Текст книги "Нерон. Император Рима"

В тот же вечер офицер дворцовой стражи пришел к Нерону, чтобы получить пароль. «Этой ночью, – сказал новый император, повернувшись к стоявшей рядом с ним Агриппине, – пароль будет „Лучшая из матерей“».

Глава 7

Первые месяцы царствования Нерона, октябрь – декабрь 54 года. Смерть Нарцисса. Первые ссоры Нерона с матерью. Вхождение Нерона в римское общество. Нерон и Сенека насмехаются над Клавдием

События развивались с поразительной быстротой, и можно себе представить, что, поспав этой ночью столько, сколько могли позволить их натянутые до предела нервы, действующие лица этой исторической драмы проснулись и продолжили играть свои роли. Они с трудом понимали, чего от них ждут, и потому действовали, побуждаемые лишь своими личными желаниями и потребностями.

Агриппина, которой было почти сорок, должно быть, вздохнула с чувством глубокого удовлетворения от мысли, что по меньшей мере два или три года она наверняка будет абсолютной правительницей всего римского мира, и даже после того, как ее сын достигнет настоящей зрелости, она по-прежнему сможет сохранить власть, стоя позади трона. Она приучила сына любить и во всем слушаться ее и была исполнена решимости как можно дольше удерживать его в состоянии такого неосознанного подчинения. Агриппина полагала, что обоим его наставникам, и Сенеке, и Бурру, можно доверять и что они будут поддерживать ее, поскольку слишком многим ей обязаны. Что же касается Палласа, который теперь стал самым влиятельным и, вероятно, самым богатым человеком в Риме, то его связывали с ней достаточно прочные узы – гордость честолюбивого мужчины тем, что дама, имевшая обыкновение проводить с ним ночь, занимала столь высокое положение. Нарцисс, с которым Агриппина намеревалась расправиться немедленно, был уже не жилец на этом свете. Таким образом, ей оставалось всего лишь держать материнскую руку на плече своего дорогого сына и никогда не позволять ему забывать, что он всем обязан ей, и ее самые безумные мечты о богатстве и власти станут явью. В последнее время поведение Клавдия грозило нарушить ее движение в задуманном направлении, и она испытала большое облегчение от его ухода, считая, что получит больше власти в качестве матери-регентши при недостаточно взрослом, чтобы править, императоре, чем в качестве жены императора, который еще не совсем выжил из ума и мог ей помешать.

Британнику оставалось четыре месяца до четырнадцатилетия, и он едва ли был раздавлен горем от потери отца, с которым он на самом деле никогда не имел близких отношений. К тому же был слишком молод, чтобы до конца понимать всю трагичность своего положения, и, хотя наверняка чувствовал разочарование из-за крушения своих надежд стать следующим императором, глядя в будущее, без сомнения, видел впереди достаточно счастливую жизнь при правлении своего сводного брата. Несмотря на возникавшие иногда ссоры, Британник не так уж плохо ладил с Нероном, а преданная ему сестра Октавия, ставшая императрицей, наверняка позаботится о его интересах. Оставалась только Агриппина, которую он боялся и которой не доверял, но, вероятно, она станет к нему добрее теперь, когда ее любимый Нерон благополучно воцарился на троне.

Октавия, которой на тот момент исполнилось пятнадцать лет, должно быть, искренне радовалась, что так рано достигла своего высокого положения, а вместе с ним той привилегированной степени вседозволенности, ибо, будучи дочерью Мессалины, она, возможно, уже начала флиртовать с молодыми придворными, тем самым утешая себя за бестактность и равнодушие, с которым к ней относился ее юный супруг. Скорее всего, она в гораздо большей степени чувствовала себя взрослой женщиной, чем он – взрослым мужчиной. Рыжий веснушчатый Нерон был слишком прост, слишком робок и ребячлив, чтобы соответствовать ее скороспелым представлениям о любви. Но до тех пор, пока она пользовалась дружбой Агриппины, демонстрируя ей свое уважение и не вмешиваясь в государственные дела, Октавия могла быть уверена, что без труда сможет развлекать себя. Конечно, ее возмущало обращение с ее больным братом Британником, но она хорошо понимала, что если бы он унаследовал трон отца, то она не смогла бы наслаждаться тем величием и предвкушать ту свободу, которая подобает первой даме Рима.

