Текст книги "Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)"

Мы оказались в погребе с грубыми каменными стенами. Это был пороховой склад. Кругом стояли бочонки, один, с проломленным верхом, валялся на боку. Порох из него высыпался и лежал на полу черной кучкой. Дальше виднелась еще одна дверь, но она была заперта.

– Положение ничуть не лучше, – простонал Дюрок. – Ключа-то нет.

– Нет? Да их у нас целая дюжина! – воскликнул я.

– Где?

Я показал на ряд пороховых бочек.

– Вы хотите взорвать эту дверь?

– Конечно.

– Но тогда взорвется и погреб.

Он был прав, однако смекалка меня не подвела.

– Тогда взорвем дверь кладовой! – воскликнул я.

Я бросился назад и схватил жестяную банку со свечами. Величиной она была примерно с мой кивер, и в нее вошло бы несколько фунтов пороха. Я срезал конец свечи, а Дюрок насыпал в банку порох. Полковник инженерных войск, и тот не смог бы сделать лучшей петарды. Я положил друг на друга три сырных колеса и поставил ее сверху, прислонив к замку. Мы подожгли фитиль, бросились в укрытие и захлопнули за собой дверь.

Шутка ли, друзья мои, – сидеть рядом с такой горой пороха? Если пламя взрыва проникнет через тонкую дверцу, наши обугленные руки и ноги взлетят выше главной башни. Кто бы поверил, что коротенькая свечка может гореть так долго? Я все прислушивался, не стучат ли по дороге копыта, не скачут ли на расправу с нами казаки. Я уже решил, что фитилек свечи погас, как вдруг дверь склада со страшным грохотом разлетелась, и нас осыпало кусками сыра, репой, яблоками и щепками. Мы выскочили в кладовую. Все кругом заволокло густым дымом, пол устилали обломки и всевозможный мусор, а на месте двери светился пролом. Петарда сделала свое дело.

Сказать по чести, мы и надеяться не смели, что взрыв нам так поможет – он сокрушил не только тюрьму, но и тюремщиков. У самого входа на спине лежал человек с мясницким топором, во лбу подлеца зияла рана. Рядом извивался в агонии огромный пес. Он привстал, и я заметил, что две лапы у него сломаны и болтаются, точно цепи молотила. В тот же миг раздался вопль Дюрока – другая собака вцепилась ему в горло, прижав к стене. Юноша отталкивал ее, отбивался саблей, но тщетно. Лишь когда я выстрелил в голову этого чудовища, оно разжало свои железные челюсти, и его злобные, налитые кровью глаза остекленели.

Медлить было нельзя. Впереди раздался женский крик, исполненный смертельного ужаса, и мы поняли: еще секунда, и будет поздно. В зале оказалось еще двое головорезов, но они тут же шарахнулись в сторону, едва взглянули на наши сабли и гневные лица. С шеи Дюрока на серую опушку ментика лилась кровь. Однако юноша впал в неистовство, он рванулся вперед, обогнав меня, и только из-за его плеча я увидел, что происходит в комнате, где мы впервые встретили хозяина Темного замка.

Посреди нее стоял барон, его спутанная грива топорщилась во все стороны, точно у разъяренного льва. Как я уже говорил, он был рослый, широкоплечий. Глядя на этого великана с багровым лицом и саблей в руке, я не удержался от мысли, что он хоть и страшный злодей, а все же сгодился бы в гренадеры. Позади него в кресле съежилась девушка. На ее белой ручке краснел рубец, а на полу валялся хлыст для собак. Еще чуть-чуть, и мы не успели бы спасти ее от мучителя. Когда мы ворвались в комнату, барон взвыл как волк и бросился на нас, изрыгая проклятия и размахивая саблей.

Я упоминал раньше, что комната была слишком тесна для поединка. Мой друг стоял в узком проходе между столом и стеной, так что я ничем не мог ему помочь. Юноша недурно управлялся с оружием, бился яростно и проворно, точно дикий кот, однако в тесноте его могучий, грузный противник обладал преимуществом. Кроме того, фехтовальщик он был отменный. Барон парировал и наносил ответные удары с быстротой молнии. Его клинок дважды задел плечо Дюрока. Тот сделал выпад, оступился, и Штраубенталь взмахнул саблей, намереваясь прикончить врага, прежде чем он твердо встанет на ноги. Однако я оказался быстрее и подставил под удар навершие эфеса.

