Текст книги "Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)"

Хотя идти пришлось километра два, я понял, куда мы направляемся, гораздо раньше, чем мы добрались до цели. Посреди одной поляны стоит высокий расколотый пень, бывший когда-то громадным деревом. Его называют Буком Настоятеля, и об этом месте ходит столько ужасных слухов, что не многие храбрецы согласились бы постоять там на часах. Однако нам с императором не было дела до этих глупостей. Мы пересекли поляну и подошли к древнему стволу. Рядом с ним ждали двое.

Сначала они стояли за пнем, будто прячась, затем, когда мы приблизились, вышли навстречу. Император оглянулся и немного замедлил шаг. Будьте уверены, я подвинул саблю, чтобы выхватить ее в любой момент, и не сводил глаз с тех, кто к нам направляется.

Один был очень высокий и тощий, другой – слишком низенький, он ступал быстро и решительно. Оба кутались в черные плащи, перекинув их через плечо, так что с одной стороны они свисали, как у драгун Мюрата. На головах незнакомцев чернели шляпы с низкими тульями, позже я встречал такие в Испании. Лица неизвестных скрывала темнота, но я все же заметил, как посверкивают их глаза. Луна светила им в спину, и впереди по земле ползли длинные тени – именно такие фигуры и ожидаешь увидеть ночью возле Бука Настоятеля. Помню, они двигались бесшумно, и лунный свет образовал два белых ромба между их ногами и ногами теней.

Император остановился, незнакомцы замерли в двух шагах от нас. Я подошел к своему спутнику, и мы четверо встали лицом к лицу. Мое внимание особенно привлек долговязый: я заметил, что он сам не свой от волнения. Его трясло, я слышал, как он часто дышит, словно усталый пес. Вдруг коротышка цыкнул, подавая товарищу знак. Долговязый присел, будто ныряльщик перед прыжком, однако я выхватил саблю и выскочил ему навстречу. В тот же миг малыш рванулся вперед и ударил длинным кинжалом прямо императору в сердце.

Боже праведный! Я похолодел от ужаса и только чудом не рухнул замертво сам. Будто в кошмарном сне я смотрел, как серая шинель дернулась, и в лунном свете между лопатками блеснуло залитое кровью острие. Наполеон с предсмертным хрипом упал в траву, а убийца, даже не вытащив оружия из тела жертвы, вскинул руки и торжествующе закричал. Я вонзил саблю в его солнечное сплетение с такой яростью, что от удара гарды в ребра он отлетел на шесть шагов и уж тогда упал. Я развернулся к другому подлецу в кровожадном исступлении, которого не испытывал ни до той ночи, ни после. Перед глазами сверкнул кинжал, я почувствовал на шее прохладное дуновение, и запястье негодяя скользнуло по моему плечу. Я сделал выпад, но он отпрянул, бросился наутек и в несколько скачков, словно олень, пересек залитую луной поляну.

Кинжал сделал свое дело. Несмотря на молодость, я повидал уже немало битв и знал, что удар смертелен. Я замешкался на секунду, чтобы коснуться холодной руки.

– Государь! Государь! – в отчаянии крикнул я.

Он не ответил, не шевельнулся. Вокруг тела в лунном свете расползалось темное пятно, и я понял – надежды нет. Я вскочил, сорвал с себя шинель и во весь дух понесся за вторым подлецом.

Как хорошо, что мне хватило ума прийти в башмаках и гетрах! И как хорошо, что я сбросил шинель. Негодяй не сумел избавиться от своей накидки, а может, от страха и думать о ней забыл. Я быстро его настигал. Он, должно быть, совсем потерял голову, потому что даже не пробовал скрыться в тени, а несся от поляны к поляне, пока не выскочил на пустошь, за которой лежала огромная каменоломня. Я видел злодея как на ладони и знал, теперь деваться ему некуда. Что правда, то правда, бежал он очень быстро – как трус бежит от смертельной опасности. Однако я гнался за ним по пятам, будто неумолимый рок. С каждой секундой расстояние между нами уменьшалось. Он шатался, едва не падал, я уже слышал его хриплое, свистящее дыхание. И вот впереди разверзлась пропасть, мерзавец оглянулся на меня, заскулил и вдруг пропал из виду.

