Текст книги "Вечерние новости"

Такова была натура Мигеля, что произошедшие перемены не огорчили его. Наоборот, он жаждал принять участие в начавшейся кипучей деятельности.

А пока он действовал на собственный страх и риск в Беркли и обнаружил, что напрочь лишен совестливости и может быстро и решительно убивать людей без всякого неприятного чувства потом.

Его первой жертвой стала молодая женщина, с которой он познакомился, сойдя в Беркли с автобуса. Они вместе пошли по улице, разговорились и обнаружили, что оба учатся на первом курсе. Он, видимо, ей приглянулся, и она пригласила его к себе, а жила она в скромной квартирке в конце Телеграф-авеню. Было это в ту пору, когда подобные знакомства были обычным явлением: страх перед СПИДом еще не наступил.

Хорошенько потрудившись с ней в постели, Мигель уснул, а проснувшись, обнаружил, что девица просматривает содержимое его бумажника. Там было несколько удостоверений личности на разные фиктивные имена: он и тогда уже готовился к будущей жизни вне закона. На свою беду девица проявила излишний интерес к этим удостоверениям – возможно, она сотрудничала с какой-то службой, хотя Мигель так никогда этого и не узнал.

Мигель вскочил с постели, схватил ее и задушил. Он до сих пор помнил, с каким изумлением она взглянула на него, как вырывалась из его рук и как потом, перед тем как потерять сознание, с отчаянной мольбой на него посмотрела. А он с интересом обнаружил – словно врач-клиницист, наблюдающий больного, – что, убив ее, не почувствовал никаких укоров совести.

Больше того, он с ледяным спокойствием прикинул, могут ли его поймать, и пришел к выводу, что это исключено. Они ведь не сидели рядом в автобусе, да, собственно, тогда вообще не были еще знакомы. Едва ли кто-либо заметил, как они вместе шли от остановки. В вестибюле, как и в лифте, пока они поднимались на четвертый этаж, им никто не встретился.

Мигель не спеша вытер какой-то тряпкой те несколько поверхностей, на которых могли остаться отпечатки его пальцев. Затем, обернув носовым платком правую руку, выключил всюду свет и вышел из квартиры – дверь за ним захлопнулась.

Он не стал спускаться на лифте, а пошел по лестнице и, прежде чем выйти в вестибюль, проверил, нет ли там кого, а затем уже вышел на улицу.

На другой день и в последующие несколько дней он внимательно просматривал местные газеты, не появится ли заметка о задушенной девушке. Но прошла почти неделя, прежде чем нашли ее полуразложившийся труп, а еще через два или три дня, поскольку ничего нового обнаружено не было и никаких ключей к раскрытию преступления не появилось, газеты потеряли к этой истории интерес, и она исчезла с их страниц.

Если какое-то расследование и было, имя Мигеля со смертью девушки никто не связал.

За те годы, что он продолжал учиться в Беркли, Мигель убил еще двоих человек. Произошло это по другую сторону залива, в Сан-Франциско, – то были убийства совершенно незнакомых людей, так сказать, «потехи ради», – он-то, правда, считал, что они были нужны ему, чтобы набить руку. Должно быть, он хорошо ее набил, так как ни разу не попал под подозрение и даже не подвергся допросу полиции.

Окончив университет в Беркли и вернувшись домой в Колумбию, Мигель стал околачиваться около расширявшего свою деятельность объединения осатаневших королей наркотиков. Он имел права летчика и совершил несколько полетов с кокаиновой пастой из Перу в Колумбию. Вскоре он завязал дружбу с гнусным, но весьма влиятельным семейством Очоа, что позволило ему принять участие в более крупных операциях. Затем Мигель присоединился к «М-19», устраивавшей настоящие вакханалии убийств, – он участвовал во всех массовых убийствах, убивал и в одиночку, и с тех пор давно потерял счет оставленным им трупам. Имя его, естественно, стало широко известно во всем мире, но он принимал такие тщательные меры предосторожности, что схватить его за руку не удавалось.