Нерон, со своей стороны, наверняка был ошеломлен внезапным окончанием своего ученичества и сознанием того, что теперь впервые в жизни будет командовать, а не подчиняться. Он с трудом верил в это. Учеба была такой утомительной, и так много из того, чем он хотел бы заниматься, ему запрещалось… Но теперь при некоторой смелости он мог бы потребовать себе право уделять этому внимание. Нерон хотел учиться музыке, писать стихи, рисовать, заниматься скульптурой. Конечно, говорил он себе, он будет прекрасным императором. Он примет множество законов, освобождающих людей от угнетения, сделает так, чтобы в Риме больше не было тирании, чтобы Рим не разбрасывался жизнями людей. Больше никаких ненужных налогов и бедности. Он проведет гуманные реформы, о желательности которых так часто говорил ему Сенека. Он завоюет огромную популярность. Нерону нравилась мысль о популярности. Но для того, чтобы не перегружать себя трудами по управлению цивилизованным миром, он предоставит больше полномочий сенату и заставит Сенеку и Бурра делать за него всю подготовительную работу.

Они отлично сочетались друг с другом, эти двое. Мягкий Сенека, владевший мастерством управления людьми дипломатическими методами, с его философским вдумчивым отношением к правам людей и не слишком жесткой приверженностью принципам стоицизма; и честный Бурр с туповатой лояльностью, военной дисциплиной и способностью завоевывать преданность армии. Возможно, они будут потрясены, когда он скажет им, что собирается посвятить себя искусствам, но им понравится та огромная власть, которую он намерен им передать. Палласа он не любил. Это человек был слишком богат и высокомерен, слишком любил интриги и состоял в слишком близких отношениях с его матерью.

Его мать! Вот где скрывалась проблема. Нерон слишком хорошо понимал, что своим положением обязан ей. Это она защитила его от убийственных планов Мессалины, это она заставила Клавдия усыновить его и сделать своим наследником. Это она повернула против Клавдия при первых признаках того, что он склоняется в сторону Британника, и, возможно, отравила его. Правда, она категорически отрицала, что сделала это и что блюдо с вредными грибами случайно совершило то, чего она не могла бы совершить умышленно. Но Нерон не знал, что думать.

Он любил свою мать и испытывал огромное уважение к ее железной воле, и все же она вызывала в нем ощущение болезненного беспокойства. Она стала причиной смерти стольких людей. И хотя она всегда говорила, что делает это ради него, в том благоговении, которое она ему внушала, таился элемент ужаса, поскольку Нерон всем сердцем ненавидел кровопролитие. К тому же его тетка Домиция Лепида рассказывала ему об Агриппине страшные вещи: о том, как она продала себя сначала Криспу, потом Клавдию, чтобы добиться своих целей. Да он и сам видел, что ее отношения с Палласом совсем не те, какими должны быть.

Несмотря на то что теперь он стал императором и весь римский мир был в его полном распоряжении, Нерон боялся, что на самом деле он не свободен, потому что мать будет по-прежнему стоять над ним, как племенное божество. Вместе с тем он гнал от себя мысль, что может ранить ее чувства. Агриппина занимала настолько доминирующую позицию в его эмоциональной жизни и так умело использовала все грани материнства, не исключая ни строгих матриархальных наставлений, ни нежных и даже чувственных ласк, создавая между ними нерушимую связь, что Нерону казалось чем-то почти нечестивым пытаться вырвать свою задавленную индивидуальность из этой любовной хватки. И все же тот, кем ему хотелось быть, и тот, кем она хотела его видеть, были два совершенно разных человека.

В эти первые часы своей независимости, когда голова кружилась от возможностей, которые давала его невероятная власть, когда он начал сознавать тот удивительный факт, что любое его желание будет исполнено, если в человеческих силах его исполнить, когда в нем рождалось восхитительное ощущение, что он наконец может посметь быть самим собой, Нерон чувствовал присутствие той противостоящей ему материнской силы, которую он боялся и любил, которая подавляла его поднимающийся дух, душила его артистические порывы, чтобы на обломках его личной свободы возникла пародия на него – коронованный лицемер, способный тайком совершить любое преступление, необходимое для удовлетворения имперских амбиций, но внешне носивший маску невозмутимости, этот мертвый груз римской традиции.

