Текст книги "Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940"

Глава 8
Увлечение Рихардом Вагнером

Я намеренно поставил рядом главы, посвященные первой любви Гитлера и его страстному увлечению Рихардом Вагнером. Они связаны друг с другом, потому что Стефания воплощала для Гитлера саму женственность в одной идеальной женщине, – это определило тот путь, по которому он будет следовать много лет. Рихард Вагнер – и человек, и его произведения – был олицетворением всего немецкого искусства. Стефания никогда не смогла бы исполнить ту роль, которую требовали от нее его замыслы и стремления, если бы она – по своей внешности, поведению и манерам – не была равной тому женскому идеалу, изображенному Рихардом Вагнером в своих великих музыкальных драмах. Адольф видел свою любовь в образе Эльзы, Брунгильды, Евы из «Нюрнбергских мейстерзингеров»; в каком-то смысле она была творением вдохновения самого мастера и спустилась, как это было предопределено, из мира вагнеровской мечты в реальность.

Отношение Гитлера к Стефании было одной из сторон его восхищения Вагнером. Если посмотреть под другим углом зрения, то с первого мига, когда он увидел Стефанию, его чувства к Рихарду Вагнеру стали настоящей страстью, но только когда его любовь расцвела, его художественные склонности превратились в преданность. Тот факт, что эта любовь была односторонней и никогда не имела серьезного отклика, а потому и никогда не была востребованной, даже еще сильнее влек его к великому мастеру, в чьих произведениях он мог найти успокоение и утешение, в которых ему отказывала его горько-сладкая любовь. С ранней юности и до своей смерти Гитлер оставался верным человеку из Байройта. Точно так же, как Стефания в ходе этих необычных романтических отношений, которые не были таковыми в обычном понимании этого слова, стала существом из его фантазий, постепенно, с годами Адольф Гитлер, вероятно, создал своего собственного «личного» Вагнера, добавив к своему восприятию этого человека многое из того, что было плодом его воображения.

Музыкальное образование Гитлера было весьма скромным. Помимо его матери, большую роль в нем сыграл отец Леонард Грунер из хора при бенедиктинском монастыре в Ламбахе, который обучал Адольфа как хориста в течение двух лет. Когда мальчик пришел в хор, ему было восемь лет – чрезвычайно восприимчивый возраст. Те, кто знает уровень культуры в этих старых австрийских учреждениях, оценят то, что едва ли можно было получить лучшее музыкальное обучение, чем в хоре под хорошим руководством. К сожалению, это многообещающее начало не имело продолжения, хотя чистый, уверенный голос юного Гитлера радовал всех, кто слышал его пение. Его отца, очевидно, это мало интересовало. В табелях мальчика за начальную школу по пению всегда стояло «отлично», но в реальном училище не было никакого музыкального обучения. Всякий, кто хотел получить его, должен был платить за частные уроки или идти в музыкальную школу. Из-за того, что ежедневно ему приходилось тратить больше двух часов на дорогу между Леондингом и реальным училищем, у Адольфа не было бы времени на частные музыкальные уроки, даже если бы его отец относился к этому благосклонно.

Адольф проявлял огромный интерес к моему музыкальному образованию, но тот факт, что я понимал в музыке больше, чем он, лишал его покоя. Благодаря нашим регулярным беседам о музыке он поразительно быстро познакомился со всеми техническими терминами и выражениями. Он пошел, так сказать, по «низкой» дороге, тогда как я выбрал «высокую», и все же он мог говорить обо всем, что угодно, в музыке, не изучая ее систематически. Беседы о ней пробуждали в нем понимание. Я могу лишь сказать, что он очень глубоко чувствовал музыку, и это часто поражало меня, ведь в действительности он ничего о ней не знал. Разумеется, это самообразование имело свои границы, как только он дошел до настоящей игры на каком-нибудь инструменте. Здесь необходимы были систематические занятия, постоянная практика, решимость и терпение, качества, которых не было у моего друга, хотя ему не нравилось, когда ему об этом говорили. Его огромная способность к сопереживанию, его фантазии и безграничная уверенность в себе делали незначительными те качества, о которых я говорил. Он был уверен, что может соперничать. Правда, как только он прижал подбородком мой альт и взял смычок, он уже больше не был так уверен в победе. Я вспоминаю, как он удивился тому, что это было не так просто, как выглядело, и, когда я взял у него инструмент, чтобы сыграть ему что-то, он не захотел слушать. Его раздражало, что существовали вещи, которые побеждали его волю. Конечно, он был уже слишком взрослым для начального обучения.

