Текст книги "Неверная"

Когда стемнело, Кен приготовил ужин. Мне никогда не подавал еду мужчина. Это было забавно. Кен был чутким, добрым, интересным – совершенно не таким, как мой брат. Он баловал меня. После ужина мы сели рядом, и я спросила у Кена:

– Скажи мне, на самом деле тебя зовут Юсуф?

Я пришла к нему, рискуя своей душой, и считала, что имею право знать его настоящее имя и откуда он родом.

– Нет, я же говорил, меня зовут Кеннеди, – ответил он.

Я подумала, что он опять шутит: я убедила себя, что вся эта история про «Кена» – только повод для него с Махадом подшучивать надо мной, с моей доверчивостью и замкнутостью. Но Кен продолжил:

– На самом деле меня зовут Кеннеди Окиога, я из племени Кисии. Я не сомалиец. Махад выдумал всю эту историю, чтобы твоя мать приняла меня, потому что она еще не освоилась в нашей стране. Я – кениец.

Я была поражена.

– Так ты не мусульманин? – спросила я.

– Нет, – ответил он.

– Но ты должен будешь принять ислам, – воскликнула я.

Кеннеди рассмеялся.

– Разумеется, я не приму ислам, – сказал он. – Иначе мне придется одеваться, как ты.

– Но мужчины не должны носить такую одежду.

– Знаю. Но я все равно не стану мусульманином.

Потом Кен сказал мне, что он атеист и вообще не верит в Бога. Я пришла в ужас. У меня не укладывалось в голове, как такое возможно, ведь он был таким добрым и красивым.

– Но ты же сгоришь в аду! – воскликнула я.

– Ада не существует. Это все выдумки, – ответил он. Воцарилась жуткая тишина. Я поняла, что мы с ним больше не увидимся. Как бы я ни любила его, мы не могли пожениться. И не только потому, что мусульманка не должна выходить замуж за неверного. Мой клан не допустил бы, чтобы дочь Хирси Магана стала женой кенийца. Если бы мы поженились, его могли даже убить.

Если бы Кен согласился принять ислам, я могла бы попытаться протестовать, упирая на то, что мы все равны перед Аллахом, независимо от клана или племени. И возможно, люди Осман Махамуд когда-нибудь приняли бы его, хотя, конечно, презирали бы меня всю жизнь. Но в свои семнадцать лет я даже подумать не могла о браке с неверным.

Так что все было кончено. Мне было очень больно. Перед расставанием я сказала ему:

– Мне кажется, что мы не сможем быть вместе.

– Я знаю сомалийцев, но наша любовь сильнее всего. Давай все же попробуем, – ответил Кен.

Это было очень трогательно, но бессмысленно. Я опустила взгляд и пробормотала:

– Можно я подумаю?

Но мы оба понимали, что прощаемся навсегда.

* * *

Для нашей семьи настали трудные времена. Через несколько недель, незадолго до своего шестнадцатилетия, Хавейя объявила, что бросает школу. Когда накануне она рассказала мне о своем решении, я умоляла ее не делать этого. Ей оставалось всего два года до экзаменов, и она всегда училась блестяще, а мне приходилось корпеть над уроками, и все равно мои оценки были хуже.

– Если ты не получишь аттестат, то останешься никем, будешь жить, как мама, – сказала я.

Но Хавейя была непреклонна. Школа – это глупость. Она хотела поехать в Сомали, как Махад, и жить где угодно, только не в одной комнате с мамой и бабушкой.

Хавейя отправилась в дом Фараха Гуре, куда мама приходила каждый месяц с гордо поднятой головой и принимала довольствие. В большом дворе всегда было много сомалийских мужчин, а Хавейя пришла в обычной одежде: в школьной юбке, без головного платка.

– Мне нужно поговорить с Фарахом Гуре, – объявила она. Мужчины рассмеялись и сказали, чтобы она возвращалась вместе с матерью: молодая девушка не может говорить со старшим мужчиной без посредника. Но когда Фарах Гуре показался в дверях, Хавейя подошла к нему и сказала:

– Я – дочь Хирси Магана – пришла просить вас об услуге. Вы можете выслушать меня и ответить «да» или «нет», а можете сказать: «Уходи домой, тебе здесь не рады», – и я больше не вернусь.

