Текст книги "Знойная пустыня. Дорогой приключений. Африканское сафари (сборник)"

Глава XII
Храм в пустыне, Сковорода дьявола и кофе с перцем

Через несколько дней после нашего отплытия из Асуана мы увидели высеченный в горах грандиозный храм, к которому подошел наш пароход. После всего того, что я уже видел в Египте, я не ожидал, что эти развалины произведут на меня такое сильное впечатление.

Храм этот лежит в пустыне, вдали от жилья, вокруг него простирается голая, мертвая пустыня. Все сооружение высечено в скале. Сначала входишь во двор, окруженный высоким каменным валом, затем в молельню, в которой восседает «святая святых» – каменная статуя богини Хатор. При заходе солнца его косые лучи падают на фигуру богини, и она загорается красным светом, но это продолжается всего несколько минут, затем храм опять погружается в мрак и молчание. Перед храмом, опираясь спинами во фронтон его, сидят каменные идолы, изображающие строителей храма Рамзеса Второго. С неподвижной улыбкой смотрят они на восток, в глубину Аравийской пустыни. Они еще больше колоссов Мемносса. В их волосах, на высоте двадцати метров, видна извивающаяся змейка-уреус – головной убор богов и царей. Они сидят тут уже три тысячи лет и пустыми глазными впадинами смотрят вдаль; их освещает палящее солнце и сияние звезд, ветер поет над ними свою песню о тишине и одиночестве, а у ног их таинственно шумят волны Нила.

Это граница Египта, и здесь меня ожидала неприятность: я должен был отослать Мо обратно к его родителям, как обещал. Я хотел отправить его обратно с тем же пароходом, на котором мы приехали сюда, а сам думал поездом доехать до Хартума. Когда я вечером заговорил с ним об этом, он молча опустил голову на грудь и не ответил мне ни слова. Поздно ночью, когда я на своем складном кресле лежал на палубе, он внезапно подкрался ко мне и, схватив мою руку, прижал ее к своей груди; у меня замерло сердце, когда я заметил, что он плачет.

Когда мои вещи были внесены в вагон, Мо влез туда, желая убедиться, что все в порядке; затем я с ним направился на пристань, чтобы купить ему билет на пароход. Не проронив ни слова, стоял он рядом со мной – только дрожь, пробегавшая по его изящной коричневой руке, выдавала его волнение. Когда же я спросил кассира о цене билета, то он не выдержал:

– Нет, Бу! Нет! – С этими словами он потащил меня прочь от кассового окна и, крепко обняв обеими руками, зашептал: – Позволь мне поехать с тобой дальше. Кто будет носить за тобой аппарат, прогонять надоедливых нищих, кто будет варить тебе кофе, когда ты будешь писать, и кто будет задавать тебе вопросы и смешить тебя, как это делаю я?! Палатка моего отца так мала, а земля, принадлежащая Аллаху, так велика… Я хочу видеть все… Нет! Нет, я не уйду от тебя, не отсылай меня…

Я колебался не более двух-трех минут, больше некогда было раздумывать. Коротко приказал я ему собирать вещи и наскоро получил для него пропуск в Судан и билет на поезд. В поезде я старался объяснить ему, что не имею никакого права против воли родителей держать его у себя, что я могу довести его только до первой гавани Сомали, откуда он пароходом доедет до Александрии. Об этом я сегодня же напишу Кольману-эфенди, который знает арабский язык и напишет его отцу.

От радости он плохо понимал, что я говорю, и, стесняясь слез счастья, которые навертывались на его длинные ресницы, прятал свое лицо у меня за спиной. Сидевший напротив меня англичанин внимательно посмотрел на мальчика и затем спросил меня, не я ли вытащил его слугу из воды в Эдфу. Когда я подтвердил это, то англичанин представился, назвавшись Колонель Делакруа, и любезно предложил мне свои услуги в Хартуме, где он постоянно проживает.