Связи Мигеля – или Улисеса Родригеса – с «Медельинским картелем», с «М-19», а в последнее время и с «Сендеро луминосо» постепенно расширялись. Тем не менее он сумел сохранить свою независимость, став международным бандитом, наемным террористом, на которого – благодаря его ловкости – был постоянный спрос.

Политика играла тут, по-видимому, определенную роль. Мигель был по духу социалистом, он страстно ненавидел капитализм и презирал эти лицемерные, прогнившие Соединенные Штаты, как он их называл. Но вообще к политике он относился скептически – просто любил, можно сказать, сладострастно любил опасность, риск и тот образ жизни, который вел.

Этот-то образ жизни и побудил его приехать полтора месяца назад в Соединенные Штаты, чтобы втайне подготовить то, что произойдет сегодня и о чем вскоре узнает весь мир.

Первоначально Мигель намеревался попасть в США окружным, но безопасным путем: из Боготы через Рио-де-Жанейро – в Майами. В Рио он должен был сменить паспорт и явиться в Майами в качестве бразильского издателя, направляющегося на нью-йоркскую книжную ярмарку. Но тайный агент «Медельинского картеля» в госдепартаменте предупредил, что Иммиграционная служба в Майами срочно запросила всю имеющуюся информацию на Мигеля, особенно о том, какие имена он использовал.

А Мигель однажды уже выступал в качестве бразильского издателя, и, хотя считал, что эта его маскировка еще не высвечена, ему показалось более разумным не появляться в Майами вообще. Поэтому, хоть так получалось и дольше, он полетел из Рио-де-Жанейро в Лондон, где обрел новое лицо и вполне законный, новешенький британский паспорт.

Все оказалось очень просто.

Ах эти чистенькие демократии! До чего же глупы и наивны они! Как просто использовать их хваленые свободы и демократические системы в своих целях тем, кто, как Мигель, не верит ни во что!

Еще до поездки в Лондон он уже знал, как это делается.

В Лондоне он первым делом отправился в Дом Святой Екатерины, на скрещении Кингсуэй и Олдуич, где хранятся архивы записей о всех рождениях, браках и смертях по Англии и Уэльсу. Там Мигель сказал, что ему нужно три свидетельства о рождении.

О рождении кого? Да кого угодно, кто родился в тот же день, что и он, или около того.

Ни слова никому не говоря и не вызвав ни единого вопроса, он взял пять бланков, после чего подошел к полкам, на которых стояли толстые тома, расставленные по годам. Мигель выбрал 1951 год. Тома были составлены поквартально. Он выбрал том на буквы «М» – «Р», за октябрь – декабрь.

Сам он родился 14 ноября этого года. Пролистав несколько страниц, он напал на имя «Дадли Мартин», родившегося в Китли, графство Йоркшир, 13 ноября. Имя подходило – оно не было ни особенно заметным, ни таким заурядным, как Смит. Perfecto![7]7
  Отлично! (исп.)


[Закрыть] Мигель переписал все необходимые данные на один из красных бланков.

Теперь ему нужны были еще два имени. Он собирался подать прошения о выдаче трех паспортов – второй и третий могут понадобиться, если что-то не получится с первым. Вполне ведь возможно, что паспорт уже был выдан этому самому Дадли Мартину. В таком случае в выдаче нового паспорта будет отказано.

Он заполнил еще два бланка. При этом он намеренно выбрал фамилии, начинавшиеся на буквы, далеко отстоящие от «М» – Мартин: одна фамилия начиналась на «Б», вторая – на «Й». Это было сделано с учетом того, что в Отделе паспортов разные клерки занимаются рассмотрением заявлений на разные буквы. Таким образом, он мог не сомневаться, что три его прошения о выдаче паспортов попадут к разным людям и связь между ними не будет установлена.

Мигель постарался не прикасаться ни к одному из бланков, на которых писал. Потому-то он и взял пять бланков: два из них он накладывал на остальные, именно на них отпечатаются следы его пальцев, и он потом их уничтожит. Уже окончив Беркли, он узнал, что отпечатки пальцев нельзя полностью уничтожить, даже если самым тщательным образом вытереть поверхность, – существуют новые способы получения отпечатков с помощью нингидрина и ионного лазера, которые непременно их обнаружат.