Фарах Гуре рассмеялся и предложил Хавейе чашку чая, но она ответила:

– Нет, я хочу поехать в Сомали. Мой брат в Могадишо, моя семья в Могадишо, отец тоже скоро вернется в Сомали, когда Сиад Барре будет повержен. Я больше не хочу оставаться в Кении. Я мечтала о Сомали с самого детства, а вы ездите туда дважды в месяц. Пожалуйста, возьмите меня с собой.

– Знает ли об этом твоя мать? – спросил Фарах Гуре.

– Да, она все знает. Если я поеду с вами, она отпустит меня, – ответила Хавейя. Конечно, это была неправда.

Фарах Гуре был занятным человеком – маленьким и толстеньким. Как и мы, он принадлежал к субклану Осман Махамуд; кажется, у нас был общий предок в девятом колене. В 1987 году ему было около шестидесяти, и, хотя он не умел читать и писать, в его распоряжении находился целый парк грузовиков, колесивших по всей Восточной и Южной Африке. Несмотря на то что Фарах Гуре заработал состояние своим трудом, он не был его единственным владельцем, в западном смысле слова. Фарах Гуре верил в свой клан и ДФСС. Он считал, что, поддерживая семьи участников движения, живущие в Кении, он развязывает своим соотечественникам руки для борьбы. Так всегда было принято в субклане Осман Махамуд. Словом, Фарах Гуре делился со своими родичами состоянием и даже жилищем: двери его дома всегда были открыты почти для любого из людей Осман Махамуд.

Намного позже нам рассказали о том, как он познакомился со своей женой Фадумо. Когда Фараху Гуре было пятнадцать, он ушел из дома, чтобы сколотить состояние. Такова традиция Бари, где он родился: мужчина должен показать, на что способен, – один. Итак, Фарах Гуре покинул Бари и отправился на юг, в Кисмайо. Он был молод, не понимал местное наречие, за ним некому было ухаживать, стирать его одежду. Очень быстро у него закончились деньги, он стал совсем грязным, но не мог вернуться домой неудачником: это покрыло бы его вечным позором.

Однажды, идя по рынку, он увидел молодую женщину, которая готовила angello. Она пекла блинчики на жаровне, сворачивала их, обмазывала маслом и сахаром и продавала прохожим. Он стал ходить вокруг нее, принюхиваясь к аппетитным angello.

– Кажется, ты проголодался, – сказала ему девушка, и Фарах Гуре рассмеялся от облегчения, потому что она говорила на наречии Бари.

По сомалийскому обычаю они стали перечислять своих предков, и оказалось, что они оба Осман Махамуд и могут зваться братом и сестрой. Фарах Гуре спросил девушку, которую звали Фадумо, как она оказалась в Кисмайо.

– Я сказала родителям, что пойду зарабатывать состояние, что я и делаю. Пока у меня есть только жаровня, но когда-нибудь я куплю грузовик. Ты тоже можешь начать готовить angello, – сказала она.

– Я не могу, я же мужчина, – ответил он.

Фадумо угостила его angello, а когда он сказал, что ему нечем расплатиться, предложила отработать.

– Я сделаю так, что каждое утро тебе будет чем завтракать, а ты разузнаешь все о перевозке грузов. Мне надо готовить angello, и потом, я женщина, мне не так легко разобраться во всем, как тебе.

Так Фарах Гуре начал осваивать логистику. Они с Фадумо каждый день обсуждали ее мечты: ей хотелось, чтобы их грузовики ездили по всей стране. Когда Фарах Гуре предложил ей руку и сердце, она ответила:

– Нет, я не собираюсь выходить замуж за мужчину, который не может заработать даже себе на завтрак.