Представьте себе, пропал без следа! Я подбежал к месту, где он только что стоял, и вгляделся в черную бездну. Неужели он прыгнул? Я почти уже решил, что так и есть, когда услышал во тьме едва различимое пыхтение. Этот звук подсказал мне: подлец спрятался в сарае.

Внизу был уступ, а на нем – деревянная постройка для рабочих. Вероятно, этот болван подумал, что в темноте я не отважусь туда за ним последовать. Плохо же он знал Этьена Жерара! Я спрыгнул, ворвался в лачугу и, услышав шорох в углу, налетел на мерзавца.

Он отбивался, точно дикий кот, но куда было его кинжалу против сабли. Кажется, я проткнул врага сразу, потому что, как ни старался он меня прикончить, удары его слабели. Наконец кинжал звякнул об пол. Убедившись, что подлец мертв, я вскарабкался по склону и, точно в кошмарном сне, побрел через пустошь.

В ушах шумела кровь. Все еще сжимая в руке обнаженную саблю, я шел куда глаза глядят, пока не заметил впереди, на поляне, узловатый пень, который теперь навсегда был связан с ужаснейшей минутой в моей жизни. Я сел на упавший ствол, положив на колени оружие, сжал виски и постарался осознать происходящее.

Император доверился мне. Император убит. Эти мысли звенели у меня в голове, заглушая все остальные. Он пришел со мной и погиб. Пусть я исполнил его приказания, пусть отомстил за смерть, что с того? Весь мир обвинит в случившемся меня. Возможно, люди даже решат, что я – убийца. Что я смогу доказать? Есть у меня свидетели? Разве не мог я быть сообщником этих подлецов? Вечное бесчестье – вот мой удел, во всей Франции не найдется столь презренного человека. Значит, конец моим честолюбивым мечтам и надеждам матушки. При этой мысли я горько рассмеялся. Что делать? Вернуться в Фонтенбло, поднять на ноги дворец и рассказать, как на моих глазах закололи императора? Так поступить я не мог. Нет, не мог! Для благородного человека, который по воле рока попал в такое положение, остается лишь один выход. Я должен броситься на свою опозоренную саблю и разделить участь императора, от которой не смог его уберечь. Я встал, твердо намерившись исполнить скорбный долг, поднял глаза, да так и ахнул. Передо мной стоял Наполеон!

Он был шагах в десяти от меня, его спокойное бледное лицо освещала луна. Пелерину он откинул на плечи, а шинель расстегнул, под ней виднелись белые кюлоты и зеленый мундир гида. Император, как всегда, заложил руки за спину и чуть опустил голову.

– Ну, – произнес он самым резким и суровым голосом, – и что это вы собрались делать?

Наверное, постой он молча еще немного, я бы рехнулся. Строгий армейский тон был тут как нельзя кстати, он-то и привел меня в чувство. Живой или мертвый, император был здесь, он задал мне вопрос. Я вытянулся в струнку и отдал честь.

– Одного вы прикончили, как я вижу. – Наполеон кивнул в сторону пня.

– Да, государь.

– Второй скрылся?

– Нет, государь, его я тоже убил.

– Что? – воскликнул он, шагнул ко мне, и луна осветила его белозубую улыбку. – Я не ослышался, мертвы оба?

– Этот лежит здесь, ваше величество, – ответил я. – А другой – в сарае каменоломни.

– Значит, братьев из Аяччо нет! – воскликнул Наполеон и добавил вполголоса, будто говорил сам с собой: – Тень больше не вернется.

Он положил руку мне на плечо.

– Вы сослужили хорошую службу, мой юный друг, и оправдали оказанное вам доверие.

Так, значит, он был из плоти и крови, мой император! Я чувствовал прикосновение маленькой пухлой руки, но все никак не мог забыть то, что видел своими глазами. Я таращился на императора в такой растерянности, что он снова улыбнулся.

