Текст книги "Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940"

Глава 7
Стефания

По правде говоря, не очень приятно быть единственным свидетелем – помимо самой Стефании, – который может рассказать о юношеской любви моего друга, длившейся четыре года, а начавшейся после того, как ему исполнилось пятнадцать. Я боюсь, что, давая картину реальных фактов, разочарую тех, кто ожидает сенсационных разоблачений. Отношения Адольфа с этой девушкой из весьма уважаемой семьи ограничивались тем, что было разрешено существующим кодексом морали, и были абсолютно обычными, если только современная концепция сексуально нравственного поведения не настолько перевернута вверх тормашками, что считается ненормальным, если у двоих молодых людей – какими были Адольф и Стефания – роман и, если говорить коротко, «ничего не происходит».

Я должен извиниться за то, что не называю фамилию этой девушки, а также ее более позднюю фамилию по мужу. Я иногда называл ее людям, которые занимались исследованиями юности Гитлера, в честных намерениях которых был уверен. Стефания, которая была на один или, может быть, два года старше Адольфа, позже вышла замуж за высокопоставленного офицера, а после Второй мировой войны, будучи уже вдовой, жила в Вене. Поэтому читатель поймет мою осмотрительность.

Однажды вечером весной 1905 года, когда мы совершали свою обычную прогулку, Адольф схватил меня за руку и взволнованно спросил, что я думаю о той стройной белокурой девушке, которая прогуливается по Ландштрассе под руку со своей матерью. «Ты должен знать, я в нее влюблен», – решительно добавил он.

Стефания была изящной, высокой и стройной девушкой. У нее были густые белокурые волосы, которые она почти всегда убирала в пучок. И очень красивые глаза – яркие и выразительные. Одета она была исключительно хорошо, а ее манера поведения указывала на то, что она из хорошей, состоятельной семьи.

Ее выпускная школьная фотография, которую сделал Ганс Зивни в Урфаре, была снята немного раньше, чем произошла эта встреча, и Стефании могло быть тогда семнадцать или, самое большее, восемнадцать лет. На ней изображена молодая девушка с миловидными, правильными чертами лица. Выражение лица абсолютно естественно и открыто. Густые волосы, которые она носила на манер Гретель, усиливают это впечатление. В здоровой внешности девушки есть свежесть и отсутствует жеманство.

Вечерняя прогулка по Ландштрассе была в те годы любимой привычкой жителей Линца. Женщины рассматривали витрины магазинов и делали небольшие покупки. Здесь встречались друзья, и молодое поколение предавалось невинным развлечениям. Молодежь флиртовала напропалую, а молодым армейским офицерам это удавалось особенно хорошо. Нам казалось, что Стефания, должно быть, жила в Урфаре, так как она всегда приходила с моста выше главной площади и шла вниз по Ландштрассе под руку с матерью. Мать и дочь появлялись почти ровно в пять часов, а мы стояли и ждали у Шмидторека. Было бы неприличным поздороваться со Стефанией, так как никто из нас не был знаком с этой молодой девушкой. Вместо приветствия был взгляд. И с этого момента Адольф не отводил взгляда от Стефании. В тот момент он менялся, он больше не был самим собой.

Я узнал, что мать Стефании вдова и действительно живет в Урфаре и что молодой человек, который иногда – к большому раздражению Адольфа – сопровождает их, ее брат, изучающий юриспруденцию в Вене. Эта информация значительно успокоила мысли Адольфа. Но время от времени двух этих женщин можно было увидеть в компании молодых офицеров. Бедные, бледные юнцы вроде Адольфа, естественно, не могли надеяться на то, что могут соперничать с этими молодыми лейтенантами в красивой форме. Адольф очень остро чувствовал это и давал волю своим чувствам в красноречии. Его злость в конце концов довела его до стойкой враждебности к офицерскому сословию в целом и всему военному вообще. «Самодовольные болваны» – вот как он обычно называл их. Его страшно раздражало то, что Стефания общалась с такими бездельниками, которые, как он утверждал, носят корсеты и пользуются духами.