Затем Мигель направился к окошку кассира. Там он подал три своих бланка, по-прежнему не дотрагиваясь ни до одного из них пальцами. Кассир спросил с него по пять фунтов за каждое свидетельство о рождении, и Мигель заплатил наличными.

Ему было сказано, что свидетельства о рождении будут готовы через два дня.

За эти дни он подобрал три подходящих адреса.

Из лондонского делового справочника Келли он выписал несколько агентств, куда можно посылать почту и там ее получать. Он пошел в одно из этих агентств и снова заплатил наличными. У него уже была готова «легенда»: он-де открывает небольшое дело, но ему пока еще не по средствам иметь контору и секретаря. Однако никаких вопросов ему не было задано. То же самое он проделал и в двух других агентствах, где тоже не было проявлено никакого любопытства. Теперь у него было три отдельных адреса, на которые ему могли прислать три запрошенных паспорта, причем ни один из адресов не был связан с его именем.

Затем в фотоавтоматах он трижды снялся на паспорт, всякий раз слегка меняя внешность. На одном снимке он был с аккуратными усиками и бородкой, на другом – гладко выбритый и с измененным пробором, на третьем – в очках с массивной оправой.

На другой день он забрал в Доме Святой Екатерины три свидетельства о рождении. Как и прежде, никто не поинтересовался, зачем они ему нужны.

Он уже приобрел на почте бланки для получения паспортов – опять-таки стараясь не дотрагиваться до них пальцами. И, надев резиновые перчатки, заполнил эти бланки. На каждом он проставил адрес одного из агентств, с которыми успел договориться. К каждому бланку прилагались две фотографии. Одна фотография должна быть заверена «профессионально квалифицированным лицом» – врачом, юристом или руководителем предприятия, подтверждающим личность просителя; от этого человека требовалось заверение, что он (или она) знает просителя по меньшей мере два года. Следуя полученному совету, Мигель написал все, что требовалось, сам расписался, изменив почерк и выбрав имена и адреса наугад из телефонной книги. Он купил несколько печатей, чтобы придать большую убедительность именам и адресам.

Хотя на бланках и было напечатано предупреждение, что подписи лиц, удостоверяющих личность, проверяются, на самом деле это редко делалось, и можно было почти не опасаться, что фальшивка будет обнаружена. Просто слишком много подавалось прошений и слишком маленьким был штат.

Наконец Мигель занялся тремя «заверенными» фотографиями – теми, на которых стояла подпись и которые не пойдут на документы, а останутся в архивах Отдела паспортов. Он провел по ним губкой, смоченной слабым раствором «Доместоса» – отбеливателя, применяемого в домашнем хозяйстве. Благодаря этому средству фотографии, лежащие в архиве, через два или три месяца выцветут и расплывутся, и таким образом не останется и следа от Мигеля, или Дадли Мартина, или других.

Затем Мигель отправил по почте три прошения, присовокупив к каждому на пятнадцать фунтов почтовых марок, – он знал, что паспорта получит не раньше чем через месяц. Ждать столько времени, конечно, нудно, но безопасности ради стоило на это пойти.

За это время он послал самому себе несколько писем по адресам агентств. Всякий раз через день или два он звонил и справлялся, нет ли ему корреспонденции, и, получив в ответ «есть», говорил, что пришлет за ней человека. Затем нанимал какого-нибудь неприметного парнишку с улицы, чтобы тот за два-три фунта забрал из агентства письма, а сам внимательно следил, нет ли за ним «хвоста». Точно так же собирался Мигель забрать и паспорта, когда они поступят.

Все три паспорта прибыли на пятую неделю с разницей в несколько дней, и были получены без сучка и задоринки. Получив и третий паспорт, Мигель улыбнулся – excelente![8]8
  великолепно! (исп.)


[Закрыть] Он воспользуется сейчас паспортом на имя Дадли Мартина, а два сохранит на будущее.