– Прошу прощения, вас еще ждет Этьен Жерар!

Барон отступил и привалился спиной к гобелену, часто и хрипло дыша – порочная жизнь не пошла ему на пользу.

– Отдохните, – сказал я. – Не стану вас торопить.

– Вам-то зачем со мной драться? – пропыхтел он.

– Надо же уделить вам немного внимания за то, что вы заперли меня в кладовой. А кроме того, мне хватит и причины, которую я вижу на руке этой дамы.

– Будь по-твоему! – прорычал он и ринулся на меня, как безумный.

Некоторое время я видел только сверкающие голубые глаза и окровавленное острие, что со свистом пронзало воздух то слева, то справа, но постоянно возвращалось, целя мне в горло и в грудь. Кто бы мог подумать, что в дни революции в Париже так искусно фехтовали. За всю жизнь я не встречал и шестерых противников, которые умели владеть саблей лучше. И все же злодей понял, что обречен. В моих глазах он прочел свой приговор. Лицо барона побледнело, он задыхался, но даже мой смертельный удар его не остановил. Он все размахивал саблей, осыпая меня грязной руганью, а его бороду заливала кровь. На мою долю выпало столько битв, что и не упомнить, и я немало повидал ужасных картин. Однако ничто не заставляет меня содрогаться так, как мысль о багровом пятне, расплывавшемся по огненно-рыжим космам, из которых я вытащил клинок.

Конечно, тогда рассуждать об этом мне было некогда. Едва барон рухнул, девушка, сидевшая в уголке, с радостным криком вскочила и захлопала в ладоши. Дама, ликующая при виде крови, вызвала у меня отвращение. Я и не подумал, какие страдания довелось ей вынести, если она утратила женскую слабость, и уже хотел ее отчитать, как вдруг почувствовал странный удушливый запах. Желтый свет выхватил из сумрака фигуры на выцветшем гобелене.

– Дюрок! Дюрок! – закричал я, тряся товарища за плечо. – В замке пожар!

Обессилев от ран, молодой человек лишился сознания. Я выбежал в зал посмотреть, откуда надвигается опасность. После взрыва сухое дерево дверной рамы вспыхнуло, в кладовой уже загорелись коробки. Я заглянул в пролом, и кровь застыла у меня в жилах – в глубине виднелись пороховые бочки, а перед ними темнела кучка пороха. Не пройдет и нескольких минут, как туда доберется огонь. Друзья мои, до самой смерти я буду видеть, как ручейки пламени бегут к этой черной горке!

Что случилось потом, я припоминаю лишь смутно. Я ворвался в комнату, схватил безвольную руку Дюрока и потащил его за собой, а девушка тянула за другую. Мы выбежали из ворот на снежную дорогу и не останавливались, пока не достигли опушки леса. За спиной послышался треск, я обернулся и увидел, как в зимнее небо взлетел огромный огненный столб. Раздался оглушительный грохот, деревья и звезды закружились у меня перед глазами, и я без чувств рухнул на тело своего товарища.

Прошло много дней, прежде чем я пришел в себя на почтовой станции Аренсдорфа, и еще больше, прежде чем узнал, что произошло. Поведал мне обо всем не кто иной, как Дюрок, который уже готов был вернуться к службе и пришел меня навестить. Это он рассказал, что обломок бревна угодил мне в голову и чуть живого уложил на землю. Польская девушка побежала в деревню, подняла наших гусар, и те едва успели спасти нас от казаков, которых привел чернобородый секретарь – тот самый, кто на наших глазах унесся галопом по снежной дороге. Что до смелой девушки, дважды спасшей нам жизнь, в тот день я больше ничего о ней не услышал. Но два года спустя, когда нам с Дюроком довелось повстречаться в Париже после Ваграмской битвы, я не слишком-то удивился, обнаружив, что знаком с его невестой и что по странной прихоти фортуны он сам, если того захочет, мог пользоваться именем и титулом барона Штраубенталя и стал владельцем обгорелых руин Темного замка.

