Текст книги "Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)"

Глава VI
Как бригадир пытался выиграть королевство

Иногда мне кажется, что некоторые из вас, послушав о моих маленьких подвигах, начинают думать, будто я сверх меры собой горжусь. Ничуть не бывало. Лучшим солдатам неведомо тщеславие. Да, временами я рисую себя отважным, временами – хитроумным, всегда – привлекательным, но если уж так оно и есть, кривить душой я не стану. К чему притворяться, что я не сделал блестящей карьеры? К тому же историю, которая мне сегодня вспомнилась, может рассказать лишь человек скромный. В конце концов, если кто-то достиг высот, как я, он имеет право поговорить о том, что люди заурядные предпочли бы скрыть.

После Русской кампании наша бедная армия квартировала на западном берегу Эльбы, где мы согревали замерзшую кровь и старались нарастить на костях немного жирка, попивая доброе немецкое пиво. Правда, вернуть нам было суждено далеко не все, ведь, отступая, солдаты растеряли столько пальцев, что они не поместились бы и в три огромных интендантских фургона. И все-таки даже мы, тощие калеки, благодарили судьбу, стоило подумать о павших товарищах и полях – жутких, жутких полях, укрытых снегом. По сей день, друзья мои, я не могу спокойно взглянуть на красное с белым. Даже алый ночной колпак на белом одеяле вызывает в памяти моей видения, в которых по тем кошмарным долинам бредет измученное войско, оставляя за собой кровавый след. Ни за какие блага я не стану рассказывать о том времени. Одной мысли о нем достаточно, чтобы превратить мое вино в уксус, а табак – в солому.

Из полумиллионного войска, что перешло через Эльбу осенью двенадцатого года, весной тринадцатого осталось лишь тысяч сорок пехотинцев, но это были страшные люди – люди из железа, что ели конину и спали в снегу; сердца их переполняла горечь и ненависть к русским. Вот этим солдатам и дали приказ удерживать реку и ждать, пока огромная армия, которую император собирал во Франции, не прибудет, чтобы снова переправиться на тот берег.

Кавалерия находилась в плачевном состоянии. Мои гусары квартировали в Борне, и я разрыдался, когда впервые провел им смотр. Мои удальцы, мои великолепные лошади!.. Сердце кровью обливалось при виде того, что с ними стало. «Не унывать, – сказал себе я. – Они многое потеряли, зато у них остался полковник». Я взялся за работу и уже собрал два приличных эскадрона, как вдруг всем полковникам кавалерии приказали отправиться во Францию, чтобы организовать рекрутов и конское пополнение для грядущей кампании.

Вы, конечно же, подумаете, что я как на крыльях летал от счастья, когда представилась возможность снова увидеть родной дом. Не стану отрицать, меня согревала мысль о встрече с матушкой, да к тому же я знал, что мой приезд весьма порадует некоторых красавиц. И все-таки многие в армии нуждались в отпуске сильнее меня. Я бы охотно поменялся с тем, у кого остались дома жена и дети, которых он, возможно, и не увидит больше. Однако если получаешь голубой конверт с красной печатью, спорам не место, и через час я отправился с берегов Эльбы в Вогезы. Наконец-то пришел черед пожить спокойно. Кобылка моя повернулась крупом к войне, а носом к миру. Так думал я, когда за спиной стихло пение горнов, а впереди легла белая дорога, что вилась по долинам, лесам и горам, уводя в голубую дымку, за которой ждала моя Франция.

Путешествовать в тылу интересно, но все же утомительно. Когда поспевает урожай, наши солдаты обходятся без припасов, поскольку обучены собирать на полях зерно и молоть его на биваке. В это время года мы и совершали броски, приводившие в отчаяние всю Европу. Теперь же необходимо было поставить на ноги голодающих, и мне то и дело приходилось уступать дорогу стадам кобургских овец и баварских бычков, телегам с берлинским пивом и отличным французским коньяком. Иногда я слышал барабанную дробь и пронзительные трели флейт, – мимо проходили колонны славных пехотинцев в запыленных синих мундирах. То были старые солдаты из немецких гарнизонов, ведь пополнение из Франции начало прибывать только в мае.