Разумеется, в итоге они поженились. Они готовили angello, нанимали грузовики и занимались торговлей между Кисмайо и Могадишо, а через год скопили на собственный грузовик. После этого они купили место в торговом ряду, большую жаровню и наняли работников.

Наши близкие родственницы Осман Махамуд снова и снова рассказывали эту историю, и всякий раз она становилась все романтичнее, Фадумо – все храбрее и умнее, а Фарах все больше восхищался ею. Когда историю слышала сама Фадумо, она только молча улыбалась. Это была большая веселая женщина, в доме которой всегда было полно детей и гостей.

Когда Фадумо ждала седьмого ребенка, Фарах Гуре взял себе вторую жену, потом третью. Фадумо не отвернулась от них, но сказала:

– Добро пожаловать. Но зарабатывать деньги вы будете сами. Ваше приданое теперь принадлежит мне.

Не знаю, что из этого рассказа правда, но мораль ясна: женщине лучше зарабатывать деньги собственным трудом. Муж может бросить вас или взять еще одну жену, чему нельзя помешать. Но вы сможете хоть отчасти сохранить достоинство, если не будете просить его о финансовой поддержке.

Думаю, именно поэтому Фарах Гуре решил помочь Хавейе: ему нравились сильные, уверенные в себе женщины. Он согласился оплатить ее поездку в Могадишо и все устроил.

Бабушка гордилась Хавейей. Она поступала так, как подобало женщине Дарод – возвращалась на родину, чтобы впитать мудрость предков. Но мама злилась из-за того, что сестра договорилась обо всем за ее спиной. Она знала, что женщины Осман Махамуд будут сплетничать: если дочь так покинула мать, значит, ее плохо воспитали. И все же мама понимала, что не может помешать Хавейе поехать в Сомали к родственникам отца – это было бы еще неприличнее.

Мама подарила Хавейе несколько dirha и заклинала ее слушаться старших и не пятнать честь родителей. В день отъезда сестры мы с мамой понесли ее чемодан в дом Фараха Гуре. Хавейя была взволнованная и радостная, я плакала. Больше всего мне было жалко себя, ведь теперь мне одной придется оканчивать школу и жить с мамой и бабушкой в тесной комнате. Отец уехал много лет назад, потом брат, а теперь и сестра. И бабушка все твердила о том, насколько лучше ей будет, если она сможет вернуться в Сомали к другим дочерям и сыну. Наша семья рассыпалась на глазах.

Когда Хавейя добралась до Могадишо, ей пришлось остановиться в доме Марьян Фарах, первой жены отца – нашей ближайшей родственницы в Сомали. Не пожить у нее было бы невежливо: это свидетельствовало бы о нашей ревности и злобе.

Мы никогда не виделись с Марьян Фарах, но знали о ней и ее дочерях, которых называли сестрами. Арро была намного старше меня, а Иджаабо – примерно возраста Хавейи. Марьян была маленькой гордой женщиной. После развода с отцом она больше не выходила замуж. В Могадишо она занимала важный пост в правительстве. Марьян принадлежала к маленькому субклану Марехан – к тому же, что и диктатор Сиад Барре.

В Сомали Хавейя постоянно находилась под давлением кланов. В Кении кланы не имели для нас особого значения, но в Сомали они были всем. Люди Осман Махамуд понимали, что Хавейя должна жить с мачехой, хотя Марьян была из другого клана: так было заведено. И все же они не спускали с нее глаз. Они презирали Марехан и не хотели, чтобы женщина из этого субклана говорила, что содержит отпрыска Осман Махамуд, поэтому давали Хавейе деньги на карманные расходы.

Как только Хавейя возвращалась в дом Марьян от родственников отца, сводные сестры набрасывались на нее и начинали умолять, упрашивать, требовать, чтобы она поделилась деньгами. Они брали ее вещи без разрешения, пользовались ее шампунем и мылом, высмеивали ее за то, что она не знала, как себя вести, и постоянно читала. Хавейя терпеть не могла Арро и Иджаабо.

