Текст книги "Изгнанники"

Рядом с ними маленький седой кюре с добродушным лицом, отец Лашез, духовник короля, шепотом сообщал свои взгляды на янсенизм Боссюэ, величественному и красноречивому епископу из Мо, и высокому худому молодому аббату Фенелону, слушавшему его нахмурившись, так как его самого подозревали в этой ереси. Тут же находился и художник Лебрен, беседовавший об искусстве со своими товарищами, Веррио и Лагером, архитекторами Блонделем и Ленотром, скульпторами Жирардоном, Пюже, Дежарденом и Койсво, творчество которых так сильно разукрасило новый дворец короля. Возле двери Расин, с улыбкой на вдохновенном лице, болтал с поэтом Буало и архитектором Монсаром. Все трое смеялись и шумели на правах любимцев короля, имевших вольность без доклада входить и выходить из его опочивальни.

– Что такое с ним сегодня? – шепнул Буало, кивая головой в сторону группы, окружившей монарха. – Кажется, сон не привел его в лучшее расположение духа.

– С каждым днем становится все труднее занимать его, – ответил Расин, покачивая головой. – Сегодня в три часа я должен быть у госпожи де Ментенон. Посмотрим, не рассеет ли его страничка-другая из «Федры».

– А вы не думаете, друг мой, что сама мадам может оказаться лучшей утешительницей, чем ваша «Федра»? – заметил архитектор.

– Мадам – поразительная женщина. Она умна, у нее есть сердце, такт; она восхитительна!

– Один только у нее излишек…

– Какой?

– Лета.

– Пустяки! Что за дело до ее настоящих лет, когда на вид ей тридцать? Что за глаза! Что за руки! Ну да и он не мальчик, друзья мои.

– Ах, это другое дело. Возраст для мужчины – дело второстепенное, для женщины – важный вопрос.

– Совершенно верно. На молодого человека действует то, что он видит, а на более пожилого – то, что он слышит. После сорока победа на стороне умного разговора, до сорока – хорошенького личика.

– Ах вы плут! Так, значит, вы считаете, что сорок пять лет мадам и ее такт одержали верх над особой тридцати девяти и красотой. Ну, когда это произойдет, ваша дама, конечно, не забудет, кто первый отнесся к ней с особым почтением.

– Но, я думаю, вы неправы, Расин.

– Увидим.

– И если вы ошиблись…

– Ну, что же тогда?

– Тогда дело для вас примет серьезный оборот.

– Почему?

– У маркизы де Монтеспан отличная память.

– Ее влияние может скоро пропасть.

– Не слишком полагайтесь на это, друг мой. Когда де Фонтанж, с ее голубыми глазами и золотистыми волосами, явилась сюда из Прованса, все так же полагали, что дни Монтеспан сочтены. Однако Фонтанж лежит в склепе на глубине шести футов, а маркиза провела на прошлой неделе два часа с королем. Она одержала победу раз, может одержать ее и другой.

– Ах, эта соперница совсем в ином роде. Это не молоденькая провинциальная пустышка, а умнейшая женщина Франции.

– Ну, Расин, вам хорошо известен нрав нашего доброго повелителя или, по крайней мере, вы должны бы его прекрасно знать, так как неразлучны с ним со времен Фронды. Неужели вы находите, что такой человек может постоянно забавляться проповедями или проводить целые дни у ног женщины в возрасте сорока пяти лет, наблюдая, как подвигается ее вышивка, или ласково гладя ее пуделя, меж тем как в салонах дворца столько красавиц и очаровательных женских глаз со всей Франции, сколько бывает тюльпанов на цветочной грядке у садовника-голландца. Нет, нет, уж если не Монтеспан, то какая-нибудь дива помоложе.

– Дорогой Буало, повторяю, ее солнце меркнет. Слышали вы новость?

– Какую?

– Ее брат, господин де Вивонн, не был допущен на прием.

– Не может быть.

– Однако это факт.

– Когда же?

– Сегодня утром.