Глава II
Как бригадир сразил братьев из Аяччо

Когда императору требовался верный человек, он с большой охотой вспоминал Этьена Жерара, хотя частенько забывал это имя, раздавая награды. И все же в двадцать восемь лет я был полковником, а в тридцать один – бригадиром, мне грех жаловаться на судьбу. Продлись война еще два-три года, я, может статься, взял бы в руки маршальский жезл, а там недалеко было и до трона. Сменил же Мюрат гусарский кивер на королевский венец. Так почему бы таких вершин не достичь другому кавалеристу? Все мои мечты развеяла битва при Ватерлоо, но пусть я и не вписал свое имя в историю, тем, кто участвовал в великих войнах Империи, оно хорошо знакомо.

Сегодня вечером я хочу рассказать вам об особенном приключении, которое стало причиной моего стремительного взлета и благодаря которому между императором и мной завязалась тайная дружба.

Однако для начала нужно предупредить вас кое о чем. Не забывайте, перед вами участник этих событий. Я говорю о том, чему сам был свидетелем, а потому не пытайтесь опровергнуть мои слова, цитируя мнение студента или какого-нибудь литератора, написавшего исторический труд или мемуары. Эти люди мало что знают, и много есть такого, что навеки останется для мира тайной. У меня самого найдется в запасе несколько удивительных секретов, и я непременно открыл бы их вам, когда бы имел на то право. При жизни императора я и словом не обмолвился бы о приключении, которое мне сегодня вспомнилось. Я дал ему клятву молчать, но теперь, полагаю, не будет вреда, если я расскажу о той примечательной роли, которую сыграл.

Надо сказать, когда подписали Тильзитский мир, я, простой лейтенант Десятого гусарского, не располагал ни особыми деньгами, ни долей в каком-нибудь предприятии. Правда, мой облик и отвага сослужили мне хорошую службу, и я успел уже снискать в армии славу превосходного фехтовальщика, но чтобы выделиться среди множества смельчаков, окружавших императора, нужно было что-то побольше этого. Однако я верил в свою звезду, хоть и представить не мог, в каком невероятном обличье придет ко мне удача.

В 1807 году, после заключения мирного договора, Наполеон возвратился в Париж и много времени проводил с императрицей и двором в Фонтенбло. То были дни его триумфа. После трех победоносных кампаний Австрия угомонилась, Пруссия встала на колени, а русские благодарили Господа, что успели сбежать за Неман. Старый бульдог по ту сторону Ла-Манша еще рычал, но не мог далеко отойти от своей конуры. Если бы тогда с войной покончили, Франция поднялась бы так высоко, как не поднимался еще ни один народ после римлян. Так говорили мудрые люди, правда, сам я в то время думал совсем о другом. Армия возвратилась из долгих походов, и все девушки были нам рады. Уверяю вас, я получил свою долю благосклонности. Вы поймете, как меня любили, если я скажу, что даже сейчас, на шестидесятом году… впрочем, стоит ли распространяться о том, что и так уже достаточно известно?

Наш гусарский полк и конные егеря Гвардии квартировали в Фонтенбло. Как вы знаете, это небольшое местечко, скрытое в сердце леса, и весьма странно было видеть там толпу великих герцогов, курфюрстов и князей, что теснились в те дни вокруг Наполеона, словно щенки вокруг хозяина в надежде, что им перепадет косточка. На улицах куда чаще французской слышалась речь немецкая, ибо союзники Франции в последней войне приехали просить награды, а враги – милости.

Каждое утро наш маленький капрал с бледным лицом и холодными серыми глазами отправлялся на охоту. Он скакал, погруженный в глубокие раздумья, а все эти люди следовали за ним, ожидая, не обронит ли он хоть слово. Если ему заблагорассудится, он мог подарить одному человеку огромные земли, а у другого отнять владения, увеличить королевство, проложив границу вдоль реки, или разделить его по горному хребту. Вот как вел дела этот артиллерист, которому наши сабли и штыки проложили дорогу к трону. Он всегда нас жаловал, понимая, кому обязан властью, и мы это знали тоже, а потому держали головы высоко. Конечно, для нас он был лучшим полководцем на свете, однако мы помнили, что под началом у него – лучшие в мире солдаты.