Гораздо комфортней ей было в доме Ибадо Дхадей Маган, старшей сестры отца, которая сама научилась читать и писать, поднялась от простой медсестры до директора госпиталя Дигфир, где родилась я. Ибадо Дхадей было около пятидесяти, но она была очень современной женщиной. Она была замужем, но не имела детей. Ей пришлась по нраву храбрость Хавейи.

Ибадо объяснила Хавейе, что ей повезло, что она вообще ходила в школу, и что учиться надо, чтобы потом зарабатывать на жизнь. Она провела Хавейю по дому с верандами, крытыми черепицей, и роскошному саду, а затем сказала:

– Все это я заработала сама. Иди и получи образование, а потом устройся на работу.

Когда Хавейя потратила деньги, которые ей дала Ибадо, на брюки, блузки и юбки, семейство Марьян пришло в ярость. Еще одна проблема возникла с едой. В Найроби мы никогда не ели из одной тарелки, как принято в Сомали. Мама давно переняла европейский обычай использовать отдельные тарелки, хотя мы по-прежнему ели ложкой или руками. Но в доме Марьян, как и везде в Могадишо, все ели из одной тарелки, причем мужчины в одной части двора, а женщины и маленькие дети – в другой.

Хавейе не нравился местный обычай; она считала его негигиеничным и теряла аппетит. Дома она привыкла читать за столом. Без книги есть было скучно. Хавейя начала худеть, что Марьян воспринимала как личное оскорбление.

На деньги, которые давала ей Ибадо, Хавейя начала ходить в рестораны. Молодая женщина одна в ресторане – это было неслыханно. Она заказывала обед, а потом на глазах у всех медленно ела, читая роман. Официанты и клиенты-мужчины принимались дразнить ее, но она велела им оставить ее в покое. Такое поведение было совершенно ненормальным.

Родственники Марьян стали пытаться повлиять на Хавейю, бедную маленькую дочурку Хирси Магана, которая получила в Кении варварское воспитание. Они обсуждали ее, интересовались, что она ест, как одевается, почему читает романы, а не Коран. Хавейя написала мне, что уехала в Сомали, чтобы освободиться от матери, но попала в настоящую кабалу.

* * *

Мне было очень одиноко без Хавейи. Моя подруга Фардоса Абдиллахи Ахмед тоже уехала из Найроби – в деревню, где она должна была жить с младшими братьями и сестрами, пока ее не выдадут замуж. В школе меня по-настоящему интересовал только один предмет – ислам. Я ничуть не заботилась о том, как буду сдавать экзамены. Остальные девочки довольствовались поверхностным изучением нашей веры, но я пыталась понять ее основы. Мне хотелось, чтобы моя религиозная система была логичной. Словом, мне было нужно убедиться в истинности ислама. Я стала понемногу понимать, что, хотя многие замечательные люди и убеждены в его истинности, порой ему не хватает последовательности.

Я посещала занятия по исламу и вне школы. Нашим учителем был молодой человек, которого люди называли Бокол Сом, Тот-кто-постится-сто-дней. Бабушка говорила, что его живот касается спины, таким он был худым. Бокол Сом был фанатиком из фанатиков. В своем коротком саудовском одеянии, открывавшем костлявые ноги, он ходил по Истли, стучался в двери и отчитывал людей. Когда он сказал Фараху Гуре: «Твои дочери ходят непокрытыми! Вы все сгорите в аду!», тот вытолкал его взашей.

Но со временем у Бокола Сома появилось много последователей. В основном это были женщины, в том числе и моя мать. Они принимали от него записи с проповедями, а потом обменивались ими. Женщины превращали свои гостиные в классы для занятий по исламу, собирались там и жадно вслушивались в проповеди на кассетах или внимали Боколу Сому лично.

Постепенно Бокол Сом стал самым востребованным проповедником в округе, а его проповеди начали приносить результаты.

Женщины, раньше носившие разноцветные dirha с соблазнительными нижними юбками и итальянские босоножки, которые открывали пальцы ног с педикюром, теперь надевали burka – покрывала из самой плотной темно-коричневой, темно-синей или черной ткани, оставляя открытой только маленькую часть лица. Некоторые из них даже полностью закрывали лицо. Внезапно мой хиджаб стал казаться мне слишком прозрачным.