– От кого вы слышали это?

– От де Катина, гвардейского капитана. Ему отдано приказание не допускать господина де Вивонна.

– Ага, значит, король в самом деле задумал что-то неладное. Так вот почему мы сегодня не в настроении. Клянусь честью, если маркиза действительно такова, как про нее говорят, ему придется испытать, что победить ее было легче, чем оттолкнуть.

– Да, с Мортемарами нелегко справиться.

– Ну дай-то бог ему покончить с этой. Но кто тот господин? У него лицо суровее тех, что обычно приходится наблюдать при дворе. Ага! Король обратил на него внимание, и Лувуа делает знак приблизиться. Клянусь честью, он вольнее чувствует себя в палатке, чем здесь, под расписным потолком.

Незнакомец, привлекший к себе внимание Расина, был немолодой, высокий, худощавый мужчина с большим орлиным носом, суровыми серыми глазами, глядевшими на собеседника из-под густых, нависших бровей, с лицом, имевшим такой отпечаток заботы и борьбы со стихиями, что оно выделялось среди свежих лиц придворной камарильи, точно старый ястреб в клетке меж ярко оперенных птиц. На нем был костюм темного цвета – этот оттенок вошел при дворе в моду с тех пор, как король отказался от легкомыслия и Фонтанж; но висевшая у незнакомца сбоку шпага была не бутафорской рапирой, нет, то был настоящий стальной клинок с медным эфесом, вложенный в перепачканные кожаные ножны и, очевидно, не раз побывавший на поле брани. Незнакомец стоял у двери, держа в руках шляпу с черными перьями, оглядывая полупрезрительным взглядом болтавших придворных. По знаку, данному военным министром, он начал пробираться вперед, к королю, довольно бесцеремонно расталкивая всех по дороге.

Людовик обладал в высокой степени способностью запоминать лица.

– Я много лет не видел его, но хорошо помню, – обратился он к министру. – Ведь это граф де Фронтенак, не правда ли?

– Да, ваше величество, – ответил Лувуа, – это действительно Людовик де Бюад, граф де Фронтенак, бывший губернатор Канады.

– Мы рады видеть вас вновь на нашем приеме, – проговорил монарх старому дворянину, нагнувшемуся поцеловать протянутую ему белую королевскую руку. – Надеюсь, холод Канады не заморозил вашего горячего чувства преданности нам.

– Это не мог бы сделать даже холод смерти.

– Ну, надеюсь, этого не случится еще много лет. Нам хотелось поблагодарить вас за все хлопоты и заботы о нашей провинции. Вызвали же вас сюда главным образом для того, чтобы выслушать из ваших уст доклад о положении дел там. Но прежде всего – так как дела, касающиеся Бога, важнее дел даже Франции – как идет обращение язычников?

– Нельзя пожаловаться, ваше величество. Добрые отцы иезуиты и францисканцы сделали все, что было в их силах, хотя и те и другие не прочь пренебречь благами будущего мира ради настоящего.

– Что вы скажете на это, отец мой? – обратился, подмигивая, Людовик к своему духовнику-иезуиту.

– Если дела эти имеют отношение к будущему, то хороший патер, как и всякий добрый католик, обязан направить их как следует.

– Совершенно верно, ваше величество! – подтвердил де Фронтенак, но румянец вспыхнул на его смуглом лице. – Пока ваше величество делали мне честь, поручая вести и эти дела, я не допускал ничьего вмешательства в исполнение моих обязанностей, какая бы одежда ни была на этом человеке – мундир или ряса.

– Довольно, сударь, довольно! – резко оборвал его Людовик. – Я спрашивал вас о миссиях.

– Они процветают, ваше величество. Ирокезы у Сольта и в горах, гуроны в Лоретте, а также алгонкины вдоль берегов всей реки, начиная от Тадузака на востоке до Сольт-ла-Мари и даже до Великих Равнин Дакоты, – все приняли знамение креста. Маркетт прошел вниз по реке на запад, проповедуя христианство среди иллинойцев, а иезуиты пронесли слово Божие к воинам Длинного Дома в их вигвамы у Ониндали.