Так вот, однажды мы с юным Моратом из конно-егерского играли в карты у себя на квартире. Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел Лассаль. Вы знаете, каким он слыл удальцом и щеголем, а уж в небесно-голубой форме Десятого от него и вовсе глаз было не отвести. Мы, желторотики, так его любили, что бранились, играли в кости, пили и строили из себя дьяволов, лишь бы походить на своего полковника! Мы не понимали, что Наполеон решил отдать под его начало легкую кавалерию вовсе не за пристрастие к выпивке и азартным играм, а потому, что во всей армии никто не умел так верно оценить местность или силу колонны, выбрать лучший момент для атаки на пехотное каре и заметить, где остались без прикрытия пушки. Нам, юнцам, это было невдомек, а потому мы вощили усы, щелкали шпорами и носили сабли пониже, стирая ножны о мостовую, в надежде, что станем Лассалями. Когда он, позвякивая шпорами, вошел в комнату, мы с Моратом вскочили.

– Мальчик мой, – сказал полковник, хлопнув меня по плечу, – в четыре тебя ждет император.

Все завертелось у меня перед глазами, и мне пришлось опереться на карточный стол.

– Что?! – воскликнул я. – Император?

– Именно, – ответил полковник, с улыбкой глядя на мое растерянное лицо.

– Но император даже не знает, что я существую. Как же он мог за мной послать?

– Это и меня удивило, – отвечал Лассаль, покручивая ус. – Если ему понадобилась верная сабля, зачем искать ее среди лейтенантов, когда у него есть я? Однако, – добавил он и снова добродушно хлопнул меня по плечу, – каждому светит счастливая звезда. Не иначе как я свою уже поймал, ведь я – полковник Десятого гусарского. Теперь пришла твоя очередь. Вперед, мой мальчик. Пусть это станет первым шагом вверх по лестнице, в конце которой ты сменишь кивер на двууголку.

Было только два часа, и Лассаль ушел, пообещав вернуться и проводить меня во дворец. Боже милосердный, что я за это время пережил, сколько предположений строил, гадая, что нужно от меня императору!.. Снедаемый волнением, я расхаживал взад-вперед по своей комнатке. Может, он узнал о пушках, которые мы захватили под Аустерлицем? Но пушки под Аустерлицем захватили многие, и с той битвы прошло уже два года. Или он хочет наградить меня за тот случай с адъютантом русского императора? Но тут я начинал думать, что меня вызывали из-за какой-то провинности, и сердце мое холодело. Было две-три дуэли, которые могли ему не понравиться, да и в Париже после заключения мира я успел немного покуролесить.

Нет! Я вспомнил, что сказал полковник о верной сабле, которая нужна императору.

Очевидно, Лассаль о чем-то догадывался. Не стал бы он меня поздравлять, если бы мне грозили неприятности. Я приободрился и сел писать своей матушке, что в эту самую минуту меня ждет император – хочет узнать мое мнение по одному важному вопросу. Я невольно улыбнулся, подумав, что это удивительное событие для нее станет лишь подтверждением того, что Наполеон – человек здравомыслящий.

В половине третьего я услышал, как по ступеням деревянной лестницы гремит сабля. Вошел Лассаль, а за ним – хромой господин в рубахе с элегантным жабо и манжетами и черном костюме. Мы, вояки, мало водили знакомство с гражданскими, но, клянусь, от этого человека отмахнуться было нельзя! Одного взгляда на блестящие глаза, смешной вздернутый нос и прямой, резко очерченный рот хватило мне, чтобы понять – передо мной персона, с которой считается сам император.

– Месье Талейран, разрешите представить вам Этьена Жерара, – сказал полковник.

Я отдал честь, и государственный муж смерил меня от султана до шпор взглядом, который был остр, как рапира.

– Вы рассказали месье Жерару, при каких обстоятельствах его потребовал к себе император? – спросил он сухим и скрипучим голосом.