Мама превратилась в ярую приверженку Бокола Сома. Она предлагала мне послушать кассеты с его проповедями и его самого, когда он приходил в дома по соседству.

Сестра Азиза создавала вокруг себя атмосферу доверительности, позволяя нам делать собственные выводы. Но для Бокола Сома учить исламу означало громко выкрикивать строки Корана на смеси арабского и сомалийского, а после кричать о том, что запрещено и что разрешено. Он никогда толком не переводил текст и не объяснял его значение.

В день моего семнадцатилетия Бокол Сом говорил о том, как женщины должны вести себя с мужьями. Мы должны им полностью подчиняться, а если будем противиться – они могут избить нас. Мы не имеем права отказывать им в соитии ни в какое время, кроме месячных, и ни в каком месте, «даже в седле верблюда». Никакой взаимности или партнерства – это невозможно. Бокол Сом выкрикнул:

– Полная покорность: таков закон ислама.

Я возмутилась, встала по другую сторону плотного занавеса, отделявшего его от женщин, и дрожащим голосом спросила:

– Должны ли мужья также подчиняться нам?

В этом вопросе не было ничего дурного, но Бокол Сом повысил голос и произнес сухо и твердо:

– Конечно нет!

Я сжала кулаки, чтобы унять дрожь, и продолжила:

– Значит, мужчины и женщины не равны.

– Они равны, – ответил Бокол Сом.

– Нет, не равны, – сказала я. – Я должна полностью повиноваться мужу, но он не обязан подчиняться мне. В Коране сказано, что Аллах справедлив, но это несправедливо.

Голос Бокола Сома сорвался на крик:

– Ты не должна подвергать сомнению слова Аллаха! Его мысли сокрыты от нас. Твоими устами говорит дьявол, девчонка! Сядь немедленно!

Я села, но прошептала: «Глупый». Остальные женщины встревожились: они подумали, что я одержима. Но я всего лишь хотела выведать правду и понимала, что Бокол Сом заткнул меня, потому что не знал ее. Наверняка проблема не в Коране, ведь это слова Господа, а в глупых проповедниках, которых я имела несчастье встретить на своем пути.

Я подумала, что Бокол Сом, видимо, неправильно переводит Коран. Разве мог Аллах сказать, что мужья должны бить своих жен, когда те их не слушаются? И конечно, свидетельство женщины в суде должно быть равно мужскому. «Проповедники не понимают, что на самом деле в Коране говорится о подлинном равенстве, – думала я. – Коран выше и лучше всех этих мужчин».

Я купила английское издание Корана и прочла его. Но все, о чем говорил Бокол Сом, действительно было там. Жены обязаны подчиняться мужьям. Женщина стоит половины мужчины. Неверные должны быть убиты.

Я поговорила с сестрой Азизой, и она все подтвердила. Женщины эмоционально сильнее мужчин, они могут вынести больше, поэтому на их долю достается больше испытаний. Мужья действительно могут наказывать жен, но не за маленькие провинности, такие как опоздание, а за серьезные – например, если те провоцируют других мужчин. Это справедливо, потому что женщины обладают огромной сексуальной привлекательностью.

– А что, если муж провоцирует других женщин? – спросила я.

– В исламском обществе такое невозможно, – ответила она. Более того, я не должна ни на секунду задумываться о том, что Коран можно адаптировать к современности. Коран был написан Богом, а не людьми.

– Коран – это слова Аллаха, они непреложны, – сказала сестра Азиза.

Ты подчиняешься и служишь Аллаху – это испытание. Если ты склонишься перед волей Господа на земле, то обретешь вечное блаженство после смерти. Закон Господа строг и чист. Но, хотя мои сомнения резко уменьшали шансы на то, что я попаду в рай, я все же не могла их отмести. Мне нужно было во всем разобраться.

