Текст книги "Пробуждение Ктулху"

Я прошел еще несколько шагов – и внезапно передо мной словно бы вырос тот самый сарай. Это было совсем невысокое строение, чуть выше человеческого роста, и в дверь приходилось входить нагнув голову. Солнечный свет почти не проникал сюда, путь ему преграждали густые яблоневые листья, словно сплетавшиеся над крышей здания. Мне вдруг почудилось, что их переплетение создано кем-то искусственно, что чьи-то неведомые руки соединили эти ветки и заставили листья лежать друг на друге, создавая свету преграду.

Я прошел несколько шагов, вслушиваясь: ни ветра, ни птичьего пения, ни шороха травы – ничего не слышалось здесь. Даже мои шаги не звучали, словно я наступал не на землю, а на некое воздушное пространство, отделявшее мои ступни от почвы. Здесь была видна едва заметная тропинка, которая подводила ко входу.

Дверь его оказалась закрыта – но не заперта; едва я коснулся ее, как она тихо отошла в сторону, позволяя мне проникнуть в темное помещение, полное ледяной прохлады. По ощущению этот холод показался мне похожим на тот, что источало церковное здание. Поневоле мне пришла в голову мысль о том, что это складское помещение (чем бы оно изначально ни являлось) на самом деле принадлежит не нашему семейству, а церкви… Или же к возведению церкви тоже в свое время приложили руку давние наши предки? Такое весьма возможно…

Я наклонил голову и вошел.

Внутри было темно, и я снова, уже привычно, замер на месте, привыкая к новому, тусклому освещению. Первое впечатление, которое захватило меня в этом помещении, было, таким образом, связано не со звуком и не с картиной, а с запахом. Здесь еле ощутимо пахло чем-то пыльным и вместе с тем сладковатым. Похожий запах испускало и то пальто, что висело в комнате, где некогда обитали старшие братья моей матушки.

Наконец взгляд начал проясняться, и я увидел какие-то продолговатые тюки или поленья, висящие вдоль дальней стены. Слабый свет, проникавший в помещение через открытую дверь, озарял их еле-еле. Медленно-медленно начали вырисовываться передо мной подробности этого зрелища. Я увидел тонкие очертания подвешенных, то, что их окутывало, обволакивало, словно покрывало… Изящно скользившие очертания этих покрывал пересекались, складываясь в диагональные узоры. А там, внизу… В самом низу… Я не поверил собственному взору! Бледным, мертвенным сиянием светились маленькие, совершенно круглые лица мальчиков с опущенными веками и плотно зажатыми губами. Они выглядели как младенцы, свисали ровно – в ряду, как мне показалось, было не менее пятнадцати этих существ – и не шевелились, однако вместе с тем меня не оставляла твердая уверенность в том, что они вовсе не мертвы, что они живы и каким-то образом ждут своего часа.

Я замер – у меня внезапно отнялись руки, ноги, я не мог пошевелиться, хотя душой мечтал только об одном: убежать. У меня пропал голос, я не в состоянии был издать ни единого звука. Не знаю, сколько времени это длилось – несколько секунд или вечность.

Внезапно кое-что изменилось: одна из фигур еле заметно шевельнулась и коснулась другой. Шевельнулись и соседние, и вот уже они все принялись тихо, очень осторожно раскачиваться из стороны в сторону, делая это одновременно и с одинаковым усилием. А потом тот, что находился в центре, начал медленно, едва заметно открывать глаза.

В этот миг ко мне вернулись остатки моей воли. Я развернулся и бросился бежать что было сил. Я мчался не останавливаясь – вниз под гору, потому что так было быстрее, нежели взбираться наверх. Понятия не имею о том, что происходило у меня за спиной. Скорее всего, там ничего не было. Я не бросил назад ни единого взгляда. Ужас гнал меня через рощу, и только значительно позднее я заставил себя повернуть обратно и неспешным уже шагом направиться в сторону дедушкиного дома.

Вечером дед, разумеется, приметил, что я сам не свой, но никаких вопросов не задавал.

