Текст книги "Проза"

Когда сильный порыв ветра донёс до ноздрей Валька концентрированный аромат жаренного ангела, Валёк не смог заставить себя дышать, и отключился.

– Валечка, – услышал Игорь далёкий голос, – Валечка, очнись, милый.

Игорь долго не мог открыть глаза. Казалось, веки присосались к глазницам, ему с трудом удалось поднять руку и вскрыть веко, как крышку банки с вареньем, прижатую внутренним давлением.

Он увидел грязно-белый потолок и услышал писк, доносящийся слева. С усилием повернув голову, Игорь обнаружил, что пищит сложный агрегат, похожий на шкаф с экранчиком, и что он, Игорь, подключён к этому шкафу проводами и трубками.

– Я в больнице, – понял он. – А кто же меня звал? – И вспомнил бабушкино ласковое лицо, склонившееся над ним. – Бабушка…

Дверь открылась и в комнату вошла толстая медсестра.

– Очнулся, миленький, – сказала она. – Пить хочешь, вижу, сейчас, сейчас, – и поднесла к его губам поильник с полустёршейся переводной картинкой на боку. – Сейчас доктора позову.

Игорь с жадностью пил и пытался понять, что с ним произошло. Впервые за долгое время он мог с лёгкостью вздохнуть полной грудью. Не болело сердце, не болела голова, не было мерзкого ощущения раздвоенности. Только усталость, и та приятная, – будто немного не выспался после тяжелой физической нагрузки, не обременённой размышлениями.

Медсестра вышла. Через несколько минут пришёл молодой мужик в белом халате, ощупал-обстучал Игоря, сказал, что тому здорово повезло – из врачей и посетителей психдиспансера, сгоревшего три месяца назад, спасти удалось только троих.

– Серьёзно, я псих? – спросил Игорь. – Я ничего не помню…

– Не знаю, – сказал доктор, – я не психиатр. Но в коме ты провалялся все эти три месяца. Медсёстры тебе книжки читали. Жалели, что красивый, а несчастный.

– Спасибо им, – сказал Игорь. – Спасибо, бабушка, – подумал он. Прислушался сам к себе, обследовал своё сознание, полазил по уголкам памяти, и понял, что он, может, и псих, но точно теперь един во всех лицах, и внимательно посмотрел на поильник с картинкой.

Жемчужно-серый ангел сложил крылья горбиком и смотрел на Игоря.

– Здравствуй, – сказал ему Игорь.

* Использована цитата из книги: Григорьев А. Д. Архангельские былины. С-Пб., 1901, т.1, №82 (118).

Cчастье

Когда Бог тычет в тебя пальцем, увернуться невозможно.

Он может раздавить тебя, как вошь, а может одним щелчком закинуть в обитель небожителей.

Не пропусти подсказку, – говорите вы.

Как там было в сказках-то: налево пойдешь – смерть найдешь, направо пойдешь – коня потеряешь, прямо пойдешь – счастье найдешь. Это если сегодня Бог добрый, и текст не мелкий, и туману нету, в том числе в голове. Сейчас продавцы любят так говорить: придёшь, скажем, холодильник покупать, смотришь, выбираешь, – всё то, что доступно, кривое, косое, маленькое, некрасивое, а он ходит вокруг тебя, смотрит, фиксирует органолептику, чуть зазевался, подскочит, и начинает – а тут так, а он ещё и так, и дверка открывается, смотри-ка, а там лампочка, вот берите, не сомневайтесь, и будет вам счастье. И ведь будет. Потому что будешь ты жить с этим холодильником, какой бы он ни оказался в процессе исполнения своей функции, и делить с ним будешь кров и пищу.

Или ещё – плакатов понавешают с мордами: выбирай, где счастье; а чего выбирать-то, все одинаковые, ну ткнёшь пальцем, – и в самом деле, счастье наступит тебе на горло: тот, с плаката, счастье ложками хлебает, а тебе объедки под стол кидает, так и делишь с ним счастье, до следующего.