– Нет-нет, месье Жерар, я не призрак, и меня никто не убивал. Взгляните сюда и сами все поймете. – С этими словами он развернулся и зашагал к огромному стволу.

Над распростертыми телами стояли двое. Приблизившись, я по тюрбанам узнал Рустама и Мустафу, телохранителей-мамлюков. Наполеон подошел к трупу в серой шинели, откинул капюшон, и я увидел человека, совсем непохожего на императора.

– Здесь лежит верный слуга, отдавший жизнь за своего повелителя. А согласитесь, месье де Гюден напоминал меня сложением и манерой держаться.

Какое счастье захлестнуло меня, когда все объяснилось! Я готов был заключить императора в объятия! Тот улыбнулся, но отступил, угадав, что я хочу сделать.

– Вы не ранены?

– Нет, государь. Правда, я с горя собирался…

– Ладно, ладно вам! – перебил он. – Вы отлично справились. Гюден сам виноват, ему следовало быть осторожней. Ведь я все видел.

– Но как, государь?

– Значит, вы не слышали, как я шел за вами по лесу? С тех самых пор, как вы покинули квартиру, и до того момента, когда погиб несчастный де Гюден, я ни на миг не упускал вас из виду. Поддельный император шел впереди вас, а настоящий – сзади. Теперь нам пора, проводите меня во дворец.

Он шепнул что-то мамлюкам, те молча отдали честь и остались на поляне. Я следовал за императором, и доломан мой распирало от гордости. Я и раньше держался настоящим гусаром, но, клянусь честью, в ту ночь сам Лассаль не мог бы шагать и взмахивать ментиком с такой удалью. Кому еще было щелкать шпорами и греметь ножнами по мостовой, как не мне, Этьену Жерару, наперснику императора и лучшему фехтовальщику во всей легкой кавалерии, юноше, который сразил негодяев, задумавших убить Наполеона? Однако император заметил мое ликование и тут же напустился на меня.

– Значит, вот как вы себя ведете, когда на вас возложена тайная миссия? – прошипел он, глядя на меня своим особенным ледяным взглядом. – Так ваши товарищи ничего не заподозрят? Прекратите, месье, или окажетесь в саперах, а там и служба не сахар, и султаны поскромнее.

Вот каков был наш император. Стоило ему заметить, что кто-то претендует на дружбу с ним, он быстро ставил этого человека на место. Я отдал честь и не сказал ни слова, но, признаюсь, после того, что мы вместе пережили, такое обращение меня ранило. Император провел меня во дворец через боковой вход, и мы направились в кабинет. У лестницы на часах стояли два гренадера. Слово даю, у них глаза чуть не вылезли из-под меховых шапок при виде молодого гусарского лейтенанта, который в полночь поднимается в императорские покои! Как и днем, я остался у дверей, а Наполеон сел в кресло и молчал так долго, что я уже начал опасаться, не забыл ли он про меня. Наконец я отважился напомнить о себе и тихонько кашлянул.

– А, месье Жерар, – промолвил император, – вам, конечно же, любопытно узнать, что все это значит?

– Я нисколько не обижусь, если ваше величество решит оставить меня в неведении.

– Бросьте, – нетерпеливо сказал он. – Это на словах вы такой, а едва шагнете за порог, сразу начнете расспрашивать каждого встречного. Через два дня об этом случае узнают ваши товарищи-офицеры, через три – весь Фонтенбло, а на четвертый – Париж. Если я удовлетворю ваше любопытство, у меня еще будет надежда, что вы сохраните тайну.

Император очень во мне ошибался, однако я не смел ему возразить и лишь склонил голову.

– Все очень просто, – быстро заговорил он, встав и меряя шагами кабинет. – Те двое – корсиканцы. В юности я знал их, мы принадлежали к одному обществу. Братья из Аяччо, вот как мы себя называли. Этот союз основали давно, еще при Паоли, в нем соблюдались особые правила, и никто не мог нарушить их безнаказанно.

Наполеон помрачнел, и мне показалось, будто все, что было в нем французского, исчезло. Передо мной стоял корсиканец – страстный и мстительный. Он погрузился в воспоминания о днях своей молодости и минут пять быстрыми шажками ходил взад-вперед по кабинету, точно маленький тигр. Затем наконец досадливо махнул рукой.