Мо уснул и проспал несколько часов подряд, а проснувшись, никак не мог сообразить, где он и что с ним; затем он признался мне, что, начиная от Асуана, не спал ни одной ночи, волнуясь при мысли о предстоящей разлуке. Он с детским любопытством высунул голову в окно, рассматривая остроконечные негритянские хижины, темно-зеленые поля, – по которым мчались быстроногие газели, – и стаи птиц, направляющиеся на север.

Через двадцать четыре часа довольно однообразного пути мы прибыли в Хартум, а через четверо суток нам пришлось снова проделать это путешествие, направляясь в обратный путь.

Это была весьма досадная история: когда я по прибытии в Хартум на следующее же утро направился в Бюро путешествий Кука, чтобы узнать, какая дорога в Абиссинию считается самой удобной, – служащий с кислой миной вежливо сообщил мне, что правительство на днях отказало в визе туда одному известному итальянскому маркизу, так что прежде чем организовывать подобное путешествие, он советует мне хлопотать о разрешении. Я был не на шутку встревожен: если итальянскому маркизу не разрешили проезд, то мне… обыкновенному смертному…

В консульстве гладко выбритый молодой человек, напоминавший восковую фигуру из паноптикума, молча выслушал меня и указал мне на кресло. Но не прошло и минуты, как он вернулся обратно с моим паспортом.

– К сожалению, мы не имеем возможности разрешить вам переход границы у Абиссинии, так как там произошло столкновение с туземцами, и мы принуждены были применить вооруженную силу, – поэтому правительство не может взять на себя ответственность за вашу жизнь, если вы пожелаете отправиться туда. До Дакилара вы, разумеется, можете доехать, но не дальше.

– Гм… – сказал я, чтобы выиграть время. – А если я сам возьму на себя ответственность за мою жизнь? Что тогда?

– Все равно, сэр. Вы не можете взять на себя такую ответственность, в особенности относительно ваших слуг – суданских подданных. Я сожалею, сэр, что больше ничего не могу сделать для вас.

Кроме поклона, он, очевидно, ничего больше не мог сделать и поэтому молча уселся за свой письменный стол; я же употребил этот день на изучение подробнейшей карты Абиссинии, несколько раз снова сбегал в Бюро Кука, чтобы осведомиться о других путях проезда в страну Менелика, но… дорога была только одна – на Дакилар.

В сумерки, которые здесь довольно непродолжительны, я проходил, погруженный в раздумье, мимо красивого дома, на крыльце которого стояли часовые. Я взвесил все за и против и решил, что ехать дальше можно только по течению Нила в Уганду или Центральную Африку. Но это значило совершенно отказаться от поездки в Абиссинию, а у меня крепко засела в голове эта мысль!..

Ах, если бы я тогда отказался от нее!..

Вдруг мимо меня прошли двое мужчин, в одном из которых я узнал мистера Колонеля. Недолго думая я решил догнать его, чтобы посоветоваться с ним о своих делах. В двух словах рассказал ему о своей неудаче и спросил, не может ли он помочь мне в получении визы на проезд в Абиссинию. Его спутник, широкоплечий офицер, прошел на несколько шагов вперед и остановился возле крыльца понравившегося мне дома. Стоявшие на крыльце часовые при виде его вытянулись во фронт – мне стало немного не по себе.

Колонель задумчиво погладил свою бородку и, как бы придумывая выход, направился к офицеру; солдаты стояли как вкопанные, не сводя глаз с лица широкоплечего офицера… Мое беспокойство все росло, и наконец я решительно направился к беседующим, чтобы сказать Колонелю, что лучше завтра зайду к нему побеседовать о своих делах. Но тут второй посмотрел на меня холодным взглядом своих серых глаз, выделявшихся на загорелом коричневом лице, и удивительно резкий и неприятный голос произнес:

– Мистер Колонель доложил мне, но, к сожалению, сэр, я ничего не могу сделать для вас!

Он поднес руку к шлему, Колонель любезно кивнул мне, и мои слова: «Благодарю вас, сэр!» – они уже не расслышали. Очень смущенный, я сделал несколько шагов вслед за ними и, встретив по пути негритенка, спросил его: не знает ли он, кто этот человек. Он, выкатив свои белки, сказал:

– Аллах! Бакшиш? Лорд Китченер!