Я не знал, на ком остановить взгляд, до того разными были эти двое: черный проныра-политик и плечистый великан в голубой форме, что стоял, уперев одну руку в бок, а другую положив на рукоять сабли. Оба сели, Талейран – бесшумно, Лассаль – звякнув шпорами, точно боевой конь – сбруей.

– Дело вот в чем, сынок, – начал полковник с обычной своей прямотой. – Сегодня утром, когда я был в кабинете императора, ему принесли записку. Развернув ее, он так вздрогнул, что она выпала у него из рук. Я подал ему бумажку, но император смотрел перед собой, точно ему призрак явился. «Fratelli dell' Ajaccio, – прошептал он и повторил: – Fratelli dell' Ajaccio». Итальянский за две кампании не выучишь, и я ничего не понял. У меня промелькнула мысль, что он сошел с ума. Вы бы и сами так решили, месье де Талейран, если бы видели его глаза. Он прочел записку и полчаса сидел, точно изваяние.

– А вы? – спросил Талейран.

– Я стоял, не зная, что делать. Наконец император пришел в себя. «Полагаю, Лассаль, – сказал он, – у вас, в Десятом, найдутся удальцы?» «Они все такие, ваше величество», – ответил я. «Есть ли среди них тот, кто хорош в действии, а думать слишком много не любит? Если вы понимаете, о чем я».

Ему требовался верный человек, который не станет задавать лишних вопросов.

«Да, есть один. Истинный гусар от усов до шпор, и на уме у него – только дамы и лошади». «Такой-то мне и нужен, – сказал Наполеон. – Пусть в четыре пополудни явится в мой кабинет». «Так что, сынок, я сразу отправился прямиком к тебе. Смотри же, не урони чести Десятого гусарского.

Соображения, по которым полковник склонился к своему выбору, ни в малейшей степени мне не льстили. Должно быть, своих чувств я скрыть не сумел, потому что полковник захохотал, а Талейран усмехнулся.

– Напоследок позвольте дать вам совет, месье Жерар, – сказал он. – Вам предстоит плавание в опасных водах, а штурман вы не такой искусный, как я. Между нами говоря, для нас, людей, от которых зависят судьбы Франции, необычайно важна осведомленность, однако никто из нас троих не знает, в чем дело. Вы меня понимаете?

Я представления не имел, к чему он клонит, но кивнул с таким видом, будто мне все ясно.

– Действуйте очень осторожно и никому ни слова, – продолжил Талейран. – Лучше, чтобы нас не видели вместе. Мы с полковником подождем здесь, а когда вы нам все расскажете, поможем вам советом. Ступайте. Его величество не прощает опозданий.

Во дворец я отправился пешком, поскольку до него было рукой подать. В приемной среди множества посетителей сновал Дюрок в новехоньком красном мундире с золотой вышивкой. Я слышал, как мой друг шепнул месье де Коленкуру, что половина этих людей – немецкие герцоги, которые скоро станут королями, а другая половина – герцоги, которые скоро станут нищими. Услышав мое имя, Дюрок сразу проводил меня в кабинет, и я предстал перед императором.

Разумеется, в походах я видел его сотню раз, а вот лицом к лицу – впервые. Уверен, повстречайся вы с ним, не зная, кто он такой, вы только и сказали бы, что это низенький человек с лицом землистого цвета, высоким лбом и точеными икрами. Да, ноги его превосходно выглядели в кюлотах из белого кашемира и белых же чулках. Но даже того, кто незнаком с императором, поразил бы необыкновенный взгляд – в его глазах временами появлялось такое выражение, увидев которое струхнул бы даже гренадер. Говорят, когда Наполеон был всего лишь простым солдатом, сам бесстрашный Ожеро дрожал под его пристальным взором. Однако на меня император посмотрел милостиво и жестом приказал остаться у дверей. Он диктовал что-то де Меневалю, который в паузах после каждой фразы вскидывал на него грустные, как у спаниеля, глаза.

– Довольно, ступайте, – вдруг сказал Наполеон.