– Этот кодекс, – продолжил Наполеон, – хорош для простого человека. Раньше я свято его чтил, но обстоятельства меняются. Живи я по старым правилам, это не пошло бы на пользу ни мне, ни Франции. Братья решили призвать меня к ответу. Те двое были главами нашего ордена; они прибыли сюда с Корсики и написали, что ждут меня в условленном месте. Я понимал, что означает подобный вызов: с таких встреч еще никто не возвращался. С другой стороны, отказаться было нельзя, иначе они сделали бы что-то ужасное. Не забывайте, я сам – член братства и хорошо знаю их обычаи.

В глазах императора снова блеснула сталь, и он сжал губы.

– Вот перед каким выбором я оказался, месье Жерар. Как бы вы поступили на моем месте?

– Рассказал бы все ребятам из Десятого, – с жаром ответил я. – Мы прочесали бы лес и швырнули подлецов к вашим ногам.

Он с улыбкой покачал головой:

– У меня были веские причины не брать их живыми. Вы же понимаете, что язык убийцы не менее опасен, чем его кинжал. Не стану скрывать, я хотел избежать огласки любой ценой. Вот почему я приказал вам явиться без пистолетов. Мамлюки уничтожат все следы этого происшествия, и о нем никто не узнает. Я долго думал, как поступить, и уверен, что выбрал наилучший способ. Отправь я с де Гюденом большую охрану, братья к нему и не подошли бы, а вот один солдат не мог их испугать. Когда я получил послание, рядом оказался полковник Лассаль. Это и навело меня на мысль поискать надежного человека среди гусар. Я выбрал вас, месье. Мне нужен был тот, кто прекрасно владеет саблей и не станет задавать много вопросов. Храбрость и мастерство вы уже доказали, а теперь, надеюсь, оправдаете и мое доверие.

– Государь, – ответил я, – не сомневайтесь в этом.

– Пока я жив, никому ни слова о том, что произошло.

– Ваше величество, я выброшу все из головы. Забуду начисто. Обещаю, что выйду отсюда таким же, каким вошел в четыре часа.

– Не получится, – заметил император с улыбкой. – Тогда вы были лейтенантом. А теперь желаю вам спокойной ночи, капитан.

Глава III
Как бригадиру в руки попал король

На лацкане моего пиджака есть лента, но саму награду я храню дома, в кожаном мешочке. Я вынимаю ее, только если в наш городок занесет кого-нибудь из теперешних генералов, которые и пороху-то не нюхали, или какого-нибудь важного иностранца, и он решит воспользоваться случаем и выразить почтение знаменитому бригадиру Жерару. Тогда я надеваю медаль и закручиваю свои седые усы а-ля Маренго, так что кончики достают до самых глаз. И все же, боюсь, ни мои гости, ни вы, друзья, и представить не сможете, каким я был в молодости. Вы знаете меня как человека гражданского, пусть с выправкой и манерами, но все же. А видели бы вы меня первого июля 1810 года в Аламо, на пороге гостиницы, тогда-то и поняли бы, что такое гусар.

Я проторчал в той проклятой деревушке целый месяц, а все из-за того, что получил пикой в лодыжку и не мог наступить на ногу. Сначала со мной было еще трое горемык: старый Буве из гусар Бершени, кирасир Жак Ренье и забавный маленький капитан вольтижеров, не помню, как его звали. Однако все они выздоровели и спешно отправились на передовую, бросив меня сидеть, кусать ногти и рвать от досады волосы. Сознаюсь, я даже плакал иногда при мысли о моих беднягах, конфланских гусарах, которые остались без полковника. Как вы понимаете, бригадой я тогда еще не командовал, хоть и держался уже как настоящий бригадир, зато стал самым юным полковником во всей армии, и полк был для меня все равно что жена и малые дети. У меня душа болела, когда я думал, каково им приходится без меня. Конечно, о них пекся майор Вилларе, отличный солдат, но все-таки даже среди лучших есть лучшие.