А я и не думал, что это мог быть лорд Китченер! Ах, если бы я догадался об этом раньше! Мне стало жаль Колонеля.

Затем я отправился на вокзал и углубился в изучение громадной карты Судана, потом подошел к окошечку кассы и, протягивая подозрительно смотревшему на меня чернокожему кассиру деньги, сказал:

– Полтора билета до порта Судана. Когда отходит следующий поезд?

– Послезавтра утром, сэр, в девять часов десять минут. Семь фунтов и восемьдесят пять пиастров.

Следующий день я употребил на осмотр города, который был опрятен и весьма скучен, и решил съездить в Омдурман, где бывал очень интересный и живописный базар. Там продавались работы туземцев из меди и железа, меха и удивительно красивые страусовые перья, но так как я не знал, на что их употребить, то не купил ни одного. Затем я отправился за город, чтобы осмотреть гробницу Мийди. По распоряжению великого человека, которого я встретил вчера, этот памятник был обстрелян гранатами, но, к счастью, фараон не мог почувствовать этого, так как кости его давно истлели в земле.

Когда я увидел эти развалины, то вспомнил и старика Нейфельда. Здесь когда-то был сайер – темница майдистов, и в ней несчастный просидел целых десять лет. Десять лет бряцал он цепями в своем каземате, каждую минуту ожидая, что его поведут на казнь, так же как и остальных сидевших с ним иноверцев.

Здесь я распрощался с Нилом, у берегов которого я чувствовал себя прекрасно, и на следующий день рано утром мы увидали тяжелые, как лава, волны Красного моря. Наш пароход подошел к песчаному берегу порта Судана.

В этом безумно жарком городке я три дня кряду беспрерывно потел. «Мы называем Судан Сковородкой дьявола», – сказал мне старый англичанин, которого судьба наказала местом начальника порта. И он был прав: действительно в этом городе жаришься в собственном соку, как на раскаленной сковороде. Даже Мо, дитя пустыни, задыхался от жары и все ночи напролет метался по кровати, обливаясь потом и не находя покоя. Когда через несколько дней мы на итальянском пароходе отбыли из порта Судана, то оба облегченно вздохнули, выехав в открытое море, где все же было свежее, чем в этом аду.

В Массуа, главном порту Эритреи[22]22
  Часть Абиссинии, относительно которой в один прекрасный день вдруг выяснилось, что она принадлежит Италии.


[Закрыть], было еще более душно, чем в Судане. Возможно, что температура здесь была не выше, но стоявшие в воздухе испарения образовывали пелену горячего тумана. Вероятно, в связи с этой атмосферой поступки таможенного чиновника в порту показались мне весьма странными. Когда я вошел в помещение таможни, то он посмотрел на меня с такой злобой, точно я, по крайней мере, убил его родителей.

– Откройте чемоданы и выложите все, – приказал он, полулежа на складном стуле и указывая ногой, обутой в полотняную туфлю, на прилавок; другой ногой он одновременно ударил маленького негритенка пониже спины за то, что тот, зазевавшись на меня и Мо, перестал шевелить опахало. Сначала я хотел ответить ему такой же дерзостью, но жара была так велика, что парализовала всякие желания, и мне просто лень было открыть рот. Поэтому я послушно отпер чемоданы и, поставив возле них Мо в качестве сторожа, вошел в Бюро эмиграции.

Сидевшие там чиновники пили холодный лимонад. Воздух освежали три громадных опахала: одно из них держала большая обезьяна, довольно добросовестно исполнявшая свои обязанности в те промежутки времени, когда она не искала блох. Но и здесь публика оказалась довольно нелюбезной: чиновник, сидевший у окошечка, заявил мне, что я должен внести двенадцать тысяч марок на хранение и получу их вновь только тогда, когда покину колонию. Как я ни старался втолковать этому человеку, что еду прямо через Ади-Квала в Абиссинию, и что мне понадобятся деньги на покупку палатки, мулов и принадлежностей путешествия, очевидно, жара была слишком велика, чтоб чиновник мог понять меня: он повторял все одну фразу: «Far niente, Signore, far niente! Quindicicento lire, la prego, Signore!»[23]23
  Делать нечего, делать нечего. Двадцать пять лир, прошу вас, синьор!