* * *

Количество последователей Бокола Сома все возрастало, и его службы все чаще становились причиной раздоров в семьях. Поначалу сомалийских мужчин забавляли эти проповеди, они дразнили женщин, говорили, что через неделю те заскучают и найдут себе другое развлечение. Но через некоторое время они заволновались. Гостиная, часто обставленная хорошей мебелью, всегда была мужским пространством. Сомалийцы приглашали к себе друзей, рассаживались в креслах, пили душистый сладкий чай, жевали кат и вели мужские разговоры (о чести, деньгах, политике и о том, стоит ли брать вторую или третью жену). Они любили собираться по вечерам и в пятницу днем, но именно в это время Бокол Сом читал свои проповеди.

Когда Бокол Сом приходил в дом, мужчин вытесняли в традиционно женские помещения: кухню, задний двор, а иногда – в больших богатых домах – в маленькие некрасивые гостиные, отведенные женщинам. После того как жены обратились в Истинную Веру последователей Мусульманского Братства, они стали говорить, что жевать кат, курить и пропускать молитвы запрещено. Они даже начали отказывать мужьям в постели, называя их неверными. А когда мужья обвиняли их в непокорности, жены отвечали, что прежде всего должны слушаться Господа, а только потом – отцов и мужей. Аллах и Пророк Мухаммед велели, чтобы женщины были покорны только тем мужьям, которые сами чтут Аллаха.

Мусульманское Братство считало, что существует чистый, исконный ислам, к которому мы все должны вернуться. Движение зародилось в 1920-е годы в Египте, потом стало распространяться – вначале медленно, затем все быстрее, особенно в 1970-х годах благодаря финансовой поддержке разбогатевших саудовцев, – и к 1987 году в лице Бокола Сома достигло домохозяек в Сомали.

Через несколько месяцев пошли первые разводы, и сомалийские мужчины стали угрожать Боколу Сому за то, что он разрушает семьи. Разгневанные мужья прогнали его из гостиных и сомалийских мечетей, но копии его кассет все так же передавались из рук в руки, даже когда он был в бегах.

Бокол Сом был не единственным проповедником, который выучился в Медине или Каире, а потом пришел в нашу округу, чтобы вернуть нас к Истинной Вере. На улицах стало появляться все больше и больше молодых людей из Мусульманского Братства в белых одеждах до колен и красно-белых клетчатых платках. Их новообращенные последователи стали приносить взносы, некоторые женщины отдавали свое приданое. В 1987 году в Истли построили первую мечеть Мусульманского Братства, Бокол Сом перестал скрываться и начал читать там проповеди по пятницам, крича изо всех сил о том, что мужчины, отвергающие призыв своих жен вернуться к исламу, сгорят в аду. Богачи, тратившие деньги на земные нужды, сгорят в аду. Мусульмане, бросившие в беде своих собратьев-мусульман – палестинцев, – были не истинными мусульманами, а потому тоже сгорят в аду. Ислам был под угрозой, и его враги – евреи и американцы – будут вечно гореть в аду. И те мусульманские семьи, которые отправляли детей учиться в университеты США, Великобритании и других стран неверных, тоже будут гореть в аду. Земная жизнь недолговечна, она дана нам Аллахом как испытание. И лицемеры, которые слишком слабы, чтобы противостоять мирским соблазнам, будут гореть в аду.

У меня возникали вопросы по поводу Бокола Сома, но в семнадцать лет я почти полностью разделяла идеи Братства. В расширении влияния этого движения было несколько очевидных преимуществ. Во-первых, все меньше молодых людей привыкали жевать кат и принимать другие наркотики. Во-вторых, СПИД начал убивать людей, и многие мусульманские семьи решили, что лучшим способом уберечься от него будет воздержание, а именно к нему призывали проповедники.

В-третьих, в учреждениях Мусульманского Братства практически отсутствовала коррупция. Его медицинские и благотворительные организации были абсолютно надежными. Если кенийцы обращались в ислам, они тоже могли пользоваться их услугами – и многие из них так и поступали.