Может, конечно, и так быть, что позовут тебя за счастьем, и найдёшь ты его среди таких же как ты, и будешь лопатой махать до изнеможения, и шпалы укладывать, и здоровье своё гробить, и так много будет этого счастья, что вовек не осилить.

Кто-то всегда делает правильный выбор, и потом чавкает, как свинья, поедая амброзию, и жирные капли стекают меж пальцев и окропляют толпящихся внизу его родных, близких, знакомых. На кого попало – тому хорошо, причастился значит, поучаствовал в процессе. Если небожитель не проносит мимо рта – так другим концом всё одно выйдет, тут главное вовремя углядеть и подсуетиться, – и будет тебе счастье.

Направо идти не хочется как-то, да и что за уровень такой: коня потеряешь. Пусть конь жалкий, техосмотр за дополнительную плату, но ведь что конь новый будет взамен потерянного – никто не обещает. Так на хрена?

Налево идут те, у кого туман в голове, ну или слепые, а бывает, в пургу и бурю ударит тебя о божью милость, закрутит, закружит, и поволочёт налево, – так и не дав тебе увидеть, куда. Это судьба.

Удалось мне как-то полжизни прожить, не замечая этих подсказок. Дуракам закон не писан – знаете. Ну, помирал пару раз, конечно, но не до конца, обратно меня выкидывало – живи, мол, и будет тебе счастье.

Но не уберёгся всё же. Иду вот вчера, по сторонам глазами шарю, осень, красота, дождик мелкий капает, опять же гамма цветовая рыже-красная, подходяще для души… Наткнулся на что-то, гляжу – а это она, камень преткновения. Стоит себе, улыбается, и говорит мне – ну здравствуй, все дороги ведут в Рим.

Вот попал, что называется, пальцем в небо. Ну поглядим, что там за счастье такое, с Риммой, где наша не пропадала…

За Победу!

Иной раз глаз поднять не можешь, махнёшь рукой мысленно, – бесполезно, и стоишь молчишь. Много ли таких, которым всё фиолетово? Ну наверное, лет после пятидесяти их становится больше, – силы кончаются.

Трудно говорить с тем, кто думает иначе.

Раньше казалось, что не понимают потому, что не задумываются. А сейчас, как в гражданскую войну, – не понимают, потому что ты им враг. Почему враг, – неведомо сие.

Вот вам нужна европа как объект завоевания? Пропади она пропадом, у меня своих дел хватает, ЖКХ, ипотека, кредиты, детишки посаженные в интернет, синие киты плавают, место встречи изменить нельзя, а жить когда? Ну по пиву, ну шуба новая, а так всё на так, – как получка, отстегни большую часть и клади зубы на полку, – мышка пробежала, хвостиком махнула, что не нашла, то мы подобрали.

Да возьмите вы себе все эти деньги, жрите их утром и вечером, купайтесь в алмазах, авось геморрой прохватит, всё равно будете сосать овсянку и бульон, как и все, когда время ваше кончится, какая бы ни была шёлковая кожа, к старости все на шагрень переходят, хоть внатяг, хоть в гармошку.

Трудно делать выбор между внатяг и вгармошку. Внатяг герои живут, у них спина не гнётся. А обычному человеку куда податься? Вот и качаешь всю жизнь меж берегов, – тут промолчи, а тут отбивайся, иначе швах, ну совсем, впору удавиться. Но когда не удавишься, как-то легче становится, ну, если, конечно, душу не проглотил.

А что душа, – она с рождения не каждому даётся, вот Адаму повезло сразу, ну а нам, если в себе покопаться – не факт. Тело очень ощущаешь, жрать, спать, жену приласкать, детёнышей жалко опять, да пахать надо, бабло лелеять, огрызаться, когда в угол загоняют, ну это не душа же. Вот когда стыдно бывает, ой, как редко, как-то сразу целиком себя видищь – и внутри, и со стороны, вроде не краснеешь, а горишь.