Однажды он с напором сказал мне: «А вот теперь я посмотрю, является ли музыка тем волшебством, как ты говоришь!» – и с этими словами объявил о своем решении выучиться игре на фортепиано, будучи убежденным в том, что в скором времени овладел бы ею. Для уроков он нанял Джозефа Преврацкого и вскоре понял, что без усердия и терпения этого добиться нельзя. Опыт, который он получил с Преврацким, можно было сравнить с моим опытом общения со старым сержантом-музыкантом Копецким. У Преврацкого не было времени на интуитивные идеи и веселые импровизации, он настаивал на «тренировке беглости пальцев» и строгой дисциплине. Здесь перед Адольфом встала дилемма. Он был слишком горд, чтобы просто отказаться от своей попытки, на которую возлагал такие большие надежды, но это тупое «упражнение пальцев» приводило его в ярость. Я легко переносил этот конфликт, так как в вопросах музыки Адольф не мог меня дезориентировать так, как в каких-то других. Я заметил, что его вспышки гнева против «дурацкой музыкальной гимнастики» Преврацкого начали ослабевать.

Когда я переступал порог квартиры на Гумбольдтштрассе, 19, с каждым разом становилось все очевиднее, что никакого значительного прогресса в игре на фортепиано он не достиг, так как в моем присутствии он избегал даже открывать крышку хорошего инструмента фирмы «Хайтцман». Имя Преврацкого звучало в наших разговорах все реже, и таким образом «изучение игры на фортепиано» было потихоньку похоронено. Не могу сказать, как долго Адольф занимался. Конечно, это был не год, хотя казалось, что прошел чрезвычайно длинный период, в течение которого Гитлер находился во власти Преврацкого. И все равно позднее, в Вене, когда мы сочиняли оперу – к сожалению, она так и не была закончена – для нашей учебной сцены, Адольф взял на себя не только стихотворную ее часть, но и музыкальную тоже, хотя он оставил мне, по крайней мере, ведущую тему. Так он доказывал, что, несмотря на все предыдущие контраргументы, наибольшее значение в музыке имело вдохновение, а не беглость пальцев.

И тем не менее Адольф признавал мой музыкальный талант без малейшей зависти и радовался моим успехам или страдал вместе со мной при неудачах, как будто они имели к нему отношение. Я нашел в нем большую силу и поддержку моим амбициям. Его вера в мое понимание тонкостей искусства была самым важным для меня; она скрепляла нашу дружбу. Могло быть так, что в течение дня я был всего лишь помощник обойщика, который в пыли и сырости чинил съеденные молью старые стулья, но вечером, когда я приходил домой к Гитлеру, я забывал о мастерской и перемещался вместе с ним и благодаря ему в чистую и возвышенную атмосферу искусства.

