Текст книги "Граница ночи. Роман в новеллах"

Мы разошлись по покоям, чтобы уже утром встретиться вновь. Наступил второй день Симпозиума. За каждым из адептов в залу для собраний шёл слуга, неся отлитое в разных формах золото. Его сложили в одну внушительную кучу, без сомнения, стоившую целое состояние. Граф смотрел удовлетворённо, и в его глазах даже мелькнуло какое-то живое чувство, доказывающее, что перед нами лицо, а не маска.

– Друзья, мне не хватает слов, чтобы в полной мере выразить вам свою признательность. Вы спасли меня, и если я окончу свои дни не в долговой яме или у позорного столба, то только благодаря вам. – граф помолчал, обводя глазами присутствующих. Все, похоже, рассчитывали, что Симпозиум на этом закончится, но у меня было предчувствие, что это ещё не конец. И оно не обмануло. Граф продолжил: – Но у меня к вам есть ещё одна просьба.

Мессир Рудольф фон Хагенау взмахнул рукой, и слуга отворил потайную дверь. Через секунду из неё на каталке выкатили стеклянный гроб, в котором, завёрнутая в белый саван, лежала молодая женщина. Лицо её, когда-то красивое, представляло кошмарное зрелище: к чумным язвам, проступившим ещё при жизни, добавились следы разложения плоти.

– Разрешите представить вам мою досточтимую супругу – Бригитта. – граф указал рукой на труп. – Это юное создание явилось мне наградой за все выпавшие на мою долю несчастья. Я полюбил её всем сердцем, но зло, окружившее меня гранитной стеной, не дремало: силы ада отняли её, вынули последнюю опору из кренящегося здания моей жизни. Я боролся, я делал всё возможное, приглашал лучших врачей округи, но они оказались способны только брать с меня деньги. И она ушла. Но я не желаю мириться с этим и прошу вас применить свои знания для её воскрешения.

Руки графа тряслись, он волновался, говорил сбивчиво. Возможно, он рассчитывал на понимание и сочувствие, но выражения лиц присутствующих говорили о том, что в этот раз желающих броситься на помощь графу не было. Сам я испытал острое чувство гнева, и впервые за время Симпозиума разразился тирадой:

– Прежде всего, уважаемый граф, вам не стоило обманывать нас и скрывать подлинную причину созыва Симпозиума. Хотя, я думаю, вы понимали, что укажи вы её прямо, никто бы не явился, потому что воскрешать мертвеца – безумие. Впрочем, я не раз говорил, что любовь к женщине – худший вид безумия. Это безумие профанов, ведь истинное безумие позволяет видеть то, что выше вещей, а любовь к женщине лишает даже возможности видеть сами вещи такими, каковы они есть.

– Но разве не вы вчера говорили о воссоздании растений из пепла? – Рудольф решил так просто не сдаваться.

– Действительно, теоретически такая возможность существует, – тщательно подбирая слова, произнёс Янус Баптиста. – Палингенезис действительно занимает умы адептов тайного знания. Но мне не известно, удалось ли кому-нибудь осуществить подобное с человеком.

– Ведь растение – это всё же не человек! – воскликнул Синезиус. – Хотя общий механизм на всех уровнях бытия должен быть одним и тем же, силы, которые нужно привести в движение, различаются.

Граф в отчаянии опустил голову. Затем он решительно вскинул её вверх и, вперив в сидящих учёных совершенно сумасшедший взгляд, начал кричать:

– Вы даже не хотите попытаться! Но разве эта несчастная молодая женщина заслуживает того, чтобы умереть в расцвете лет? Не ради меня, ради неё, сделайте что-нибудь!

– Я знаю, нас многие считают волшебниками, но магия – это не волшебство из крестьянских сказок… – я всё ещё надеялся образумить графа. – То, чем занимаемся мы – это наука, основанная на знании законов природы. Знание законов позволяет воздействовать на природу, но мы, её жрецы, не вправе идти против них. Ведь законы установлены абсолютным и универсальным духом, известном вам под именем Бога, и они не могут меняться в зависимости от броска костей. Если мы будем противиться воле создателя, установившего естественный ход вещей, то станут возможно такое, от чего вы первый возопиёте от ужаса.