Плохо, что стыдиться, кроме Бога, некого, соседи съёмные, дети безграмотные, депутат навроде батюшки, не он место красит, а место его вознесло, и колокола нынче в ночь на Пасху не звонили, видать, трудящимся спать мешают. Раньше соседи вроде родни были, квартиры вместе получали, жили одинаково, а сейчас у нас только дворник не меняется вот уже десять лет, всё бизнес какой-то делает. Гиляровского почитаешь, – матушки родимые, да нет нынче людей с такими фамилиями, повыбили роды, и внуков порешили в одночасье, рискни сейчас Москву сжечь, чтоб Наполеону не досталась, – свои же загрызут, пожалуй.

Опять же цензура, – кто сказал, что плохо? Я вот не психиатр, мне чикатилу наблюдать не интересно, не считаю я за людей тех, у кого цель жизни топор почесать или евротухлятину есть от пуза, и бабу свою прорезинить.

Иногда кажется, и я дедов не хуже, за отвагу бы и на пулемёт смог, вон вчера же девчонку отбил на тёмной улице, только улица была не гораздо тёмная, да народ пешком ходил, хоть и мимо, а когда стая пацанвы навстречу идёт, окоп глазами ищешь.

Я как-то с девушкой поругался, до смерти, приревновал, думаю, удавлю, а она мне, – ну что, что ты мне сделать можешь, ну убьёшь, ну покалечишь, ну что?

Не всем везёт так, чтоб умереть сразу. Только нельзя об этом думать. Жизнь исполнять надо, предусмотреть, что можешь, предотвратить, что надо, предостеречь, кому нельзя.

А то, что полнарода смотрит на остальной и считает по головам параноиков, а те считают себя правыми, так они правы.

Да у нас все знают, что всех кого надо слушают, и всегда слушали. И? Даже если ты никому не нужен, твой сосед через три этажа может быть, контактёр Викиликс, или с зелёными человечками запанибрата. И? Жена Лота солью подавилась, а тут уж деваться некуда, – либо на Дальний Восток в пампасы, либо живи за стеклом, и тех, кто за стеклом, разглядывай и приметы запоминай, среди них тоже свой брат найдётся. Это америкосы индейцев изничтожили как класс, а у нас как классы ни уничтожали, так перевернулось, что мы по рекреациям на цыпочках ходим, а классы по сторожевым высоткам окопались.

И не надо мне автомата в руки, я вас умоляю, мало ли что гаишнику скажешь вгорячах, но только ты границы не переходи, потому что я получку-то люблю получать, и недоволен, что она маленькая, ипотека жилы тянет, и точно знаю, что героев на первый-второй рассчитайсь насквозь не разглядишь, половина в брутто балластом ко дну пойдёт, но как вспомню на войне как на войне, челюсть сводит, моя земля, мои деды, перед ними отвечаю, моя Москва, мой вечный огонь, и сидит у меня внутри что-то, что в остальной половине замешано, укоренился я в памяти нашей, и ныне и присно, и во веки веков, аминь, за Победу, если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой!

Лялька моя, Лялька…

Дружба – Божья благодать. А извести её человек может. И зачем только человеку такая сила? И так это легко – лишиться благодати, будто сделал шаг, и с солнечной поляны в густую тень переместился. А как благодать вернуть, я не знаю, природе не прикажешь, как и Богу. Вроде и не виноват ни в чём, а душа болит…

Отдал мне друг собаку, пуделишку белую, – неухоженная, под глазами шерсть рыжая от слёз, зубы жёлтые от сладкого. Жена его долго болела, потом померла, собака на попечении семилетней дочери была, ну да какая там забота – погулять да конфету сунуть она ещё может, а всему остальному научить некому было, да и не до собаки при таком раскладе. Лялькой я собаку назвал, паспортное имя у неё непроизносимое оказалось, аж три штуки, и каждое иностраннее другого.

