Текст книги "Жрица тугов. Хирург с Гастеровских болот. Рассказы (сборник)"

– Ребята, – сказал он, – нет сомнения, что вы думаете, что я поставил вас в затруднительное положение, если вообще здесь есть затруднительное положение, и некоторые из вас, может быть, по этой причине испытывают чувство неудовольствия против меня. Но вы должны помнить, что в течение многих лет ни один корабль, возвращаясь домой, не давал таких барышей, как старая «Полярная Звезда», и всякий из вас имел свою долю в этих барышах. Уезжая, вы оставляете своих жен обеспеченными, в то время как другие бедняки, возвращаясь, находят своих голубушек на содержании прихода. Если благодаря мне вы попали в настоящее положение, то ведь и барышами бывали обязаны мне. С успехом мы смело рисковали раньше, так что теперь, когда наш риск завершился неудачей, у нас нет основания плакать об этом; в крайнем случае мы можем по льду достигнуть земли сделать запас тюленей, которого будет достаточно для нашего пропитания до весны. Хотя до этого не дойдет, так как вы увидите берег Шотландии прежде, чем пройдут три недели. В настоящее время всем придется перейти на половинный паек, и ни для кого не будет послабления. Мужайтесь, и вы выйдете невредимыми из этой опасности, как раньше выходили невредимыми из многих других.

Эти немногие простые слова капитана произвели чудесное действие на команду. Его прежняя непопулярность была забыта, и старый гарпунщик, о котором я уже упоминал, говоря о его суеверии, прокричал три раза «ура», к которому искренно присоединились все люди.

16-го сентября. Ветер перешел в северный в течение ночи, и есть кое-какие признаки, что он разгонит лед. Люди в хорошем настроении, несмотря на скудный порцион, на который их перевели. Пары поддерживаются в машинном отделении, так что не может быть никакого замедления в случае, если явится возможность уйти. Капитан в приподнятом настроении, хотя все еще сохраняет то дикое «зачарованное» выражение, о котором я уже упоминал. Этот взрыв веселости смущает меня больше, чем его прежняя мрачность. Я не могу понять этого. Мне кажется, я упоминал раньше о том, что одна из его странностей заключается в том, что он никогда не позволяет никому входить в свою каюту и сам делает свою постель и все остальное. К моему удивлению, он дал мне сегодня ключ и просил меня спуститься в его каюту и взглянуть который час на его хронометре, в то время как он измерял высоту солнца и луны. Это простая маленькая комната, в которой стоит умывальник и имеется несколько книг, но никаких предметов роскоши, кроме нескольких картин на стенах. Большинство из них маленькие, дешевые олеографии, но между ними одна акварель, изображавшая голову молодой дамы, привлекла мое внимание. Это был портрет, а не один из тех фантастических типов женской красоты, которые особенно нравятся морякам. Ни один художник не мог бы создать из своей собственной головы такую странную смесь силы характера и слабости. Томные, мечтательные глаза с длинными ресницами и широкий низкий лоб, которого не коснулись мысль и забота, представляли сильный контраст с резко очерченным, выдающимся подбородком и резкими очертаниями нижней губы. Внизу на одном из углов портрета было написано: «М. Б. 19 л.». Мне показалось почти невероятным, чтобы кто-нибудь в течение короткого времени девятнадцати лет существования мог развить такую силу воли, какая была отпечатана на этом лице. Она должна быть необыкновенной женщиной. Черты ее лица так околдовали меня, что хотя я бросил только мимолетный взгляд на них, я мог бы, если бы умел рисовать, воспроизвести их, линия за линией, на этой странице дневника. Я хотел бы знать, какую роль она играла в жизни нашего капитана; он повесил ее изображение в конце своей койки, так что его глаза постоянно покоятся на нем. Будь он менее скрытный человек, я мог бы позволить себе некоторые замечания насчет этого предмета в разговоре с ним. Из других вещей в его комнате нет ничего достойного упоминания: форменные сюртуки, складной стул, маленькая зрительная труба, табакерка и большое количество трубок, между ними восточная, которая, кстати сказать, проливает некоторый свет на рассказ мистера Мильна о его участии в войне, хотя связь и очень отдаленная. 11 час. 20 мин. ночи. Капитан только что пошел спать после длинного и интересного разговора на общие темы. Когда он хочет, он может быть очаровательным собеседником, так как обладает замечательною начитанностью и способностью выражать свои мнения ярко, без всякого догматизма. Ненавижу, когда меня попирают ногами в умственном отношении. Он говорил о природе души и сделал мастерский очерк взглядов Аристотеля и Платона на этот предмет. Он, кажется, имеет склонность к учению о переселении душ и доктринам Пифагора. Обсуждая эти вопросы, мы коснулись современного спиритуализма, и я сделал какой-то шутливый намек на обманы Слэда, на что, к моему удивлению, он ответил мне предостережением не смешивать невинного с виновным и доказывал, что это было бы так же логично, как заклеймить христианство, как ошибку, потому что Иуда, который исповедовал эту религию, был негодяй. Скоро после этого он пожелал мне доброй ночи и удалился в свою комнату.