Оставалось последнее – купить билеты в Штаты и обратно. Мигель купил их в тот же день.

До 1988 года всем обладателям британских паспортов для въезда в США требовалась виза. А затем она стала не нужна тому, кто собирался там пробыть менее девяноста дней и у кого был обратный билет. Хотя Мигель не намеревался использовать свой обратный билет и после въезда в страну собирался его уничтожить, легче было заплатить за билет, чем рисковать и проходить через бюрократические препоны. Что же касается правила, ограничивающего пребывание девяноста днями, то для Мигеля в любом случае оно не имело значения. Во-первых, он не собирался так долго задерживаться в США, а кроме того, покидать страну он будет либо тайно, либо под другим именем – паспорт на имя Дадли Мартина будет выброшен.

Американские визовые правила привели в восторг Мигеля. До чего же эти демократические системы удобны для таких, как он!

На другой день он вылетел в Нью-Йорк и прошел без всяких осложнений через паспортный контроль в аэропорту Джона Ф. Кеннеди.

Добравшись до Нью-Йорка, Мигель тотчас отправился в Куинс, где жило довольно много колумбийцев и где агент «Медельинского картеля» подыскал для него конспиративный дом.

«Малая Колумбия» на Джексон-Хейтс находится между Шестьдесят девятой и Восемьдесят девятой улицами. Это процветающий центр торговли наркотиками и один из самых опасных районов Нью-Йорка, где расправиться с человеком все равно что чихнуть, а убийство считается самым обычным делом. Полицейские в форме редко отваживаются появляться там по одному, а ночью никогда не ходят пешком даже и парами.

Репутация этого района не волновала Мигеля, собственно, он даже решил, что она будет служить ему защитой, пока он будет планировать операцию, доставать деньги из тайных фондов и собирать свою небольшую команду. Эта команда, состоящая из семи человек, включая самого Мигеля, была подобрана еще в Боготе.

Хулио, который в этот момент вел наблюдение за Слоуном, и Сокорро, единственная женщина в группе, были колумбийцами, «агентами по требованию» «Медельинского картеля». Несколько лет назад оба были засланы в Соединенные Штаты под видом иммигрантов с единственной инструкцией – осесть там и ждать, пока их услуги не понадобятся в связи с торговлей наркотиками или для другой преступной цели. И вот сейчас их время пришло.

Хулио был специалистом по связи. Сокорро за период ожидания окончила курсы медицинских сестер.

Но она была связана не только с «Медельинским картелем». Через друзей в Перу она познакомилась с ультрареволюционной организацией «Сендеро луминосо» и стала агентом этой организации, выполнявшим отдельные поручения в США. Такое сочетание политических мотивов со стремлением к наживе через преступление стало обычным явлением среди латиноамериканцев, и теперь в предстоящей операции Сокорро играла также роль наблюдателя от «Сендеро луминосо».

Трое из четверки были колумбийцами, выступавшими под фиктивными именами: Рафаэль, Луис и Карлос. Рафаэль был механик и вообще мастер на все руки. Луиса отобрали за высокую квалификацию шофера: он лихо умел уходить от преследования, особенно с места преступления. А Карлос был молодой, смекалистый – это он организовал наблюдение за домом Слоуна на протяжении последнего месяца. Все трое свободно говорили по-английски и неоднократно бывали в США. Сейчас они приехали в страну по подложным паспортам, не зная друг друга. Им была дана инструкция явиться к агенту «Медельинского картеля», который подобрал для Мигеля конспиративный дом, а затем получать указания уже непосредственно от Мигеля.

Последним в группе был американец, которого в этой операции звали Баудельо. Мигель не доверял Баудельо, однако знания и умение этого человека были необходимы для успеха дела.

Сейчас, в Хакенсаке, во временном оперативном центре колумбийской группы, Мигель, подумав о ренегате-американце Баудельо, почувствовал досаду. К этому примешивалась злость на Хулио: надо же было допустить такую оплошность – сообщить открытым текстом по телефону о случившемся, находясь у самого дома Слоуна. Не опуская трубки, стараясь совладать с собой, Мигель обдумывал, что сказать Хулио.