Что за счастливый был день, когда я впервые дохромал до двери и вышел на золотое испанское солнышко! Только прошлым вечером я получил вести от моих ребят. Они стояли по ту сторону гор, в Пасторесе, лицом к лицу с англичанами. От Аламо – километрах в шестидесяти, но как мне было туда попасть? Та самая пика, что вонзилась в мою лодыжку, прикончила моего коня. Я спросил совета у хозяина, Гомеса, и у старого священника, который провел в гостинице ночь, но те лишь развели руками – во всей округе не осталось и жеребенка.

Гомес и слышать не хотел о том, чтобы я отправился в горы один. Он заверил меня, что Эль Кучильо, главарь испанских ополченцев, укрывается там со своей шайкой, а попасть к нему в лапы – значит погибнуть в страшных мучениях. Правда, старый священник заметил, что французского гусара это вряд ли остановит, и если до того у меня еще оставались какие-то сомнения, теперь они окончательно рассеялись.

Однако же лошадь! Где было ее взять? Я стоял в дверях, ломая над этим голову, как вдруг услышал стук подков. Подняв голову, я увидал, что ко мне подъезжает огромный бородач в синем плаще, застегнутом по-армейски. Он сидел на большой вороной лошади с белым «чулком» на передней левой ноге.

– Приветствую, дружище! – сказал я.

– День добрый! – отозвался тот.

– Я полковник Жерар. Месяц пролежал здесь раненый, а теперь готов отправиться к своим гусарам в Пасторесе.

– Меня зовут Видаль, я из интендантства. Еду в Пасторес и буду рад, если вы ко мне присоединитесь, полковник. Говорят, что в горах опасно.

– Увы, – ответил я. – У меня нет лошади. Но если вы продадите мне свою, обещаю прислать за вами своих гусар.

Он и слушать ничего не хотел. Напрасно Гомес рассказывал ему о злодействах Эль Кучильо, а я взывал к долгу перед армией и отечеством. Видаль даже спорить не стал и лишь потребовал вина. Я осторожно предложил ему спешиться и выпить со мной, но он, должно быть, заметил что-то в моих глазах и отказался, а когда я подошел поближе, думая схватить его за ногу, пришпорил коня и растаял за облаком пыли.

Боже милостивый! Я чуть с ума не сошел, глядя, как этот парень весело скачет к своим бочкам с говядиной и бренди, а тем временем пять сотен великолепных гусар страдают без полковника. Я с горечью смотрел на дорогу, когда за локоть меня тронул маленький священник.

– Я вам помогу, – сказал он. – Ведь я и сам направляюсь на юг.

Я обнял его с таким жаром, что нога моя подвернулась, и мы едва не упали.

– Возьмите меня в Пасторес, – вскричал я, – и получите в награду золотые четки!

Я позаимствовал их в монастыре Святого Духа. Вот как полезно во время кампании хватать все, что подвернется под руку, ведь никогда не знаешь, что тебе пригодится.

– Я возьму вас с собой, – ответил священник на прекрасном французском, – не ради выгоды. Мое правило – помогать ближнему, и потому мне всюду рады.

С этими словами он повел меня к коровнику, где стоял дряхлый шарабан из тех, что в начале века ездили между отдаленными селениями, а рядом с ним – три стареньких мула. Всадника ни один из них не выдержал бы, но вместе они вполне могли тянуть экипаж. Их тощие бока и распухшие суставы привели меня в такой восторг, какого я не испытывал даже при виде двухсот двадцати гунтеров[2]2
  Гунтер – особый тип лошади для конной охоты.


[Закрыть] императора на конюшне Фонтенбло. Через десять минут хозяин уже запрягал мулов, правда, не слишком охотно, поскольку до смерти боялся ужасного Кучильо. Лишь когда я пообещал ему несметные сокровища на этом свете, а святой отец пригрозил карой на том, бедняга сел на козлы и взялся за вожжи. Он так боялся, что ночь застанет нас на горных тропах, так спешил, что я еле успел заверить в вечной любви дочку Гомеса. Расставаясь, мы плакали. Я уже позабыл ее имя, но помню, что она была чудо как хороша собой. Вы еще поймете, друзья мои, – когда человек сражался с мужчинами и целовал женщин в четырнадцати королевствах, его похвала что-нибудь да значит.