Мне порядком надоело стоять и уворачиваться, а потому в Альтенбурге я нисколько не пожалел, увидев развилку. Я выбрал южную, тихую дорогу, на которой до самого Грайца почти не попадалось путников. Она бежала среди березовых и дубовых рощ, деревья качали ветками у меня над головой. Вы, наверное, удивитесь, что я, гусарский полковник, то и дело останавливал коня, чтобы полюбоваться молодыми зелеными листочками. Впрочем, если бы вы провели полгода среди русских ельников, вы бы меня поняли.

Правда, кое-что подпортило мне радость от созерцания прекрасных лесов, а именно – взгляды и слова, которыми встречали меня деревенские жители. Мы всегда были друзьями немцев, и за последние шесть лет я не замечал, чтобы они обижались на то, что мы немного похозяйничали в их стране. Мы оказывали мужчинам любезности и принимали их от женщин. Милая, добрая Германия была для нас как дом родной. Однако теперь я этих людей не узнавал. Путники не отвечали на мои приветствия, лесники отворачивались, а народ в селениях собирался в кучки и провожал меня хмурыми взглядами. Женщины – и те мрачнели, а ведь я в те дни привык видеть в глазах красавиц только восторг.

Сильнее всего я почувствовал это в деревеньке Шмолин, всего в шестнадцати километрах от Альтенбурга. Я заехал на постоялый двор, чтобы смочить усы и напоить свою бедную Фиалку. Я привык благодарить служанок, что подают мне на стол, комплиментом, а то и поцелуем, однако на этот раз девушка не приняла ни того, ни другого, только пронзила меня взглядом, словно штыком. Когда я поднял стакан, желая доброго здоровья посетителям, которые попивали пиво у двери, те повернулись ко мне спинами, и лишь один воскликнул: «Тост! Вот вам тост, ребята! Пьем за Тэ!» Они дружно осушили кружки и расхохотались, но смех этот вышел совсем не добрым.

Покидая деревню, я все размышлял над словами того человека и вдруг увидел дерево, на стволе которого совсем недавно вырезали огромную букву «Т». Утром я замечал их не раз, однако до сих пор не придавал тому никакого значения. По случаю мимо проезжал какой-то прилично одетый господин.

– Не подскажете ли, месье, – обратился я к нему, – что это за буква?

Незнакомец бросил взгляд на дерево и очень странно посмотрел на меня.

– Молодой человек, «Т» – это не «Н», – ответил он и прежде, чем я успел еще что-нибудь спросить, пришпорил коня и галопом унесся прочь.

Поначалу я в толк не мог взять, что он имел в виду, но тут моя Фиалка повернула точеную головку, и на цепочке ее узды сверкнуло медное «Н». Символ императора! Получается, «Т» означает некую силу, которая противостоит ему. Пока нас не было, в Германии что-то произошло, спящий великан заворочался. Я вспомнил враждебные лица местных жителей. Если бы я мог заглянуть к ним в сердца, то привез бы во Францию весьма неожиданные вести. Мне еще больше захотелось набрать пополнение и под гром литавр повести за собой десяток отлично вооруженных эскадронов.

Рассуждая подобным образом, я ехал то рысцой, то шагом, как и полагается тому, у кого впереди долгий путь, а под седлом – слишком резвая лошадь. Я добрался до места, где лес начал редеть, и увидел на обочине огромную кучу валежника. Когда я поравнялся с ней, ветки затрещали, и среди них показалось красное лицо, какое бывает у человека в минуты крайней тревоги и нервного возбуждения. Я пригляделся и узнал того самого незнакомца, с которым беседовал в деревне час назад.

– Сюда! – шепнул он. – Ближе! Теперь спрыгните на землю и притворитесь, будто подтягиваете стремя. Если шпионы заметят нас, мне крышка.

– Крышка? – тихонько повторил я. – Кто вам угрожает?

– Тугендбунд. Ночные всадники Лютцова[7]7
  Адольф фон Лютцов – немецкий барон, возглавивший партизанскую войну в тылу армии Наполеона.