В сообщении наблюдателей говорилось, что к дому Слоунов несколько минут назад подъехал мужчина лет семидесяти пяти с чемоданом – по словам Хулио: «Похоже, надолго».

До своего отъезда из Боготы Мигель получил всеобъемлющие сведения о семействе Слоуна, которыми лишь в известной мере поделился с остальными. В полученном им досье значилось, что у Кроуфорда Слоуна есть отец, и описание приехавшего с чемоданом человека соответствовало ему. Мигель рассудил: «Ну, если старик приехал повидать сына, это, конечно, помеха, но не более того. До конца дня отца почти наверняка придется убрать, но это же не проблема».

И, нажав на кнопку передачи в радиотелефоне, Мигель приказал:

– С синим пакетом ничего не предпринимать. Сообщать только новые цены. – «Новые цены» означало «изменение ситуации».

– Понял, – коротко ответил Хулио.

Положив трубку радиотелефона, Мигель взглянул на часы. Было без малого 7.45. Через два часа все семь членов его группы будут на месте и начнут действовать. Последующие шаги были тщательно спланированы, все осложнения предусмотрены, меры предосторожности приняты. Когда операция начнется, возможно, придется прибегнуть к импровизации, но в незначительной мере.

Откладывать же операцию ни в коем случае нельзя. За пределами Штатов уже приведены в готовность силы, которые включатся в дело вслед за ними.

9

Энгус Слоун умиротворенно вздохнул, поставил на стол чашку, из которой пил кофе, и промокнул салфеткой серебристо-седые усы.

– Решительно заявляю, – сказал он, – что во всем штате Нью-Йорк никому сегодня утром не подавали лучшего завтрака.

– И никому не подавали завтрака с большим содержанием холестерина, – заметил его сын из-за раскрытых страниц «Нью-Йорк таймс», которую он читал по другую сторону стола. – Ты что, не знаешь, что жареные яйца – это плохо для твоего сердца? Сколько ты их съел? Три?

– Ну кто же считает? – сказала Джессика. – К тому же яйца тебе вполне по карману, Кроуф. Не хотите еще, Энгус?

– Нет, спасибо, моя дорогая. – Старик, живой, румяный (ему только что исполнилось семьдесят три года), ласково улыбнулся Джессике.

– Три яйца – это же немного, – сказал Никки. – Я как-то видел фильм про тюрьму на Юге. Какой-то человек съел там за один присест пятьдесят яиц.

Кроуфорд Слоун опустил «Таймс» и сказал:

– Этот фильм называется «Люк – Холодная Рука». В нем снимался Пол Ньюмен, и вышел этот фильм в шестьдесят седьмом году. Я уверен, что на самом деле Ньюмен не съел столько яиц. Он прекрасный актер и сумел так сыграть, что убедил зрителей.

– Тут к нам как-то заходил коммивояжер, торгующий «Британникой», – сказала Джессика. – Он хотел продать нам энциклопедию. И не сумел убедить: я сказала, что у нас одна уже есть, причем живая.

– Ну что я могу поделать, – откликнулся ее муж, – если у меня в голове застревают факты? Но они, правда, как пух. Никогда не знаешь, что прилипнет к памяти, а что улетит.

Вся семья сидела в светлой веселой комнате рядом с кухней, где они обычно завтракали. Энгус приехал полчаса назад, сердечно поцеловал невестку и внука и несколько официально поздоровался за руку с Кроуфордом.

Напряженные отношения между отцом и сыном, иногда переходившие в раздражение у Кроуфорда, существовали давно. Объяснялось это главным образом разницей в представлениях и понятиях о ценностях. Энгус никак не мог примириться с безнравственностью в обществе, начавшей проявляться у большинства американцев в шестидесятых годах. Энгус искренне верил в «честь, долг и флаг», он считал, что его соотечественники должны по-прежнему быть безоговорочными патриотами, какими они были во Вторую мировую войну – пик жизни Энгуса, о чем он готов был вспоминать ad infinitum[9]9
  до бесконечности (лат.).


