни лицо ее побледнело, черты лица сделались еще более тонкими, но выражение мира и ясности осталось неизменным.

– Я вижу, у вас было горе, дорогая дочь моя, – произнес Боссюэ, взглянув на нее ласковым, но проницательным взглядом.

– Да, ваша милость. Всю прошлую ночь я провела в молитве, прося Бога избавить нас от этого испытания.

– А между тем вам нечего бояться, мадам… Уверяю вас, совершенно нечего. Другие могут полагать, что ваше влияние исчезло, но мы, знающие сердце короля, мы думаем иначе. Пройдет несколько дней, в крайнем случае несколько недель, и снова глаза всей Франции устремятся на вашу восходящую звезду.

Лицо де Ментенон затуманилось, и она бросила на прелата взгляд, как бы говорящий, что речь его не особенно пришлась ей по вкусу.

Однако слова эти были произнесены иезуитом. Голос его был ясен и холоден, а проницательные серые глаза, казалось, читали самое сокровенное в ее сердце.

– Может быть, вы и правы, отец мой. Боже упаси, чтобы я ценила себя слишком высоко. Но я не кажусь сама себе честолюбивой. Король, по своей доброте, предлагал мне титулы – я отказалась от них, деньги – я возвратила их обратно. Он удостаивал чести советоваться со мной о государственных делах – я воздерживалась от советов. В чем же тогда мое честолюбие?

– В вашем сердце, дочь моя. Но оно не греховно. Оно не от мира сего. Разве вы не стремились бы обратить короля на путь добра?

– Я отдала бы жизнь за это.

– В этом и заключается ваше честолюбие. Ах, разве я не читаю в вашей благородной душе? Разве вы не мечтаете видеть церковь парящей, чистой и спокойной над всем королевством, не желаете приютить бедняков, помочь нуждающимся, наставить нечестивых на истинный путь, а короля лицезреть во главе всего благородного и доброго? Разве вы не хотели бы этого, дочь моя?

Щеки госпожи де Ментенон вспыхнули, а глаза заблестели, когда она, заглянув в серое лицо иезуита, представила себе нарисованную им картину.

– О, что это была бы за радость! – воскликнула она.

– И еще бо́льшая – слышать, не из уст людских, а от голоса вашего собственного сердца, в тиши этой комнаты, что вы – единственная причина всего ниспосланного небом счастья, что ваше влияние так благотворно подействовало на короля и на страну.

– Я готова умереть за это.

– Мы желаем, может быть, более трудного. Мы хотим, чтобы вы жили для этого.

– А? – Она вопросительно взглянула на обоих.

– Дочь моя, – торжественно произнес Боссюэ, протягивая свою широкую белую руку со сверкавшим на ней пурпурным стиконским кольцом, – пора говорить откровенно. Того требуют интересы церкви. Никто не слышит и никогда не узнает того, что произойдет между нами. Если хотите, смотрите на нас как на двух духовников, нерушимо хранящих вашу тайну. Я говорю – тайну, хотя это слишком явно для нас, так как наш сан предписывает нам читать желания человека в его сердце. Вы любите короля?

– Ваша милость!

Она вздрогнула; яркий румянец покрыл ее бледные щеки и разлился даже по мраморному лбу и красивой шее.

– Вы любите короля?

– Ваша милость… отец мой.

Она в смущении обращалась попеременно то к одному, то к другому из ее собеседников.

– Любить вовсе не стыдно, дочь моя. Стыдно только поддаваться любви. Повторяю, вы любите короля?

– Но никогда не говорила ему этого, – пробормотала она.

– И никогда не скажете?

– Пусть прежде отсохнет мой язык.

– Но подумайте, дочь моя. Такая любовь в душе, подобной вашей, – дар неба, ниспосланный с какой-нибудь мудрой целью. Человеческая любовь слишком часто бывает сорной травой, портящей почву, на которой она произрастает, но в данном случае это прелестный цветок, благоухающий смирением и добродетелью.

– Увы! Я старалась вырвать его из моего сердца.

– Нет, напротив, стремитесь укрепить корни цветка в вашем сердце. Если бы король встретил с вашей стороны немного нежности, какой-нибудь знак того, что его привязанность находит отклик в вашей душе, может быть, вам удалось бы осуществить честолюбивые мечты, и Людовик, подкрепленный близостью к вашей благородной натуре, мог бы пребывать в духе церкви, а не только формально числиться в ее рядах. Все это могло бы вырасти из любви, скрываемой вами, словно носящей на себе печать позора.

Госпожа де Ментенон даже привстала со своего места и глядела то на прелата, то на духовника глазами, в глубине которых светился затаенный ужас.

– Может ли быть, что я правильно поняла вас, – задыхаясь, проговорила она. – Какой смысл скрывается за этими словами? Не можете же вы советовать мне…

Иезуит встал, выпрямившись перед ней во весь рост.

– Дочь моя, мы никогда не даем совета, недостойного нашего сана. Мы имеем в виду интересы святой церкви, а они требуют вашего замужества с королем.