[Закрыть]. Вы, французы, живете на пороховом складе, и спичка, что его подожжет, уже чиркнула.

– Ничего не понимаю, – сказал я, по-прежнему теребя ремни. – Что еще за Тугендбунд?

– Тайный союз. Цель его – поднять народ и выдворить французов из Германии так же, как вас прогнали из России.

– И «Т» – его символ?

– Это условный знак. Я бы объяснил все это еще в деревне, только боялся, что кто-нибудь увидит, как я с вами разговариваю. Я поскакал рощами вам наперерез и спрятался тут вместе с лошадью.

– Я очень вам благодарен. Тем более что вы – единственный немец, который сегодня обошелся со мной по-человечески.

– Я заработал все, чем владею, на службе французам, – ответил он. – Ваш император был ко мне очень добр. А теперь, умоляю, поезжайте дальше. Только берегитесь ночных всадников!

– Они бандиты?

– Цвет нации. Но, ради Бога, скачите прочь. Предупреждая вас, я рискую жизнью и добрым именем.

Если меня и раньше одолевали тяжелые мысли, представьте, что я почувствовал после странного разговора с незнакомцем, который прятался за кучей хвороста. Однако гораздо больше, чем слова, меня потряс его вид: лицо подергивалось, губы дрожали, он стрелял глазами по сторонам и таращил их испуганно, стоило где-нибудь веточке треснуть. От ужаса человек был сам не свой, и, кажется, не без причины. Вскоре после того, как я с ним простился, где-то позади раздались выстрел и крик. Может, это какой-нибудь охотник подзывал собак, однако с тех пор я ничего не слышал о господине, который меня предупредил.

Теперь я держал ухо востро, на открытой местности пускался галопом, а там, где могли устроить засаду, ехал осторожнее. Тут уж было не до шуток, ведь впереди лежало добрых восемьсот километров германской земли. И все-таки я не слишком волновался. Местные жители всегда казались мне покладистыми и милыми людьми, которые охотнее возьмут в руки не меч, а трубку. Понятное дело, не из-за недостатка мужества – просто это добрый и открытый народ, которому вражда не по душе. Тогда я не знал еще, что за гостеприимным видом немцев скрывается злобная натура, которая по силе не уступает, а упорством даже превосходит итальянскую или кастильскую.

Очень скоро я убедился, что в этих местах мне грозит кое-что посерьезнее грубых слов и угрюмых взглядов. Дорога побежала в горку, впереди показалась дубрава. На середине подъема я заметил, как в тени деревьев что-то блеснуло, и вскоре из рощи вышел человек в мундире, на котором было столько золотой отделки, что он огнем пылал на солнце. Незнакомец брел, спотыкаясь, точно пьяный, и прижимая к уху конец большого красного платка, который был повязан у него на шее.

Придержав Фиалку, я с некоторым отвращением смотрел на путника, недоумевая, как тот, кто имеет право носить столь роскошную форму, смел показаться в таком виде белым днем. Незнакомец шел медленно, время от времени останавливался, пошатываясь, и не сводил с меня глаз. Я подскакал поближе, а он вдруг вскрикнул, благодаря Господа, рванулся вперед и ничком рухнул на пыльную дорогу. То, что я принял за платок на шее, оказалось чудовищной раной, из которой тянулся кровавый сгусток, лежавший у него на плече, словно эполет.

– Боже милостивый! – вскричал я, бросаясь к нему. – А я-то думал, вы пьяны!

– Я умираю, – ответил человек. – Слава небесам, что я встретил французского офицера, пока могу еще говорить.

Я уложил несчастного среди вереска и дал ему глотнуть немного бренди. Кругом простиралась мирная, цветущая земля и не было ни единой души, кроме изувеченного человека рядом.

– Какие злодеи на вас напали? – спросил я. – И кто вы? Вы француз, но я никогда не видел такого мундира.

– Это новая форма императорской Почетной гвардии. Я маркиз Шато Сент-Арно, и я девятый в своем роду погибаю на службе Франции. За мной гнались ночные всадники Лютцова, это они ранили меня, однако я укрылся в подлеске, надеясь, что мимо проедет кто-то из соотечественников. Поначалу я не знал, можно ли вам довериться, но почувствовал, что смерть близка, и решил попытать счастья.