Ветер свежеет и дует все с севера. Ночи темные, как в Англии. Я надеюсь, что завтра мы освободимся из наших ледяных оков.

17-го сентября. Опять привидение. Слава богу, что у меня крепкие нервы! Суеверие этих бедняков, их крайняя серьезность и убеждение, с которым они повествуют о происшедшем, привели бы в ужас всякого человека, незнакомого с их взглядами. Существует несколько версий, но общий итог всех их заключается в том, что нечто странное летало всю ночь вокруг корабля и что Санди Мак-Дональд из Питерхэда и длинный Питер Вильямсон из Шотландии видели это так же, как мистер Мильн на мостике. Так как имеется три свидетеля, то они встретят больше доверия, чем второй помощник штурмана. Я говорил с Мильном после завтрака и сказал ему, что он должен быть выше такого вздора и что, как офицер, обязан подавать людям лучший пример. Он зловеще покачал своею обветренною головою, но отвечал с характерной осторожностью.

– Может быть да, может быть нет, доктор, – сказал он. – Я не назвал бы это привидением. Я не могу сказать, чтобы я верил в морских духов и тому подобное, хотя есть много людей, утверждающих, что они видели всякую всячину; меня нелегко испугать, но, может быть, у вас у самого похолодела бы кровь в жилах, если бы вместо того, чтобы рассуждать об этом при дневном свете, вы были со мной прошлою ночью и видели какую-то белую и страшную форму, показывавшуюся то здесь, то там и кричавшую в темноте, словно маленький ягненок, который потерял свою мать. Тогда бы вы не сказали, что это только болтовня старых баб.

Я видел, что было бесполезно спорить с ним, и удовольствовался тем, что попросил его как о личном одолжении вызвать меня в следующий раз, когда появится привидение, – просьба, на которую он согласился с многочисленными восклицаниями, выражавшими надежду, что такого случая никогда не будет.

Мои ожидания сбылись, и белая пустыня позади нас прорезалась тонкими полосками воды, которые пересекали ее во всех направлениях. Наша широта сегодня 80°52 г, что показывает, что лед сильно относит к югу. Если будет продолжаться благоприятный ветер, он разойдется так же скоро, как образовался. В настоящее время нам ничего не останется делать, как курить, ждать и надеяться на лучшее. Я скоро сделаюсь фаталистом. Когда имеешь дело с такими ненадежными факторами, как ветер и лед, человеку ничего другого не остается. Может быть, ветер и песок аравийских пустынь вселили в умы первых последователей Магомета наклонность преклоняться перед роком.