Чтобы было ясно: Стефания не имела ни малейшего понятия о том, как сильно Адольф любил ее. Она относилась к нему как к несколько робкому, но тем не менее поразительно настойчивому и верному поклоннику. Когда она улыбкой отвечала на его вопрошающий взгляд, он был счастлив, и его настроение становилось таким, в каком я его никогда не видел: все в мире было хорошо, прекрасно и упорядоченно, и он был доволен. Но когда Стефания, как случалось достаточно часто, холодно не замечала его взгляд, он был уничтожен и готов расправиться с собой и всем миром.

Конечно, все это типично для всех, кто впервые влюбился, и, возможно, появится искушение отмахнуться от чувств Адольфа к Стефании, как от юношеского увлечения. Возможно, так оно и было с точки зрения на это самой Стефании. Но что касается Адольфа, его отношение к ней было больше, чем юношеское увлечение. Тот факт, что оно длилось более четырех лет и даже озаряло последующие годы лишений в Вене, показывает, что чувства Адольфа были глубокими и верными; это была настоящая любовь. Доказательством глубины его чувств является то, что на протяжении этих лет для Адольфа не существовали никакие другие женщины, кроме Стефании, – это так не похоже на обычную любовь мальчика, который всегда меняет объект обожания. Я не могу вспомнить, чтобы Адольф когда-нибудь думал о какой-то другой девушке. Для него Стефания была воплощением самой женственности. Позднее, в Вене, когда Люси Вайдт взволновала его в роли Эльзы в «Лоэнгрине», самой высшей похвалой, которой он мог наградить ее, было то, что она напомнила ему Стефанию. Внешне Стефания идеально подходила на роль Эльзы и других женских ролей в операх Вагнера, и мы провели много времени, размышляя над тем, есть ли у нее необходимый для этого голос и музыкальный талант. Адольф был склонен считать, что так оно и есть. Ее внешность валькирии никогда не переставала привлекать его и возбуждать в нем безграничное волнение. Он написал бесчисленное количество стихов о любви к Стефании. «Гимн возлюбленной» – так называлось одно из них, которое он прочитал из своего небольшого черного блокнота: Стефания, высокородная девица, одетая в темно-синее летящее бархатное платье, ехала на белом коне по цветущим лугам; распущенные волосы золотыми волнами падали ей на плечи; над ней было чистое весеннее небо; все излучало чистую радость. Я и сейчас вижу лицо Адольфа, горящее от лихорадочного, исступленного восторга, и слышу его голос, читающий эти стихи. Стефания настолько полно занимала его мысли, что все сказанное, сделанное или запланированное им на будущее вращалось вокруг нее. Притом что он все больше и больше отдалялся от дома, Стефания приобретала все большее влияние на моего друга, хотя он ни разу не сказал ей ни слова.

Мое представление обо всем этом было гораздо прозаичнее, и я очень хорошо помню наши частые споры на эту тему – а мои воспоминания об отношении Адольфа к Стефании особенно отчетливы. Обычно он утверждал, что, как только он встретил Стефанию, все теперь станет ясно и без слов. Для таких исключительных людей, как он и Стефания, по его словам, не было нужды в обычном словесном общении; необыкновенные люди поймут друг друга интуитивно. Какую бы тему мы ни обсуждали, Адольф всегда был уверен, что Стефания не только точно знала его мысли, но и с воодушевлением разделяла их. Если я осмеливался заметить, что он еще не говорил Стефании о них, и выражал свои сомнения в том, что она вообще может интересоваться такими вещами, он приходил в ярость и кричал мне: «Ты просто не понимаешь, потому что не можешь понять, что значит необыкновенная любовь». Дабы успокоить его, я спрашивал, может ли он передать Стефании знания о таких сложных проблемах одним только взглядом. Он отвечал: «Это возможно! Эти вещи нельзя объяснить. Что есть во мне, то есть и в Стефании». Конечно, я старался не заходить в этих деликатных вопросах слишком далеко. Но был рад, что Адольф так доверяет мне, ведь он ни с кем, даже со своей матерью, не разговаривал о Стефании.