– Так значит, воспротивиться Его воле всё-таки можно? – вскричал граф. – Стража, заприте все входы и выходы в замке, особенно крепко заприте эту залу. Ни один человек не выйдет отсюда без моего разрешения. А вы все – граф обвёл нас рукой – умрёте, если не попытаетесь воскресить мою Бригитту!

Это уже слишком. Возмущение присутствующих было велико. Несмотря на слова о признательности, граф за доброту к нему отплатил чёрной неблагодарностью. Вот оно, лучшее доказательство безумства, в которое людей вталкивает любовь к женщине! Призывы к графу покончить с этой затянувшейся дурной шуткой не возымели действия, и нужно было искать иной выход. Мне не улыбалась перспектива умереть в вотчине сумасшедшего аристократа, а с другой стороны, вдруг захотелось проучить графа, решившего сыграть с Богом в эту нелепую игру. Да и жалость к ушедшей в пору расцвета Бригитте росла во мне, словно волна после морского землетрясения. И тогда я решительно встал и заявил, что берусь поставить этот эксперимент на глазах у всех. Графиня снова будет жить.

– Что для этого требуется? – воодушевлению вдовца не было предела.

– Для этого нужно повторить тот путь, которым металл превращается в золото, ведь, как верно заметил многоуважаемый Синезиус, в мире всё едино, что наверху, то и внизу. Каждая отдельная вещь состоит из духовной части и материальной. Сама по себе материя потенциально может быть какой угодно вещью, в скрытой форме в ней содержатся семена всего. А конкретной вещью она становится путём истечения в неё духовной части вещи. Эта духовная часть (я обычно называю её археусом) есть проявление универсального духа, который являет собою единство всех форм до их отделения и истечения в материю. Именно так последняя становится оформленной, получая своё уникальное качество. А после того, как материя умирает, археус возвращается в универсальный первоисточник, но не сразу. До полного разложения плоти он присутствует рядом с ней. Именно на этом основана вера простонародья в призраков: археус человека некоторое время присутствует рядом с мёртвой плотью и даже может являться нашему взору.

– И вы хотите вернуть эту духовную часть Бригитты обратно в её тело? – хотя граф усердно следил за ходом моей мысли, понять суть плана ему было непросто. Тем более что важнейшую его часть я собирался скрыть от него.

– Не совсем так… – я многозначительно улыбнулся. – Любой отдельный человек, как и любая вещь, уже является сотворённым до фактического рождения, просто он существует в виде спящего семени внутри какой-то материи, ждущей оплодотворения истечением универсального духа. Когда это происходит, материя обретает археус и семя пробуждается, растёт, а эта материя из бесформенной потенциальности становится конкретной актуальной личностью. Если археус Бригитты не вернулся в первоисточник и находится где-то поблизости, то и семя продолжает быть в активном, проявленном состоянии. Нужно лишь найти такую материю, в которой оно наиболее активно, и вырастить его в ней. Здесь то же самое, как с золотом: в каждом металле семена золота более активны, чем, скажем, в теле животного, поэтому мы выращиваем золото в металлах, а не в животных. Хотя могли бы, конечно.

– Где же мы найдём такую материю?

– Предоставьте это мне, мессир.

– Что ж, давайте приступим к работе… – было видно, что растерявшийся граф до конца не понял, что я хочу сделать. Да и куда ему, если даже некоторые мои коллеги сидели с недоверчивыми выражениями лиц. Что ж, это было мне на руку.

– Скажите, мессир Рудольф, вы видите Бригитту во снах?

– Каждый день! – выкрикнул он запальчиво.

– Отлично. Дорогой Бернар, будьте любезны, усыпите нас.