Как точно он разделял со мной мои переживания во время исполнения знаменитой оратории Ференца Листа «Святая Елизавета»! Моим преподавателем игры на трубе был Фиртельмайстер. Представьте себе мое волнение, когда во время урока он прямо спросил меня, не захочу ли я принять участие в исполнении этого великого произведения. Мои колени стали ватными. «Тогда давайте начнем!» – воскликнул он и без дальнейшей суеты повторил со мной партию трубы. Потом я репетировал в концертном зале и познакомился с дирижером Августом Гёллерихом. Даже сейчас мое сердце начинает биться чаще, когда я вспоминаю этот знаменательный день. Мне едва исполнилось семнадцать, и я был, несомненно, самым молодым музыкантом в оркестре. Никакой музыкальный инструмент не отзывается так на плохое владение им, как труба. Внизу, в переполненном партере, я увидел свою мать, сидящую рядом с Адольфом, которая ободряюще улыбнулась мне. Все прошло хорошо, и я считал, что заслужил часть восторженных оваций, которыми нас наградили. Во всяком случае, аплодисменты Гитлера предназначались мне одному. В глазах моей матери стояли слезы.

После этого успешного дебюта на публике Адольф сказал мне во время одной из наших вечерних прогулок, что я должен поставить себе цель посвятить себя музыке. Его прозорливые слова до сих пор со мной, как будто они были сказаны только вчера: «Ты должен перестать работать в обойной мастерской, эта работа убьет тебя. (Незадолго до этого я тяжело болел.) Это вредно и для тебя, и для твоей души. У тебя есть вполне определенный талант, и не только талант музыканта – это очевидно, – но и талант дирижера. Я постоянно наблюдал за тобой в театре и заметил, что ты знаешь всю партитуру еще до того, как ее сыграют. Музыка – это дело твоей жизни, там ты в своей стихии. Там твое место». Сейчас Адольф словами выразил то, что я и сам давно уже чувствовал. Стать дирижером было самой прекрасной целью в жизни, которую я только мог себе представить.

То, что он разделял со мной мое мнение о самом себе, наполняло меня безграничной радостью. Наши разговоры об этом плане на будущее стали еще более глубокими, хотя реальные факты препятствовали ему. Мой отец был болен. Я был его единственным сыном и изучил обойное ремесло настолько, что в конечном итоге должен был взять на себя его дело, которое после больших и тяжелых трудов он развил из небольшого начинания. Все его надежды, вся его жизненная сила концентрировались на этом его желании иметь возможность передать мне свое дело, свое процветающее предприятие. Дело в том, что, в отличие от отца Адольфа, мой отец не пытался навязать его мне, и это делало мой уход с запланированного для меня пути более тяжелым. Он редко говорил о том, что беспокоится обо мне, но я остро чувствовал, как много для него значит дело его жизни.

В этом эмоциональном конфликте Адольф Гитлер оказался надежным другом. Он вложил стержень в мое намерение сделать музыку моей профессией и очень ловко приступил к его осуществлению. В первый и единственный раз я обнаружил в нем качество, о котором не знал и которое больше никогда не замечал позднее, – терпение. Он ясно видел, что в таком серьезном решении моего отца нельзя склонить на свою сторону лобовой атакой, даже самой решительной; он определил слабое место, на которое ему следует нацелить свой штурм. У моей матери была природная тяга к музыке, и она почувствовала его попытки, хотя прекрасно представляла себе, сколько будет стоить музыкальное образование. Путь к отцу пролегал через мать. Адольф считал, что для того, чтобы одержать победу, нужен умелый подход.

Во всех трудных ситуациях, через которые нам с Адольфом пришлось пройти, именно музыке мы были обязаны нашим внутренним развитием. Не следует забывать, что в те времена не было ни кино, ни радио, и, чтобы послушать музыку, нужно было пойти в концертный зал. Для нас он был центром нашего мира. Все, что побуждало и интересовало нас, так или иначе вращалось вокруг концертного зала. Пока я в мечтах представлял себя дирижером большого оркестра, Адольф занимался проектированием поистине впечатляющих театров самых грандиозных пропорций.

Кроме того, мы познакомились в зрительном зале театра в Линце, и наша дружба развилась из этого знакомства. Дружба, которая началась в небольшом провинциальном театре, продолжилась в Венской опере и Бург-театре и в конце концов закончилась в Байройте, где я сидел на вагнеровских фестивалях в качестве гостя рейхсканцлера Адольфа Гитлера.