Он ожидал, что Стефания ответит взаимностью на его любовь, предпочтя его другим. Долгое время он мирился с тем интересом, который она проявляла к другим молодым людям, особенно офицерам, потому что считал это чем-то вроде умышленного маневра для сокрытия ее собственных горячих чувств к нему. Но такое его отношение часто уступало приступам неистовой ревности; и тогда Адольф приходил в отчаяние, когда Стефания не обращала внимания на бледного молодого человека, который ждал ее, и вместо него концентрировала свое внимание на молодом лейтенанте, который ее сопровождал. И в самом деле, почему веселая молодая девушка должна была удовлетворяться жаждущими взглядами тайного поклонника, тогда как другие выражали свое восхищение гораздо более изящно? Но я, разумеется, никогда не осмелился бы озвучить такую мысль в присутствии Адольфа.

Однажды он спросил меня: «Что мне делать?» Он никогда раньше не спрашивал у меня совета, и я был чрезвычайно горд, что он сделал это. Наконец, для разнообразия я мог почувствовать свое превосходство. «Это совсем просто, – объяснил я. – Ты подходишь к двум дамам, снимаешь шляпу, представляешься ее матери, назвав ей свое имя, и спрашиваешь разрешения обратиться к ее дочери и сопровождать их».

Адольф с сомнением посмотрел на меня и некоторое время обдумывал мое предложение. Однако, наконец, отверг его. «А что я скажу, если ее мать захочет узнать, чем я занимаюсь? В конце концов, я должен прямо назвать свою профессию; было бы лучше всего прибавить ее к моему имени – «Адольф Гитлер, художник» или что-то вроде этого. Но я еще не стал художником, я не могу представляться так, пока им не стану. Для матери профессия даже больше важна, чем имя».

Я долгое время думал, что Адольф был просто слишком робок, чтобы подойти к Стефании. И все же не робость удерживала его. Его понятия о взаимоотношении полов уже тогда были так высоки, что обычный способ знакомства с девушкой ему казался недостойным. Ввиду того что он был противником флирта в любой форме, он был убежден, что у Стефании нет другого желания, кроме как ждать, пока он подойдет и попросит ее выйти за него замуж. Я совсем не разделял это убеждение, но Адольф – как он обычно поступал со всеми проблемами, которые его волновали, – уже составил тщательно продуманный план. И этой незнакомой девушке, которая ни разу не обменялась с ним ни единым словом, удалось то, что не удавалось ни его отцу, ни школе, ни даже его матери: он составил четкую программу на будущее, которая должна была дать ему возможность – через четыре года – просить руки Стефании.

Мы обсуждали эту трудную проблему часами, в результате чего Адольф поручил мне собирать дополнительные сведения о Стефании.

В Музыкальном обществе был виолончелист, которого я время от времени видел разговаривающим с братом Стефании. От него я узнал, что отец Стефании, высокопоставленный правительственный чиновник, умер несколько лет назад. У ее матери был удобный дом, и она получала пенсию как вдова; на эти средства она давала своим двоим детям самое лучшее образование. Стефания посещала среднюю школу для девочек и уже была зачислена в высшее учебное заведение. У нее было огромное количество поклонников – ничего удивительного, ведь она была так красива. Она очень любила танцевать и в предыдущую зиму ходила с матерью на все большие балы в городе. Виолончелист добавил, что, насколько ему известно, она не помолвлена.

Адольф был чрезвычайно доволен результатами моего расследования – то, что она не помолвлена, он, во всяком случае, считал гарантированным. Был только один момент в моем отчете, который сильно обеспокоил его: Стефания танцевала, и, по уверению виолончелиста, танцевала очень хорошо, и ей это нравилось. Это совсем не вписывалось в образ Стефании, созданный Адольфом. Валькирия, вальсирующая в бальном зале в объятиях какого-нибудь болвана-лейтенанта, – это была для него слишком ужасная картина.