Святой отец помрачнел немного, когда мы с девушкой поцеловались, но вскоре я убедился, что лучшего попутчика и желать нельзя. Всю дорогу он развлекал меня историями о своем маленьком приходе в горах, а я, в свою очередь, пустился в рассказы о солдатской жизни. Богом клянусь, мне пришлось непросто, – стоило ввернуть крепкое словцо, как святой отец ерзал и морщился. Конечно, человек благородный должен придерживать язык в беседе с духовным лицом, но как ни старайся, а за всем не уследишь.

Священник мой ехал с севера в деревню Эстремадура, в гости к матери. Пока он рассказывал о ее крестьянском домишке и о том, как счастлива она будет увидеть сына, я так живо представил свою матушку, что прослезился. В простоте своей он показал мне подарки, которые приготовил ей, и был со мной так мил, что я охотно верил – ему и в самом деле всюду рады. Он разглядывал мою форму с любопытством ребенка, восхищался султаном на кивере, гладил соболиную опушку ментика, даже саблю мою вытащил из ножен. Когда я похвастался, сколько воинов ей сразил, и тронул зазубрину, которая осталась от ключицы адъютанта, служившего русскому императору, священник вздрогнул, спрятал клинок под кожаную подушку и заявил, что ему тошно даже смотреть на него.

Так мы и покачивались в карете, беседуя под скрип колес, а когда достигли предгорий, вдалеке справа послышался рокот пушечного выстрела. Я знал, что Массена держит в осаде Сьюдад-Родриго, и мне очень хотелось отправиться прямиком к нему. По слухам, в его жилах текла еврейская кровь; если так, то он был лучшим на свете евреем со времен Иисуса Навина. Уж если где видели его острый нос и черные глаза, пылающие отвагой, значит, там и происходило самое интересное. Правда, во время осады в основном приходится работать лопатой и киркой, а меня куда больше соблазняла перспектива оказаться с моими гусарами напротив англичан. Стоило только представить скорую встречу со своими прекрасными лошадьми и бравыми ребятами, как мной овладела такая радость, что я начал кричать и петь, словно желторотый офицерик из Сен-Сира.

Дорога побежала в гору, на ней стало больше колдобин и кочек, а вокруг потянулись глухие места. Сначала мы изредка встречали погонщиков с мулами, затем окрестности словно вымерли. Оно и неудивительно, если вспомнить, что здесь успели похозяйничать французы, англичане и повстанцы-герильос. Мимо плыли бурые, изрезанные трещинами скалы, тропа сужалась. Вид был до того унылый, что я совсем перестал выглядывать из окна и сидел, думая о том о сем и вспоминая прекрасных дам и скакунов. От мечтаний меня отвлекло неожиданное затруднение моего попутчика. Вынув шило, тот старался проделать дырку в ремне, на котором висела фляга с водой. Ремешок выскользнул у него из пальцев, и деревянная бутыль упала к моим ногам. Я хотел поднять ее, наклонился, и вдруг священник прыгнул мне на плечи и вонзил шило прямо мне в глаз!

Я, как вам известно, друзья мои, не из пугливых. Но если ты прошел всю войну с первой битвы при Цюрихе до последнего рокового боя при Ватерлоо, да еще получил особую медаль – которая, к слову, лежит у меня дома в кожаном мешочке, – ты имеешь право признаться, что малость струхнул. Может, когда ваши собственные нервы сыграют с вами шутку, кого-то из вас утешит мысль, что сам бригадир Жерар познал однажды страх. А кроме ужаса и нестерпимой боли в глазу, я почувствовал омерзение сродни тому, которое испытываешь, когда тебя кусает мерзкий тарантул.