Не без уговоров согласился граф впасть в сон, но выбора у него не было. Когда под воздействием колебаний груза на нитке мои веки опустились, я оказался в сумрачном коридоре замка. Некоторое время вокруг звенела тишина, но затем уши начали различать тихий напев. Идя на звук, я очутился возле спальни и тихо вошёл. Из-за плотных гобеленов в комнате было темно, лишь масляная лампа давала немного света. Бригитта сидела возле постели, вышивала на льняном полотне какие-то узоры и пела о любви. Я подошёл к ней, заглянул в испуганные глаза и заверил, что не причиню зла. Она была невыразимо прекрасна, и моё негодование по отношению к графу утихло.

– Бригитта, меня зовут Теофраст, я врач. Меня послал ваш супруг Рудольф. Вы ещё не знаете этого, но в вашем духовном теле поселились тёмные духи. Они разрушают его, а вслед за этим разрушится и физическая оболочка. Но я изгоню духов и вылечу вас. Вам нужно лишь выпить немного лекарства. – Я вынул из внутреннего кармана плаща маленькую склянку, которую всегда держал при себе. В ней содержался красный порошок, так называемый камень алхимиков, крупицу которого я бросил в графин с водой, а затем налил из него полный бокал и протянул Бригитте.

– Вас правда послал Рудольф? – Недоверчиво спросила она, переводя испуганный взгляд со стакана на меня и обратно.

– Можете не сомневаться, – заверил я молодую женщину и сам сделал глоток, чтобы её успокоить.

Тогда она взяла бокал из моих рук и выпила. Сразу после этого я схватил со стола масляную лампу и облил её содержимым платье Бригитты. То вспыхнуло, как факел, и комната озарилась светом. Графиня начала кричать и звать на помощь. Её кожа покрывалась волдырями, золотые волосы потрескивали и сворачивались в чёрные обугленные комочки. Наконец, Бригитта упала на пол и стала кататься по нему в муках и корчах, безуспешно пытаясь погасить пламя. Её полный отчаяния и укора взгляд пронзил меня до основания существа. Но вместо того, чтобы помочь ей, я лишь смотрел, как она превращается в груду пепла, и тихо проговаривал слова секретной молитвы, известной лишь посвящённым:

– О, Святая Троица, единая и неразделённая! Погрузи Бригитту в глубины твоего вечного Огня, жар которого обращает смертную природу человека в прах, а свет рождает новое тело из соединения элементов. О, Троица, расплавь Бригитту, раствори её в своих огненных водах и скрепи светом новой жизни, чтобы Святой Дух вынес её из юдоли праха и тлена, оживив своим дыханием и дав новое рождение. Пусть она будет возвышена через унижение Твоего Сына, восстав с Его помощью из пыли и пепла и обретя духовное тело чистое, словно кристально прозрачное райское золото. Пусть её природа будет искуплена и очищена, подобно элементам в ретортах, рождающим золото. О, Троица, пусть Огонь твоей любви примет новое топливо и запылает так ярко, что ничто не сможет потушить его. Амен.

Я открыл глаза и посмотрел на графа. Тот продолжал метаться во сне; пот струился по его разгорячённому лицу. Мне пришлось тряхнуть его за плечи, чтобы разбудить. Первое секунды он не понимал, где находится, пугливо озираясь вокруг.

– Поздравляю вас, мессир Рудольф! Вы удостоились чести уподобиться самому Зевсу, из головы которого родилась премудрая Афина.

Граф кинулся к гробу и, увидев, что с мёртвым телом не произошло никаких изменений, кинулся на меня с бранью.

– Что, чёрт вас дери, произошло? Где моя Бригитта? – Он схватился за живот и присел на стул. – О, дьявол, как больно…

Он продолжал стонать, осыпая всех присутствующих проклятьями. Затем граф повалился на пол и принялся срывать с себя одежды. Его живот изрядно распух и продолжал увеличиваться в размерах.

– Что ты со мной сделал, проклятый колдун? Стража, схватите его и повесьте! – кричал страдалец.