Гитлер от природы питал страсть к концертному залу. Я убежден, что она связана с впечатлениями его раннего детства, особенно в Ламбахе. Я не могу вспомнить наверняка, рассказывал ли он мне когда-нибудь что-нибудь о выступлениях бенедиктинского хора. Здесь память меня подводит, но я думаю, что при более тщательном изучении можно обнаружить, что он, вероятно, был вездесущ. Как хорист он имел доступ всюду и, наверное, заинтересовался и другими музыкальными постановками. Прекрасная сцена в стиле барокко была своего рода жемчужиной, и я могу себе представить, что пение на ней в хоре должно было увлечь человека музыкой вообще.

Как двенадцатилетним мальчиком он ходил в Земельный театр Линца из Леондинга, Гитлер описывает в «Майн кампф» следующим образом: «В столице провинции Верхняя Австрия в то время имелся концертный зал, который был относительно неплохим. Там исполняли все. Когда мне было двенадцать лет, я впервые увидел «Вильгельма Телля», а несколько месяцев спустя услышал свою первую оперу «Лоэнгрин». Она сразу же меня зацепила. Мое юношеское увлечение маэстро из Байройта не знало границ. Меня снова и снова привлекали его произведения, и сейчас я считаю, что мне особенно повезло, что я видел скромные провинциальные постановки, так как я знал, что они могут быть еще лучше».

Очень хорошо сказано! Если бы спросили мое мнение, я бы не отозвался так хорошо о Земельном театре Линца. Наверное, из-за того, что чувствовал: мне суждено в будущем быть в нем дирижером, я был более критичен в оценке всего, что в нем было, включая оркестр. Но я, вероятно, был лишен этой способности сильно сопереживать, которая давала ему возможность не замечать явные несоответствия месту и поддерживать иллюзию исполнения произведения. У меня часто возникало впечатление, что независимо от количества недостатков в постановке он видел только художественное содержание самого произведения. Когда по недосмотру рабочего сцены Лоэнгрин выпал из баркаса и, покрытый опилками, вышел из «моря», чтобы залезть назад в баркас и продолжить свое путешествие – отчего смеялся до колик не только зрительный зал, но и Эльза, – даже это не отвлекло его внимание от красоты постановки. В конце концов, какое отношение имеют эти забавные эпизоды к высокой идее великого мастера, которая им владела во время сочинения оперы? Но, несмотря на свою необычную способность не придавать значения вещам, не относящимся к делу, он мог быть и суровым, резким критиком.

Здание Земельного театра было величественным, но сцена – слишком маленькой для постановки опер Вагнера, неподходящей во всех отношениях. Техническим оборудованием, необходимым для достойного постановочного уровня этих произведений, она не была оснащена. Не хватало не только подходящих сценических костюмов, но и гардероба вообще. Оркестр был слишком немногочисленным, чтобы достичь требующегося звукового уровня. Вот один пример. Когда ставили «Мейстерзингеров», партии ряда музыкальных инструментов были выброшены. Это были, как я установил, будучи «техническим экспертом», бас-кларнет, английский рожок и фагот из деревянных духовых инструментов и так называемый вагнеровский рожок из медных духовых инструментов, а в секции струнных инструментов не хватало троих музыкантов. Но если бы даже и были музыканты, играющие на нужных музыкальных инструментах, и в необходимом количестве, все равно в узкой оркестровой яме не хватило бы места, чтобы всех их там разместить. Это было поистине плачевное состояние дел, с которым сталкивались дирижеры. Пытаться исполнять Вагнера с оркестром из двадцати музыкантов было в чем-то авантюрой. Нечего и говорить, что хор был жалким, одетым в неподходящие костюмы и часто требовал снисхождения от публики. Например, в «Мейстерзингерах» всем мужчинам приклеили усы на английский манер, отчего Гитлер пришел в ярость. Для провинциальной сцены солисты были неплохие, но среди них оказалась лишь горсточка настоящих певцов, которые могли петь Вагнера.