Я сбросил негодяя и придавил его к полу тяжелыми сапогами. Он выхватил из-за пазухи пистолет, но я пинком выбил оружие, а затем опять рухнул на святого отца, упираясь коленями ему в грудь. Тот страшно закричал, а я, наполовину слепой, стал шарить кругом в поисках сабли, которую он так хитро спрятал. Я уже нащупал ее, смахнул с лица кровь, готовясь проткнуть мерзавца, когда карета вдруг завалилась на бок, и рукоять выскользнула у меня из пальцев.

Не успел я прийти в себя, как дверца распахнулась, меня схватили за ноги и выдернули на дорогу. Упав на камни, я увидел десятка три головорезов, но до чего же я им обрадовался! Дело в том, что в драке ментик съехал мне на голову, и теперь я смотрел на бандитов раненым глазом. По этой вот морщинке и шраму вы сами можете убедиться – шило прошло между глазницей и яблоком, но я-то понял, что не окривел, только когда меня вытащили. Несомненно, предатель хотел воткнуть иглу прямо мне в мозг. Он все-таки повредил внутреннюю кость головы, и позже эта рана беспокоила меня куда больше, чем остальные семнадцать.

Итак, головорезы с проклятиями вытащили меня из кареты и стали избивать. Прежде я часто замечал, что горцы обматывают ноги тряпками, но и подумать не мог, что буду настолько им за это благодарен. Мое лицо залила кровь, я не двигался, и они решили, что я потерял сознание, а между тем я старательно запоминал каждую гнусную рожу, чтобы при случае узнать и всех отправить на виселицу. На головах у бандитов были желтые платки, из-за широких красных кушаков торчали рукояти кинжалов и пистолеты. Оказалось, что крутой поворот дороги перегородили двумя валунами, из-за них колесо кареты сорвалось, и мы опрокинулись. Что до того мерзавца, который так хитро притворился священником и рассказывал мне о приходе и своей матушке, то он, конечно же, знал, где засада, и постарался одолеть меня, когда мы к ней подъехали.

Не могу вам описать, в какую ярость пришли разбойники, когда вытащили святошу из кареты и увидели, как я его отделал. Я, правда, не угостил его как следует, но по крайней мере оставил кое-что на память о встрече с Этьеном Жераром – ноги подлеца не слушались. Верхняя часть его тела тряслась от злости и боли, но когда его хотели поставить прямо, он так и осел на землю. Маленькие черные глазки священника, которые в карете лучились такой добротой и кротостью, теперь сверкали злобой, точно у побитого кота, и он все фыркал, все плевался в мою сторону. Боже милостивый! Когда меня подхватили под руки и поволокли в гору, я понял, что вскоре мне пригодятся все силы и мужество. Следом двое бандитов тащили моего врага, и пока мы поднимались по извилистой тропе, я то одним ухом, то другим слышал, как он шипит и проклинает меня.

Мы шли примерно час. Я по сей день вздрагиваю, стоит вспомнить раненую лодыжку, боль в глазу и страх, что я теперь изуродован. Взбираться по крутым склонам – не мое призвание, а я к тому же еще и прихрамывал, но если слева и справа от тебя – отчаянные головорезы, а возле кончика усов – длинный кинжал, ты способен чудеса творить.

Наконец дорога скользнула через хребет и побежала по густому хвойному лесу в долину, что виднелась на юге. Несомненно, в мирное время все эти злодеи были контрабандистами и теперь вели меня тайным путем через португальскую границу. Среди множества следов, оставленных мулами, я приметил в мягкой земле у ручья отпечатки лошадиных копыт. Все объяснилось, когда мы вышли на поляну. Возле упавшего дерева на привязи стоял конь. Я тут же узнал рослого вороного с белой ногой, которого выпрашивал утром.

Что же с месье Видалем? Неужели моя печальная судьба постигла еще одного француза?

Бандиты остановились, один из них по-особенному крикнул. Из кустов ежевики, что росли на краю поляны у подножия скалы, послышался ответный крик, и навстречу нам вышли еще с десяток разбойников. Две шайки приветствовали друг друга. Те, что появились из кустов, с горестными возгласами окружили моего любителя поработать шилом, а затем развернулись ко мне, рыча и размахивая кинжалами. Кровожадные убийцы так бесновались, что я уже решил прощаться с жизнью, но тут один из негодяев сказал что-то дружкам, и меня потащили в заросли ежевики.