Первое время не ела ничего, забыла, что такое нормальная собачья еда, ну, у меня не забалуешь, приучил сырое мясо есть. Воду не пила, тоже приучил. Пришлось какую-то дрянь покупать, чтобы шерсть под глазами очистить, дорогая штука-то: бутылочка в 50мл стоила больше трёхсот рублей, да в итоге я плюнул и состриг ей там всё аккуратно, отросло когда – уж не рыжее.

Жили мы, как в коммуналке: я ей не любимый хозяин, она мне не любимая собака, соседствуем по необходимости. Тихая она была, первое время только сласти выпрашивала, потом привыкла, но еды не хотела, так чего – два раза в день, утром и вечером, я её с рук кормил, мясо мелкими кусочками нарезая, так уж повелось, сначала-то она вовсе не ела, ну я ей пасть открою, и на корень языка лепесток мяса положу, морду наклоню вниз и придерживаю, чтобы не выплюнула, ну и вышло, что уж в уме собака, к дому привыкла, а ест с рук. Покрикивал я на неё: сядет, бывало, и смотрит на меня, смотрит, в душу глядит.

Дочка к ней хорошо относилась, гуляла, если мне некогда было, кормила иногда, но в основном я за ней присматривал. Поводок мы не надевали, какой там поводок, собака размером с кошку, а убежать она не пыталась, незачем бежать, семьи-то и не было.

Полгода уж прошло, она всё дичилась, я по знакомым стал узнавать, кому собаку отдать можно, ну смысла нет держать дома животное, которое даже приласкаться не хочет. Нашёл было дальних знакомых, супружескую пару, дочка у них взрослая, двадцать лет, им Лялька на фотке понравилась, я её вымыл, шерсть расчесал, беленькая такая, лапки длинные, худенькая (с сырого мяса не растолстеешь), только глаза – типично собачьи, скорбные. Улыбаться она не умела. Ну, сговорились на неделе встретиться, для знакомства…

Пошёл я с ней вечером гулять, ещё светло было. Идём себе, она впереди бежит, на меня оглядывается, проверяет. Потом испугался я, честно: у нас дом на взгорке стоит, и со двора на улицу две лестницы ступенек в десять, а двор зелёный, всё клёнами заросло, я и не увидел вовремя, что кавказца на прогулку вывели, и тут он с лестницы прямо на нас вымахивает! А моя Лялька совсем рядом! Он выскочил, гавкнул от полноты чувств, на собаку мою ещё и не смотрит, рад, что на свободе.

А она, Лялька, быстрым скоком шага два сделала, и звонко на него: «гав!», и на меня оглянулась через плечо, да с улыбкой! И мы не лыком шиты, мол, зацени! Я ей негромко так – ко мне, ко мне, Лялька! Она на кавказца больше и не взглянула, повернулась к нему хвостом, и ко мне подбежала. Я её на руки взял, а сам на чудовище смотрю: вдруг кинется? Да нет, ушёл вальяжно свои дела делать…

Так меня за душу взяло вдруг, и скок этот её, и наезд на кавказца, и главное – улыбка: ничего не боюсь, когда ты рядом. Доверилась мне собака, полностью раскрылась, другом меня признала. Отменил я смотрины, конечно, куда я теперь без неё! С тех пор, когда вижу, как какая-нибудь дурная мамаша дитёнка дрессирует, да матами, да по мягкому месту, обязательно вмешаюсь, говорю – дура, у него же роднее тебя никого нет, он и так в твоей власти, хошь, побей, хошь, убей, а хошь – полюби; так полюби, неужто не стоит он того?..

А Лялька – Ляльку я потерял. Украли её. Пошли мы вечером на променад собачий, народ посмотреть, себя показать, она на газончике писает, я на разговор отвлёкся, машина тормознула, подхватили её и умчались. Я было за ними, да куда там. Видел только, что вольвуха. И не позвонил никто, я сначала надеялся, выкуп будут просить. И на объявления никто не откликнулся. Как представлю, что её рожать безостановочно заставляют, – красивая она по-собачьи, или шашлык корейский из неё сделали, – так в морду себе дать хочется: не углядел…