– Могу прибавить, ваше величество, – вставил отец Лашез, – что, распространяя евангельскую истину, многие из них часто жертвовали и своей жизнью.

– Да, это верно, ваше величество! – задушевно согласился Фронтенак.

– И вы допускали это?! – горячо воскликнул Людовик. – Вы оставили в живых этих безбожных убийц?

– Я просил войск у вашего величества.

– Я же послал вам.

– Один полк.

– Кариньян-Сальерский? Это мои лучшие солдаты.

– Но нужно было послать больше, ваше величество.

– А сами канадцы? Неужели вы не могли собрать достаточно сил для наказания этих негодяев, этих убийц Божьих слуг? Я всегда считал вас воином.

Глаза де Фронтенака вспыхнули, и одно мгновение, казалось, резкий ответ готов был сорваться с его губ; однако суровый старик, сделав над собой страшное усилие, сдержался и проговорил:

– Ваше величество может узнать, воин ли я, от тех, кто видел меня под Бенеффом, Мюльгаузеном, Зальцбагом и во многих других местах, где я имел честь своим оружием служить вашему величеству.

– Ваши услуги не были забыты.

– Именно потому, что солдат и имею некоторое понятие о войне, я знаю, как трудно проникнуть в страну, гораздо более обширную, чем Нидерланды, страну, покрытую лесами и болотами, где за каждым деревом притаился дикарь, хотя и не обученный искусству войны, но умеющий уложить северного оленя на расстоянии двухсот шагов и пройти три мили, пока вы сделаете одну. Ну а если наконец мы и добираемся до их деревень и сжигаем несколько пустых вигвамов да полей маиса, то что же дальше? Дальше приходится возвращаться назад, окруженными тучами невидимых врагов, скрывающихся позади нас, и твердо знать, что всякий отставший будет скальпирован ими. Вы сами воин, ваше величество. И я спрашиваю вас, легка ли такая война для горсти солдат, только что взятых от плуга, и эскадрона охотников, занятых все время мыслями о капканах и бобровых шкурках.

– Да, да, сожалею, что высказался, по-видимому, слишком опрометчиво, – проговорил Людовик. – Мы рассмотрим это дело в совете.

– Ваши слова согревают мое сердце! – воскликнул старый губернатор. – Радостью наполнятся все сердца вдоль длинной реки Святого Лаврентия, и белых и красных, когда долетит туда весть, что великий отец за океаном печется о них.

– Но все-таки не ожидайте слишком многого. Канада и так дорого обошлась нам, у нас много дел и в Европе.

– Ах, ваше величество, как бы я мечтал показать вам эту великую страну. Если ваше величество выиграет здесь какую-нибудь кампанию, что получит? Славу, несколько миль земли, Люксембург, Страсбург, один лишний город в королевстве. А там, при одной десятой расходов и сотой части необходимого здесь войска, – целый новый мир в ваших руках. И какой, ваше величество, – обширный, богатый, прекрасный! Где в другом месте можно найти такие горы, леса, реки? И все это может быть нашим, если только мы сумеем взять. Кто помешает нам? Несколько разбросанных племен индейцев да небольшая кучка английских фермеров и рыбаков. Обратите туда ваши помыслы, ваше величество, и через несколько лет вы будете стоять в вашей цитадели в Квебеке и сможете воскликнуть: все это от снегов севера до теплого южного залива, от волн океана до больших равнин за рекой Маркетта – все это одна империя, и имя ей – Франция, король ее – Людовик, а на знамени красуются цветы лилий!

Румянец вспыхнул на щеках Людовика при этой картине, льстившей его честолюбию. С горящими глазами, сидя в своем кресле, он всем телом подался вперед, но тотчас откинулся назад, когда губернатор кончил говорить.

– Даю слово, граф, вы достаточно-таки заразились от индейцев их способностью к красноречию, о которой нам так много приходилось слышать, – проговорил он. – Но эти англичане… Ведь они гугеноты, не так ли?