Откуда взялась эта странная, почти аскетическая черта характера, которая заставляла его отвергать все удовольствия юности? В конце концов, отец Адольфа был человеком, который наслаждался жизнью и который, будучи таможенным чиновником приятной наружности, безусловно, вскружил не одну девичью голову. Почему Адольф был совсем другим? Ведь он был весьма презентабельным молодым человеком хорошего телосложения, стройным, а несколько суровые и преувеличенно серьезные черты его лица оживляли необыкновенные глаза, блеск которых заставлял забывать о болезненной бледности. И тем не менее танцы были противны его натуре так же, как курение или распитие пива в баре. Эти вещи просто не существовали для него, хотя никто, даже мать, не поддерживал его в таком отношении к ним.

Будучи его другом столь длительное время, я наконец получил возможность подшутить над этим. Сделав честное лицо, я заявил: «Ты должен брать уроки танцев, Адольф». Танцы тут же стали одной из его проблем. Я прекрасно помню, что одинокие прогулки больше не прерывались дискуссиями на тему театра или реконструкции моста через Дунай, в них теперь преобладала одна тема – танцы.

Как во всех случаях, когда он не мог справиться с чем-то немедленно, он предавался обобщениям. «Представь себе бальный зал, – сказал он мне однажды, – и представь, что ты глухой. Ты не можешь слышать музыку, под которую двигаются эти люди, а затем взгляни на их бессмысленное движение, которое никуда не ведет. Не безумцы ли они?» – «Все это не годится, Адольф, – ответил я. – Стефания очень любит танцевать. Если ты хочешь завоевать ее, тебе придется танцевать так же бесцельно и глупо, как и другие». Это только и было нужно, чтобы привести его в бешенство. «Нет, нет, никогда! – закричал он на меня. – Я никогда не стану танцевать! Понятно тебе? Стефания танцует только потому, что ее заставляет общество, от которого она, к сожалению, зависит. Как только она станет моей женой, у нее не будет ни малейшего желания танцевать!»

Против обыкновения на этот раз собственные слова не убедили его, так как он поднимал вопрос о танцах снова и снова. Я даже подозревал, что дома он втайне пробовал делать несколько осторожных шагов со своей младшей сестрой. Фрау Гитлер купила для Адольфа фортепиано. Я думал, что, возможно, меня скоро попросят сыграть на нем вальс и тогда я в шутку напомню Адольфу насчет «представь, что ты глухой во время танца». Ему не нужна была музыка для движений. Я также намеревался указать ему на гармонию между музыкой и телесными движениями, о которой он, по-видимому, не имел никакого понятия.

Но дальше этого дело никогда не шло; проходили дни и недели, а Адольф продолжал размышлять об этом, пытаясь найти решение. В этом подавленном состоянии ему в голову пришла безумная мысль: он всерьез рассматривал возможность похитить Стефанию. Он изложил мне свой план во всех подробностях и отвел роль, которая была не слишком выигрышной, так как я должен был отвлекать мать Стефании разговором в то время, когда Адольф схватит девушку. «А на что вы оба собираетесь жить?» – задал я прозаический вопрос. Мой вопрос слегка отрезвил его, и дерзкий план был забыт.

В то время Стефания пребывала в неблагоприятном для Адольфа настроении, что сильно ухудшало ситуацию. Она проходила мимо Шмидторека, отвернувшись, как будто Адольфа не существует. Это привело его на грань отчаяния. «Я не могу это больше выносить, – восклицал он. – Я положу этому конец!»

Это был первый и, насколько мне известно, последний раз, когда Адольф серьезно раздумывал о самоубийстве. Он сказал мне, что прыгнет в Дунай с моста и тогда все будет кончено. Но Стефания должна будет умереть вместе с ним – он на этом настаивал. И снова во всех деталях был разработан план. Каждый этап этой ужасной трагедии был описан подробно, включая ту роль, которую придется играть мне; было продумано даже мое поведение как единственного человека, оставшегося в живых. Эта жуткая сцена преследовала меня даже во сне.