Однако стражники были настолько напуганы происходящим, что сочли благом не приближаться. А у несчастного владельца замка, тем временем, изо рта и носа хлынули потоки крови. Живот же продолжал расти, пока, наконец, не замер, приняв округлую форму. Замер и граф, продолжая лишь громко стонать и молить о помощи. Тогда я достал из отворота сапога небольшой нож и стал вспарывать мессиру Рудольфу живот. Наконец, я извлёк оттуда маленькую девочку, мокрую от слизи и крови. Выражение переходящего в ужас изумления стало последним, что запечатлелось на лице скончавшегося графа. Держа девочку в руках, я обратился к потрясённым коллегам:

– Знакомьтесь, это Бригитта. Отныне она единственная законная владелица замка. Благо, золотом новорожденная вдова теперь обеспечена. На этом разрешите мне завершить наш Симпозиум.

К счастью, возражающих не нашлось.

Археус

«Вот мой город, его тесные улочки, дома из дерева и редкого камня, устремлённый в высь шпиль собора. Словно и не было долгой разлуки, словно я тот юноша, что бродил здесь прежде, полный дум, надежд и мечтаний. Вот мой дом, он тёмен и пуст, не встречают меня постаревшие, но по-прежнему родные лица. Не дождались мать и отец, разбрелись братья, наполняют уютом чужие дома сёстры. И старый дом погрузился в воспоминания, прислушивается к неслышно звенящим между стен звукам, ждёт хозяйской руки, способной победить тлен и хаос.

Дождалась ли меня та, что клялась в верности? Ах, стоит ли вспоминать порывы юности, тревожить призраков минувшего? Но я бреду к её дому, ищу её окно, страшась и вместе с тем надеясь. Дождусь ночи и явлюсь ей, бедный рыцарь, достойный своей прекрасной дамы, не предавший клятв и сдержавший слово проявить доблесть в далёком походе во славу Господню».

«Июльская ночь не терпит плотных одежд и запертых ставней, не любит одиночества и грусти, она будит воображение и шлёт послания порывами тёплого ветра. И я отвечаю ей, подставляю ветру лицо и пускаю ночной воздух внутрь. Что-то входит – в окно, в комнату, в меня, и милые образы минувшего встают перед полуприкрытыми очами. То ли это уже сон, то ли память слишком жива, но я вижу того, кого долго ждала и кого так устала ждать. Или это всего лишь полночный морок? Только я потеряла надежду и отпустила тебя, не похоронила, а отпустила, надеясь на твоё и своё счастье, как ты являешься мне призрачным видением. Или это лишь сон, и мои волосы теребит ветер…»

«Я пришёл. Всё это время я был в пути, сначала туда, бесконечно долго и трудно, и я дрался и побеждал. Затем обратно, ещё дольше и труднее, словно Господь, проникшись благодарностью за наш подвиг во имя его святынь, не хотел отпускать меня. Или то была, напротив, месть за вторжение в место его вековечного покоя? Хотя нет в той земле покоя, народы сменяют друг друга, как волны, шумят и пенятся, что-то приносят с собой и что-то уносят. И сами уносятся в туман бесконечного моря человеческого. Я ушёл, и шёл долго, дорога полна опасностей и невзгод, всё по чужим недружелюбным землям. Открывались пред нами врата, когда нас было много, закрылись врата, когда я остался один. Но я шёл, а смерть шла за мной следом, принимая разные обличья. Смотрел я на её маски, подчас уродливые и покрытые язвами, подчас прекрасные и соблазнительные, но за каждой угадывал её, царицу вселенской пустоты, ставшую моей тенью.