– Мужайтесь, друг. Видел я рану и похуже вашей, а тот человек потом ходил и хвастался ею.

– Нет, час мой настал, – прошептал он, тронув меня за руку. Кончики его пальцев уже начали синеть. – В кармане у меня бумаги, вы должны скорее доставить их в замок Хоф, князю Сакс-Фельштайнскому. Он еще нам верен, а вот княгиня – злейший враг французов. Она заставляет его выступить против нас, и если это произойдет, остальные последуют его примеру, ведь он племянник прусского короля и кузен баварского. Если только еще не поздно, эти бумаги удержат его от рокового шага. Передайте их лично князю сегодня вечером и тогда, возможно, вы сохраните для императора всю Германию. Когда бы лошадь мою не подстрелили, я бы и сам, даже раненый…

Он задохнулся, холодная рука стиснула мое запястье так, что оно тоже помертвело. Человек захрипел, голова его откинулась, и с ним все было кончено.

Хорошенькое начало путешествия. Мне поручили дело, о котором я ничего не знал, которое вынуждало меня забыть о неотложных потребностях своих гусар и в то же время было настолько важным, что я никак не мог отказаться. Я расстегнул великолепный мундир, созданный по замыслу Наполеона, чтобы привлечь в полки новой Гвардии молодых аристократов. В кармане оказался небольшой пакет, перевязанный шелковой лентой и адресованный князю Сакс-Фельштайнскому. «Передать безотлагательно» – гласила надпись, сделанная в уголке размашистым и неаккуратным почерком. Я узнал руку императора. Для меня это был приказ, такой же, как если бы его произнесли те самые решительные губы, как если бы на меня смотрели те самые холодные серые глаза. Что ж, пусть рубаки мои ждут своих лошадей, а мертвый маркиз покоится там, где я уложил его. Если Фиалка и ее всадник останутся живы, сегодня вечером князь получит послание.

Ехать через дубраву я не боялся, поскольку еще в Испании узнал, что самое безопасное время для путешествий в краю повстанцев – после яростной схватки, а самое рискованное – в затишье. Однако, взглянув на карту, я обнаружил, что Хоф находится к югу, и быстрее всего добраться туда через топи. Я тронул поводья, однако не проехал и пятидесяти шагов, как в роще прогремели два пистолетных выстрела, и мимо, словно пчела, прожужжала пуля. Ночные всадники действовали куда решительнее испанских герильос. Отправься я по дороге, миссия моя кончилась бы там же, где началась.

Вот это, скажу я вам, была скачка! Я отпустил поводья и несся, утопая в зарослях утесника и вереска, нырял в кусты, слетал вниз по склонам, отдав жизнь свою на волю ненаглядной Фиалочки, а она – легконогая, уверенная – не оступилась, не споткнулась ни разу, будто знала, что ее хозяин везет под ментиком судьбу Германии. Я давно слыл первым наездником в шести бригадах легкой кавалерии, но тогда превзошел сам себя. Мой друг Барт рассказывал мне, как в Англии охотятся на лис, так вот, в тот день я поймал бы самую быструю. Дикие голуби в небе над нами, и те не выбрали бы дороги вернее, чем мы с моей кобылкой. Я, как офицер, всегда готов был пожертвовать собой ради товарищей, хоть император меня за это не похвалил бы: солдат ему служило много, но лишь один… Словом, в армии отличных кавалеристов – раз-два и обчелся.

Однако сейчас моя цель и в самом деле стоила такой жертвы. Я думал о своей жизни не больше, чем о комках земли, что летели из-под копыт моей любимой кобылки.

К вечеру мы опять выскочили на дорогу и галопом въехали в деревню Лобенштайн. Однако едва копыта Фиалки коснулись мостовой, как с одного слетела подкова. Пришлось идти к кузнецу. Тот уже закончил работу, угли в печи еле тлели, так что ждать нужно было никак не меньше часа. Проклиная все на свете, я отправился на постоялый двор и заказал себе холодную курицу и вина. До Хофа оставалось несколько километров, и я не терял надежды сегодня же ночью передать князю бумаги, а наутро отправиться во Францию с депешей для императора. А теперь послушайте, что случилось в трактире Лобенштайна.