Я провел у него в гостях еще несколько дней, однако на улицу старался выходить как можно реже и при первой же возможности вернулся в родной город.

С тех пор мы с ним не виделись. Я не мог заставить себя даже написать ему письмо, не то чтобы навестить. Отец, по счастью, почти ни о чем меня не спрашивал. В те времена его занимали собственные переживания: на работе дела у него пошли скверно, и чем больше он нервничал по этому поводу, пытаясь залить свои печали спиртными напитками, тем хуже и хуже складывались обстоятельства.

Я отдавал себе отчет в том, что, осиротев, скорее всего, останусь неимущим, но судьба была ко мне благосклонна, и отец ушел из жизни хоть и сильно обедневшим, но все же не нищим. Незадолго до смерти он неожиданно спросил: «Как там… старик Эллингтон?»

На краткий миг мне почудилось, что он бредит и что его разумом в полной мере уже управляет смертельная болезнь, но, как выяснилось, я ошибался: хоть он больше и не в силах был подняться с постели, разум его оставался ясным до самых последних минут.

– Вы спрашиваете про деда? – уточнил я. – Но почему он вас вдруг так заинтересовал? Он далеко от нас, и всё это время мы не получали от него никаких известий.

– Да, он такой, – слабо шевельнулись губы отца. – Не пишет писем, не спрашивает о жизни других людей, даже своих близких… Но такое впечатление складывается лишь со стороны, сынок, лишь со стороны, уж поверь мне. Каким-то образом твой дед всегда обладал всеми нужными ему сведениями обо всем, что здесь происходило.

– Как такое могло случиться? – вырвалось у меня. – Отец, вам дурно. Лучше прекратим эти разговоры, они отнимают у вас последние силы.

– У меня и без того уже не осталось никаких сил, – ответил отец немного более громким голосом. – И раз уж я покидаю этот мир, тратить оставшееся мне немногое время на пустое молчание и взгляды в потолок не хочется.

У меня болезненно дернулись губы: в это мгновение отец как будто вернулся к себе прежнему, еще к тем временам, когда матушка была жива и в семье царили мир и покой: я был настолько мал и наивен, что в те дни полагал подобное состояние вечным!

– Сынок, – проговорил отец таким голосом, каким давным-давно обращался ко мне маленькому, – скажи… не случалось ли у тебя странных сновидений? Таких, словно ты переносишься в другое место и против воли отвечаешь на вопросы, которые слышишь как бы издалека, и при том никогда не видишь вопрошающего?

Раньше я никогда не задумывался о подобных вещах, но стоило отцу заговорить об этом, я словно бы из ниоткуда вспомнил несколько похожих случаев. Тогда я счел их просто странными сновидениями, какие порой приходят непонятно почему и мучают человека, пока тот наконец не найдет в себе силы стряхнуть это состояние и вернуться в реальность: какой бы она ни была неприглядной и сколько бы ни заключала в себе трудностей, все ж даже такая выглядит по сравнению с подобным сном чем-то успокаивающим и по меньшей мере понятным.

Особенно остро подобные вещи происходили со мной в те месяцы, когда матушка родила своего последнего ребенка. Я даже кричал по ночам, и родители, глубоко обеспокоенные моим состоянием, в конце концов вынуждены были обратиться к докторам. К несчастью, никакие советы служителей медицины не оказывали на меня должного воздействия. Двое или трое врачей с серьезным видом прописывали мне успокоительные порошки, снотворные отвары, массаж шеи; один, помнится, произнес мрачным многозначительным голосом: «Его спасут только молитвы», после чего отец попросту выставил его из дома и отказался оплачивать ему визит.