[Закрыть]

Но все же после стакана ледяного «гранита» в его мозгу родилась блестящая идея: чтобы я на пароходе доехал до Джибути[24]24
  Французский Сомали.


[Закрыть], откуда я мог также поехать в Абиссинию и не должен был вносить денег в казну. Я уничтожающим взглядом посмотрел на него и молча отсчитал шестьдесят фунтовых билетов. Он, казалось, был весьма недоволен тем, что ему приходится выписывать мне квитанцию.

В таможне в это время разыгралось следующее: таможенный чиновник, наконец, заставил себя подняться со стула и, засунув свой длинный нос сначала в чемодан какого-то итальянского офицера, а затем в мой, забормотал: «Табак, папиросы, сигары…» Затем он наклеил билетики на сундуки и, шатаясь, побрел обратно к своему креслу. Но тут его взгляд мимоходом упал на футляр моего винчестера – он замер на месте.

– Оружие! – бормотал он. – Ввоз оружия запрещен, синьор. Куда вы едете?

– Через Масуа и Ади-Квала в Абиссинию.

Он вздрогнул и, подняв жалобный взгляд к небу, сказал:

– Надо написать сертификат, взвесить груз, высчитать стоимость провоза до Асмары и выписать квитанцию. Затем надо приложить к оружию сопроводительное письмо и отправить его по железной дороге. В Асмаре вы сможете получить его в канцелярии губернатора.

Он посмотрел на меня, ожидая, что я, напуганный этими условиями, скорее брошу ружье в Красное море, чем соглашусь, но я вежливо улыбнулся.

– Конечно, синьор, придется проделать все это. Вы позволите мне пока присесть, мне что-то нехорошо.

С этими словами я опустился в его складное кресло. Его лицо стало еще желтее, когда я, получив все нужные расписки и квитанции, покинул таможню.

До сегодняшнего дня не могу понять, как я за эти несколько дней не превратился в несколько ложек мясного сока. И как терпят эту ужасную жару тамошние жители, в особенности же приезжие итальянцы, это осталось для меня загадкой!

Наш поезд подымался в гору. После иссохшей песчаной пустыни нам особенно приятно было смотреть на зеленые луга и леса. Солнце уже село, наступил прохладный вечер, на верхушках гор время от времени вспыхивали зарницы, и издалека доносились раскаты грома. Малыш не спал: от жары и беспрерывного потения у него по всему телу высыпала мелкая красная сыпь, причинявшая невыносимый зуд. Кроме того, его очень заинтересовал невиданный до сих пор ландшафт: деревья, так много деревьев, что они сплошным ковром покрывали горы. Он не имел понятия о том, что такое лес, не знал даже на своем языке такого слова. Здесь были «колодцы», в которых было так много воды, что она с журчанием бежала вниз по скалам и образовывала в долине ручьи и реки, и здесь жили настоящие негры с длинными курчавыми бородами, носившие в ушах большие золотые серьги. Иногда на них были шелковые одежды, и они ездили поездом в первом классе. Их язык был похож на звон цепей и совершенно не напоминал арабский. Но что возбудило его искреннее возмущение, поддерживаемое мной, – это то, что здесь в кофейнях подавали кофе с перцем, – а не с сахаром.

Асмара была недавно выстроена итальянцами, и все постройки изобиловали колоннами. В верхних этажах домов были квартиры, а в нижних – парикмахерские и кофейни, где играли в карты и домино. Следующей достопримечательностью этого местечка была громадная гостиница, в которой было еще больше колонн, чем в остальных домах, и где, несмотря на утопавший в цветах сад, на столиках стояли букеты из бумажных цветов. Затем здесь имелась казарма, откуда доносились удивительно меланхолические трубные звуки. В нижней части города обитали туземцы в хижинах с остроконечными крышами; обитатели этих хижин так же ничего не делали, как и напомаженные победители итальянцы. Ко всему этому надо прибавить никогда не прекращавшуюся грозу, раскаты грома и потоки дождя, которые превращали улицы Асмары в непроходимое болото.