– По большей части. Особенно на севере.

– Так, пожалуй, выгнав их, можно было бы оказать услугу нашей святой церкви. Я слышал, у них там есть город Нью… Нью… Как его название?

– Нью-Йорк, ваше величество. Они захватили его у голландцев.

– А, Нью-Йорк. Я слышал еще о каком-то другом городе. Бос… Бос…

– Бостон, ваше величество.

– Да, да. Нам стоило бы иметь там гавани. Скажите же мне, Фронтенак, – промолвил король, понижая голос так, что его могли слышать только Лувуа и королевские особы, – сколько нам понадобилось бы войска для очистки страны от этих людей? Один-два полка и столько же фрегатов?

Старый губернатор отрицательно покачал седой головой.

– Вы не знаете их, ваше величество, – проговорил он. – Это суровый народ. Несмотря на вашу милостивую помощь, мы с трудом могли удержаться в Канаде. Этим же людям никто не помогал, им только мешали; невзирая на холод, болезни, бесплодную почву, они живут и плодятся так, что леса редеют перед ними и тают, словно лед на солнце, а звук их колоколов раздается там, где еще недавно завывали только волки. Они народ мирный и нехотя берутся за оружие, но уж если начали сражаться, то еще неохотнее прекращают борьбу. Чтобы положить Новую Англию к стопам вашего величества, я должен был бы попросить по крайней мере пятнадцать тысяч вашего отборного войска и двадцать линейных кораблей.

Людовик нетерпеливо вскочил и схватил трость.

– Я желал бы видеть вас подражающим тем людям, о которых вы только что говорили, с их превосходной привычкой обходиться во всем своими средствами, – вспылил он. – Преподобный отец, время отправляться в церковь. Земное может подождать, пока мы не воздадим должное Небесам.

Он принял молитвенник из рук одного из присутствовавших и направился к двери настолько поспешно, насколько дозволяли ему высокие каблуки. Придворные расступались перед ним, а затем почтительно смыкались, следуя за королем по старшинству.

Глава III. У дверей опочивальни

Пока Людовик доставлял придворным удовольствие, им самим втайне признаваемое за величайшее из всех человеческих наслаждений, – лицезрение его августейшей особы, – молодой гвардейский офицер, стоявший перед дверью, был крайне занят передачей дежурному фамилий и титулов лиц, стремящихся получить доступ в опочивальню короля, обмениваясь с ними улыбками и короткими приветствиями. Его открытое, красивое лицо было хорошо известно всем придворным. Со своим веселым взглядом, живыми энергичными движениями он казался баловнем судьбы. И действительно, она благоволила ему. Три года тому назад это был никому не известный офицер, сражавшийся с алгонкинами и ирокезами в диких лесах Канады. Потом его перевели обратно во Францию, в Пикардийский полк, где счастливый случай помог ему совершить то, что не предоставили бы ему и десять кампаний. Однажды зимой в Фонтенбло де Катина удалось схватить за узду и сдержать несущуюся лошадь с самим королем как раз в тот момент, когда та была на краю глубокого песчаного обрыва. Так он спас короля. И в настоящее время положение молодого, изящного, популярного гвардейского офицера, пользовавшегося доверием монарха, казалось действительно завидным. Однако, по непонятному капризу человеческой натуры, он уже пресытился скучной, хотя и блестящей жизнью двора и с сожалением вспоминал о той прежней, более суровой, но более свободной службе. И теперь, стоя у двери королевской опочивальни, он то и дело уносился мыслью туда, к диким берегам и покрытым бурлящей пеной быстрым рекам Запада. Вдруг взгляд его упал на лицо человека, знакомого ему как раз по прежним временам.

– Ах, господин де Фронтенак! – воскликнул он. – Вы, вероятно, не забыли меня!

– Как? Де Катина? Ах, как приятно встретить одного из тех, кого видел по ту сторону океана. Но, однако, какой скачок от младшего офицера в Кариньянском полку до капитана гвардии. Вы быстро пошли вперед.