Однако на данный момент противоречащим друг другу интересам матери и сына наилучшим образом служила единая линия поведения. Нерону необходимо было создать благоприятный образ сыновней почтительности, выступив распорядителем на похоронах его приемного отца и создав на церемонии атмосферу торжественной пышности и великолепия, и он охотно сделал это и сам произнес традиционный панегирик личности покойного. Нерон гордился своим литературным и ораторским талантом и провел много часов, готовясь к выступлению, которое с юношеским тщеславием, безусловно, считал самой похвальной работой. Правда, Тацит думает, что речь писал скорее Сенека, чем Нерон, поскольку юный император с раннего детства был склонен «направлять свой живой ум на другие цели, такие как скульптура, рисование, пение и искусство верховой езды», хотя он признает, что написанные им стихи подтверждают наличие у него дара к сочинительству. Речь Нерона не сохранилась, но Тацит говорит, что «пока он вспоминал древность родословной покойного императора, его предков, удостоившихся звания консула и одержавших другие победы, он говорил с жаром, и все собрание слушало его с глубоким сочувствием. Упоминание о либеральных достижениях Клавдия и о том, что в период его царствования государство не переживало никаких бедствий от внешних врагов, тоже, очевидно, нашло понимание в умах слушателей. Но как только Нерон перешел к воспоминаниям о его мудрости и дальновидности, ни один человек не смог удержаться от смеха, хотя речь не выходила за рамки хорошего вкуса».

Итак, до сих пор Агриппина и ее сын были заодно, но теперь их интересы разошлись. По окончании похорон Нерон поехал в сенат, где произнес еще одну речь, которая была встречена с большим энтузиазмом.

«Он определил, – пишет Тацит, – принципы и образцы, следуя которым он надеялся управлять империей наилучшим образом. Он заявил, что его юность не была отмечена злыми распрями и домашними ссорами, поэтому в его сердце нет враждебности, обид и желания кому-то мстить. Затем он изложил план своего будущего правления, подчеркнуто отвергавший порочные практики ненависти, воспоминания о которых были еще свежи в сознании его слушателей. Он сказал, что в его доме не будет взяточничества и коррупции, а также ничего, подвластного козням честолюбцев, и его семейные заботы будут полностью отделены от дел государственных. Сенату, добавил он, должна быть возвращена власть, которую он имел в древности».

Возможно, Сенека действительно помогал Нерону в подготовке этого обращения, но тем не менее в нем, по-видимому, нашли отражение его собственные, полные энтузиазма идеи, поскольку в последующие годы он выполнил все, что обещал. Аплодисменты были оглушительными, и сенаторы в своем безграничном восторге приказали, чтобы речь выгравировали на пилоне из чистого серебра и раз в год зачитывали народу. Однако Агриппина, с которой не посоветовались насчет этого, была встревожена и раздосадована, поскольку сочла, что упоминание о злоупотреблениях во дворце относились к их с Клавдием совместному правлению, и в любом случае не одобряла возвращение сенату той власти, которую он имел во времена республики.

Она посчитала неуместным, что Нерон, вступая на свое новое поприще, намеренно подчеркнул отсутствие враждебности к кому-либо, зная, что она уже предприняла шаги к тому, чтобы арестовать Нарцисса. Все выглядело так, словно сын пытался помешать матери в ее кровожадных замыслах, направленных против опасного вольноотпущенника, и Агриппина решила сразу утвердить свою власть. В течение часа или двух после того, как ей сообщили об этой речи, она отправила приказ заключить Нарцисса в тюрьму под тем предлогом, что он замышляет заговор против императора. Однако Нерон, услышав, что она сделала, с возмущением возразил, хотя и не питал симпатии к поверженному вольноотпущеннику. Такое впечатление, что это была первая стычка между ним и его матерью. Можно предположить, что Агриппина посмеялась над его желанием обойтись с бывшим другом по-доброму и отстаивала свою правоту, ссылаясь на то, что он еще недостаточно взрослый, чтобы понимать, какие опасности ему угрожают. Она говорила, что Нарцисс действительно замышлял недоброе и что Нерон должен позволить ей сделать то, что она, опираясь на свою жизненную мудрость, считала наилучшим.