Когда секретарь покинул комнату, император заложил руки за спину, быстро подошел и смерил меня взглядом. Сам невысокого роста, он любил окружать себя статными молодцами, так что, думаю, вид мой был ему приятен. Я, в свою очередь, вскинул руку, чтобы отдать ему честь, другую положил на эфес и смотрел прямо перед собой, как и полагается солдату.

– Что ж, месье Жерар, – наконец молвил император, постучав пальцем по золотому шнуру на моем ментике, – о вас отзываются как о весьма достойном молодом офицере. Ваш полковник очень вас хвалит.

Мне хотелось отчеканить что-нибудь этакое, особенное, но в голову лезли только слова Лассаля о том, что я – настоящий гусар, а потому я молчал. Император, должно быть, заметил борьбу чувств на моем лице и, не получив ответа, нисколько не рассердился.

– Думаю, вы тот, кто мне нужен. Смелых и умных людей в моем окружении предостаточно, а вот храбреца, который…

Он не закончил. Я совершенно не понял, что он имел в виду, и просто заверил его в преданности до гробовой доски.

– Вы, кажется, хорошо фехтуете? – спросил император.

– Сносно, ваше величество.

– И ваш полк выдвинул вас на поединок с лучшим рубакой Шамборанских гусар?

Нельзя сказать, чтобы я расстроился, узнав, что он наслышан о моих подвигах.

– Да, государь, мои товарищи оказали мне эту честь.

– Чтобы поупражняться, за неделю до боя вы оскорбили шестерых учителей фехтования.

– Я дрался семь раз за столько же дней, ваше величество.

– И не получили ни единой царапины?

– Мастер из Двадцать третьего полка легкой пехоты задел мой локоть, ваше величество.

– Чтобы я больше не слышал о подобном ребячестве! – крикнул император, внезапно придя в ту самую холодную ярость, которой все страшились. – Разве я назначаю на эти должности ветеранов, чтобы вы совершенствовали с их помощью кватры и терсы? Как мне завоевать Европу, если мои солдаты обращают оружие друг на друга? Если мне еще раз доложат, что вы кого-то вызвали на дуэль, я вас раздавлю!

Наполеон поднял пухлые белые руки к моему лицу. Он уже не говорил, а шипел и рычал. Клянусь, меня прошиб холодный пот, и я охотно поменялся бы местами с солдатом штурмовой колонны, которому предстоит первым лезть по самому крутому склону в самый узкий пролом.

Император шагнул к столу, выпил чашку кофе, а когда снова повернулся ко мне, от его гнева не осталось и следа. Он улыбался той особенной улыбкой, которая трогала губы, но никогда не отражалась в глазах.

– Мне требуется ваша помощь, месье Жерар. С верной саблей рядом я буду чувствовать себя поспокойнее, и у меня есть причины выбрать именно вашу. Но для начала поклянитесь, что сохраните все в тайне. Пока я жив, о том, что произойдет сегодня, не должна узнать ни одна живая душа.

Я вспомнил о Талейране и Лассале, однако слово дал.

– Во-вторых, мне неинтересны ни ваше мнение, ни ваши домыслы. Просто делайте, что вам скажут.

Я поклонился.

– Мне нужна ваша рука, а не голова. Думать буду я. Понятно?

– Да, ваше величество.

– В лесу есть Роща канцлера.

Я поклонился.

– Там растет старая ель с двумя стволами, под ней во вторник собрались гончие.

Если б он только знал, что у меня там свидания три раза на неделе!.. Я снова поклонился.

– Прекрасно. Встретимся там сегодня вечером в десять.

К той минуте я уже потерял способность удивляться. Попроси он меня занять его место на троне, я бы и то лишь султаном махнул.

– Затем мы вместе отправимся в лес, – продолжал император. – Не берите с собой пистолеты, пусть из оружия при вас будет лишь сабля. Я не скажу вам ни слова, и вы не заговаривайте со мной, мы должны идти молча. Ясно?

– Да, государь.

– Через некоторое время под деревом мы увидим человека или скорее всего двух. Подойдем к ним вместе. На всякий случай держите саблю наготове. Если я заговорю с этими людьми, ничего не предпринимайте. Если же придется вступить в бой, ни один не должен уйти живым. Я вам помогу.