Мне посчастливилось встретить в милиции служащего, который был не так торжественен и надут, как все остальные, и который, разобрав мою претензию, немедленно написал ордер в кассу о выдаче мне обратно денег и другой ордер о выдаче мне ружья и пропуска в Ади-Квала, в котором было согласие на мой выезд в Абиссинию. Получив все это, я немедленно приступил к сборам в путешествие в страну Негуса – Негусти.

– Синьор, вы доставите мне величайшее удовольствие позаботиться о найме лошадей и слуг для вас, но я беру на себя смелость предупредить вас, что вы вместе со всем этим утонете в Абиссинии в грязи, – в этой стране невозможно путешествовать в период дождей, а они в этом году особенно сильны. Дожди начались за три недели раньше обычного срока, и могу себе представить, что делается сейчас в Абиссинии. Мой старый швейцар пишет со своей родины, что там форменный потоп: целые деревни смыты водой, стада потоплены. «Жители ожидают голода», – сообщил мне хозяин гостиницы.

Несмотря на то, что он говорил очень убедительно, жестикулируя и вращая глазами, на меня это не подействовало.

– Если дожди начались раньше времени, то можно предположить, что они и кончатся раньше, – заметил я.

– Извините, синьор, это совсем не вытекает отсюда. Позвольте предостеречь вас не ездить в Абиссинию, а ждать здесь конца периода дождей. Надеюсь, что вы почтите мою гостиницу своим любезным посещением.

Если бы не это добавление, я, может быть, и последовал бы его совету, – к счастью для меня, – но старый еврей, у которого я выменивал деньги на золотые талеры – единственная монета, которая принимается в Абиссинии, – сказал с улыбкой:

– Вы же, конечно, понимаете, что этот ганеф хочет заработать на вас! Смешно, как это вы утонете в грязи? Ведь там горы, а с них вода стекает в долину, и потом разве вы не чувствуете, куда дует ветер, и не видите, как светлеет небо? Завтра будет хорошая погода, дождя не будет. У меня есть для вас хорошая подержанная палатка, которую я могу дешево продать, а у моего приятеля есть мулы, которые повезут вас, вашего мальчишку и ваши вещи.

Оказалось, что мулы были у приятеля его приятеля, которого звали Менас и который был из провинции Шоа. Он взялся достать мне четырех мулов и дать еще одного проводника. В тот же вечер он привел высокого худого еврея, с удивительно густой всклокоченной бородой, необыкновенно сильного и мускулистого, а по наружному виду довольно мрачного и молчаливого. Его звали Галла.

Глава XIII
В Абиссинию, катастрофа на реке и черная пантера

Когда мы выступили в путь, небо было ясно, только с гор дул холодный ветер, приносивший с собой благоуханье цветов, росших по обрывам. На горах лежали громадные белые облака, туман подымался от полей сахарного тростника и кофейных плантаций, раскинувшихся в долинах; ручьи и водопады с шумом падали с гор, и иногда их быстрое течение проносило мимо нас труп утонувшего теленка.

Еврей, менявший мне деньги в Асмаре, оказался прав: сегодня погода совсем не была похожа на дождь, и только после двенадцати часов ночи я подскочил на своей походной кровати от внезапного удара грома, почти одновременно сопровождаемого потоком дождя. Дождь был непродолжителен, но так силен, что мы едва не утонули в потоках воды. Когда солнце взошло, погода уже снова была ясной, и так продолжалось до обеда. Часов в двенадцать опять полил дождь, после которого образовались такие лужи, что мы буквально по колено брели в грязи. Вдобавок ко всему этому палящие лучи солнца жгли нам спину. Наконец, когда солнце село и звездная ночь раскинула над нами свой покров, мы разбили палатку для ночлега под громадным развесистым деревом, и когда ложились спать, то на горизонте уже опять сверкали молнии, а в полночь разразилась опять страшная гроза.