Наконец по рекомендации кого-то из матушкиных друзей явился старенький врач с выгоревшими от долгого времени глазами; первое, что он сделал, – вручил отцу визитную карточку, где мелким шрифтом были перечислены бесконечные его заслуги перед человечеством. «Читайте исключительно мое имя, – проговорил он. – Остальное уже не имеет значения. Впрочем, и имя тоже больше не имеет значения». – «В таком случае к чему вы отдали мне эту бумажку?» – осведомился отец, изрядно вымотанный всеми этими визитами и своеобразным – у каждого каким-то особенным – поведением докторов. «Да просто так, – хихикнул старый медик. – Некоторых такая штучка утешает… Вас нет? Хорошо… Это ничего страшного, знаете ли… Кто у вас тут болен?» Он радостно потер руки, словно ожидая получить от хозяев дома какое-то лакомство. Отец сказал сердитым тоном: «Вам разве не сообщили, что нам необходимо оказать помощь нашему сыну?» – «Должно быть, сообщили, – охотно подтвердил старый доктор, – да только я успел обо всем этом забыть… Ну, малыш, иди-ка сюда. Что тебя беспокоит?»

Родители уставились на меня, мама слева, отец – справа. Их молчание давило на меня жуткой тяжестью. Наконец я взял себя в руки и заговорил, мучительно смущаясь от происходящего: «Собственно, ничего такого… Кричу во сне, ну и снятся… всякие страхи». Старик как будто обрадовался услышанному: «Страхи? Страхи? – повторил он несколько раз. – Должно быть, страхи, да… Со страхами, малыш, надо бороться. Поэтому пропишу тебе лекарство, принимай по ложке перед сном. Вы, миссис… э… сможете сварить по рецепту?» – обратился он вдруг к моей матушке. Отец забрал рецепт сам. «Не стоит беспокоить ее, – заявил он. – Я сам все сделаю». – «Это уж как угодно, – охотно подхватил старик. – Рецепт простой, тут исключительно, знаете ли, травы… С годами я совершенно перестал верить в эти порошки и таблетки. Абсолютно не помогают, да. Травы – другое дело. Травы несут в себе много настоящего. Позвольте откланяться».

Он исчез из нашей жизни, и каким-то странным образом пропала и его визитная карточка. Позднее я пытался ее отыскать, чтобы восстановить в памяти его имя, но это мне не удалось. Отец же к тому времени помнил очень немногие подробности, которые сотрясали наше семейство в былые дни.

Полагаю, в силу малодушия я также постарался изгнать из памяти эти сны и все, что было с ними связано, и таким образом убедить себя в том, что они ровным счетом ничего не значат.

Однако на самом деле это было совершенно не так, и в глубине души я об этом догадывался. И вот в тот момент, когда уже уходящий из нашего мира отец заговорил о подобных вещах столь открыто, я ощутил острейшее желание бежать – бежать как можно скорее, чтобы все эти ужасы остались далеко у меня за спиной. Приближающаяся кончина отца и те пугающие откровения, которые вот-вот изойдут из его уст, – все это оказалось чересчур для моей души, но вместе с тем я не решался двинуться с места. Я догадывался: стоит мне убежать и оставить отца наедине с его чудовищными воспоминаниями, – и он покинет этот мир, скончается в полном одиночестве, и, если такое произойдет, моя душа будет терзаться до самой кончины. Поэтому я застыл – неподвижный и готовый принять любую откровенность, любые, самые убийственные в своей жути подробности.

– Поначалу я, как и ты, сынок, – снова раздался голос отца, – считал это обычным сновидением. Твоя матушка становилась слабее с каждым днем, и я, разумеется, очень переживал по этому поводу. Оба твоих братца, как ты знаешь, покинули наш мир, что нанесло ей неизлечимую травму. Она все чаще рыдала – не просыпаясь, прямо во сне, – и несколько раз я слышал, как она твердит: «В том нет моей вины! Я унаследовала эту особенность! Они умерли сами, их никто не убивал!» На третий или четвертый раз, когда она принялась повторять одно и то же, я попытался разбудить ее – но у меня ничего не вышло. Сначала я решил, что достаточно провести рукой по ее волосам – и она тотчас проснется или по крайней мере сменит свои видения на более приятные. Однако ничего подобного не произошло: она продолжала рыдать без слез, вздрагивать и оправдываться перед кем-то незримым. Я принялся трясти ее за плечи, пытался напоить холодной водой – все тщетно. Внезапно я застыл: в моем сознании раздался чей-то сухой, насмешливый голос: «А, пытаешься остановить меня? Отвечай! Как умерли дети? Она все равно будет врать, она ведь женщина!»