Впрочем, Нарцисс не знал, что обрел нового защитника в лице юного императора, и, когда он оказался в тюрьме, явно без всякой надежды избежать смерти, не стал дожидаться палача и без промедления где-то через один-два дня после похорон Клавдия совершил самоубийство. Стоит заметить, что он дошел до нас как защитник или, по меньшей мере, как человек, проявлявший терпимость к маленькой секте христиан, которая только начинала обосновываться в Риме, ибо в своем послании к римлянам святой Павел приветствует «тех, кто из дома Нарцисса, которые в Господе».

Следует напомнить, что, когда Агриппина решила обручить Нерона с Октавией, ей нужно было избавиться от жениха девочки – Луция Силана, которого она опозорила, обвинив в инцесте. У этого Луция остался брат Марк Юний Силан, который на момент воцарения Нерона служил проконсулом в Малой Азии. Это был добрый, покладистый человек, получивший от Калигулы прозвище «золотой барашек». У Агриппины имелись кое-какие причины опасаться его, поскольку, как говорит Тацит, «в то время как Нерон еще не достиг настоящей зрелости, этот Силан был зрелым благоразумным человеком с безупречным характером и имел блестящую родословную по линии Цезарей, являясь правнуком досточтимого Августа».

Ничто не указывает, что он стремился стать императором, но нет ничего невероятного в том, что Нарцисс состоял с ним в переписке относительно этого предмета. Поверженный вольноотпущенник, понимая, что Агриппина неумолима в своей вражде, вполне мог предположить, что, если только ему не удастся заключить сделку с Британником, его единственная надежда – это передача трона другой ветви семейства. Если это было так, то Агриппина, видимо, подумала, что наилучшим оправданием ее действий против Нарцисса – оправданием, которое восстановило бы ее отношения с Нероном, – стали бы действия в отношении Силана. Однако она понимала, что ее сын с его неожиданной позицией сознательного неприятия ее безжалостной насильственной политики не даст согласия на арест предполагаемого предателя. Поэтому Агриппина решила ничего не говорить Нерону и осуществить свое намерение самостоятельно.

Она тайно отправила в Малую Азию двух своих людей с приказом убить своего опасного родственника, и те, даже не пытаясь маскироваться, просто отравили Силана во время первого же застолья, на которое он, ни о чем не подозревая, пригласил их.

Это бессмысленное преступление, о котором в Риме стало известно где-то в ноябре, заставило город содрогнуться от ужаса. Люди повсеместно задавались вопросом, что за женщиной должна быть Агриппина, представлявшаяся образцом добродетели, а теперь совершившая убийство так хладнокровно, что едва ли можно было сомневаться в ее причастности к смерти Клавдия.

И действительно, теперь, когда Нерон благополучно сел на трон, Агриппина начала отказываться – по крайней мере, в домашнем кругу – от своей образцово-показательной жизни. До тех пор, пока оставались хоть малейшие сомнения в окончательном воцарении ее сына, она изо всех сил старалась казаться почтенной добропорядочной матроной старой школы, скрупулезно оберегавшей имперскую честь, поскольку эта роль заведомо повышала его шансы.

Рим был сыт по горло беззаконием, чинимым представителями аристократии, и, как уже было сказано, жаждал социальных реформ. Но теперь, когда цели, которую была призвана обеспечить эта показная, хотя и не всегда неискренняя, щепетильность, удалось достичь, Агриппина начала позволять себе действовать согласно своей истинной природе. Постепенно она перестала быть дисциплинированной последовательницей сурового Августа и показала себя настоящей сестрой Калигулы. Она сделалась откровенной и неосмотрительной со своим сыном и беззастенчиво инициировала бы любое преступление, если оно могло способствовать консолидации власти в ее руках. Правда, она по-прежнему продолжала с суровым видом осуждать вольнодумную и легкомысленную часть общества, но это вошло у нее в привычку и стало не более чем проявлением юлианского снобизма.