Но вскоре небо опять прояснилось, и для Адольфа наступил счастливейший из дней в июне 1906 года, который, я уверен, отпечатался в его памяти так же ясно, как и в моей. Приближалось лето, и в Линце проводился праздник цветов. Как обычно, Адольф ожидал меня снаружи церкви кармелитов, куда я обычно ходил каждое воскресенье со своими родителями. Затем мы заняли свое место у Шмидторека. Эта позиция была чрезвычайно благоприятной, так как улица здесь узкая и праздничные экипажи должны были проезжать совсем близко к тротуару. Полковой оркестр шел впереди вереницы украшенных цветами экипажей, из которых девушки и женщины махали зрителям. Но Адольф всего этого не видел и не слышал; он лихорадочно ждал, когда появится Стефания. Я уже начал терять надежду увидеть ее, когда Адольф схватил меня за руку так сильно, что мне стало больно. Сидя в красивом экипаже, украшенном цветами, мать и дочь свернули на Шмидторекштрассе. Я и сейчас ясно представляю себе эту картину. Мать в светло-сером шелковом платье держит над головой красный зонтик, через который лучи солнца отбрасывают, казалось, словно по волшебству, розовое сияние на лицо Стефании, одетой в красивое шелковое платье. Стефания украсила свой экипаж не розами, как большинство других, а простыми дикорастущими цветами – красными маками, белыми маргаритками и голубыми васильками. В руке Стефания держит букет тех же самых цветов. Экипаж приближается – Адольф воспарил в воздух. Еще никогда он не видел Стефанию такой очаровательной. И вот экипаж совсем близко от нас. Радостный взгляд падает на Адольфа. Стефания посылает ему лучистую улыбку и, выбрав из своего букета цветок, бросает ему.

Никогда еще я не видел Адольфа таким счастливым, каким он был в тот момент. Когда экипаж проехал, он потащил меня в сторону, с душевным волнением глядя на цветок, этот залог ее любви. Я и сейчас слышу его голос, дрожащий от возбуждения: «Она любит меня! Ты же видел! Она любит меня!»

На протяжении последующих месяцев, когда его решение оставить школу послужило причиной конфликта с матерью и он был болен, его любовь к Стефании оставалась единственным утешением, и он хранил ее цветок в своем медальоне. Никогда Адольф не нуждался так в моей дружбе, ведь я был единственным человеком, знавшим его тайну, и только через меня он мог получать вести о ней. Я должен был каждый день ходить на обычное место у Шмидторека и докладывать ему обо всех своих наблюдениях, а также рассказывать, в частности, о том, кто разговаривал с матерью или дочерью. Адольф понимал: то, что я стою один на знакомом углу, несомненно, сильно расстроит Стефанию. Это ее не расстроило, но я умолчал об этом. К счастью, Адольфу ни разу не пришло в голову, что я могу влюбиться в Стефанию, ведь малейшее подозрение в этом означало бы конец нашей дружбе, а так как для этого в действительности не было причины, я мог совершенно незаинтересованно отчитываться перед моим бедным другом.

Мать Адольфа уже давно видела перемену, которая произошла в ее сыне. Однажды вечером – я хорошо помню это, потому что пришел в сильное замешательство, – она прямо спросила меня: «Что происходит с Адольфом? Он с таким нетерпением ждет тебя». Я пробормотал какую-то отговорку и поспешил в комнату Адольфа.

Он был счастлив, когда я приносил ему какую-нибудь новость о Стефании. «У нее хорошее сопрано», – сказал я ему однажды. Он подпрыгнул. «Откуда ты знаешь?» – «Я какое-то время следовал за ней на небольшом расстоянии и слышал, как она говорила. Я достаточно разбираюсь в музыке, чтобы понять, что всякий человек с таким чистым голосом должен иметь хорошее сопрано». Каким счастливым стал от этого Адольф! И я был рад подарить ему, изнывающему в постели, мгновение счастья.