Тревоги, вызываемые привидением, производят весьма дурное впечатление на капитана. Я боялся, что это происшествие подействует возбуждающим образом на его чувствительный ум, и старался скрыть от него эту нелепую историю, но, к несчастию, он случайно слышал, как один из людей намекнул на нее другому, и настоял на том, чтобы ему все рассказали. Как я и ожидал, все его скрытое сумасшествие обнаружилось в самой резкой форме. Почти невероятно, что это тот же самый человек, который прошлою ночью вел со мною философский разговор, причем обнаружил тонкое критическое чутье и величайшее хладнокровие в суждениях. Он ходил взад и вперед по шканцам подобно тигру, запертому в клетке, останавливаясь по временам, чтобы развести руками с печальным жестом и посмотреть нетерпеливо на лед. Он постоянно говорил сам с собою и раз закричал: «Недолго, недолго ждать, дорогая!»

Бедный малый! Грустно видеть славного моряка и образованного джентльмена доведенным до такого состояния и думать, что воображение и иллюзии могут подавлять ум, для которого действительная опасность – только соль жизни. Был ли когда-нибудь человек в таком положении, как я – между безумным капитаном и духовидцем штурманом? Я иногда думаю, что я единственный человек в своем уме на судне, кроме, может быть, второго механика, который представляет из себя род жвачного животного и не потревожился бы нисколько из-за всех чертей Красного моря, лишь бы только они оставили его в покое и не привели бы в беспорядок его инструментов.

Лед быстро трескается, и весьма вероятно, что завтра утром мы будем в состоянии отправиться в путь. Дома подумают, что я все выдумал, когда я расскажу им все странные вещи, которые здесь случились со мною.

12 часов ночи. Я пережил сильный страх, хотя чувствую себя теперь крепче благодаря стакану водки. Однако я еще почти не пришел в себя, о чем может засвидетельствовать мой почерк. Дело в том, что я прошел через странное испытание и начинаю сомневаться, был ли я прав, называя всех на корабле сумасшедшими потому, что они открыто говорили, что видели вещи, которым мой рассудок отказывался верить! Фи! Я дурак, что позволяю такой безделице волновать себя; и, однако же, после всех тревог она имеет особенное значение, так как я не могу больше сомневаться ни в рассказе мистера Мансона, ни в рассказе помощника штурмана теперь, когда я испытал то, над чем раньше обыкновенно насмехался.

В конце концов, не было ничего особенно страшного, только крик, и больше ничего. Я не могу ожидать, чтобы тот, кто будет читать этот дневник (если только кто-нибудь когда-нибудь будет читать его), отнесся с полным сочувствием к моим ощущениям или пережил впечатление, которое случившееся произвело на меня. После ужина я вышел на палубу, чтобы покурить перед сном. Ночь была очень темная, такая темная, что, стоя под баркасом, я не мог видеть офицера на мостике. Я думаю, что уже упоминал о необыкновенной тишине, которая господствует в арктических морях. В других частях света, как бы они ни были пустынны, всегда бывает легкая вибрация воздуха – какой-нибудь слабый глухой шум, происходит ли он от отдаленных поселений людей, или от листьев деревьев, или от крыльев птиц, или даже от шелеста травы, покрывающей землю. Можно не чувствовать присутствия в воздухе звука, но тот ошибся бы, кто стал бы отрицать его существование. Только здесь в этих арктических морях эта настоящая бездонная тишина предстает перед вами во всей своей реальности. Вы замечаете, что ваша барабанная перепонка силится поймать какой-нибудь слабый шум и сильно реагирует на всякий случайный звук во внутренности судна. Будучи в таком состоянии, я прислонился к бульваркам, когда в тишине ночи со льда почти прямо передо мною раздался крик, резкий и пронзительный, начавшийся, как мне показалось, с такой высокой ноты, какой никогда не удавалось брать ни одной примадонне, поднимавшийся все выше и выше, пока он не достиг кульминационной точки в продолжительном вопле агонии, который мог быть последним криком погибшей души. Этот ужасный крик все еще звучит в моих ушах. Горе, невыразимое горе, казалось, выражалось в нем, и сильное страстное желание, и вместе с тем сквозила случайная, дикая нота ликования. Крик раздался совсем около меня, и, однако, когда я смотрел в темноту, то не мог ничего разглядеть. Я подождал несколько времени, но так как крик не повторился, то я пошел вниз. Никогда в жизни не испытывал я такого потрясения; спускаясь вниз, я встретил мистера Мильна, поднимавшегося наверх, чтобы сменить вахтенного офицера. «Ну что, доктор, – сказал он, – это болтовня старых баб? Разве вы не слышали крика? Может быть, это суеверие? Что же вы думаете насчет этого?