В лесу возле города состоялось наше последнее свидание. Послала она своих сватов – лесных разбойников, отпетых душегубов, чтобы скрепили они наш союз вечной печатью, обвенчали нас в прохладе чащобы. Но снова отверг я ухаживания искусительницы, не принял её даров, о, пламенная любовь моей юности…»

«Я не знаю, верить ли тебе… Правда ли ты остался верен мне в столь долгом и опасном странствии, не прельстился ли посулами многоопытной соблазнительницы, всегда готовой даровать уставшим ласку и отдохновение, утишение боли и умаление страданий. Ведь вижу я на тебе следы её касаний, чувствую запах, горький аромат земли. И сам ты, словно со мной и не со мной, вот твой дух, вот твой образ, лёгкий эфир, колеблемый тёплым ветром ночным. Но где ты сам, где твоя мужественная плоть, где тяжесть рук, где звучность голоса? И пришёл ты ко мне, и не пришёл, или всё это сон, дразнящий меня ликом того, кого я уже отпустила, не похоронила, а отпустила, надеясь на его и своё счастье».

«Уменьшил я бесконечное пространство между нами до расстояния касания, но эту последнюю преграду мне не одолеть… О, коварство судьбы, не дотянуться мне до тебя, будто не властелин я телу моему, будто лишился его и парю в бесплотной пустоте. Хочу согреть тебя в объятиях, но лишь холод разливается вокруг, споря с жаром июльской ночи, и зябнешь ты, ещё более одинокая, чем прежде. Хочу кричать тебе о любви, но великая немота обуяла меня, тишина воссела на трон неколебимого царства вечной беззвучности. Я стою прямо перед тобой, но не могу обмануть твои глаза».

«Как холодно, как страшно сделалось в милой обители моей, словно не вдвоём мы здесь, и множество глаз смотрит на меня оттуда, из мира вечного „может быть“, и они зовут меня к себе, наполняя именем моим расползающиеся вокруг каверны. Не того я ждала эти годы, не такого тебя, ждала своего, а вернулся чужой, принадлежащий не мне, а вечной сопернице людской. О, как часто мы вспоминаем слово „вечность“… И снова я отпускаю тебя, не хороню, а отпускаю, оставь меня здесь, я не готова проститься с солнцем, пением птиц, зеленью трав, лаской материнской руки… Я останусь здесь, а ты отправляйся в своё бесконечное странствие по мирам познанным и непознанным со своей подругой тенью. Ты человек пути. Ушедши, иди».

«И снова тесные улочки родного города, готовый проткнуть луну шпиль собора, старый дом, понимающий мою печаль без слов. Но прочь отсюда, всегда вперёд, нет больше преград и границ. Я вернулся в лес, нашёл израненную одежду духа, омытую ночной росой. Только сейчас я понял, насколько наг. Но я не одинок, ведь много тех, кому не нашлось места в империи полудня. И мы ищем врата, предо мной открылись врата в град земной, теперь мой путь – в град небесный, призывно сияющий по ту сторону долгой и тёмной ночи».

Интендант

Звон колокола в неурочное время показался Готфриду тревожным и сулящим непредвиденное. Так и оказалось: на собрании находящихся в замке членов ордена комендант объявил о восстании пруссов. Рано или поздно чего-то подобного следовало ожидать, ведь та лёгкость, с которой Тевтонский орден продвигался на север и северо-восток, могла быть обманчивой: местные племена слишком строптивы, чтобы легко покориться германскому оружию и принесённой орденом религии. Ведь неспроста здесь, вблизи мощных христианских государств, смогло так надолго сохраниться язычество.

Тем не менее, магистрат Германа фон Зальцы принёс свои плоды: орден продвинулся далеко во владения пруссов, построил несколько замков-укреплений, а крест стал не менее эффективным оружием, чем меч. Однако язычники решили показать, что экспансия тевтонцев не будет слишком лёгкой задачей. Казалось, пруссы неслучайно восстали именно сейчас, ведь после смерти Германа и его преемника Конрада Тюрингского верх взяла пропалестинская партия во главе с новым магистром Герхардом фон Мальбергом. Значительные силы ордена были стянуты на борьбу с мусульманами за сохранение христианского королевства в Святой земле, а завоевания тевтонов в балтийских землях оказались без должной защиты. Вот и сейчас в замке насчитывалась всего пара десятков рыцарей, да ещё сотня пеших воинов, да ещё мужичьё из колонистов, чего было явно недостаточно для успешного отражения натиска прусских племён. Хотя никто не знал численность восставших, схватка обещала быть свирепой, но стены замка крепки, а запас провианта позволял не бояться долгой осады. Уж об этом Готфрид, интендант замка, позаботился.