Услышав эту фразу, я и сам будто повидался с неким призраком: я узнал и интонацию, и манеру выражаться.

– Это был мистер Эллингтон! – невольно вырвалось у меня. – Мой дед!

– Стало быть, ты тоже слышал подобное, – горестно вздохнул мой отец.

– Я слышал его наяву, не во сне, – возразил я. – При личном общении он разговаривает довольно вежливо… даже ласково, – прибавил я, сам ощущая, насколько странным звучит в подобном разговоре это слово.

– Да, поначалу он таков, но не стоит обольщаться, – отвечал отец. – На самом деле для этого человека все обыкновенные люди… как будто и не люди, а некие низшие существа, о которых не следует беспокоиться. Определенно не доверял он и собственной дочери, которую как будто отпустил «на свободу» – в другой город, подальше от своей семьи.

– Я думаю, он сердился из-за смерти моих братиков, – заметил я.

– Скорее всего, – отозвался отец. – Но с той поры его голос начал являться и мне. Я отвечал вежливо и кратко, по возможности сообщая тестю всю правду: собственно, нам нечего скрывать, сынок, по крайней мере от таких, как мистер Эллингтон!.. Через полгода твоя матушка скончалась, и с той поры мистер Эллингтон приходил в мое сознание в любой момент, когда ему только хотелось. Он расспрашивал меня обо всем: о твоем развитии, о моих мыслях, о том, как обустроена могила твоей матушки и о том, какова была твоя матушка в семейной жизни на самом деле. Порой он злился на меня и твердил, что я защищаю покойницу просто из желания ему навредить… Я говорю тебе обо всем этом, сынок, потому что скоро уйду из нашего мира.

– Отец! – вырвалось у меня. – Так по этой ужасной причине вы употребляли напитки…

Я кашлянул и замолчал.

Отец ответил просто:

– Да. Но если это и помогало, то в очень незначительной мере. Твой дед в любом случае мог добраться до самых глубоких и затаенных моих воспоминаний и вволю прогуляться там. Порой мне казалось, что он топчет мою голову в самом прямом смысле слова, и я просыпался с такой болью в висках, что никакое лекарство не оказывало на нее воздействия.

– Хотите сказать, в скором времени все это начнется и со мной? – спросил я.

Отец безмолвно кивнул.

Я задумался, и наше молчание длилось довольно долго.

– Полагаю, со мной все будет происходить не настолько тяжко, – выговорил я наконец, в глубине души сильно сомневаясь, однако, в сказанном. – Ведь мы с мистером Эллингтоном как-никак родственники. К тому же я мужчина, а мужчины, как он в свое время заявил, лгать не умеют – в отличие от женщин. Подозреваю, по этой причине он и не доверял моей матушке…

– Что бы там ни происходило… – выдохнул мой отец, но завершить фразу уже не смог.

Я провел с ним последний час, держа его за руку, но думая совершенно о другом. Полагаю, ему это было уже безразлично.

В ночь перед похоронами рядом со мной неотлучно находился наш священник, молодой мужчина с блестящими, с любопытством бегающими глазами. Пришла в дом также и его благочестивая супруга, рыхлая и молчаливая дама, занимавшаяся в основном уборкой в кухне и отцовской комнате. Время от времени она чрезвычайно шумно и тяжко вздыхала – только этот звук и давал нам знать о ее присутствии.

Несмотря на то что я находился в комнате не один, ничто не могло удержать меня от беспробудного сна, в который я внезапно провалился, – определенно это произошло против моей воли. Позднее мне рассказывали, что трясли меня за плечи, подносили к моему носу пропитанный ароматом платок, пытались влить холодную воду в мои неподвижные охладевшие губы – однако все попытки привести меня в чувство оказались бессильны.