Я был вынужден извиниться перед честным парнем и признаться, что я был также взволнован этим, как и он. Может быть, завтра можно будет иначе взглянуть на вещи. В настоящее время я почти боюсь писать все, что я думаю. Перечтя эти строки через несколько дней, когда я освобожусь от власти всех этих ассоциаций, я буду презирать себя за выказанную слабость.

18-го сентября. Провел бессонную и тревожную ночь, в течение которой меня все время преследовал этот странный крик. Не похоже, чтобы капитан хорошо отдохнул ночью, так как его лицо угрюмо и глаза красны. Я не говорил ему о моем ночном приключении и не скажу. Он уже так беспокоен и возбужден, вскакивает, опять садится и, видимо, совершенно неспособен держаться спокойно.

Как я ожидал, сегодня утром по льду показался прекрасный проход; и мы могли поднять наш якорь и плыть около двадцати миль в западно-юго-западном направлении. Потом мы были остановлены сплошным льдом, таким же плотным, как тот, который мы оставили позади себя. Он совершенно загораживает нам ход, и нам не остается ничего иного, как стать опять на якорь и ждать, когда лед сломается, чего можно ожидать через сутки, если ветер удержится. В воде было видно много плавающих тюленей, и один из них, громадное создание, больше одиннадцати футов длины, был убит. Это – свирепые, драчливые животные, по силе, говорят, превосходящие медведя. К счастью, они медленны и неуклюжи в своих движениях, так что опасность при нападении на них на льду невелика.

Капитан, очевидно, не думает, что мы избавились от всех затруднений, угрожавших нам, хотя я не понимаю, почему он так мрачно смотрит на наше положение, так как все остальные на судне считают, что мы чудесным образом спаслись, и уверены, что теперь мы достигнем открытого моря.

– Я полагаю, что вы думаете, что все обстоит благополучно, доктор? – спросил он, когда мы остались одни после обеда.

– Я надеюсь, что так, – ответил я.

– Не следует быть слишком уверенным, и, однако, нет сомнения, что вы правы. Мы вскоре будем все в объятиях тех, кто нас любит, юноша, не так ли? Но мы не должны быть слишком уверенными.

Он немного помолчал, задумчиво раскачивая ногой.

– Слушайте, – продолжал он, – это опасное место даже при самых благоприятных обстоятельствах, предательское, опасное место. Я знал людей, внезапно погибших при подобной обстановке. Иногда малейшая ошибка вызывает гибель; одна ошибка, и вас поглощает трещина во льду, и только пузыри остаются на зеленой воде в том месте, где вы утонули.

– Забавная вещь, – продолжал он с нервным смехом, – но в течение всех тех лет, которые я провел в этой стране, мне ни разу не приходила в голову мысль сделать духовное завещание. Я не хочу сказать, чтобы я мог оставить вообще что-нибудь, тем не менее, когда человек подвергается опасности, он должен устроить все свои дела и быть готовым. Согласны ли вы со мной?

– Конечно, – ответил я, не понимая, к чему клонится этот разговор.

– Он чувствует себя лучше, зная, что все в порядке, – продолжал он. – Теперь, если со мною случится что-нибудь, я надеюсь, что вы позаботитесь о моих вещах. Их очень мало в каюте, но, сколько бы их ни было, я хотел бы, чтобы они были проданы и деньги разделены поровну между матросами. Я хочу, чтобы хронометр вы сохранили у себя, как маленькое воспоминание о нашем путешествии. Конечно, все это только предосторожность, но я думал, что мне представился благоприятный случай поговорить с вами об этом. Полагаю, что могу положиться на вас, если будет нужно?