– Государь! – воскликнул я. – С двумя противниками я справлюсь, но не лучше ли мне взять с собой товарища, чем вам участвовать в таком поединке?

– Ерунда, – сказал Наполеон. – Прежде чем стать императором, я был солдатом. Уж не думаете ли вы, что артиллеристы не носят сабель, как вы, гусары? Да и кто разрешил вам спорить? Сделаете как велено. Помните, если дойдет до схватки, надо прикончить обоих.

– Слушаюсь, государь.

– Вот и славно. Это все, можете идти.

Я развернулся, но тут в голову мне пришла одна мысль.

– Ваше величество, я вот подумал… – начал я.

Император бросился ко мне, точно разъяренный тигр. Я был уверен, что сейчас он меня ударит.

– Подумал! – закричал Наполеон. – Ты! Разве я выбрал тебя, потому что ты можешь думать? Чтобы я больше такого не слышал! Ты – единственный солдат, который… Нет, довольно. В десять под елью.

Клянусь, я рад был убраться. Я на своем месте, когда сижу верхом на добром коне, а по стремени позвякивает сабля. Я отлично разбираюсь во всем, что касается зеленого или сухого фуража, ячменя, овса, ржи или командования эскадроном на марше. Но когда я встречаю камергера или гофмаршала, когда мне приходится подбирать слова в беседе с императором, когда все ходят вокруг да около вместо того, чтобы прямо сказать, в чем дело, я чувствую себя точно боевой конь, которого запрягли в дамский экипажик. Притворяться и шаркать ножкой – не для меня. Я человек воспитанный, но не придворный. А потому я был счастлив оказаться на свободе и побежал к себе на квартиру, точно школяр, только что удравший от наставника.

Однако же, распахнув дверь, я увидел длинные ноги в голубых лосинах и сапогах, а рядом – короткие в черных панталонах и ботинках с пряжками. Мои гости вскочили.

– Ну, что?! – воскликнули они в один голос.

– Ничего, – ответил я.

– Император не пожелал вас видеть?

– Нет, мы встретились.

– И что он сказал?

– Господин де Талейран, – произнес я, – к сожалению, ответить на ваш вопрос я не могу. Я дал слово его величеству.

– Ах, мой юный друг! – воскликнул он и подался ко мне, словно кот, что хочет потереться о вас бочком. – Вы же понимаете, все останется между нами. Кроме того, когда император говорит «никому ни слова», он не имеет в виду меня.

– Дворец отсюда в минуте ходьбы, месье де Талейран. Если вас не затруднит, принесите мне письменное уверение императора, что он не имел вас в виду, и я с радостью все вам открою.

Старый лис оскалился.

– Ага, месье Жерар задрал нос! Он еще слишком молод и не видит истинного положения вещей. Со временем он поймет, что иногда младший чин кавалерии поступает не слишком благоразумно, проявляя такую несговорчивость.

Я совсем растерялся, однако Лассаль пришел мне на помощь со свойственной ему прямотой.

– Мальчик прав. Когда бы я знал, что он дал слово, я не стал бы ни о чем и спрашивать. Он ответит вам, месье де Талейран, вы усмехнетесь про себя и забудете о нем, как я – о бутылке, в которой не осталось бургундского. Что до меня, клянусь, если он выдаст тайну императора, в Десятом полку для этого юноши не останется места, и мы лишимся лучшего рубаки.

Увидев, что мой полковник меня поддерживает, Талейран разозлился еще больше.

– Я слышал, господин Лассаль, – начал он с ледяным высокомерием, – вы большой знаток легкой кавалерии. Если мне понадобится узнать что-то касательно этого рода войск, я с радостью приду к вам за советом. Однако сейчас речь идет о вопросе дипломатическом. Позвольте же мне составить о нем собственное мнение. Пока забота о благе Франции и безопасности его величества вверена мне, я буду делать все, что в моих силах, пусть даже это противоречит минутным желаниям императора. До встречи, полковник Лассаль!

Талейран бросил на меня недобрый взгляд, развернулся и вышел быстрыми, бесшумными шажками.