Каждый вечер я должен был возвращаться на Гумбольдтштрассе с вечерней прогулки кратчайшим путем. Я часто заставал Адольфа за каким-то большим чертежом. «Я принял решение, – сказал он совершенно серьезно, выслушав мой доклад. – Я решил построить дом для Стефании в стиле ренессанс». И мне пришлось высказывать свое мнение, особенно относительно того, нравится ли мне форма и размер музыкальной комнаты. Особое внимание, по его словам, он уделил акустике этой комнаты и попросил меня сказать, где должно стоять фортепиано, и так далее и тому подобное. Все это говорилось так, будто не было ни малейших сомнений в том, что эти планы будут осуществлены. Робкий вопрос насчет денег вызвал грубый ответ: «Да к черту деньги!» – это выражение он употреблял часто.

Мы немного поспорили о том, где будет построена его вилла. Как музыкант, я был за Италию. Но Адольф настаивал на том, что ее можно построить только в Германии вблизи большого города, чтобы они со Стефанией могли ездить в оперу и на концерты.

Как только Адольф смог вставать с постели, он отправился в город и занял свое место у Шмидторека. Он был еще очень бледен и нездоров. Как обычно пунктуальные, появились Стефания и ее мать. Увидев Адольфа с бледным лицом и запавшими глазами, она улыбнулась ему. «Ты заметил?» – счастливый, спросил он меня. Начиная с того момента его здоровье быстро пошло на поправку.

Весной 1906 года, когда Адольф уезжал в Вену, он дал мне подробные инструкции относительно того, как я должен себя вести со Стефанией, ведь он был уверен, что она вскоре спросит меня, не заболел ли снова мой друг, раз я стою один. И тогда я должен был ответить следующее: «Мой друг не болен, но ему нужно было уехать в Вену, чтобы учиться в Академии искусств. Когда его учеба закончится, он проведет один год путешествуя – за границей, разумеется». (Я настаивал на том, чтобы мне было позволено сказать «в Италии». «Ладно, хорошо, в Италии».) «Через четыре года он вернется и будет просить вашей руки. В случае утвердительного ответа будут немедленно начаты приготовления к свадьбе».

Пока Адольф был в Вене, мне, естественно, приходилось регулярно посылать ему письменные отчеты о Стефании. Так как дешевле было посылать открытки, нежели письма, Адольф перед своим отъездом назвал мне кодовое слово для обозначения Стефании. Им стало слово «Бенкайзер», фамилия бывшего его одноклассника. Художественная открытка, отправленная мне 8 мая из Вены, показывает, насколько сильно этот Бенкайзер по-прежнему занимал его мысли, несмотря на множество новых разнообразных впечатлений в Вене. «Я жажду возвратиться в свой любимый Линц и Урфар», – написано в ней. Выделенное слово намекает, разумеется, на Стефанию, которая там жила. «Мне нужно снова увидеть Бенкайзера. Мне хотелось бы знать, чем он занят».

Несколько недель спустя Адольф возвратился из Вены, и я встретил его на вокзале. До сих пор помню, как мы по очереди несли его баул, а он настаивал, чтобы я немедленно рассказал ему все о Стефании. Мы торопились, потому что вечерняя прогулка должна была начаться через час. Адольф не хотел верить, что Стефания не спрашивала о нем, ведь он был убежден в том, что она так же стремилась к нему, как и он к ней. Но в глубине души он был рад, что у меня не было случая рассказать Стефании о его грандиозных планах на будущее, так как его перспективы на тот момент были неблестящими. Мы зашли на Гумбольдтштрассе, чтобы только поздороваться с его матерью, и поспешили к Шмидтореку. Волнуясь, Адольф ждал. Точно в обычное время появилась Стефания со своей матерью. Она бросила на него удивленный взгляд. Этого было достаточно – большего ему не было нужно. Но я был в нетерпении. «Ты же видишь, что она хочет, чтобы ты заговорил с ней», – сказал я другу. «Завтра», – ответил он.