Подали ужин; нетрудно представить, как я набросился на него после такой скачки. Вдруг в зале послышалась ругань и возня. Сначала я подумал, что ссорятся пьяные крестьяне, и сразу же забыл про них, но тут среди гула сердитых голосов раздался звук, от которого Этьен Жерар вскочил бы и со смертного одра, – крик плачущей женщины. Я бросил нож и вилку, а мгновение спустя уже протискивался сквозь толпу, что собралась у моих дверей.

Я увидел хозяина и его светловолосую жену, двух парней с конюшни, служанку и еще нескольких поселян с красными злыми лицами, а в середине людского круга стояла самая прелестная женщина, которую только можно себе представить. Щечки ее побледнели, в глазах застыл ужас, и все-таки она высоко держала свою прекрасную голову, глядя по сторонам хоть и робко, но с некоторым вызовом. Среди гнусных деревенщин она казалась существом другой расы. Только я вышел, как женщина бросилась мне навстречу, тронула меня за плечо, и ее голубые глаза радостно засияли.

– Французский офицер! Наконец-то спасение!

– Мадам, вы под моей защитой. – Я не удержался и взял ее за руку, чтобы приободрить. – Приказывайте, я все исполню.

И я поцеловал ей ручку в знак того, что говорю чистую правду.

– Я полька, – отвечала она, – графиня Палотта. Меня оскорбляют, потому что я хорошо отношусь к французам. Даже не знаю, что сделали бы со мной эти грубияны, если бы Господь не послал мне вас.

Чтобы она не сомневалась в моих благородных намерениях, я снова поцеловал ей ручку, а затем развернулся и обвел честную компанию таким взглядом, что зал мигом опустел. Уж я-то умею это делать.

– Графиня, теперь вы в полной безопасности. Однако вы очень бледны. Выпейте вина, оно поможет восстановить силы.

Я предложил ей руку и увел в свою комнату. Графиня села за стол рядом со мной, взяла бокал.

Как она похорошела в моем обществе, как расцвела – словно бутончик, что открывает лепестки под лучами солнца! От ее красоты в комнате стало светлей. Я восхищенно смотрел на графиню, и мне казалось, что в глубине ее глаз рождается ответное чувство. Ах, друзья мои, в тридцать лет я был неотразим. Во всей легкой кавалерии не нашлось бы таких превосходных усов. Разве что Мюрат носил чуточку подлиннее, но ведь и самые придирчивые судьи соглашались, что его усы чуточку длинноваты. А мои манеры! Всякой даме нужен особый подход, так же, как при осаде крепости в ненастье требуются фашины и габионы[8]8
  Габионы – плетеные корзины с землей, из которых сооружали стены для защиты от пуль и картечи противника.


[Закрыть], а в погожий день – окопы. Мужчина дерзкий и кроткий, страстный и застенчивый, самоуверенный и галантный – вот кого должны бояться матери. Я чувствовал себя защитником этой одинокой женщины и, понимая, как опасен, старался не давать себе воли. Однако у защитника есть свои привилегии, и я ими не пренебрег.

Речи ее были так же милы, как личико. В нескольких словах красавица объяснила, что направляется в Польшу, а брат, который сопровождал ее, дорогой заболел. Бедняжка не скрывала своей приязни к французам и порядком натерпелась за это от местных жителей. Потом она стала расспрашивать меня об армии, а там разговор коснулся меня и моих подвигов. Графиня призналась, что наслышана о них от офицеров Понятовского, однако непременно хотела, чтобы я рассказал все сам. Никогда еще у меня не бывало столь приятной беседы. Большинство женщин совершают одну ошибку – они слишком много говорят о себе, но графиня слушала одну историю за другой с таким же вниманием, как вы сейчас, и просила все новых и новых. Я и не заметил, как промелькнуло время, и когда деревенские часы пробили одиннадцать, пришел в неописуемый ужас – ведь я позабыл о приказе императора на целых четыре часа.