Меж кустами бежала тропинка, ведущая в глубокую пещеру. Солнце садилось, и если бы не два факела, горевших на стенах слева и справа, в ней было бы очень темно. Посреди пещеры за грубым столом сидел человек весьма необычного вида. По тому, как уважительно обращались к нему остальные, я сразу понял – это главарь, тот самый, кто за свой жестокий нрав получил зловещее прозвище Эль Кучильо, или Кинжал.

Священника внесли и усадили на бочку, ноги его все так же беспомощно болтались, и он по-прежнему с ненавистью поглядывал на меня кошачьими глазами. Вожак заговорил с ним. Мне удалось разобрать, что святоша – его правая рука и не первый раз нарядился в сутану, чтобы елейными речами заманить путника в бандитское логово. Сколько же благородных офицеров погубил этот чудовищный лицемер! На сердце у меня потеплело при мысли о том, что я положил конец его гнусным деяниям. Правда, я боялся, как бы это не обернулось невосполнимой потерей для императора и армии.

Пока раненый, которого поддерживали под руки два товарища, рассказывал по-испански о своем злоключении, головорезы подтащили меня к столу, и я получил отличную возможность рассмотреть их предводителя. Мне еще не приходилось встречать человека, столь непохожего на бандита, в особенности – на бандита, который даже в краю, известном своими жестокими нравами, заслужил столь мрачное прозвище. С таким широким добродушным лицом, румяными щеками и пушистыми бакенбардами ему самое место было за прилавком бакалейной лавочки на улице Сент-Антуан. Главарь являл собой полную противоположность остальным разбойникам с их яркими кушаками и сверкающими кинжалами – в куртке из добротного сукна он выглядел скорее как добропорядочный отец семейства. Выдавали его лишь коричневые лосины, а так никто и не догадался бы, что он живет в горах. Обстановка в пещере соответствовала его облику. На столе рядом с табакеркой лежал огромный фолиант в кожаном переплете, похожий на гроссбух. Между двумя пороховыми бочками, на доске, выстроились другие книги, и всюду были разбросаны листы, исписанные какими-то виршами. Пока я все это рассматривал, Кучильо, развалясь на стуле, слушал своего товарища, а когда тот закончил, приказал вынести калеку из пещеры. Я стоял в окружении трех бандитов и готовился к худшему.

Эль Кучильо взял перо, постучал деревянным кончиком по лбу и, поджав губы, искоса взглянул на свод пещеры.

– Полагаю, – наконец сказал он на чистейшем французском, – вы не поможете мне с рифмой к слову «Ковильян»[3]3
  Ковильян – город в Португалии.


[Закрыть].

Я ответил, что мои познания в испанском для этого слишком скромны.

– Богатейший язык, – заметил он, – однако с рифмами в нем туговато. Не то что в немецком или английском. Вот почему наши лучшие произведения написаны белым стихом, с этой формой поэт способен достичь больших высот. Однако боюсь, такие материи гусарам не доступны.

Я хотел заметить, что если они хороши для бандита, то уж для кавалериста – тем более, но он уже склонился над своим незаконченным стихом. Наконец Эль Кучильо с довольным вздохом отбросил перо и прочел несколько строк. Трое негодяев, державших меня, восхищенно ахнули, и широкое лицо главаря зарделось, как у девушки, которая впервые услышала комплимент.

– Кажется, вышло неплохо, – сказал он. – Понимаете ли, долгими вечерами надо чем-то развлечься, вот мы и распеваем наши собственные песни. У меня есть кое-какие связи, и я не теряю надежды в скором времени увидеть скромные плоды своих трудов напечатанными, да не где-нибудь, а в Мадриде. Однако вернемся к делу. Как вас зовут?

– Этьен Жерар.

– Звание?

– Полковник.

– Корпус?

– Третий гусарский полк.

– Для полковника вы что-то молоды.

– Мне выпало немало возможностей отличиться.

– Что ж, тем печальнее, – заметил он с благодушной улыбкой.