В определенных аспектах Агриппина проявляла какую-то упорную тупость и не была готова понимать точку зрения других людей. Так и теперь она не давала себе труда принимать во внимание своеобразный темперамент Нерона. Она знала, что все детство сына была для него богиней, которая не могла сделать ничего плохого, и полагала, что он, повзрослев, осознает политическую необходимость совершенных ею насильственных действий и отнесется к ним с благодарностью, понимая, что все это было сделано ради него. Агриппина представляла, что вырастит из него любящего единомышленника, помощника и компаньона на рискованных темных путях мира тайной дипломатии и политических интриг, по которым она шла одна, пока ее сын был ребенком. Она ждала, что Нерон станет ей поддержкой, товарищем во всех опасностях и волнениях, разочарованиях и триумфах того убийственного поприща, которое называется властью. В эти первые недели его царствования Агриппина начала решительно вводить его в курс дела. Полагая, что он готов стать ее благодарным учеником, она мало-помалу доверяла ему ужасающие тайны своего представления об управлении государством, позволяя увидеть за своим внешним спокойствием и добродетелью безжалостную разящую силу.

Но она страшно ошиблась. Нерон отшатнулся от нее.

Светоний совершенно ясно дает понять, что в то время Нерон, как мы уже указывали, был исключительно простым добросердечным молодым человеком, стремившимся сделать свой народ счастливым, по природе своей ненавидевшим причинять кому-то боль и приученным гуманистом Сенекой уважать жизнь и свободу всех людей. Фактически он был истинным внуком великодушного Германика – прежнего идола римлян. В характере Нерона того времени еще невозможно было найти ни безжалостности его матери, ни грубости его отца. Агриппина шокировала его проявлениями своей истинной натуры, и он разрывался между любовью к ней и ужасом перед ее деяниями. Он знал, что Сенека и Бурр во многом относились к его матери так же, как и он. Но даже при поддержке с их стороны Нерон не мог обвинить ее, понимая, что все сделанное ею было ради него, как не мог перестать демонстрировать на публике свое сыновнее уважение к ней. И все же он сознавал, что по мере того, как мать все больше и больше открывала ему свой истинный характер, ширилась пропасть между ними и его сердце наполнялось ужасом и смятением.

Такой, по крайней мере, нам видится ситуация с учетом ремарки Тацита, что в это время «ему приходилось вести неустанную борьбу с яростным нравом Агриппины, горевшей желанием укрепить свое неограниченное владычество», и тем не менее Нерон «публично осыпал ее всевозможными почестями». Чтобы сделать такой взгляд на положение вещей более очевидным, возможно, стоит вспомнить некоторые поступки молодого императора, в которых отразился его добрый нрав и контраст между ним и его матерью.

Нерон начал свое царствование с того, что вернул из ссылки множество людей. В то же время ни одному человеку не был причинен вред, за исключением Нарцисса и Силана, но и они оба пострадали не по его инициативе и без его ведома. Он не забыл добра, сделанного ему в детстве, и не мстил за вред, причиненный ему в прошлом. Он обратился к сенату с просьбой оказать честь старику Асконию Лабеону, который когда-то был одним из его учителей, и отказался преследовать некоего Юлия Денса, обвинявшегося, что он поддерживал притязания Британника на трон в противовес его собственным. Нерон так стремился избежать угнетения, что пытался, хотя и безуспешно, провести масштабную реформу, отменяющую все непрямые налоги на территории империи. Он действительно вел себя чрезвычайно милостиво и великодушно. В качестве примера его доброты можно упомянуть, что он за свой счет доставил из Египта доктора, чтобы тот вылечил его больного друга.

Когда некто Антистий Сосиан предстал перед судом сената за то, что сочинил о Нероне непристойные предательские стихи, он направил судьям сообщение, где написал, что желает оправдания своего обидчика, а в другой раз отказался наказывать тех, кто клеветал на него. Он снизил плату доносчикам, чтобы у тех было меньше интереса обвинять недовольных в измене. Назначил пенсии по старости сенаторам, находившимся в стесненных обстоятельствах, и щедро раздавал дары нуждающимся.

Когда ему впервые принесли на подпись смертный приговор, Нерон чуть не расплакался и воскликнул: «Зачем только меня научили писать?!» Он издал предписание, чтобы на гладиаторских поединках и других состязаниях на арене никого не убивали, включая даже приговоренных к смерти преступников, которым казнь заменили возможностью рискнуть жизнью в честном поединке. В результате в течение всего первого года его правления ни одна жизнь не была потеряна таким образом – поразительное новшество, не встретившее поддержки у кровожадного римского народа. Однажды, когда он был ребенком, его сильно взволновал несчастный случай с одним рабом: тот упал с колесницы, и его волоком утащили прочь. Нерону был сделан строгий выговор, что благородный человек не должен показывать жалости к слуге.