[Закрыть]. Одновременно он критически относился ко многим умозаключениям сына в его комментариях – умозаключениям, считавшимся ныне нормальными и даже прогрессивными.

Кроуфорд, со своей стороны, нетерпимо относился к образу мыслей отца, которые считал устарелыми, его нежеланию учитывать расширение познаний во всех областях – особенно в области науки и философии – за четыре с лишним десятилетия, прошедших со времени Второй мировой войны. К этому примешивалось и еще одно обстоятельство – самовлюбленность Кроуфорда (хотя сам он никогда в жизни не употребил бы этого слова): он считал, что достиг вершины профессионализма и его суждения о мировых проблемах и условиях человеческого существования вернее, чем у всех остальных.

Хотя день еще только начинался, уже было ясно, что пропасть между Кроуфордом и его отцом отнюдь не сократилась.

Как уже не раз говорил Энгус – и повторил сейчас, – он всю жизнь любил приезжать рано утром. Поэтому он накануне прилетел из Флориды в аэропорт Ла-Гуардиа, переночевал у приятеля по «Американскому легиону», который жил недалеко от аэропорта, затем на рассвете прибыл в Ларчмонт на автобусе, а потом взял такси.

Слушая уже знакомые объяснения отца, Кроуфорд воздел глаза к потолку, тогда как Джессика, улыбаясь и кивая, словно ни разу не слышала всего этого раньше, приготовила Энгусу его любимую яичницу с беконом, а для себя и своих двоих мужчин подала более здоровую пищу.

– Что касается моего сердца и яиц, – сказал Энгус (ему порой требовалось несколько минут, чтобы осознать услышанное и отреагировать), – то я считаю, коль скоро мой будильник столько лет протикал, я могу не волноваться насчет холестерина. К тому же мое сердце вместе со мной побывало в жарких переделках и выжило. Я бы мог кое-что об этом вам порассказать.

Кроуфорд опустил газету и переглянулся с Джессикой, как бы подавая ей сигнал: «Быстро смени тему, прежде чем он пустится в воспоминания». Джессика легонько передернула плечами, давая понять: «Если ты этого хочешь, сам и делай».

Кроуфорд сложил «Таймс» и сказал:

– Тут указаны цифры жертв той катастрофы, что произошла вчера в Далласе. Страшновато выглядит. Думаю, мы будем говорить об этом всю будущую неделю.

– Я видел это вчера вечером в твоих «Новостях», – сказал Энгус. – Репортаж вел этот малый, Партридж. Мне он нравится. Когда он дает материал из-за границы, особенно про наших военных, я тоже начинаю гордиться, что я американец. А не все твои люди так работают, Кроуфорд.

– К сожалению, папа, есть только одна неувязочка, – заметил Кроуфорд, – Гарри Партридж – не американец. Он канадец. А кроме того, какое-то время придется тебе обходиться без него. Он сегодня уезжает в длительный отпуск. – И затем из любопытства спросил: – А кто из наших ребят не возбуждает в тебе гордости?

– Да почти все. Очень уж у вас, работающих на телевидении, развита манера все порочить, особенно наше правительство – ссоритесь с властями, вечно стараетесь принизить президента. Похоже, никто уже ничем не гордится. Это тебя никогда не смущало?

Кроуфорд молчал, и Джессика сказала ему sotto voce[10]10
  тихим голосом (ит.).


[Закрыть]:

– Твой отец ответил ведь на твой вопрос. Теперь твоя очередь отвечать.

– Папа, – сказал Кроуфорд, – мы с тобой уже столько раз об этом говорили, и я не думаю, чтобы наши точки зрения когда-либо совпали. То, что ты называешь «все порочить», мы, в Отделе новостей, считаем вполне законной манерой подвергать вещи сомнению – публика имеет право знать разные мнения. Репортеры обязаны задавать вопросы политикам и бюрократам и подвергать сомнению все, что нам говорят, это ведь хорошо. Правительство врет и мошенничает – это же факт: и демократы, и республиканцы, и либералы, и социалисты, и консерваторы. Стоит им прийти к власти, они тотчас начинают этим заниматься.