Но завтра ничего не случилось, и прошли недели, месяцы и годы, а он не предпринимал никаких шагов к тому, чтобы изменить положение дел, которое доставляло ему столько волнений. Было естественно, что Стефания не шла дальше первого этапа, когда обмениваются взглядами. Самое большее, что Адольф мог от нее ожидать, – это цветок, брошенный ему с шаловливой улыбкой во время беспечного праздника цветов. Кроме того, любое ее движение, выходящее за строгие рамки условностей, уничтожило бы ее образ, который Адольф хранил в сердце. Возможно, даже эта необыкновенная робость была подсказана страхом того, что любое более близкое знакомство может уничтожить этот идеал. Ведь для него Стефания была не только воплощением всех женских добродетелей, но и женщиной, которая проявляла величайший интерес ко всем его обширным и разнообразным планам. Не было другого человека, кроме него самого, которому он приписывал бы столько знаний и интересов. Малейшее отклонение от этой картинки ввергло бы его в невыразимое разочарование.

Конечно, я убежден, что первые слова, которыми он обменялся бы со Стефанией, вызвали бы это самое разочарование, потому что она была, по существу, молодой счастливой девушкой, подобной тысячам других, и, безусловно, у нее были те же самые интересы. Адольф напрасно искал бы те грандиозные мысли и представления, которыми он наградил ее в такой степени, что сделал из нее женское подобие себя самого. Только самая жесткая дистанция могла сохранить этот идол.

Оказалось, что молодой Гитлер, который так глубоко презирал буржуазное общество, тем не менее в своем романтическом увлечении соблюдал его законы и этикет строже, чем многие представители самой буржуазии. Правила буржуазного поведения и этикета стали для него баррикадой, за которой он спрятал свое отношение к Стефании. «Я с ней незнаком» – как часто я слышал от него эти слова, хотя он легко мог преодолеть такое препятствие. Но это строгое соблюдение общественных норм было частью всей его натуры. Это явствовало из его аккуратной одежды и правильного поведения, а также из природной учтивости, которая так нравилась в нем моей матушке. Я никогда не слышал, чтобы он использовал в речи сомнительное выражение или рассказывал двусмысленную историю.

Так что, несмотря на все явные противоречия, эта странная любовь Гитлера к Стефании вписывается в его характер. Любовь была той областью, в которой могло случиться непредвиденное, что могло стать опасным. Сколько людей, имеющих прекрасные замыслы, были вынуждены сойти со своего пути из-за беспорядочных и запутанных любовных связей. Необходимо было соблюдать осторожность!

Инстинктивно молодой Гитлер нашел единственно правильное отношение к своей любви к Стефании: он имел любимую девушку и в то же самое время не имел ее. Он выстраивал всю свою жизнь так, будто эта любимая девушка уже была полностью его. Но так как он сам избегал любой личной встречи, эта девушка – хоть он и видел, что она вполне земное существо, – оставалась в мире его мечты, и на нее он мог проецировать свои желания, планы и идеи. И таким образом он не давал себе отклониться от своего собственного пути; в действительности эти странные отношения – благодаря силе любви – укрепили его собственную волю. Он представлял Стефанию своей женой, строил дом, в котором они вместе жили, окружал его великолепным садом и обставлял его так, как на самом деле он сделал позже на Оберзальцберге, но без нее. Это смешивание мечты и реальности было характерной чертой молодого Гитлера. И всякий раз, когда возникала опасность, что любимая совершенно исчезнет в царстве фантазий, он спешил на Шмидторек и убеждался, что она действительно ходит по земле. Гитлер был тверд в выборе своего пути не благодаря реальной Стефании, а благодаря воображаемой. Так, Стефания была для него в двух ипостасях: одна ее часть была реальной, а другая – желанной и воображаемой. Во всяком случае, Стефания была самой прекрасной, самой плодотворной и самой чистой мечтой его жизни.