Однако не только количество пищи, воды и оружия беспокоило его. По взглядам, которые комендант, он же командор гарнизона, то и дело бросал на Готфрида, тот догадался, что от него ждут большего, чем выполнение обязанностей интенданта. Уж слишком легкомысленным расточительством казалось пребывание могучего воина в ризе монашеского смирения. В мирное время на это можно было закрыть глаза, но надвигавшаяся угроза давала коменданту право надеяться, что место ризы займёт железный панцирь с чёрным крестом. Однако в последовавшем за собранием разговоре с глазу на глаз Готфрид подтвердил командору своё нежелание снова брать в руки меч и попенял на непонимание важности религиозной задачи ордена. Война – лишь средство нести слово божие, и горе тем, кто сделает её своей целью. Командор, далёкий от святости стареющий рыцарь, видевший крови не меньше, чем вина, едва ли понял Готфрида, ведь на что тогда орден всюду таскает этих ленивых папских прихвостней, разве не их дело распевать гимны, в то время как доблестные воины сажают язычников на копья? «Это наше общее дело» – получил он короткий ответ и отбыл ни с чем.

Настроение в ожидании пруссов было далёким от воодушевления. Совсем недавно пришло известие о незавидной судьбе рыцарей, отправившихся в северные славянские земли. Сначала всё шло хорошо, было взято несколько городов, но затем в этой кампании наступил перелом и орденский авангард получил серьёзное поражение: тяжёлая битва на покрытом ненадёжным весенним льдом озере окончилась тем, что несколько десятков рыцарей ушли под воду. Родовитые германские юноши, надежда своих семей и ордена, умирали от холода и удушья в толще ледяной воды, корчились в судорогах на дне, тщетно пытаясь освободиться от тяжёлых доспехов. Так далеко от дома, в чужой незнакомой стране, где даже природа к тебе враждебна… Ради чего всё это? Готфрид изначально был против похода, ведь те славяне и так были христианами, а значит, миссионерская задача уходила на задний план перед неприкрытой экспансией. Но кто спрашивал простого интенданта? Молодые рыцари слишком хотели проявить себя, завоевать славу и богатства… А теперь, когда ордену приходилось сражаться на нескольких фронтах, подлое восстание пруссов, наверняка подначиваемых Литвой, ставило под угрозу успехи тевтонцев и в Балтии.

Дни проходили в приготовлениях, размышлениях и молитвах. Дополнительно заготовили оружие и средства обороны, ведь выходить из замка и биться с язычниками на открытой местности было слишком опасно. Казалось, всё замерло наизготове, всё ждало прихода пруссов. И они явились. Серым октябрьским утром тишину прорезала труба дозорного и замок пришёл в движение. Лучники полезли на стены, а рыцари встали в строй возле казавшихся уязвимыми ворот. По ним враги и нанесли первый удар, проверив их крепость тяжёлым тараном. Пруссы не стали лагерем, не предложили условий сдачи, а значит, их цель – взять штурмом замок и убить всех, кто внутри. Под свист стрел первые мертвецы падали со стен.

Готфриду, залезшему на дозорную вышку, стало понятно, что количество воинов с той стороны никто не смог предсказать достоверно. Восстание оказалось более масштабным, чем виделось тевтонцам, и недооценка будет стоить дорого. Неужели ему действительно придётся взять в руки меч? Нет, он дал обет, и теперь его судьба в руках Господа, а не в его собственных. Так тому и быть. Есть более важные дела, чем предаваться сомнениям в выбранном пути, ведь раненые валялись в грязи, требуя помощи. К ним Готфрид и поспешил.