– Вполне, – ответил я, – но раз вы заговорили об этом, то и со мною может быть то же…

– С вами, с вами! – прервал он меня. – Вам ничто не угрожает. Черт возьми, что такое может случиться с вами? Ну, я вовсе не хотел быть грубым, но мне неприятно слышать, как молодой малый, который только что начал жизнь, размышляет о смерти. Ступайте на палубу и подышите свежим воздухом, вместо того чтобы говорить вздор в каюте и поощрять меня к тому же самому.

Чем больше я думаю об этом нашем разговоре, тем меньше он мне нравится. Зачем бы человеку устраивать свои дела в то самое время, когда мы, кажется, избавились от всякой опасности? В его помешательстве должна быть какая-то последовательность. Может ли быть, что он имеет в виду самоубийство? Я припоминаю, что однажды он говорил с глубоким чувством о гнусности преступления самоистребления. Однако же я буду присматривать за ним, и хотя я не могу нарушить его уединение в каюте, но, по крайней мере, поставлю себе обязанностью оставаться на палубе все время, пока он будет находиться на ней.

Мистер Мильн смеется над моими страхами и говорит: «Это только чудачества капитана». Он сам очень розово смотрит на положение вещей. По его мнению, мы выйдем изо льда послезавтра днем, через два дня после этого минуем Жан-Мейен и увидим Шотландию через недельку с небольшим. Я надеюсь, что он не слишком оптимистически смотрит на положение дел. Его мнение может быть прекрасным противовесом мрачным предостережениям капитана, так как он старый и опытный моряк и хорошо взвешивает свои слова, прежде чем говорить…

19-го сентября. Давно надвигавшаяся катастрофа разразилась, наконец. Я почти не знаю, что писать о ней. Капитан ушел. Может быть, он опять вернется к нам невредимым, но я боюсь… боюсь. Теперь семь часов утра. Я провел всю ночь, обходя громадную льдину, лежавшую впереди нас, с отрядом матросов, в надежде найти какой-нибудь след капитана, но напрасно. Я попытаюсь рассказать, при каких обстоятельствах произошло его исчезновение. Если когда-нибудь кто-нибудь будет читать нижеследующие строки, я надеюсь, что он будет помнить, что я пишу не по догадке и не по слухам, что я, здоровый и образованный человек, точно описываю то, что произошло перед моими собственными глазами. Выводы принадлежат мне самому, но за факты я отвечаю.

Капитан оставался в прекрасном настроении духа после разговора, о котором я рассказывал. Он казался, однако же, нервным и нетерпеливым, часто меняя место с теми бесцельными, холерическими телодвижениями, которые так характерны для него по временам. В течение четверти часа он выходил на палубу семь раз только для того, чтобы поспешно сделать несколько шагов по палубе и опять спуститься вниз. Я следовал за ним каждый раз, так как в выражении его лица было что-то, что укрепляло мою решимость не выпускать его из вида. Он, казалось, заметил впечатление, которое производили на меня его движения, так как старался чрезмерною веселостью, шумным смехом при самой незначительной шутке рассеять мои опасения.

После ужина он еще раз вышел на корму, и я с ним. Ночь была темна и тиха, если не считать меланхолических завываний ветра между снастями. Густое облако поднялось с северо-запада и извилистые щупальца, высланные им впереди себя, нанесло ветром на поверхность луны, которая только по временам светила через расщелину в облаке. Капитан быстро ходил взад и вперед и потом, видя, что я все еще следую за ним по пятам, обернулся ко мне и намекнул, что он думает, что мне было бы лучше внизу; само собою разумеется, это замечание только усилило мою решимость оставаться на палубе.

Я думаю, что после этого он забыл о моем присутствии, так как стоял молча, наклонившись над бортом и смотря через большую снежную пустыню, часть которой была в тени в то время, как другая часть мистически сияла в лунном свете. Много раз я видел по его движениям, что он смотрит на свои часы; раз он пробормотал короткую фразу, из которой мне удалось разобрать только одно слово «скоро». Признаюсь, я чувствовал, как боязнь овладевает мною в то время, как я, смотря на его высокую, неясно вырисовывавшуюся в темноте фигуру, заметил, как сильно он похож на человека, пришедшего на свидание. На свидание с кем? Какое-то смутное предчувствие истины начало шевелиться в моем сознании, когда я пытался соединить одни известные мне факты с другими, но я был совершенно неприготовлен к тому, что затем последовало.