Ледяной ветер, примчавшийся откуда-то с гор, яростно набросился на нашу палатку и сорвал ее с одной стороны; мокрая парусина упала на нас, и мы, уцепившись за развевающиеся полотнища и обливаемые холодным потоком воды, проклинали всех и вся, не видя конца этой ужасной ночи.

Такая погода продолжалась десять дней; дождь все время лил с небольшими перерывами, а время от времени разражалась гроза, сопровождаемая форменным потопом. Мы никак не могли высохнуть как следует и продолжали путешествие в сырых платьях, ночью дрожа от пронизывающего нас холода, а днем задыхаясь от духоты и сырости. Я надеялся, что этот убийственный период дождей скоро пройдет, чтобы, наконец, вполне насладиться путешествием через эту богатую роскошной растительностью местность. Мне хотелось глубже проникнуть в эти перевитые лианами и диким виноградом леса, чтобы полюбоваться роскошными красками цветов и насладиться их ароматом. В темной чаще деревьев слышны были крики попугаев, и мы видели стаи мартышек, которые, очевидно, заинтересовавшись нами, преследовали нас, скача по верхушкам деревьев. Иногда на нашем пути встречались следы антилоп, диких кабанов и даже леопардов; их следы по густой траве вели в долину.

В редкие солнечные часы мы, распаковав свои вещи для просушки, ложились отдохнуть. Перепачканные и до крайности измученные утомительным путешествием, мы были довольны тем, что хоть наша палатка починена и спокойно стоит на месте.

Покупка этой палатки была большой глупостью с моей стороны; в один прекрасный день Менас разъяснил мне, что это, вероятно, была не та палатка, которую еврей показывал мне, а другая.

При такой ужасной дороге и погоде мы употребили на переход в сто тридцать километров – от Асмары до Ади-Квала – почти восемь дней. Но вот мы наконец перешли границу Абиссинского государства. Единственная формальность, которую нам пришлось проделать, – это заплатить пошлину одному из служащих абиссинской таможни. Менас вздумал затеять с ним ссору по поводу высокой суммы пошлины, но ему помешал кашель, приобретенный им в эту сырую погоду, и он не мог настоять на своем. Абиссинец со страшной кривой саблей в руке не успокоился до тех пор, пока мы не уплатили половину требуемой суммы. Когда мы, по колена утопая в грязи, двинулись дальше, то Менас разъяснил мне, что эти негодяи требуют всегда больше, чем полагается по закону, и что та сумма, которую мы уплатили, тоже втрое больше законной пошлины.

Я с таким интересом слушал его, что внезапно поскользнулся и растянулся во всю длину на грязной улице, почти до бедер утонув в грязи. Несмотря на трагизм моего положения, я все же невольно расхохотался, подумав о бессмысленности моей абиссинской поездки.

На следующее утро, когда заря розовым сиянием осветила небо и горы, я невольно обратил внимание на бледный цвет лица моего маленького Мо и на усталое выражение его прекрасных глаз. Он объяснил это тем, что у него немного болит голова и ноют кости. «Но это скоро пройдет», – добавил он с натянутой улыбкой, от которой у меня кровь застыла в жилах. У него был несколько ускоренный пульс – и больше ничего, но я с ужасом подумал о том, как это дитя знойной пустыни перенесет простуду в таком ужасном климате? Сердце у меня тревожно сжалось.

Я стал подыскивать место, где бы нам разбить палатку, но в течение целого дня не мог найти ни одного более или менее сухого местечка для этой цели. К вечеру нам посчастливилось наткнуться на большую и сухую пещеру, в которой, очевидно, предыдущие путешественники оставили основательную вязанку хвороста.