Судя по лицу полковника, тот был совсем не рад, что разозлил всемогущего министра. Лассаль выругался, подхватил саблю и кивер и, звеня шпорами, сбежал вниз по лестнице. Я выглянул из окна и увидел, как они шагают по улице вместе – великан в голубой форме и хромой человечек в черном. Талейран шел, держа спину так прямо, будто шест проглотил, полковник объяснял что-то, размахивая руками, – наверное, оправдывался.

Император приказал не думать, и я прилагал к тому все усилия. Морат оставил на столике карты. Я попробовал сыграть сам с собой в экарте, но забыл, какая масть была в козырях, и с досадой швырнул их под стол. Потом вытащил из ножен саблю и делал колющие удары, пока не устал. Все зря. В голову упрямо лезли мысли. В десять в лесу я должен встретить императора. Да разве мог я представить такое, встав с постели сегодня утром? И ответственность, ужасная ответственность! Все зависело от меня, больше надеяться было не на кого. Я похолодел. На поле боя мне столько раз доводилось смотреть в лицо смерти, но лишь в тот день я узнал, что такое настоящий страх. Однако затем я рассудил: мне, человеку смелому и благородному, остается только в точности исполнить распоряжения. Если все пройдет хорошо, это дело наверняка положит начало моей карьере. Так, в страхах и надеждах, я провел долгий-предолгий вечер, и вот настало время отправиться в лес.

Не зная, надолго ли ухожу, я надел шинель, а уж на нее – портупею. Чтобы ногам было легче, я сменил гусарские ботики на башмаки с гетрами. Наконец я выскользнул из дома и зашагал по улице. В голове сразу прояснилось – когда нужно не размышлять, а действовать, я всегда на высоте.

Я миновал казармы гвардейских егерей, прошел мимо кофеен, битком набитых военными. Среди темных спин пехотинцев и светло-зеленой формы гидов[1]1
  Гиды – личная охрана императора, состоявшая из ветеранов. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] мелькали голубые с золотом мундиры моих товарищей. Те попивали вино и дымили сигарами, не подозревая, какая миссия на меня возложена. Один из них, командир моего эскадрона, увидал меня в свете фонаря, выбежал и окликнул. Однако я притворился, что не слышу, и он, обругав мою глухоту, вернулся к своей бутылке.

В Фонтенбло до леса рукой подать. Тут и там деревья прокрадываются прямо на улицы, как тиральеры, идущие впереди колонны. Я свернул на тропу, что вела к опушке, а затем быстро зашагал к старой ели. У меня, как я уже намекал, были свои причины хорошо узнать это место, и я благодарил судьбу, что сегодня не встречаюсь там с Леони. Бедняжка умерла бы от страха, увидев императора, а он мог отнестись к ней слишком сурово или, того хуже, слишком благосклонно.

Светил месяц. Я пришел в условленное место и увидел, что явился на встречу не первым. Император ходил взад-вперед, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. На нем была шинель с пелериной, которую он накинул на голову. В похожей одежде я видел Наполеона зимой, во время Польской кампании. Говорили, он носит ее, потому что под капюшоном удобно прятать лицо. В Париже или на биваке он любил прогуляться ночью и послушать, о чем беседуют в кабачках или у костров. Однако фигура и походка Наполеона были всем хорошо знакомы, а потому его всегда узнавали и начинали говорить то, что ему приятно слышать.

Я уже испугался, что император отчитает меня за опоздание, когда большие часы на церкви Фонтенбло пробили десять раз и стало ясно, что это не я задержался, а он пришел слишком рано. Я вспомнил, что мне приказали молчать, а потому встал шагах в четырех от императора, щелкнул шпорами, опустил саблю и отдал честь. Он взглянул на меня, развернулся и, не говоря ни слова, неторопливо зашагал вперед. Я пошел следом. Император настороженно посматривал кругом, словно опасался, что за нами следят. Я тоже огляделся, но, хотя глаза у меня острейшие, увидел только рваные заплатки лунного света между огромными черными тенями деревьев. Мой слух ничуть не уступает зрению, и раз или два мне почудился хруст сломанной ветки, однако в ночном лесу много разных звуков, и трудно определить, откуда они доносятся.