Можно понять, что при такой натуре разоблачение истинного характера его матери вызвало у него ожесточенную враждебность ко всему, что она отстаивала. Нерон начал ненавидеть тот благопристойный образ, тот идеал, который был представлен ему в детстве, и, наделенный от природы значительной долей правдивости и искренности, не мог скрывать растущего отвращения к тому лицемерию, которое скрывало под маской добродетели облик преступника. Ему вбили в голову, что приличия и внешние формы – это главное. Что для того, чтобы предстать перед людьми в том образе, который сделал бы его приемлемым для них, – в образе ревнителя римской традиции, – он должен скрывать свои слабости под личиной благочестия и культивировать в себе суровое достоинство, внешнюю сдержанность и самообладание, чтобы он мог демонстрировать людям те добродетели, которыми, как принято было считать, обладали их пращуры.

Его воспитывали в такой суровости, которая сохранилась только в самых строгих и консервативных старых семьях, и друзья для него подбирались именно из этих кругов. Его заставляли идти по стопам Августа, принимая традиционную интерпретацию обязанностей римского патриция. Ему говорили, что искусство, которое он так любил, должно быть предметом его покровительства, но не стремления, и бесконечно напоминали, что все занятия, предназначенные природой для свободного самовыражения, – музыка, поэзия, живопись, – были вроде мелких грешков, которым правитель воинственной империи мог предаваться разве что втайне. Даже свойственные ему вспышки приподнятого настроения порицались как неподобающие принцу старой школы.

Но теперь он вдруг решил покончить с этим гнусным надувательством – Нерон должен был стать самим собой.

Взбунтовавшись против показной благопристойности, он послал за самым известным в Риме учителем музыки и пения Терпнусом и с большим энтузиазмом стал учиться этим искусствам, поскольку ему сказали, что у него есть задатки великого певца. Сенека, возможно, дипломатично улыбнулся, Бурр, насколько посмел, выказал свое неодобрение, но Агриппина… можно только предполагать, как это ее потрясло. Рассердившись, она, должно быть, велела ему не быть глупцом, но, к ее огромному изумлению, Нерон, который искренне и глубоко увлекся музыкой, возразил, сказав, вероятно, что больше не потерпит ее вмешательства в его личную жизнь. Это определенно был разрыв и огромное потрясение для Агриппины.

Однако впереди ее ждал еще более серьезный удар. Как уже было сказано, в дни своего сурового ученичества Нерону не позволяли самому выбирать себе друзей, и к моменту своего воцарения он не знал молодых людей римского светского общества, а они не знали его. Его держали в стороне от веселого модного круга богатых римлян, которые взяли за образец культурную жизнь Греции и считали, что их родной Рим сильно отстал от времени. В течение долгих лет, и в особенности после смерти Мессалины, Агриппина игнорировала этот круг, чувствуя, что поддержка старомодной аристократии с большей вероятностью приведет Нерона на трон. И мудрость ее политики полностью подтвердилась.

Таким образом, в первые недели его царствования лидеры этого светского общества, никоим боком не попадавшие в сферу интересов Агриппины, подумали, что было бы любопытно узнать, что за человек их новый император. Они понимали, что он в любом случае не является одним из них. Нерон явно был благочестивым молодым человеком и находился полностью под каблуком своей добродетельной матери-пуританки. Он выглядел совсем не модным и понятия не имел, как тратить деньги, поэтому убранство императорского дворца было прискорбно унылым и неэлегантным. Одним словом, его считали каким-то деревенским увальнем и ужасным мещанином. Однако теперь Терпнус говорил им противоположное, что от природы Нерон – талантливый художник, поэт и певец, любитель всего греческого, романтичный молодой человек, мечтающий порвать со своей скучной жизнью. Модное светское общество было очень заинтриговано, но ничего не могло сделать: ворота дворца были наглухо закрыты после той вакханалии, которая привела к смерти Мессалины и большинства ее друзей.