Малыш отказался от еды, и глаза у него так блестели, что я решил поставить ему термометр: у него оказалось тридцать семь и восемь десятых. Я уложил его между двумя кострами и весь вечер поил его горячим чаем с лимоном. Он очень вспотел: его коричневая ручонка, судорожно уцепившаяся за мою руку, была совершенно мокрой. Через два часа, переодев его в сухое белье, я дал ему аспирину и всю ночь не спал, прислушиваясь к его сильному кашлю и следя за тем, чтобы он не раскрылся во сне. Ему, очевидно, снился родной дом, я слышал, как он во сне бормотал: «Ом!»[25]25
  Мама!


[Закрыть]; иногда он громко вскрикивал и называл незнакомые мне имена, возможно своих товарищей по играм. Позже, вспоминая о мальчике, я радовался, что в эту ночь он еще раз, хоть мысленно, побывал у себя на родине, прежде чем его маленькое сердечко навсегда перестало биться!

На другое утро жара у него больше не было.

– Знаешь, Бу, – сказал он, – я сегодня чувствую такую слабость, какую никогда в жизни не чувствовал, но голова у меня больше не болит, и, видишь, сегодня в первый раз ночью не было дождя, небо ясно, и там восходит солнце, такое же большое и красное, как у нас в пустыне. Я думаю, что холодные дожди, которые так плохо на меня действуют, уже окончились. Посмотри, как высоко подымается солнце. Сейчас я разведу костер, и мы приготовим себе кофе, только сладкий кофе, без перца, и сегодня сможем поехать далеко в горы и снимать картины, чтобы вернуть то время, которое мы упустили. Не правда ли, Бу?

Лучи восходящего солнца осветили его стройную фигуру, его блестящие глаза, и меня снова поразила красота этого лица, которым я ежедневно любовался, и больно уколола мысль о предстоящей разлуке. Я должен был навсегда расстаться с этим ребенком. Я притянул его за руку к себе и обнял за плечи.

Разорванная грозовая туча на мгновенье закрыла солнце, но первый удар грома раздался только через несколько часов. Я вполне использовал это время, сделав множество интересных снимков, снимая все, что казалось мне более или менее достойным внимания. Мне понравился громадный, обтянутый паутиной кактус, на котором расцвело около дюжины роскошных ярких цветов; два сросшихся кедровых дерева, корни которых висели на глубине восемнадцати метров над пропастью; старый павиан, важно, как часовой на посту, сидевший на гладком выступе скалы, задумчиво подперев лапой подбородок, как бы решая философские проблемы; стадо быков с длинными завитыми рогами и пастух Менза со смешной высокой прической, слепленной из глины.

Пройдя небольшое расстояние, занятые фотографированием, мы вдруг очутились перед быстрой речонкой, через которую был перекинут самодельный мостик.

Менас погнал мула на мостик, но когда тот сделал несколько шагов по перевитым лианами балкам, то остановился и стал пятиться назад, выражая нежелание переходить через быстрое течение реки по этому сомнительному мостику. Менас сам полез на мостик и попробовал его крепость, причем чуть не свалился в воду со скользких бревен. Тогда мы решили проследить следы зверей, которые вели к реке, и действительно по ним скоро нашли брод. Я привязал фотографический аппарат к своему седлу и погнал мула в воду, но едва я достиг противоположной стороны, как услышал позади себя страшные крики, заглушавшие шум бурлящей воды. Мо, следовавший за мной по пятам, с ужасом во взоре указал мне на воду, крича что-то непонятное. На мгновенье мне показалось, что я вижу в темноте тело на волнах реки, а на том берегу я увидел Менаса, который, подняв руки к небу, с отчаянными криками бежал вниз по течению реки.

– Скорее наверх, скорее! – закричал я и вытащил мула, на котором сидел Мо, на берег.

Но нам опять пришлось погнать своих мулов в воду, потому что я обнаружил, что здесь нельзя пройти вниз вдоль течения реки.

– Бу! Милый Бу! Берегись! Там, где ты стоишь, исчез старый Галла! – кричал малыш в ужасе.