Декорации постоянно навлекали на себя критику. Задник декораций колыхался от каждого шага; это особенно раздражало, когда он должен был изображать гористый ландшафт. У меня волосы встают дыбом, когда я вспоминаю пожар, который случился в конце постановки оперы «Риенци». Дворец стоял по центру сцены, а с него выступал балкон, на который вышли Риенци и Ирена, чтобы успокоить толпу. Справа и слева от них горела смола, которая изображала начало «разгорающегося пожара». Рабочий сцены должен был опустить огромное панно с изображением дворца, который лижут яркие языки пламени и уничтожают его. Это панно висело сбоку жесткой распорки. Когда кто-то ослабил распорку, панно с треском упало на пол. Всегда следует принимать в расчет такого рода случайности. Гитлеру все понравилось, и он сказал, что эти «скромные» спектакли таят в себе обещание чего-то лучшего, что мы позднее увидели в Венской придворной опере. Но сейчас меня удивляет то, что такие – с прискорбием приходится отмечать – постановки, не отвечающие соответствующим требованиям, могли «вдохновлять» нас или «приводить в состояние восторга». Идеализм в наших юных сердцах гарантировал то, что мы никогда не были недоброжелательными критиками театральных постановок.

Билеты на оперы Вагнера всегда распродавались. Нам часто приходилось стоять в очереди до двух часов в ожидании, когда откроются двери, если мы намеревались бороться за стоячее место у колонны. Антракты были бесконечными. А так как мы горели восторгом и отчаянно хотели попить чего-нибудь охлаждающего, старый билетер с белой бородой продавал нам по стакану воды, позволяя оставаться на завоеванной нами территории у колонн. Мы клали в пустой стакан мелкую монетку и возвращали его билетеру. Часто спектакль шел до полуночи. Тогда я провожал Адольфа домой, но прогулка до его дома была слишком короткой для того, чтобы мы успели стряхнуть с себя сильные впечатления этого вечера, и поэтому он отправлялся провожать меня до моего дома на Кламмштрассе. За это время он поистине проникался духом этой оперы, и мы вместе возвращались на Гумбольдтштрассе. Не припоминаю, чтобы Адольф когда-нибудь уставал; казалось, ночь воспламеняла его, а утром у него редко были дела. И после спектакля случалось так, что мы ходили взад и вперед между нашими домами, пока я не начинал зевать и глаза мои едва не закрывались.

С детства Адольфа возбуждали сказания о немецких героях. Будучи мальчиком, он не мог ими начитаться. У него была книга Густава Шваба, в которой популярно излагались эти саги из древнегерманской истории. Это была его любимая книга, и на Гумбольдтштрассе она стояла в библиотеке на почетном месте, где всегда была под рукой. Лежа в постели больным, он с головой уходил в таинственный мир мифов, который эта книга открыла для него. Когда мы, будучи студентами, стали жить в Вене, я вспоминаю, что у Адольфа было особенно красивое издание немецких Heldensagen, сказаний о героях, к которым он часто и с жадностью припадал, несмотря на неотложные повседневные проблемы, которые обуревали его в то время.

Его знание этих саг было ни в коем случае не преходящей забавой, как это бывает у других людей. Они увлекали его, и в его рассуждениях на исторические и политические темы – можете быть в этом уверены – они всегда присутствовали в его мыслях, ведь это был мир, которому, как он чувствовал, он принадлежит. Он не мог представить для себя лучшей жизни, чем жизнь блистательных героев древнегерманской истории. Он отождествлял себя с великими людьми этой ушедшей эпохи. Казалось, не было ничего более достойного борьбы, чем жизнь, похожая на их жизнь, полная грандиозных подвигов, самая героическая жизнь, какая только возможна, чтобы из нее войти в Валгаллу[2]2
  У профессора Генриха Ниднера в книге «Мифология северных народов» это прославленное место успокоения тех избранных, которые пали в сражениях. Само слово обозначает «место погибших воинов». Им правил бог войны Один, также известный как Вотан, чьи дочери, валькирии, отправлялись выбирать тех, которых должны туда принять.