Можно предположить, что это Нерон сам сделал первый шаг навстречу и вскоре робко и неуверенно дебютировал в том модном артистическом круге, признанным противником которого была его мать. Очень быстро нашлись три элегантных молодых человека, пожелавшие взять на себя задачу сделать из Нерона настоящего comme il faut (как подобает (фр.). – Ред.). Среди них был очаровательный и амбициозный Сальвий Оттон. Этот щеголеватый улыбчивый полнолицый молодой человек, на пять лет старше императора, отличался безрассудной дерзостью. Его волосы рано поредели, а подбородок остался таким безбородым и гладким, что некоторые утверждали, будто он использует депилятор. Другим был Клавдий Сенецион, сын вольноотпущенника, нажившего огромное богатство, культурный артистичный юноша, своей известностью обязанный красивой внешности. Третьим был Петроний по прозвищу Арбитр, поскольку считался признанным судьей в вопросах вкуса – томный скучающий молодой человек, большой мастер в искусстве красиво жить, при этом настоящий знаток фактически во всех видах искусства и выдающийся поэт-сатирик.

Робкий рыжеволосый император, весьма неуверенный в себе, но гордый тем, что подружился с такими блестящими остроумными молодыми людьми, привел их во дворец вопреки желанию своей матери и делал все, что мог, чтобы развлечь их. А они, со своей стороны, предались решению занимательной задачи, объясняя ему, что к чему, в то время как глубоко уязвленной Агриппине пришлось, полагаем, смирить свою гордость и принимать их с максимальной любезностью, на какую была способна. Рассказывают весьма поучительную историю, что Оттону было поручено показать Нерону пример искусства, как тратить деньги, и отучить его от скупых привычек Агриппины. Однажды во время обеда во дворце Нерон принес бутылочку дорогого аромата и, сознавая его ценность, но в то же время желая показать свою щедрость, капнул пару драгоценных капель на одежду Оттона, заметив, что делает это из расточительства. Когда на следующий день он явился к Оттону с ответным визитом, хозяин приказал, чтобы тем же самым ароматом обрызгали всех гостей из золотого распылителя, прикрепленного к потолку. Это стоило ему целого состояния, но императору преподали желаемый урок.

Вхождение Нерона в свободомыслящее светское общество привело к серьезным последствиям. Если поначалу он презирал притворные добродетели, которыми его мать прикрывала свои злые дела, то теперь он открыто насмехался над ее фальшивой благопристойностью. Например, его новые друзья постоянно шутили по поводу слабоумия покойного императора, и Нерон, которого приводило в восторг его новое состояние, позволявшее свободно смеяться, тоже был готов высмеивать пребывание своего отчима на троне и в особенности его недавно объявленное обожествление. Правда, смерть Клавдия породила в его сердце неожиданную жалость, и он относился к его памяти с огромным уважением. Но преувеличенная забота Агриппины о соблюдении вдовьих приличий вызвала в нем горький сарказм, поскольку он достаточно хорошо знал, что она была или могла быть убийцей старого глупца. В любом случае в тот момент, когда на похоронах Нерон увидел, как люди старались скрыть улыбку при упоминании мудрости Клавдия, он отбросил всю эту сентиментальную чушь по поводу человека, который был посмешищем для всего Рима.

Обожествление этого нелепого старого императора стало у всех римских умников поводом для насмешек. А то, что Агриппина начала строительство храма, посвященного этому «богу», было действительно уже слишком. С тех пор как Юлий Цезарь узнал от Клеопатры о преимуществах обожествления царских особ, египетские фараоны почитались их подданными живым воплощением богов – правители из рода Юлиев и Клавдиев тоже стали претендовать на обожествление. Юлия Цезаря повсеместно почитали как бога еще до его смерти. Августу и Тиберию в Риме стали поклоняться после смерти, но в некоторых частях империи еще при жизни. Калигула зашел так далеко, что сам провозгласил себя богом. А теперь просто для проформы обожествили Клавдия.

Но Нерон в своем разочаровании больше не верил ни в каких богов. Он и его новые друзья от души смеялись над мыслью о причислении слабоумного старого императора к сонму богов-олимпийцев. В то время Сенека развлекался написанием пьес, и Нерон, видимо, поделился с ним мыслью, какой уморительный фарс можно сочинить на эту тему. Приближался праздник сатурналии (праздник в честь Сатурна, с именем которого жители Лация, современной Италии, связывали введение земледелия и первые успехи культуры. – Ред.) – с 17 по 24 декабря – и философу пред-дожили сочинить сценку, чтобы ее можно было прочитать на празднике, поскольку сатурналии предоставляла каждому возможность безнаказанно шутить по любому поводу, который он выберет.