Мне очень нравились дискуссии, которые проводились в центре рядом с моей школой. В них участвовали молодые люди, недовольные уровнем обучения в медресе. Они, как и я, стремились к глубокому познанию религии, пониманию поступков и слов Пророка Мухаммеда, чтобы точнее следовать его примеру. Они тоже считали, что ислам – это не то, о чем ты просто слушаешь несколько раз в неделю и киваешь.

Группа сомалийских и пакистанских молодых людей стала проводить еженедельные исламские дебаты на английском. Это было совсем не похоже на службы в мечети, которые часто сводились к чтению текстов на арабском. Тут мои ровесники обсуждали отношения между мужчинами и женщинами, мусульманами и неверными, исламом и христианством. Разговоры были живыми и очень умными.

Аудитория в основном состояла из блестяще образованных, глубоко верующих старшеклассников и студентов, которые пришли туда по собственной воле – в отличие от медресе, куда детей заставляли ходить родители. Докладчик выступал за кафедрой. Юноши, в основном в европейской одежде, сидели впереди, а девочки в головных платках – сзади. Разделение было добровольным, а вокруг царила гармония: мы все были добрыми мусульманами, стремящимися к совершенству. Мы не просто заучивали тексты наизусть, а обсуждали их значение и то, как лучше применять их в повседневной жизни.

Все вокруг были убеждены, что коварные евреи и весь безбожный Запад организовали всемирный крестовый поход, направленный на уничтожение ислама. Мы хотели защитить ислам, принять участие в джихаде. У этого слова есть несколько смыслов. Оно может означать, что вера нуждается в материальной поддержке или что нужно стараться обращать людей в свою веру. Но может означать и насилие; жестокий джихад – это историческая константа ислама.

Несмотря на то что я хотела быть правоверной мусульманкой, меня всегда смущала необходимость противопоставлять себя Западу. Великобритания и Америка были для меня странами из книг, где царила благопристойность и была возможность личного выбора. Запад для меня олицетворяли прежде всего именно эти идеи – а еще поп-музыка, кино и дурацкая переписка с девочками из Финляндии и Канады, которые думали, что мы живем в джунглях на деревьях. Конечно, мой личный опыт общения с Западом был невелик, и все же мне казалось, что там далеко не все так ужасно. Но я долго рассматривала фотографии убитых мусульман, которые передавались из рук в руки: нам нужно было как-то объяснить эти смерти – и мы узнавали, что это случилось по вине Запада. Как мусульмане, мы должны были противостоять Западу.

Нашей целью было создание всемирного исламского правительства.

Как же мы будем бороться? Кто-то сказал, что основным средством должна стать проповедь: нужно распространять ислам среди неверных и возвращать пассивных мусульман к свету истинной, чистой веры. Некоторые молодые люди покинули группу и отправились в Египет, чтобы стать там членами изначального Мусульманского Братства. Другие получили гранты от разнообразных групп, которые финансировались саудовцами, и отправились в медресе в Медине.

В центре мы долго обсуждали, как вести себя в повседневной жизни. Существовало столько правил, все было расписано вплоть до мельчайших деталей. Истинная мусульманка должна покрывать тело даже перед слепцом, даже в своем собственном доме. Она не имеет права идти посередине улицы, выходить из отцовского дома без разрешения.

Мне казалось примечательным, что множество уважаемых мыслителей пускались в долгие рассуждения о том, насколько именно женщина может обнажить кожу, чтобы вокруг не начался хаос. Конечно, практически все философы сходились в том, что, как только девочка достигала половой зрелости, в присутствии мужчин, не являющихся ее близкими родственниками, она должна покрывать все тело. Но не было единого мнения по поводу того, какие части лица и рук настолько соблазнительны, что должны быть покрыты.

Одни ученые считали, что женские глаза – главный источник провокации: когда в Коране говорится, что женщина должна опускать взгляд, на самом деле это значит, что она должна прятать глаза. Представители другой школы полагали, что один лишь взгляд на женские губы, особенно полные и юные, может возбудить мужчину и привести его к грехопадению. Иные же обстоятельно описывали чувственность линии подбородка, красоту носа или длинных, изящных пальцев или то, какими соблазнительными могут быть жесты некоторых женщин. И для каждого случая приводились соответствующие слова Пророка.