Да, конечно, мы, люди, выуживающие новости, иной раз бываем резковаты, а порой – признаюсь – заходим слишком далеко. Но с нашей помощью выявляется уйма бесчестных поступков и лицемерия – что в прошлом сходило с рук властям предержащим. Так что благодаря более резкой манере освещения новостей, начатой телевидением, наше общество стало немного лучше, чуть чище, а принципы, которых держится наша страна, – ближе к тем, какими они должны быть. Что же до президентов, папа, то если кто-то из них выглядит мелковато – а большинство именно так и выглядит, – этим они обязаны только себе. Да, безусловно, мы, журналисты, время от времени этому способствуем, потому что мы скептики, а иногда и циники, и часто не верим подслащенной водичке, которой поят нас президенты. Но грязные дела, которые творятся в коридорах власти – во всех коридорах власти, дают нам достаточно оснований вести себя так, как мы себя ведем.

– Я хотел бы, чтобы президент принадлежал всем, а не какой-то одной партии, – сказал Никки. И добавил задумчиво: – А не было бы лучше, если бы отцы-основатели сделали Вашингтона королем, а Франклина или Джефферсона президентом? Тогда дети Вашингтона и их дети и внуки могли бы быть королями и королевами, и у нас был бы глава государства, которым мы гордились бы, а также президент, которого мы бы за все ругали, как англичане ругают своего премьер-министра.

– Америка много потеряла, Никки, – сказал его отец, – от того, что ты не выдвинул этой идеи в Конвенте, где принимали конституцию. Хотя дети у Вашингтона были приемные, все равно твоя идея разумнее многих других, которые были осуществлены с тех пор.

Все рассмеялись.

– Вот когда я воевал, – сказал, посерьезнев, Энгус, – а к твоему сведению, Никки, это была Вторая мировая война, – репортеры вели себя иначе, чем сегодня. Мы тогда считали, что те, кто писал о ней и говорил по радио, были всегда на нашей стороне. Теперь такого больше нет.

– Это была другая война, – сказал Кроуфорд, – и другое время. Способы сбора информации с тех пор изменились, как и представления о том, какими должны быть новости. Многие из нас не верят больше утверждению: «Моя страна всегда права, иначе – она опозорена».

– Вот уж никогда не думал, что услышу от моего сына такое, – недовольным тоном сказал Энгус.

Кроуфорд передернул плечами.

– Ну, сейчас слышишь. Те из нас, кто стремится говорить правду, хотят быть уверенными в том, что наша страна права, что нас не водят за нос те, кто ею правит. А выяснить это можно, лишь задавая жесткие, зондирующие вопросы.

– Ты что же, считаешь, что во время войны, в которой я сражался, подобных жестких вопросов не ставили?

– Они были недостаточно жесткими, – сказал Кроуфорд. И помолчал, не зная, говорить ли дальше, потом решил все-таки сказать: – Ты ведь был одним из тех, кто участвовал в первом вылете «Б-17», когда бомбили Швайнфурт?

– Да. – И пояснил для Николаса: – Это сердце Германии, Никки. В то время не самое приятное было место для полетов.

– Ты говорил мне как-то, – продолжал Кроуфорд не без жестокости, – что вашей целью было уничтожить в Швайнфурте шарикоподшипниковый завод, так как люди, отдавшие вам приказ о бомбежке, полагали, что им удастся таким образом остановить военную машину Германии, потому что без подшипников она не сможет функционировать.

Энгус медленно кивнул, уже зная, что будет дальше.

– Так нам говорили.

– И ты знаешь также, что, как выяснилось после войны, это не сработало. Невзирая на этот рейд и на многие другие, которые стоили американцам стольких жизней, Германия никогда не ощущала недостатка в подшипниках. Значит, и стратегия, и планы были неверны. Ну, я не хочу сказать, что пресса в те дни могла бы остановить эту страшную растрату жизней. Но сегодня подобные вопросы зададут не после того, как все кончится, а пока это происходит, так что и сами вопросы, и то, что общественность будет обо всем знать, явятся сдерживающей силой и, по всей вероятности, помогут сократить людские потери.