– Да, но не скажу, что я стал счастливее от этого. По временам я отдал бы все, чтобы снова лететь в утлом челноке по канадским быстринам или любоваться склонами тамошних гор, усеянных красными и желтыми листьями в месяц листопада.

– Да! – вздохнул де Фронтенак. – А знаете, мне не повезло настолько же, насколько посчастливилось вам. Меня вызвали сюда, и на мое место уже назначен Делабар. Но не такому человеку, как он, устоять против бури, что скоро поднимется там. Когда ирокезы запляшут воинственную пляску, а Дюнган в Нью-Йорке будет подзадоривать их, я понадоблюсь, и меня найдут готовым гонцы короля. Сейчас увижу его и попытаюсь убедить разыгрывать там такого же великого монарха, каким он представляется здесь. Будь у меня в руках власть, я перекроил бы судьбы мира.

– Тсс! Нельзя сообщать подобного рода вещи капитану гвардии! – воскликнул со смехом де Катина, когда суровый старый вояка проходил мимо него в королевскую опочивальню.

В этот момент в коридор вошел вельможа в роскошной черной одежде, отделанной серебром, и взялся за ручку отворившейся двери с уверенным видом человека, имеющего бесспорное право входа к королю. Но капитан де Катина, быстро сделав шаг вперед, преградил ему путь.

– Очень сожалею, господин де Вивонн, – произнес он, – но вам воспрещен вход к королю.

– Воспрещен вход? Мне? Да вы с ума сошли!

Он отпрянул от двери с потемневшим лицом и с дрожащей полуприподнятой в знак протеста рукой.

– Уверяю вас, это приказание короля.

– Но это невероятно… Здесь ошибка.

– Очень может быть.

– Так пропустите же меня.

– Отданное приказание не допускает рассуждений.

– Мне бы только сказать одно слово королю.

– К несчастью, это невозможно.

– Только одно слово…

– Это не зависит от меня, сударь.

Взбешенный вельможа топнул ногой и воззрился на дверь, готовый силой ворваться в опочивальню. Потом он вдруг круто повернулся и быстро пошел назад с видом человека, принявшего какое-то решение.

– Ну вот, – проворчал де Катина, дергая свои густые черные усы, – натворит он теперь дел. По-видимому, сейчас явится сестрица. И предо мной встанет приятная дилемма: ослушаться данного мне приказания или приобрести в ней врага на всю жизнь. Я предпочел бы скорее отстаивать форт Ришелье против ирокезов, чем преграждать разгневанной фурии вход в комнату короля. Ну вот, клянусь небом, как и ожидал, показывается какая-то дама. Ах, слава тебе господи! Это друг, а не враг. Доброго утра, мадемуазель Нанон.

– Доброго утра, капитан де Катина.

К нему подошла высокая брюнетка, со свежим лицом и блестящими глазами.

– Вы видите, я дежурный. Я лишен удовольствия беседовать с вами.

– Что-то не припомню, просила ли я месье разговаривать со мной.

– Да, но не следует так премило надувать губки, а не то я не выдержу и заговорю с вами, – шепнул капитан. – Что это у вас в руке?

– Записка от госпожи де Ментенон королю. Вы передадите ему, не правда ли?

– Конечно, мадемуазель. А как здоровье вашей госпожи?

– О, ее духовник пробыл с ней все утро; беседы его очень, очень хороши, но такие грустные. Мы всегда бываем печальны после ухода господина Годе. Ах, но я забыла, что вы гугенот, а значит, не имеете понятия о духовниках.

– Я не занимаюсь этими распрями и предоставляю право Сорбонне и Женеве оспаривать друг друга. Но, вы знаете, каждый должен стоять за своих.

– Ах, если бы вы только поговорили с мадам де Ментенон. Она сейчас обратила бы вас на путь истинный.

– Я предпочитаю говорить с мадемуазель Нанон, но если…

– О!