Какая-то часть моего сознания была в точности осведомлена, что я нахожусь в том самом доме, где только что отошел в мир иной мой отец, и что завтра предстоит погребальный обряд. Но другой частью сознания, гораздо более сильной и активной, я пребывал совершенно в ином месте. Это был, как я почти сразу понял, Саут-Этчесон, и, стало быть, я как бы проделал путь на север от родного мне Кингстауна. Я узнавал пейзажи, открывшиеся передо мной, строения, которыми любовался в бытность свою подростком, увидел и высокий холм, заросший деревьями – за эти годы они определенно сделались выше и еще больше одичали, закрывая половину храма своими густыми ветвями… Вот я миновал холм и прошел по улице, которая, как я знал, приведет меня в нужное место.

Дом моего деда, вот он. Такой же чистый, сверкающий, как будто новый, как и восемь лет назад, когда я появился тут в первый и последний раз.

Я не стучал в дверь и не спрашивал дозволения, поскольку был вызван какими-то необоримыми силами, которые столь откровенно желали меня видеть. За входом меня окутала тьма, но почти сразу вспыхнул свет. Сюда провели наконец электричество. Дед был против «новшеств», однако либо в последние годы сдался перед надвигающимся прогрессом, либо же подчинился чьей-то воле. Воле кого-то, с кем он не имел сил бороться.

Передо мной стоял мужчина, очень худой и высоченного роста. Он странно был одет – в нечто наподобие плаща, опускавшегося с его плеч до самого пола. Под плащом просвечивала одежда, обычные рабочие штаны и рубаха, насколько я мог разобраться.

– А, явился! – произнес он и рассмеялся тонким скрипучим голосом, проникающим до самых костей. – Пришел все-таки! Ну, входи, входи, племянник.

Я сделал еще несколько шагов, и меня окутало странным запахом – не то кислого молока, не то потного тела.

– Дядя Эллингтон! – воскликнул я, и встретивший меня человек вновь разразился смехом.

– «Дядя»! «Эллингтон»! – повторил он, сотрясаясь от непонятного мне веселья.

– Пусть войдет! – раздался властный голос деда.

Я сделал несколько шагов, отстранив моего дядюшку, и очутился в той самой столовой, где некогда мы с дедом проводили время. Там ничего не изменилось за исключением того, что туда поставили большую кровать. Дед лежал на ней – его тело выглядело крошечным на этой огромной постели.

– Подойди, – приказал он. По крайней мере, манера говорить у него осталась прежней. – Слушай меня, – продолжил он, когда я остановился в двух шагах от него. – Все мое имущество будет принадлежать тебе. Ты хорошо понял? Я уйду из этого мира прежде, чем ты доберешься до Саут-Этчесона. Даже если ты выйдешь из своего дома сейчас и немедля направишься сюда, ты все равно опоздаешь.

– Сейчас я хороню отца… – начал было я, но из прихожей донесся пронзительный смех моего дядюшки, и дед тоже с трудом растянул губы в улыбке.

– Отец твой, разумеется, старался… по мере своих ничтожных сил, – сказал дед. – Но ведь ничего у него не получилось. Уморил двоих сыновей… Как так можно? А? Есть у тебя какие-либо соображения на сей счет?

– В каком смысле – «уморил»? – не понял я. – Батюшка всегда заботился о семье, насколько мог, и беспокоился о здоровье матушки и моих братьев…

– Похоже, тебе неизвестно значение слова «уморил»? – язвительным тоном вопросил дед. Казалось, он полон сил и здоровья, так решительно и энергично звучал его голос.

– Значение слова мне известно, – с некоторой досадой возразил я, – но, честно говоря, я совершенно не понимаю, какое отношение это имеет к действиям моего покойного отца. Повторяю: он неизменно был добрым, заботливым, чему лично я являюсь свидетелем…

– Так ты ничего не знаешь, – прошипел дед и повысил голос: – Джейден Мэйсон, подойди-ка сюда поближе. Не стой в отдалении, прими участие в семейной беседе.