По мере того как сын говорил, лицо старика менялось – воспоминания и боль прорезали в нем глубокие морщины. На глазах у окружающих он словно бы стал меньше, усох, внезапно постарел. И когда он заговорил, голос его срывался:

– Над Швайнфуртом мы потеряли пятьдесят машин «Б-17». В каждом самолете была команда в десять человек. Значит, мы потеряли пятьсот летчиков за один день. А вообще в ту неделю октября сорок третьего мы потеряли еще восемьдесят восемь «Б-17», то есть около девятисот человек. – Голос его упал до шепота. – Я участвовал в этих вылетах. Самое страшное было потом, ночью, когда вокруг тебя оказывалось столько пустых кроватей – кроватей тех, кто не вернулся. Проснувшись ночью, я озирался вокруг и, помнится, думал: «Почему я? Почему я вернулся – и в ту неделю, и в последующие, – а столько людей не вернулось?»

Кроуфорд пожалел, что заговорил, пытаясь одержать верх в противостоянии отцу.

– Извини, пап. Я не подумал, что могу вскрыть старые раны.

А отец, словно не слыша его, продолжал:

– Парни-то ведь были хорошие. Столько хороших парней погибло! Столько моих друзей!

Кроуфорд покачал головой:

– Давай прекратим. Я ведь уже извинился.

– Дед, – сказал Никки. Он внимательно слушал разговор. – А когда ты был на войне, ты очень боялся?

– Господи, Никки! Боялся? Да я был в ужасе. Когда вокруг рвались снаряды зениток и в воздухе полно было острых, как бритва, кусков стали, которые могли всего тебя изрезать… когда строем летели немецкие бомбардировщики, паля из пулеметов и пушек, и казалось, что целятся именно в тебя… когда ты видел, как рядом с тобой другой «Б-17» камнем падает вниз, иной раз в огне, а иной раз крутясь в штопоре, и ты понимал, что команда не сможет выбраться оттуда и спуститься на парашюте… и все это происходило на высоте в двадцать семь тысяч футов, и воздух был такой холодный и разреженный, что, если вспотеешь от страха, пот замерзнет, и даже с кислородной маской трудно было дышать… Так что сердце падало в пятки, а иногда казалось, и все кишки тоже.

Энгус помолчал. В комнате царила тишина – все это было совсем не похоже на его обычные воспоминания. Затем он заговорил, обращаясь уже только к Никки, глотавшему каждое его слово, и между стариком и мальчиком как бы протянулся мостик взаимопонимания.

– Я сейчас скажу тебе, Никки, то, чего до сих пор не говорил ни одной живой душе, никому на свете. Я однажды так боялся, что… – он окинул окружающих взглядом, словно взывая к их пониманию, – так боялся, что намочил штаны.

– И что же ты предпринял? – спросил Никки.

Джессика, заботясь об Энгусе, хотела было остановить Никки, но Кроуфорд жестом призвал ее к молчанию.

Старик продолжал уже окрепшим голосом. Гордость явно возвращалась к нему.

– А что я мог предпринять? Воевать мне не нравилось, но шла война, так что я выполнял то, что мне приказывали. Я был бомбардиром в группе. Когда наш командир – а это был наш пилот – подлетал к цели, он говорил мне по селектору: «Теперь дело за тобой, Энгус, принимай команду». А я лежал у авиаприцела – тут я застывал и всматривался. Дело в том, что в течение нескольких минут, Никки, самолет ведет бомбардир. Когда цель оказывалась у меня на скрещении прицела, я сбрасывал бомбы. Это было сигналом для всей команды, и они тоже сбрасывали бомбы. Так что я хочу тебе сказать вот что, Никки: это естественно, когда человек до смерти чего-то боится. Такое может быть с самыми лучшими людьми. Важно не пойти ко дну, держать себя в руках и делать то, что ты считаешь надо делать.