Раздалось легкое восклицание, шелест темной одежды, и субретка исчезла в одном из боковых переходов.

В конце длинного освещенного коридора показалась фигура величественной, красивой дамы, высокая, грациозная и до чрезвычайности надменная. Она не шла, а плыла, словно лебедь. На даме был роскошный лиф из золотой парчи и юбка серого шелка, отделанная золотистыми с серебром кружевами. Косынка из дорогого генуэзского вязанья наполовину прикрывала ее красивую шею. Спереди косынка была застегнута кистью жемчуга; нить из перлов, каждое зерно которой равнялось годовому доходу какого-нибудь буржуа, красовалась в ее роскошных волосах. Дама была, правда, уже не первой молодости, но чудная линия ее фигуры, свежий чистый цвет лица, блеск глаз цвета незабудок, опушенных густыми ресницами, правильные черты – все это давало ей право считаться первой красавицей и в то же время прослыть за злой язычок самой опасной женщиной Франции. Вся осанка, поворот изящной гордой головки, прекрасно посаженной на белой шее, были так обаятельны, что чувство восторга взяло верх над страхами молодого офицера, и, отдавая честь, он с трудом удерживал требуемый обстоятельствами вид непоколебимой твердыни.

– А, это капитан де Катина, – произнесла госпожа де Монтеспан с улыбкой, которой капитан предпочел бы самую кислую мину.

– Ваш покорный слуга, маркиза.

– Я очень рада, что нахожу здесь друга, ведь утром произошла какая-то курьезная ошибка.

– Очень сожалею о том, что слышу о ней, мадам.

– Это касается моего брата, де Вивонна. Просто смешно говорить об этом, но его смели не допустить к королю.

– На мою долю выпало это несчастье, маркиза.

– Как? Вы, капитан де Катина?! На каком основании?

Она вытянулась во весь свой величественный рост, а большие голубые глаза заискрились гневным изумлением.

– По приказанию короля, мадам.

– Короля? Ложь! Он не мог нанести публичное оскорбление моей семье! Кто отдал такое нелепое приказание?

– Сам король через Бонтана.

– Чепуха! Как вы смеете думать, что король решится отказать в приеме одному из Мортемаров устами лакея? Вам это просто приснилось, капитан.

– Желал, чтобы это было так, мадам.

– Но подобного рода сны, капитан, не приносят их владельцу счастья. Отправляйтесь доложить королю, что я здесь и хочу поговорить с ним.

– Невозможно, мадам.

– Почему?

– Мне запрещено передавать поручения.

– Какие бы то ни было?

– От вас, маркиза.

– Однако, капитан, вы прогрессируете! Только этого оскорбления мне и не хватало! Вы вправе передавать королю поручения какой-то авантюристки, перезрелой гувернантки, – она резко рассмеялась над описанием облика своей соперницы, – и не рискуете доложить о приходе Франсуазы де Мортемар, маркизы де Монтеспан.

– Таковы приказания, мадам. Глубоко сожалею о том, что на мою долю выпало их исполнение.

– Прекратите ваши уверения, капитан. Впоследствии вы узнаете, что действительно имеете право чувствовать себя огорченным. В последний раз – вы отказываетесь передать мое поручение королю?

– Принужден отказаться, мадам.

– Ну так я сама это сделаю.

Она бросилась к двери, но капитан предупредил ее, преградив маркизе путь своей фигурой и вытянув руки.

– Ради бога, подумайте о себе, мадам, – прошептал он умоляюще. – На вас смотрят.

– Фи! Всякая шваль…

Она презрительно обвела глазами группу швейцарских солдат, получивших распоряжение своего сержанта отойти несколько в сторону. Теперь они наблюдали эту картину с широко раскрытыми глазами.

– Говорят вам, я увижу короля.

– Никогда еще ни одна дама не нарушала утреннего приема своим присутствием.

– Ну так я буду первой.

– Вы погубите меня, если пройдете.

– А я все-таки настою на своем.