Я понял, что он обращается к тому человеку, которого я встретил возле входа.

Нехотя, ворча на ходу и цепляясь плечами за стену, Джейден Мэйсон прошел в комнату и приблизился ко мне.

– Повернись к свету, быстро! – прикрикнул дед, видя, что Джейден колеблется. – А ты, бедный мой сирота, гляди на своего дядюшку, гляди пристально. Глаз не отводи и не воображай, будто все это снится тебе в кошмарном сне и скоро священник так эффективно подует тебе в нос или намочит твои глазки, что ты придешь в себя.

Я был оскорблен до мозга костей – в тот момент я слишком хорошо понял, что означает это выражение, – но вместе с тем не имел ни малейшей возможности возразить. Это был не мой сон, понял я в тот самый момент. Я находился в чьем-то чужом сновидении и потому был здесь абсолютно бесправен.

Я повернулся к моему дядюшке, который был выше меня ростом по меньшей мере на полторы головы, и поднял на него взгляд.

Не знаю, какие внутренние силы удержали меня от истошного вопля! Я увидел младенческое лицо, на котором пылали яростные, нечеловеческие глаза – они были абсолютно круглой формы и лишены белков. Черного цвета, блестящие, они напоминали угли, но вместе с тем я ощущал их бешеный взор. Так глядели бы, наверное, глаза, состоящие из одного сплошного зрачка, – пришло мне на ум.

В тот же миг в мой разум пришли давние воспоминания, которые я так тщетно пытался изгнать: горячий, слишком ясный день в этом городке, прогулка до церкви и далее вниз, к странному строению, где находились «ангелы» – по выражению мисс Раккуэль Радклиф, – и затем тот миг, когда один из подвешенных вниз головой начал открывать глаза…

Думаю, Джейдену тоже припомнился тот момент, потому что он широко, ехидно распахнул свой безгубый рот, в котором теснились тонкие острые зубы. А между тем его лицо по-прежнему оставалось подобным младенческому – только вот в эти мгновения из него полностью исчезло все человеческое.

– Помнишь меня? – тонким голосом проговорил он. – Ты ведь хорошо помнишь меня? Ты же ходил навестить меня! Ты ходил меня навестить, я помню это, помню!..

– А где… Где остальные? – вырвалось у меня. На самом деле я совершенно не хотел знать ничего подобного, и мой собственный разум противился подобному разговору, но какая-то иная воля заставила меня задать этот вопрос.

– Не все выживают, – кратко ответил Джейден. – О, не все… Но все же нас достаточно много для того, чтобы хоть кто-то остался на этой земле.

– Теперь ты понял, что происходило в твоей семье? – проговорил дед. – Старший сын родился у твоей матушки мертвым, но, глядя на его тело, она почти мгновенно догадалась, в каком обличье он появился на свет. Возможно, поэтому она и сумела пережить это обстоятельство, хотя кто знает этих женщин! Они производят на свет детей и относятся к ним совершенно не так, как мужчины: они способны забыть об одном плоде после того, как у них появляется другой…

Я скрипнул зубами, и Джейден снова рассмеялся.

– Ты похож на человека, – сказал он.

– Помалкивай об этом! – рявкнул дед. – Разумеется, кто-то должен быть похож и на человека… Но третий ребенок у нее опять оказался весьма необычным с точки зрения горожанина, не так ли?

– Ни о чем подобном мне никогда не говорили, – признался я. – Но жизнь тогда действительно переменилась. Мама часами находилась в детской, совершенно меня забросила, вся была занята исключительно младенцем. И если для меня нанимали кормилицу и няньку, то этого сына матушка пыталась выходить сама. Отец… О боже, мой отец! Полагаю, поначалу он ни о чем не подозревал, ведь на лице младенца очевидно незаметна эта разница между нормальным мальчиком и странным уродом, чье происхождение неестественно для рода человеческого…

Я невольно покосился в сторону своего дяди, который хмыкнул, но промолчал.