По внезапной напряженности в его позе я почувствовал, что он увидел что-то. Я подкрался к нему сзади. Он смотрел пристальным вопросительным взглядом на что-то, казавшееся облаком тумана, быстро несущимся в одну линию с кораблем. Это было тусклое, облачное тело, лишенное формы, иногда более, иногда менее видимое, смотря по тому, как падал на него свет. В этот момент блеск луны померк под балдахином тончайшего облака.

– Иду, милая, иду! – вскрикнул капитан голосом, полным невыразимой нежности и сострадания, словно успокаивая любимое существо и даруя ему милость приятную и ему самому.

То, что последовало затем, произошло в одно мгновение. Я не имел возможности вмешаться. Капитан вскочил на верхушку бульвар ков, другим прыжком он очутился на льду почти у ног бледной, туманной фигуры. Он протянул руки, как бы для того, чтобы обнять ее, и бежал в темноте с распростертыми руками и словами любви на устах. Я все еще стоял, оцепенелый и недвижимый, напряженно глядя вслед его удаляющейся фигуре, пока его голос не замер в отдалении. Я думал, что не увижу его больше, но в этот момент луна ярко засияла из-за облаков и осветила громадное ледяное поле. Тогда я увидел его темную фигуру уже на очень большом расстоянии, бегущую с необыкновенной быстротой через ледяную равнину. Это был последний раз, когда мы мельком видели его, может быть, последний раз в нашей жизни. Сейчас же сформировали отряд, чтобы искать его, и я присоединился к нему, но люди не чувствовали расположения к этому делу и ничего не нашли. Другой отряд был отправлен на поиски через несколько часов. Я почти не верю, что не грежу или не нахожусь под влиянием какого-то странного кошмара, в то время, как пишу эти слова.

Семь часов 30 минут вечера. Только что вернулся, разбитый и страшно утомленный, с неудачного поиска капитана. Льдина громадная; мы прошли, по крайней мере, двадцать миль по ее поверхности и не заметили никаких признаков ее окончания. Недавно был такой сильный мороз, что промерзший снег стал тверд как гранит, иначе мы нашли бы какие-нибудь следы, которые указали бы нам дорогу. Команда сильно желает, чтобы мы снялись с якоря, обогнули льдину и направились к югу, так как лед раскрылся в течение ночи и море видно на горизонте. Люди доказывают, что капитан, наверное, умер и что мы понапрасну рискуем жизнью, оставаясь здесь в то время, как нам представляется случай к спасению. Мистер Мильн и я лишь с большим трудом убедили их подождать до завтрашней ночи и были вынуждены обещать, что мы ни в коем случае не будем откладывать нашего отправления дальше этого срока. Итак, мы думаем заснуть на несколько часов и потом отправиться в последний раз на поиски.

20-го сентября, вечером. Я пересек лед сегодня утром с отрядом людей, исследуя южную часть льдины, в то время как мистер Мильн ушел в северном направлении. Мы прошли десять или двенадцать миль, не встретив признаков живого существа, кроме единственной птицы, которая летела высоко над нашими головами и которую по ее полету я принял за сокола. Южная оконечность острова суживается к концу в длинную узкую косу, которая выдается в море. Когда мы пришли к основанию этого мыса, люди остановились, но я просил их продолжать поиски до крайней оконечности мыса, чтобы у нас было нравственное удовлетворение, что мы не пренебрегли ни одним шансом разыскать капитана. Едва мы прошли сто ярдов, как Макдональд из Питерхэда закричал, что он увидел что-то впереди нас, и бросился бежать. Мы все увидели то, о чем он говорил, и также побежали. Сперва это было только неопределенное темное пятно на белизне льда, но, по мере того как мы бежали вперед, оно приняло форму человека – и человека, которого мы искали. Он лежал лицом вниз на ледяной отмели. Много мелких кристаллов льда и снежных пушинок, осыпавших его, пока он лежал, блестели на его темной морской куртке. Когда мы подошли, случайный порыв ветра увлек эти маленькие хлопья в своем водовороте, и они, рассеявшись в воздухе, частью спустились опять и частью, подхваченные еще раз струей воздуха, быстро погнались прочь в направлении к морю. В моих глазах это было просто снежным сугробом, но многие из моих товарищей утверждали, что нечто в форме женщины нагнулось над телом, поцеловало его и затем поспешно удалилось через ледяное поле. Я научился никогда не смеяться ни над чьим мнением, каким бы странным оно ни могло показаться. Несомненно то, что смерть капитана Николая Креджи не была мучительной, так как на его посиневших неподвижных чертах застыла ясная улыбка, а руки были все еще распростертыми, как будто сжимая в объятиях странного посетителя, который отозвал его в мрачный мир, лежащий за гробом.