Я осторожно объехал страшный водоворот, в котором исчез человек, и, достигнув противоположной стороны, помчался вслед за Менасом. Я настиг его как раз в том месте, где вдруг из реки вынырнула черная голова и черная рука ухватилась за выступ скалы. Между утопающим и следующим выступом, который был ближе к берегу, скопилась нанесенная течением масса сухих сучьев и палок. Рука, державшаяся за скалу, дрожала, и казалось, что она вот-вот сорвется. Тогда я недолго думая спрыгнул с седла и, одним прыжком вскочив на сухие сучья у берега, ухватился одной рукой за дерево, а другой схватил Галлу за волосы и выдернул его из пучины. Тут дерево заскрипело и надломилось под тяжестью двух тел; я инстинктивно ухватился рукой за образовавшийся сук, но вместе с ним сорвался и упал в воду. Я несколько раз был с силой брошен о скалы и вдруг почувствовал почву под ногами. Я крепко уцепился обеими руками за подвернувшиеся мне под руки сучья и стал бороться со страшным течением, пытавшимся унести меня. Через минуту я, тяжело дыша, сидел на берегу.

Когда я немного отдышался, то увидел своих трех спутников, которые бежали ко мне: впереди всех мчался малыш, за ним Менас, который рвал на себе волосы, и наконец длинный, тощий и совершенно голый Галла. Оказалось, что когда я вытащил его за волосы, то подбежавший в это время к нам Менас подхватил его и вытащил на берег.

– Мне ваша помощь не нужна, бегите лучше вниз по течению реки и попробуйте спасти наших мулов, пока они не исчезли. А ты не плачь, дурачок: эта пара царапин заживет очень быстро, а лучше беги за Менасом, а я сейчас догоню вас, – сказал я, обращаясь к Мо.

Они убежали, но оказалось, что последовать за ними было не так просто. Когда я встал на ноги, то заметил, как сильно болело у меня все тело, покрытое синяками от ушибов о скалы.

Минуты через две посланные вернулись обратно и сообщили, что тело одного из мулов было выброшено течением на берег, но на нем уже не было ни грузового мешка, ни седла. Почти до самого вечера искали мы вдоль берега реки наши вещи, но… все было напрасно. Мы не нашли ничего, и как назло это было все самое необходимое. Так, например, пропали мои два мешочка с золотыми талерами, которые составляли девять десятых всей моей наличности, фотографический аппарат со всеми кассетами, штатив, ящики с пластинками, всего около двадцати дюжин, маленький сундучок с дорожной аптекой, патроны для винчестера и браунинга, палатка и две походных кровати. Когда я убедился в том, что дело поправить нельзя, то в полном отчаянии опустился на землю и долго не мог придумать выхода из этого положения. Я просидел так почти целый час, малыш с плачем хлопотал около меня: он растирал мои окоченевшие ноги своими ручонками, принес мне чашку горячего кофе с бисквитами и, заставив меня выпить несколько ложек кофе, пытался запихнуть мне в рот кусочек печенья. Галлу, которого тоже порядком побило о скалы, мы послали вперед, чтобы найти более подходящее место для ночлега, чем эта проклятая долина. Причитания и плач Менаса действовали мне на нервы; он без конца повторял, что нам лучше всего сейчас повернуть обратно, и все хотел выпытать у меня, сколько я заплачу ему за потонувших мулов. Заплаканное лицо Мо прижалось к моему плечу, тут я пришел в себя и, крепко прижав к себе мальчика, подумал: «Хорошо, что погибли мои вещи, а не ты, мой милый». При мысли о возможности подобной потери я содрогнулся.

– Замолчи! – прикрикнул я на старика. – Что ты блеешь, как овца? Когда случается несчастье, нужно не плакать, а действовать! Скажи, есть ли в Адуа почта и телеграф? Ты знаешь, что это такое?

– Да, господин, и прекрасно знаю, – ответил он уныло, – но не могу сказать тебе, есть ли это в Адуа.

– Что ближе отсюда: Адуа или Ади-Квала?

– Ади-Квала ближе, но дорога в Адуа гораздо удобнее, и там у меня есть друзья, которые могут помочь нам. Через два дня мы будем там.