День окончился ничем, но ночь не принесла успокоения. Атаки волна за волной накатывались на замок, и только неумелостью пруссов можно было объяснить то, что обороняющиеся ещё живы. Удалось выяснить, что нападавшие – барты, одно из местных племён, но это мало что давало. Какая, в сущности, разница, от чьей руки умереть? Людей становилось всё меньше, уже и рыцарям приходилось сражаться на стене, и вот с неизбежностью настал момент, когда в одном месте кольцо обороны прорвалось и вражеские солдаты ринулись внутрь. Крохотные оставшиеся силы были брошены на борьбу с ними, а остальные барты в это время начали перелезать через стену в других местах, да ещё и открыли ворота изнутри. Замок был взят, и подавление последнего сопротивления походило уже не на сражение, а на убийство. Готфрид тем временем отправился в часовню, чтобы вознести последнюю молитву и поблагодарить Бога за прожитую им достойную жизнь.

Слыша приближающиеся шаги, он закрыл глаза и приготовился к смерти, но на его удивление удара меча не последовало. Чьи-то руки подхватили его безвольное грузное тело и потащили к выходу. По главной площади, заваленной мёртвецами, прохаживался некто, похожий на предводителя, а за ним увивалась немногочисленная свита. Вождь не скрывал своего удовольствия; в победном раже он то ставил ногу на панцирь поверженного рыцаря, купаясь в громогласном одобрении приближённых, то рассматривал тевтонские мечи, а в довершение всего взял огромную секиру и самолично отрубил голову командору, и без того, кажется, мёртвому. Когда этот варварский ритуал подошёл к концу и вождь окончательно убедился в собственном величии, он отдал подчинённым какие-то приказы и отправился внутрь замка.

Готфрида связали и посадили среди немногочисленных молодых женщин из числа колонистов. Больше, похоже, в живых не осталось никого. Барты принялись отрубать головы павшим и насаживать их на колья по обочине дороги в замок. Женщины плакали: не было сомнений, что с ними собирались сделать язычники во время ночного разгула. Готфрид же молился за успокоение душ погибших и ждал скорой смерти. Однако через какое-то время его вместо казни повели в залу для собраний, где вовсю шло веселье. Вождь минуту буравил его глазами, а затем спросил на плохом немецком:

– Как твоё имя?

– Готфрид фон Аренсбург.

– Ты надел одеяния монаха, но ты не монах. Я видел много монахов, но ты не монах. Я вижу, ты рыцарь. Ты струсил и решил избежать смерти, одевшись монахом?

– Я был рыцарем, но теперь я служу Богу не мечом, а словом.

– Я плюю на твои слова и на твоего Бога! – прорычал вождь и, собрав во рту комок слюны, плюнул в Готфрида. – Твой Бог – змей, а твои слова – яд. Возьми меч и дерись со мной, как мужчина!

– Нет. Я дал обет, что больше не возьму в руки меч. Теперь я служу богу. И людям. Я простой интендант.

– Трус, баба, крыса! – вождь неистовствовал. – ты пожалеешь, что не сдох вместе с остальными!

После этого он дал какие-то распоряжения своим людям, и Готфрида потащили на улицу. Приволокли его к выгребной яме, в которую сливали все нечистоты замка, и теперь от неё тянулось густое и режущее глаза смердение. Падая в яму, Готфрид зажал рот, зажмурил глаза и остановил дыхание, чтобы нечистоты не попали даже в нос. Для полного унижения конвоиры перед уходом помочились вниз, стараясь попасть на торчащую из воды и плохо видную в темноте голову интенданта.

О том, чтобы выбраться, не могло быть и речи: руки скользили по отвесным стенам ямы и не могли ни за что зацепиться, а до поверхности было около двух метров. Оставалось просто стоять и ждать решения своей участи. Можно было опустить голову вниз и утонуть в доходящей до подбородка воде, но мысль о самоубийстве Готфрид сразу же отверг, хотя она продолжала бродить где-то на задворках сознания.