– Однако матушка – она, несомненно, поняла все с первого мгновения, – заключил я. – И потому была настолько напугана и несчастна.

– Полагаешь, она этого жуткого младенца и убила? – осведомился дед так просто, словно речь шла об обыденном событии.

Я покачал головой.

– Понятия не имею, что там произошло. Как-то среди ночи матушка выбежала из комнаты и принялась кричать и плакать, ударяясь головой о стену, словно безумная. Это разбудило всех обитателей дома. Отец вошел туда – и выскочил почти мгновенно. Я видел по его лицу, что он потрясен до глубины души. Это выражение ужаса и дикого изумления впоследствии оставалось в его чертах всю жизнь. Он схватил меня за плечи, встряхнул и шепотом произнес: «Никогда! Слышишь – никогда не задавай вопросы о своем умершем брате!» Я только кивал головой, но ничего не понимал. Одно мне было ясно: в семье произошло неописуемое бедствие. Когда через полгода матушка ушла из нашей жизни…

– Она точно умерла? – перебил меня дядя.

Мне оставалось лишь кивнуть, ведь я присутствовал на ее похоронах и провожал в последний путь так же явственно, как делал это сейчас с отцом.

– Что ж, – проговорил дед, словно подводя итог всему сказанному, – чему быть, того не миновать.

– Дедушка, – с трудом вымолвил я, – что случилось со вторым матушкиным братом? Я так и не добился ответа в прошлый раз.

– Так ли это важно? – ответил дед. По его лицу я понял, что он удивлен, и понял также, что вопрос я задал по собственной воле, а не подчиняясь приказаниям тех, кто привлек меня в эти края вопреки моему состоянию.

В тот же миг передо мной все потемнело, и внезапно я открыл глаза в полутьме. Священник натирал мои виски уксусом, а его супруга стояла рядом и бубнила под нос.

Произошло все ровно так, как говорил мой дед: вскоре после похорон отца мне доставили телеграмму с сообщением о кончине моего любящего дедушки, который оставил все свое имущество лично мне. О тех странностях, что могут ожидать меня в имении деда, я боялся даже предполагать, однако никаких возможностей отказаться от предложенного состояния у меня не имелось: отец потерял практически все свои доходы, и от него мне досталось только жилье, откровенно требующее ремонта и, насколько я припоминаю, уже однажды заложенное.

Таким образом, выбора не было, и вскоре я отделался от того немногого, что оставалось у меня в Кингстауне, и отправился в Саут-Этчесон, смутно предвидя многочисленные тяжелые последствия этой поездки. Про себя я решил, что продам дедовский дом и уеду из Саут-Этчесона как можно скорее. Найду себе жилье где-нибудь в Нью-Бедфорде, а то и в Провиденсе. Однако вместе с тем где-то глубоко под этими бодрящими мыслями копошились другие, тяжелые и страшные, и они навевали на меня глубокую тоску – не постоянную, а как бы наплывами, волнами: что-то в моей душе подсказывало, что я приму однозначное решение и в конце концов останусь в Саут-Этчесоне навсегда.

«Меня ничто не держит! – сказал я самому себе. – Нужно лишь напрячь волю и избавиться от этой тяжести… И еще, – добавил я, – похоже, мне не следует обзаводиться семьей, чтобы не продолжать наш проклятый род на этом свете».

Подобные планы поддерживали меня и заставляли по крайней мере избавляться от страха, пока поезд, а затем и нанятый автомобиль двигались по дороге в сторону малого города.

Прибыв туда, я остановился в недоумении. Небольшой чемодан – все, что я забрал с собой из дома в новую жизнь, – я поставил на землю себе под ноги. Я совершенно не узнавал картину, открывшуюся передо мной. Нынешний Саут-Этчесон даже близко не был похож ни на город моих детских воспоминаний, ни на место, где совсем недавно я побывал в своем странном, слишком реалистическом сне.