– Простите меня, дорогая, – крикнул я, вскакивая, – но я должен сию же минуту отправиться в замок Хоф.

Она побледнела и тоже встала, с упреком глядя на меня.

– А как же я? Что станет со мной?

– Это дело необычайной важности. Я и так слишком задержался. Долг зовет, и я обязан идти.

– Обязаны? И вы оставите меня одну с этими варварами? О, зачем я повстречала вас! Зачем вы уверили меня в своей преданности! – И графиня в слезах бросилась мне на грудь.

Скажу вам, это была трудная минута для защитника! Вот когда ему пришлось бдительно следить за пылким молодым офицером. Однако я справился. Я гладил ее по густым каштановым волосам, шептал на ушко все слова утешения, какие только мог придумать. Да, я приобнял ее, но лишь из страха, что бедняжка упадет в обморок.

– Воды, – чуть слышно попросила она, подняв заплаканное лицо. – Бога ради, воды!

Я увидел, что дама вот-вот потеряет сознание. Я уложил ее на диван, выскочил из комнаты и заметался в поисках графина. Прошла не одна минута, прежде чем я нашел его и вернулся. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что красотки и след простыл!

Исчезла не только она сама, пропал и капор, и отделанный серебром хлыст, который лежал на столе. Я бросился вон и кликнул хозяина. Тот знать ничего не знал, женщину видел впервые и видеть больше не хотел. Может, крестьяне заметили, как она уехала? Нет, ничего подобного. Я искал повсюду, пока случайно не оказался перед зеркалом, да там и застыл, вытаращив глаза и разинув рот, насколько позволил ремешок кивера.

Четыре пуговицы моего доломана были расстегнуты, и я, даже не сунув руки за пазуху, понял, что драгоценные бумаги пропали. О женское коварство! Плутовка вытащила их, прильнув ко мне. Пока я гладил ее и шептал на ухо ласковые слова, она шарила у меня под ментиком. До цели оставался шаг, а я не в силах был закончить дело, из-за которого один славный человек лишился жизни, а другой, вполне вероятно, скоро лишится репутации. Как отнесется император к тому, что я потерял его депешу? Поверят ли солдаты, что такое могло случиться с Этьеном Жераром? А уж когда они узнают, что меня обвела вокруг пальца женщина, то-то будет смеху за обеденным столом и вокруг костров! С горя мне хотелось по земле кататься.

В одном я был уверен – всю эту суматоху с так называемой графиней подстроили. Наверняка злодей-трактирщик с ней в сговоре. Он знает, кто она такая и куда подевались бумаги. Я схватил саблю и бросился его искать, однако негодяй все предвидел и подготовился как следует. Я нашел его в углу двора с мушкетоном в руках. Рядом сын держал на привязи мастифа, слева и справа от хозяина стояли конюхи с вилами, а за спиной у него жена поднимала повыше огромный фонарь, чтобы этот негодяй лучше видел цель.

– Езжайте прочь, господин, езжайте! – крикнул он дрожащим голосом. – Лошадь ваша у дверей, задерживать вас никто не станет, а если решите напасть, знайте, что вы один против трех смельчаков.

Опасался я только собаки, поскольку мушкетон и вилы дрожали, как веточки в ураган. Я задумался. Если приставить саблю к горлу жирного подлеца, тот, возможно, и ответит, но как узнать, правда ли это? Игра не стоила свеч. Я смерил крестьян взглядом, отчего те затряслись еще больше, вскочил в седло и ускакал под визгливый смех женщины.

Я уже решил, что делать. Хоть бумаги у меня и стащили, я хорошо представлял себе их содержание и намерился пересказать его князю Сакс-Фельштайнскому, будто император так и просил. План дерзкий и опасный, но если дело зайдет слишком далеко, от меня, в конце концов, можно и откреститься. Иного выхода не было. Сейчас от моей отваги зависела судьба всей Германии.