Тем временем небо стало светлеть; день обещал быть холодным и пасмурным. Боясь дождя, барты стали торопиться с церемонией сжигания мёртвых. Они стащили в кучу все деревянные предметы, которые нашли, и запалили костёр. Всех мертвецов сразу бросить в огонь было невозможно, и язычники таскали их за ноги и руки по одному. «Может, и меня сожгут вместе с остальными?» – подумал Готфрид, но этого не произошло. В самый разгар церемонии сквозь гудение и треск древесины он услышал голос вождя; а вскоре увидел его лицо над ямой. Короткий приказ, и вниз полетел конец верёвки. Готфрид схватил его и был вытащен на поверхность.

От долгого стояния тело ныло, ноги отказывались его держать. Интендант повалился на землю и стал снимать вонявшую одежду. Спасаясь от холода, он пополз ближе к огню, пока тот не начал обжигать грязную кожу. Сил и желания двигаться не было, и Готфрид уже проваливался в сон, когда на него стали лить воду. Никогда обычная чистая вода не казалась ему такой прекрасной, он подставлял лицо, старался промыть слипшиеся волосы, счищал с себя успевшие присохнуть к коже испражнения. Сразу после мытья барты принесли платье из грубой ткани. Одеваясь, Готфрид осмотрелся по сторонам и вдруг по ту сторону костра сквозь языки пламени увидел улыбающееся лицо вождя.

После сожжения всех тел барты вновь отправились пировать. Сделанные членами ордена запасы продовольствия шли на пропитание только верхушке племени, большая же часть язычников обреталась где-то за пределами замка, добывая себе пищу в лесу. Зато вождь и его приближённые ели так, будто до этого им приходилось голодать. Готфрида тоже завели в трапезную залу, но за общий стол не посадили: в кузнице ему сделали ошейник, и теперь он сидел на цепи недалеко у входа. Прямо на пол ему бросили край хлеба и поставили миску воды. О чём шёл разговор, он не понимал.

Изрядно упившегося вождя, находящегося в хорошем расположении духа, потянуло на разговоры.

– В юности я пошёл к вам в солдаты, – сообщил он Готфриду, – потому и знаю ваш язык. Среди вас были хорошие воины, я уважал их, но ненавидел, ведь они пришли захватить мою землю. Я сказал себе, что научусь у них всему, а потом убью. Видишь, я держу слово!

– Ты воевал числом, но не умением. К тому же, ты взял только один замок, а у нас их много.

– Ничего, мои воины всему научатся. Вот убьём вас всех, и тогда станем лучшими. Уж не хочешь ли ты научить нас?

– Нет, я могу только рассказать вам о Боге.

– Довольно! – взревел вождь. – Я достаточно наслушался о вашем трусливом Боге! Этим сказкам не верили даже ваши рыцари. Они говорили, что им нужна земля!

Готфриду было тяжело слышать такое от язычника. Если бы он знал, что в этих словах нет правды, они бы не ранили его. Но правда была, хотя вождь недооценивал религиозные мотивы членов ордена, слыша от рыцарей только то, что хотел слышать.

– Почему ты не там, откуда родом твой Бог? – промолвил вождь, словно чувствуя, что попал в больное место.

– Я был там.

– Значит, ты струсил и сбежал сюда под видом монаха, думая, что в наших лесах будет спокойней? Как видишь, ты ошибся.

– Нет, я понял, что нам там не место. – Оправдываться перед этим варваром не было смысла, но Готфрид не хотел, чтобы кто-то ставил под сомнение его веру и честь рыцаря. И он продолжил, понимая, что льёт воду на мельницу обвинений ордена со стороны вождя. – Все забыли, зачем шли в Святую землю. Создали королевство, но это не королевство святых, оно стало таким же, как и все остальные. Только золото на уме у иерусалимских рыцарей, только золота ждёт от них папа. Святая земля утопает в грехах, и нашему ордену не нужно множить грехи, покрывая себя позором. Я мечтал о небесном Иерусалиме, но увидел лишь земной, слишком земной. И он отторгнул меня.

Готфрид замолчал. Вождь смотрел на него всё это время с большим интересом, довольно улыбаясь. В этот момент он чувствовал себя великим спасителем мира от алчности и кровожадности поработителей с запада.