[Закрыть] и стать мифическим бессмертным, присоединившись к уже находящимся там, кого он так почитал. Этот необычный, романтический ракурс мышления Гитлера не следует игнорировать. В мире суровой политической реальности появится тенденция отвергать эти юношеские размышления как фантазии, но факт остается фактом: несмотря на все события своей жизни в этот период, личность Адольфа Гитлера пребывала лишь в поистине праведных верованиях, в которые его ввели саги о немецких героях.

В конфликте с буржуазным миром, который со своим обманом и ложной нравственностью ничего не мог ему предложить, он инстинктивно искал свой собственный мир и нашел его в истоках и древней истории своих соотечественников. Он считал, что это был их золотой век, и эта давно ушедшая эпоха, известная лишь по обрывочным историческим документам, стала для пылкого юного Гитлера полнокровным настоящим. Энергия, с которой он проживал тот век, который канул в Лету 1500 лет назад, была такова, что у меня, жившего в начале XX века, часто голова шла кругом. Действительно ли он жил среди героев этого неясного, темного века, о которых говорил так, будто они стояли лагерем в лесах, через которые мы совершали наши ночные прогулки? Был ли для него зарождающийся век, в котором мы с ним оказались, не более чем сон наяву? Этот временной сдвиг часто настолько беспокоил меня, что я боялся за его рассудок: может быть, однажды он обнаружит, что не может спастись от искажения времени, которое он для себя создал.[3]3
  Во время Первой мировой войны Гитлер всегда носил с собой в сумке с противогазом не «Сказания о немецких героях», а пять томов Шопенгауэра. Ввиду того что он также утверждал, что «наши мифы о богах уже не существовали, когда пришло христианство», и что было «абсолютно глупо возрождать культ Вотана», логично сделать вывод, что к 1914 г. его религиозно-философские идеи уже пережили метаморфозу.


[Закрыть]

Постоянный напряженный интерес к героям немецкой мифологии, по-видимому, сделал его особенно восприимчивым к творчеству Рихарда Вагнера. Как только он в двенадцать лет услышал оперу «Лоэнгрин», которая перевела его мальчишеские мечты в поэзию и музыку, в нем проявилось стремление к возвышенному миру прошлого Германии, и с того момента, когда Вагнер вошел в его жизнь, умерший гений больше не отпускал его. В произведениях Вагнера Гитлер видел не только одобрение его пути духовного «переселения» в древнюю историю Германии, но подтверждение той мысли, что давно ушедшая эпоха должна содержать в себе что-то полезное для будущего.

За годы моей дружбы с Адольфом Гитлером я пережил первый этап его взросления. Будучи увлеченным музыкантом, я также имел идолов, которым пытался подражать, но мой друг искал в Вагнере гораздо больше, нежели образец. Я могу только сказать, что он «надевал» на себя личность Вагнера, словно было возможно, чтобы его дух овладел им.

Он жадно читал все, что только мог найти, о Вагнере, хорошее и плохое, написанное его поклонниками и его противниками. Он особенно стремился найти биографическую литературу о нем, читал его заметки, письма, дневники, его самооценку, его признания. День за днем он проникал все глубже в жизнь этого человека. Он был прекрасно осведомлен о самых простых деталях и незначительных эпизодах. Могло произойти так, что во время одной из наших прогулок Адольф вдруг внезапно бросал тему, о которой он до этого момента рассуждал, – наверное, реквизит, необходимый бедному провинциальному концертному залу для таких достойных случаев, был оставлен без внимания воображаемым государственным фондом, – и начинал декламировать текст какой-нибудь записки или письма Вагнера или, возможно, какое-нибудь сочинение: «Художественное произведение и будущее» или «Искусство и революция». И хотя не всегда было легко следить за нитью его рассуждений, я всегда обращал пристальное внимание и ждал заключительных высказываний Гитлера, которые неизменно состояли в следующем: «Так что видишь, даже Вагнер прошел через это, как я. Все время ему приходилось вступать в дискуссию с невежеством своего окружения».