Дело становилось серьезным. Де Катина вообще отличался находчивостью, но на этот раз она ему изменила. Решительность (так говорили в ее присутствии) или нахальство (так злословили за глаза) госпожи де Монтеспан вошли в поговорку. Если маркиза будет настаивать на решении пройти в опочивальню, хватит ли у него воли удержать силой женщину, еще вчера державшую в своих руках весь двор и, как знать, благодаря красоте ли, уму ли, энергии ли, могущую завтра же возвратить свое влияние? Однако если она настоит на своем, он навсегда потеряет милость короля, не терпящего ни малейшего уклонения в исполнении его приказаний. Но если он прибегнет к насилию, то совершит поступок, который маркиза никогда не забудет, и, коль скоро ей удастся вернуть свое влияние на короля, она смертельно отомстит ему. Таким образом, как говорится: куда ни кинь – все клин. Но в ту минуту, когда прежняя фаворитка монарха, сжав руки и сверкая гневно глазами, собиралась предпринять новый натиск, капитану внезапно пришла в голову счастливая мысль.

– Если бы маркизе было угодно подождать, – проговорил он успокаивающим тоном, – король сейчас проследует в капеллу.

– Еще рано.

– Мне кажется, пора.

– Но почему я должна ждать, как лакей?

– Одно мгновение, мадам.

– Нет, этого не будет!

И она сделала решительный шаг к двери.

Но тонкий слух гвардейца уловил уже шум шагов короля, и он понял, что дело выиграно.

– Хорошо, я передам ваше поручение, маркиза, – вымолвил он.

– Ага, наконец-то вы опомнились. Отправляйтесь доложить королю, что мне необходимо переговорить с ним.

Капитану нужно было выиграть еще несколько секунд.

– Разрешите передать ваше поручение через дежурного камергера?

– Нет, сами, лично.

– Вслух?

– Нет, нет! На ухо ему.

– Должен я чем-нибудь мотивировать ваше требование?

– О, вы сведете меня с ума. Передайте сейчас же то, что я сказала вам.

К счастью для молодого офицера, его затруднению пришел конец – створчатые двери опочивальни распахнулись и на пороге появился сам Людовик. Он торжественно выступал, покачиваясь на высоких каблуках, и полы его камзола слегка раздувались. Придворные почтительно следовали сзади. Он остановился и спросил капитана:

– У вас есть для меня записка?

– Да, ваше величество.

Монарх сунул ее в карман своего красного камзола и проследовал было дальше, но вдруг взгляд его упал на мадам де Монтеспан, неподвижно и прямо стоявшую перед ним посреди коридора. Темный румянец гнева вспыхнул на щеках короля, и он быстро прошел мимо, не сказав ей ни слова. Маркиза повернулась и пошла рядом с ним по коридору.

– Я не ожидал такой чести, мадам, – проговорил Людовик.

– А я – такого оскорбления, ваше величество.

– Оскорбления, мадам? Вы забываетесь.

– Нет, это вы забыли меня, ваше величество.

– И вы ворвались сюда.

– Я хотела услышать решение о моей участи из ваших собственных уст, – прошептала она. – Я еще могу вынести удар от того, кто владеет моим сердцем. Но мне тяжко слышать, что обижен брат устами лакеев и гугенотов-солдат, и то только потому, что его сестра слишком сильно любила.

– Теперь не время обсуждать подобного рода вещи.

– Могу надеяться увидеть вас, ваше величество, и когда?

– В вашей комнате.

– В котором часу?

– В четыре.

– Тогда я больше не буду надоедать вашему величеству.

Она отвесила ему один из тех грациозных поклонов, которыми славилась, и гордо поплыла назад по одному из боковых коридоров – глаза ее сияли торжеством. Сила ее красоты и ума никогда не изменяли маркизе, и теперь, добившись обещания свидеться с королем, она нисколько не сомневалась, что ей удастся достичь желанного, как и раньше, и снова своим очарованием увлечь в нем мужчину, как бы ни восставало в нем против этого королевское достоинство.