Мы похоронили его в тот же самый день после полудня, накрыв корабельным флагом и расстреляв тридцать два фунта пороху у его могилы. Я читал похоронную службу в то время, как грубые матросы плакали, как дети, так как были многим обязаны доброте его сердца и выказывали теперь любовь, которую отталкивали его странные манеры при жизни. Он опустился в воду с глухим печальным плеском, и в то время, как я смотрел в зеленую воду, я видел, как он спускается все ниже, ниже, ниже… до тех пор, пока он не превратился в маленькое колеблющееся белое пятно, висящее на границах вечного мрака. Затем и этого уже не было видно, и он исчез. Там он будет лежать до того великого дня, когда море откажется от своих мертвецов и Николай Креджи выйдет из льда с улыбкою на лице и с окоченелыми руками, распростертыми для приветствия. Молю Бога, чтобы его жребий был счастливее в той жизни, чем в этой.

Я не буду продолжать своего дневника. Путь домой лежит открытым перед нами, и от большого ледяного поля скоро останется только воспоминание. Пройдет некоторое время, прежде чем я оправлюсь от потрясения, которое испытал во время недавних событий. Когда я начал этот рассказ о нашем путешествии, мне не приходило в голову, каким образом я буду вынужден закончить его. Я пишу эти заключительные строки в уединении каюты, все еще вздрагивая по временам, когда мне кажется, что я слышу быстрые нервные шаги покойного на палубе над моей головой. Я вошел в его каюту сегодня ночью, так как это был долг, чтобы сделать список его пожитков и занести в корабельный журнал. Все было в том же виде, как в мой предшествующий визит, кроме того, что картина, которая, как я писал, висела в конце его койки, была вырезана из своей рамы, как бы перочинным ножом, и исчезла. Этим последним звеном в странной цепи событий я заканчиваю мой дневник путешествия «Полярной Звезды».

Примечание д-ра Джона Мак Алистера старшего

Я прочел дневник моего сына, в котором рассказывается о странных событиях, сопровождавших смерть капитана «Полярной Звезды». Я вполне доверяю, что все случилось именно так, как он описывает, и даже положительно уверяю в этом, так как знаю его как человека с крепкими нервами, не обладающего пылким воображением и в высшей степени правдивого. Тем не менее история эта на первый взгляд так странна и невероятна, что я долго противился ее опубликованию. Однако же в течение последних дней мне удалось получить беспристрастное свидетельство по этому поводу, которое проливает на дело новый свет. Я ездил в Эдинбург, чтобы принять участие в митинге британского медицинского общества, и в дороге случайно встретился с доктором, со старым школьным товарищем, теперь практикующим в Девоншире. Когда я рассказал ему о случае, которому мой сын был свидетелем, он сказал мне, что был близок с этим человеком и, к немалому моему удивлению, дал мне его описание, которое вполне совпало с тем, которое было дано в дневнике, если не считать того, что он изобразил его моложе. Согласно его рассказу, капитан Креджи был обручен с молодой девушкой замечательной красоты, жившей на коривалийском берегу; во время его отсутствия на море его возлюбленная умерла трагической смертью.