Даже если женщина была полностью покрыта с головы до пят – возникала другая проблема. Стук высоких каблуков мог вызвать в воображении мужчины образ ее ног, поэтому, чтобы избежать греха, женщины должны были носить туфли на плоской подошве и ходить бесшумно. Что касалось запаха, то если женщина пользовалась благовониями или парфюмированным мылом и шампунем, это могло отвлечь мужчин от прославления Аллаха и внушить им греховные мысли. Безопаснее всего было просто сидеть дома и избегать всяких контактов с мужчинами, ведь любые их сладострастные мысли были виной женщины, спровоцировавшей их.

Однажды я не выдержала и спросила:

– А что же мужчины? Разве не должны они покрывать себя? Разве женщины не могут соблазниться при виде мужского тела?

Мне это казалось логичным, но вся аудитория подняла меня на смех, и я не могла продолжить высказывать свои возражения.

* * *

Мне было одиноко без Хавейи и Фардосы. Многие школьные друзья избегали меня – им было неуютно рядом с религиозным фанатиком в черном покрывале. После школы я стала приходить в дом Фараха Гуре, который был полон молодых девушек – его дочерей-подростков и девочек из субклана Осман Махамуд, только что приехавших из Сомали. За ними пристально, но не строго присматривала жена Фараха, Фадумо. Мама думала, что это пойдет мне на пользу, и разрешала проводить там столько времени, сколько я хотела.

Там я впервые встретилась с несколькими девушками из Сомали. Одну из них звали Джавахир. Ей было около двадцати пяти. Она приехала в Найроби, чтобы выйти замуж за Али, одного из водителей грузовиков Фараха Гуре, который на пять месяцев уехал на юг Африки. Али был надежным работником, и Фадумо хотелось, чтобы Джавахир было хорошо в Найроби, иначе она могла уговорить мужа поехать с ней в Сомали. Поэтому Фадумо попросила меня показать Джавахир город и составить ей компанию.

Джавахир была крошечной, но фигуристой. Ее было чересчур много: она без умолку болтала пронзительным голосом, вращала глазами и размахивала руками. Она напомнила мне женщин Исак, которые причитали на похоронах тети в Могадишо под деревом талал. Вместе с поведением она переняла у Исак и говор, ведь она долго жила неподалеку от Харгейсы. Джавахир не читала книг – она была неграмотна, – но мне было с ней весело.

После полудня, когда взрослые и дети засыпали, мы собирались – и начинались долгие девичьи разговоры, в основном о предстоящей свадьбе Джавахир и о том, кто за кого собирается выйти замуж. Конечно, мы говорили и об обрезании.

В основном девочки хвастались друг перед другом тем, как плотно они зашиты, будто благодаря этому они были еще чище, дважды девственницы. Джавахир особенно гордилась своим шрамом.

– Видите ладонь? Там вот так же. Плоско. Закрыто, – говорила она.

Однажды, когда мы сплетничали о другой девушке, Джавахир сказала:

– Если вы зайдете вместе с ней в туалет, то услышите, что она не девственница: она писает громко, как мужчина.

Однако мы никогда не говорили о сексе – о том, что произойдет в брачную ночь. Сомалийцы почти никогда не говорят о подобном напрямую. Эта тема считается постыдной и грязной. И все же иногда, гуляя с Джавахир по округе, мы натыкались на кенийцев, которые занимались любовью посреди бела дня. Деликатная Джавахир всякий раз отшатывалась в испуге: какая ужасная страна!

Порой она просила меня почитать ей вслух отрывки из романов, которые я носила с собой везде. Джавахир никогда не ходила в школу, и книги казались ей странными. В основном при мне оказывались триллеры и слащавые любовные истории, но во всех встречались эротические сцены. Я читала, а она морщилась и говорила: «У мусульман все совсем не так. Мы чисты».