Я добрался до городка в полночь, однако в каждом окне горел свет. В такой дремотной стране уже один этот факт показывал, как накалились страсти. Улицы заполнил народ, вслед мне летели насмешки и улюлюканье, а один раз над ухом просвистел камень, и все же я продолжал свой путь, не торопясь и не сбавляя скорости до самого замка. Там повсюду сияли огни, в желтых окнах мелькали беспокойные тени. У ворот я отдал поводья конюху, вошел и голосом, какой приличествует послу, потребовал немедленной аудиенции у князя по делу первостепенной важности.

В прихожей было темно, где-то неподалеку шумели голоса, но стоило мне заявить о цели своего визита, все разом стихло. Здесь, очевидно, собралось великое множество людей, и чутье подсказало мне, что сейчас они решают тот самый вопрос войны и мира. Так, может, еще не поздно склонить чашу весов на сторону императора и Франции? Мажордом наградил меня неприветливым взглядом, отвел в небольшую комнатку, а минутой позже явился и сообщил, что князь занят, и меня готова принять княгиня.

Княгиня! Зачем она мне? Разве не предостерегали меня, что эта дама – немка до мозга костей, которая хочет восстановить против нас и мужа, и свою страну?

– Я должен видеть князя, – ответил я.

– А повидаете княгиню. – В комнату вошла женщина. – Фон Розен, останьтесь. А теперь, месье, говорите. Какие вести вы привезли в Сакс-Фельштайн?

Услышав ее голос, я вскочил. Увидев ее, задрожал от гнева. Я тут же узнал и благородную осанку, и гордо поднятую голову, и глаза – голубые, как Гаронна, и такие же холодные, как ее вода зимой.

– Время не ждет, месье! – сказала княгиня, нетерпеливо топнув ножкой. – Что вы должны мне передать?

– Вам? – вскричал я. – Лишь одно: вы навсегда отучили меня верить женщинам. Из-за вас меня ждут наказание и бесчестье.

Княгиня посмотрела на мажордома, вскинув брови.

– По-моему, он бредит. Надеюсь, болезнь не слишком серьезная? Может, небольшое кровопускание…

– О, вы прекрасная актриса! Это я уже понял.

– Да разве мы встречались раньше?

– Два часа назад вы меня ограбили.

– Ну, это уж слишком! – воскликнула княгиня, искусно притворяясь разгневанной. – Хотя вы, как я понимаю, посланник, привилегии дипломатов небезграничны.

– Вы прекрасно играете, – сказал я. – Однако вашему высочеству не удастся обмануть меня дважды за одну ночь.

Я бросился вперед и схватил ее за подол.

– Лучше бы переоделись после такой долгой скачки.

Ее щечки запылали, как снежные вершины в лучах зари.

– Наглец! – воскликнула княгиня. – Позовите лесничих, пусть выкинут его вон.

– Сначала я повидаю князя.

– Вам никогда… Ах! Держите его, фон Розен, держите!

Она позабыла, с кем имеет дело. Стал бы я ждать, пока сюда прибегут ее подручные! Нет уж, княгиня поторопилась, раскрыв мне карты. Она хотела встать между мной и мужем, я – переговорить с ним любой ценой. Одним прыжком я выскочил из комнаты, другим пересек прихожую и ворвался в зал, откуда слышались голоса. У дальней стены, в кресле на возвышении сидел человек, перед ним стояли в ряд сановники, а слева и справа собралось целое море лиц. Я взял кивер под мышку, вышел на середину зала, постукивая саблей, и объявил во всеуслышание:

– Послание князю Сакс-Фельштайнскому от его императорского величества.

Человек на троне поднял голову. Лицо у него было исхудавшее, бледное, он сутулился, будто на плечи ему давила тяжкая ноша.

– Кто вы, месье? – спросил он.

– Полковник Третьего гусарского полка Этьен Жерар.

Все лица обратились ко мне, я услышал шорох множества воротников, встретил множество взглядов и среди них – ни одного дружелюбного. Княгиня проскользнула мимо и зашептала что-то на ухо мужу, кивая и всплескивая руками. Я расправил плечи, подкрутил усы и с любезным видом оглядел присутствующих. Тут собрались одни мужчины – профессора, студенты, военные, дворяне, ремесленники. Все – молчаливые и серьезные. В углу сидело несколько человек, одетых в черное, плечи каждого укрывал плащ для верховой езды. Неизвестные перешептывались, и каждый раз, стоило кому-то из них шевельнуться, я слышал стук сабель и щелканье шпор.