– Замуж за короля?! – Все в комнате завертелось перед ее расширенными от ужаса глазами. – Выйти замуж за короля?!

– Это лучшая надежда на будущее. Мы видим в вас вторую Жанну д’Арк, спасительницу Франции и ее короля.

Госпожа де Ментенон несколько минут сидела молча. Лицо ее приняло обычный спокойный вид. Но взгляд ее, устремленный на вышивание, был рассеянный.

– Но право же… право же, этого не может быть, – наконец проговорила она. – К чему задумывать планы, никогда не осуществимые.

– Почему?

– Кто из королей Франции был женат на своей подданной? Взгляните: каждая из европейских принцесс протягивает ему руку. Королева Франции должна быть особой царской крови, как и последняя покойная королева.

– Все это можно преодолеть.

– А затем интересы государства. Если король намерен жениться, то он должен сделать это ради могущества союза, поддержания дружбы с соседней нацией или, наконец, для приобретения в качестве приданого за невестой какой-либо провинции.

– Вашим приданым, дочь моя, были бы те дары духа и плоти, которыми наградило вас небо. У короля достаточно и денег и владений. Что же касается государства, то чем можно лучше послужить ему, как не уверенностью, что в будущем король будет избавлен от сцен, происходящих нынче в этом дворце?

– О, если бы это действительно было так. Но подумайте, отец мой, об окружающих его: дофине, брате, министрах. Вы знаете, как это не понравится им и как легко этой клике заставить короля изменить его намерения. Нет, нет, это мечта, отец мой; это никогда не может осуществиться.

Лица духовных особ, до сих пор отвергавших ее речь улыбкой и отрицательным жестом, теперь затуманились, как будто де Ментенон действительно коснулась настоящего препятствия.

– Дочь моя, – серьезно проговорил иезуит, – этот вопрос вы должны предоставить церкви. Быть может, и мы имеем некоторое влияние на короля и можем направить его на истинный путь, даже вопреки, если потребуется, желанию его родных. Только будущее может показать, на чьей стороне сила. Но вы? Любовь и долг влекут вас на один и тот же путь, и церковь может всецело положиться на вас.

– До последнего издыхания, отец мой.

– А вы можете рассчитывать на церковь. Она послужит вам, если вы в свою очередь поможете ей.

– У меня не может быть желания выше этого.

– Вы будете нашей дочерью, нашей владычицей, нашей защитницей и залечите раны страдающей церкви.

– Ах, если бы я могла сделать это.

– Да, вы можете. Пока ересь существует в стране, для истинно верующих не может быть ни мира, ни покоя; это то пятнышко плесени, которое в будущем может испортить весь плод, если своевременно не обратить на него внимания.

– Чего же вы желаете, отец мой?

– Гугенотов не должно быть во Франции. Их нужно изгнать. Козлища да отделятся от овец. Король уже колеблется. Лувуа теперь наш друг. Если и вы будете заодно с нами, все будет в порядке.

– Но, отец мой, представьте, как их много.

– Тем более необходимо удалить.

– И подумайте о тех страданиях, которые им придется перенести в изгнании.

– Исцеление в руках их.

– Это правда. Но все же мне жаль этих людей.

Отец Лашез и епископ покачали головами.

– Так вы покровительствовали бы врагам Бога?

– Нет, нет, если они действительно таковы.

– Можете ли вы еще сомневаться в этом? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось к ереси ваших юных лет?

– Нет, отец мой; но жестоко и противоестественно забывать, что мой отец и дед…

– Ну, они ответили сами перед Богом за свои прегрешения… Возможно ли, что церковь ошибается в вас? Вы отказываете ей в первой просьбе, обращенной к вам? Вы готовы принять нашу помощь и в то же время не хотите оказать помощи нам.

Госпожа де Ментенон встала с видом окончательно принятого решения.

– Вы мудрее меня, – произнесла она, – и вам вручены интересы церкви. Я исполню ваше приказание.

– Вы обещаете?

– Да.

Оба ее собеседника клятвенно подняли руки кверху.

– Сегодня благословенный день, – промолвили они, – и поколения, еще не родившиеся, будут считать его таковым.

Госпожа де Ментенон сидела, пораженная открывавшейся перед ней перспективой. Как указал иезуит, она всегда была честолюбивой. И отчасти ей уже удавалось удовлетворять свое честолюбие, так как не раз она склоняла короля и его государство туда, куда хотела. Но выйти замуж за короля, человека, ради которого она охотно пожертвовала бы жизнью, любимого в глубине души самой чистой, возвышенной любовью, на какую только способна женщина, – это превосходило даже ее мечты. Да, она будет не слабой Марией-Терезией, а, как выразился иезуит, новой Жанной д’Арк, явившейся, чтобы направить на лучший путь дорогую Францию и обожаемого короля Франции. И если, в достижение этой цели, ей придется ожесточить сердце против гугенотов, то вина – если это действительно так – будет скорее тех, кто выставил это условие, чем ее личная. Жена короля! Сердце женщины и душа энтузиастки затрепетали при одной этой мысли.