Это был самый обыкновенный, грязноватый провинциальный город. В центре его, правда, имелось несколько хорошо возведенных и недавно покрашенных двухэтажных домов с красивыми окнами, но преимущественно то были убогие строения, похожие на коробки или ящики, сложенные из старого кирпича или еще более старых древесных стволов. Большая центральная улица была замощена, и по ней можно было ходить в любую погоду, но большинство улиц представляли собой нечто вроде лесных троп, и, не сомневаюсь, при сильном дожде там легко можно было погрузиться в грязную жижу едва ли не по колено, а то и вовсе упасть со всеми вытекающими из этого последствиями.

Я не верил своим глазам. Как такое возможно? Не в силах разрешить этот вопрос, я решил для начала дойти до дедовского дома и попробовать разобраться там.

То и дело моросил дождь, было пасмурно; свет падал не яркий, а какой-то неизбывно-печальный, словно весь мир грустил о моей семейной утрате. Наконец вырос передо мной и тот давно знакомый дом. Он выглядел почти таким же, каким оставался в моей детской памяти: прочным, тщательно и красиво выстроенным, но вместе с тем вовсе не новым «с иголочки», как виделось мне в былые годы.

У ворот меня встретила пожилая женщина – должно быть, знала о моем скором приезде и ждала, вычислив время пути, которое я проделаю от поезда до самого подъезда.

– Мисс Раккуэль Радклиф? – неуверенно спросил я, поскольку сомневался, та ли это дама, которая прибиралась в жилище моего деда и рассказывала мне о здешних чудесах.

Она всплеснула руками.

– Ах, молодой мистер Эллингтон! – вскричала она. – Вы помните меня! Вот так чудеса, поистине так чудеса! – Она закачала головой и всхлипнула. – Такие перемены, молодой мистер Эллингтон, такие ужасные перемены! Ваш дедушка отошел в мир иной, о чем вы, разумеется, знаете… Он ведь был таким превосходным человеком! Что теперь будет? Вам понадобится еще моя работа или вы отыщете себе молодую девушку… или вы, простите, что задаю такой вопрос, уже женаты?

– Нет, мисс Раккуэль Радклиф, я совершенно не женат, – едва заметно улыбнулся я. – И если у вас имеются время и силы по-прежнему вести здесь хозяйство, был бы рад вашей помощи…

– На первых порах, мистер Эллингтон, на первых порах! – подхватила она горячо. – Потом-то, конечно, вы отыщете себе здесь молодую девушку, но пока этого не случилось…

Внезапно дождь начал идти сильнее – скажем так, чувствительнее, – и мы оба вбежали в дом.

– Тут никого нет? – спросил я, заранее опасаясь увидеть своего дядю.

– Нет, мистер Эллингтон, ни души, если не считать нас с вами.

– А дядя мой… такой, странный… он сюда не приходил? – решился я задать вопрос.

Она сморщилась.

– Какой еще «дядя»!.. Верно говорите – у мистера Эллингтона-старшего было несколько сыновей. Однако не поверите – не могу вспомнить с точностью, сколько. Все они были слишком похожи между собой, а на просьбу представиться и назвать имя только широко раскрывали рот да хохотали эдак визгливо, как капризные дети… Полагаю, их было двое или даже один. А в последние годы, надо полагать, и ни одного. Такие мужчины, знаете ли, предпочитают не сидеть на одном месте… Самого-то мистера Эллингтона я никогда о таких вещах спрашивать не решалась.

– Почему? – удивился я.

– Потому! – Она дернула плечами. – Все вам сказать? Иное может звучать неприлично!

– Думаете, кто-то из них незаконный? – спросил я. Все же мне хотелось бы знать, что моя мать обладала иным происхождением, нежели эти странные создания, лишь отдаленно похожие на людей.

– Ничего я не думаю! – в сердцах произнесла мисс Радклиф, и я решил поскорее переместить беседу на более пристойную тему.

– Эти странные создания – они ведь жили там… за церковью? – спросил я, памятуя свое жуткое путешествие в детские годы.