– Император писал, что депешу мне везет маркиз Шато Сент-Арно, – сказал князь.

– Маркиз предательски убит, – ответил я, и по залу пронесся возмущенный ропот.

Я заметил, что многие смотрят на людей в черном.

– Где же бумаги? – спросил князь.

– Их нет.

Все загомонили.

– Шпион! – кричали в толпе. – Он лжет!

– Повесить его! – пророкотал в углу чей-то бас.

Вытащив платок, я обмахнул пыль с опушки ментика. Князь поднял худые руки, и шум стих.

– Где же ваши верительные грамоты, и какое послание вы мне привезли?

– Моя верительная грамота – моя форма, а послание я должен передать вам с глазу на глаз.

Он устало провел рукой по лбу, как человек, пребывающий в полной растерянности. Княгиня, которая стояла рядом, положив руку на спинку трона, снова принялась нашептывать мужу.

– Сегодня мы с моими поданными собрались на совет, – сказал тот. – У меня нет от них секретов, и какое бы сообщение ни передал мне император в такое время, оно касается их точно так же, как меня.

В зале раздался гром аплодисментов, и все снова обернулись ко мне. Боже, как неловко я себя чувствовал. Одно дело обратиться к восьми сотням гусар, и совсем другое – говорить перед таким собранием. Однако я пристально уставился на князя и выпалил все, что хотел сказать наедине, крича при этом так, словно командовал полком на параде.

– Вы часто уверяли императора в своей дружбе. Настало время ее испытать. Если вы останетесь ему верны, Наполеон вознаградит вас так, как может он один. Ему легко сделать князя королем, а провинцию – государством. Он смотрит на вас. Против него вы бессильны, а вот себя можете погубить. В это самое время он переправляется через Рейн с двумястами тысячами воинов. Все ваши крепости в его руках. Он будет здесь через неделю, и если вы его предали, помоги Бог вам и вашим людям. Вы думаете, что он слаб, потому что некоторые из нас обморозились прошлой зимой. Обернитесь! – Я указал на большую звезду, что мерцала в окне над головой князя. – Это звезда императора. Он уйдет не раньше, чем погаснет она.

Окажись вы там, друзья мои, вы бы мной гордились. Я гремел саблей и взмахивал ментиком так, будто во дворе стоял мой полк. Все молчали, однако спина князя горбилась все больше и больше, словно груз на плечах стал для него слишком тяжел. Наконец он обвел глазами собрание.

– Мы послушали, как француз говорит в пользу Франции. А теперь пусть немец выскажется в пользу Германии.

Люди переглядывались, шептались. Моя речь, похоже, произвела впечатление, и никто не хотел компрометировать себя в глазах императора. Княгиня обвела всех негодующим взглядом, и ее звонкий голос нарушил тишину.

– Неужели отвечать придется женщине? – воскликнула она. – Неужели среди ночных всадников Лютцова не найдется того, кто владел бы красноречием так же, как саблей?

Один из столов с грохотом отъехал в сторону, и на стул вскочил какой-то юноша со спутанными волосами и ястребиным взором. Его бледное лицо сияло вдохновением. На поясе висела сабля, а сапоги покрывала грязь.

– Кернер! – закричали в толпе. – Молодой Кернер, поэт! Сейчас он будет петь.

И юноша запел! Сперва негромко, нежно. Он пел о старой Германии, матери народов, ее плодородных теплых долинах и древних городах, о славе павших героев. О Германии новых дней, захваченной врасплох и сломленной, Германии, которая поднимается с колен, срывая оковы с могучих рук. Что такое жизнь, чтобы ее беречь? Что такое славная смерть, чтобы ее бояться? Великая мать ждет. Ее вздох – в ночном ветре. Она взывает к детям своим о помощи. Придут ли они? Придут ли? Придут?