Эти сравнения казались мне очень преувеличенными. Вагнер прожил семьдесят лет. В течение такой плодотворной жизни у него обязательно должны были быть взлеты и падения, успехи и неудачи, но моему другу, который видел свою собственную жизнь как аналог жизни Вагнера, едва было семнадцать лет, и он ничего не создал, за исключением нескольких рисунков, акварелей и архитектурных планов; он ничего не пережил в своей жизни, кроме смерти отца и неудачной учебы в школе. И все же говорил так, будто он был жертвой преследования, боролся со своими врагами и был изгнан.

Он с жаром собирал информацию о главных эпизодах из жизни Вагнера, рассказ о которых я в свое время услышу. Он описывал плавание Вагнера вместе с молодой женой в шторм через пролив Скагеррак, после чего ему пришел в голову замысел «Летучего голландца». Я слушал о безрассудно смелом бегстве молодого революционера Вагнера, о годах, когда он не был признан, о ссылке. Вместе с моим другом я восторгался Людвигом II, покровителем искусств, который сопровождал Вагнера в его последнем морском путешествии в Венецию. И не то чтобы Адольф отказывался признавать человеческие слабости Рихарда Вагнера, его расточительство и так далее, но он прощал его ввиду бессмертного величия его сочинений.

В то время Вагнер уже более двадцати лет как умер, но борьба за то, чтобы его произведения получили всеобщее признание, была в полном разгаре. Сейчас трудно представить себе те страсти, которые порождали эти дебаты среди любящей музыку молодежи того времени. Для нас существовали только две категории людей: друзья и враги Рихарда Вагнера. Современные споры о музыке такие пресные и вызывают только улыбку. Но в то время не было ни радио, ни телевидения, ни кино или записывающего оборудования, а были только театры, и то, что показывали в них, было чрезвычайно важным. Всякий раз, когда ставился какой-нибудь спектакль, мы воодушевлялись, как те герои на самой сцене. Мы искали больше средств, чтобы выразить нашу необузданную страсть и восторг, и в дирижере Августе Гёллерихе, который работал под руководством Вагнера, мы нашли не только достойного интерпретатора музыки великого маэстро, но и умудренного опытом хранителя его наследия. В наших глазах он был хранителем Грааля.

Мы были убеждены в том, что присутствуем при рождении новой формы немецкого искусства. Этот вид музыкальной драмы был чем-то совершенно новым, о чем до этого никто и не думал; он впервые соединял в себе поэзию и музыку и помещал их в мифический мир, который стал и нашим миром.

У Адольфа было большое желание посетить Байройт, центр национального паломничества Германии, увидеть Ванфрид, дом, в котором жил гений, поразмышлять у его могилы и увидеть исполнение его произведений в построенном им театре. Если многое мечты и желания в его жизни остались невыполненными, то, по крайней мере, одно из них было полностью удовлетворено.

Эти приятные воспоминания для такого шестидесятичетырехлетнего человека, как я, которые делают сердце снова молодым и счастливым, то самое сердце, которое так неистово билось ради маэстро из Байройта! Я действительно не хотел бы пропустить эти юношеские впечатления, когда видел первый этап исступленного восторга Гитлера перед Вагнером. Несмотря на то что я был простым посредником в его отношениях со Стефанией, который докладывал ему собранную информацию, я был более близок ему в его увлечении Вагнером, так как у меня было более фундаментальное музыкальное образование, чем у него. Тайна его любви к Стефании, безусловно, больше приблизила меня к нему, так как ничто не скрепляет дружбу лучше, чем общая тайна. И к тому же у нас была общая высокая любовь к Рихарду Вагнеру.