Текст книги "Белые лебеди омолуку"

– Дай, дай, красавица, радость наша, рубликов в долг, – Волков полоснул запястьем по горлу. – Во как надо… Умираю! Умоляю! Спаси! – он смотрел на Лану широко открытыми голубыми глазами. – Хошь, счас на колени упаду? Хошь?

– Не надо, – сухо ответила Лана, вытащила из сумки мятые пятёрки, протянула ему. – Иди, дружок, опохмелись. Это в последний раз. Понятно?

– Понял, понял… – бормотал Тарагай Бёрё, хватая деньги. – Живу! О, господи! – Он засуетился, дёрнулся в сторону…

– Подожди, Эдик, – остановила Лана его. – Как он там, Борька наш?

– Борька-то? – заморгал Волков. – Был я у него вчера. Лечится, конечно… Выпишут скоро, говорит. – Журналист щербато осклабился, сказал: – Ну, туберкулёз – не рак. Палочки Коха дохнут от водки, так что… всё окей! Окей! – он, счастливо размахивая руками, бодро побежал вниз по лестнице.

– Вот чертяка, – вздохнула Лана. – Без дома, без семьи… Настоящий бич: бывший интеллигентный человек. Жаль его, бедолагу. Такой талантище!

Девушка пошла по коридору, и тут её кто-то окликнул по имени. Это был Айтал Барахов – новый знакомый её, философствующий на вернисаже Сатырова физик.

– Привет, Лана! – подбежал он к ней. – Где ты пропадала? Я каждый день тебе звоню…

– Здравствуй, Айтал, – приветливо улыбнулась она. – Ездила в Черкёх, в Таттинский район… Приехала сегодня утром – и сюда, в редакцию. Успела!

– Ах, вот оно что, – закивал головой парень, потом сказал: – Едем, вместе едем. Так получилось.

– Едем?.. Куда?

– Как куда? Туда, куда ты должна поехать на днях. В Хатыннах, то есть в Тумул, где шаман Арахаан.

– Ах, да, – засмеялась Лана. – Третьего сентября это… Билеты надо купить, – она радостно смотрела на парня. – Вот и хорошо. Вместе веселее, а то чёрт знает там что… Края-то дикие, крайние от цивилизации. Значит, ты тоже? Решил-таки. А Новосибирск?

– Отклоняется, – помрачнел тут Айтал. – Дело очень серьёзное, катастрофически ужасное намечается.

– Ужасное? – не поняла Лана. Как это?.. Ты о чём? Объясни толком.

– Кушать хочешь? – вдруг спросила Айтал.

– Хочу. Я с утра ничего…

– Поехали тогда, похаваем. Есть одно место. По дороге я всё тебе подробно расскажу. – Потом он сказал: – У меня внизу машина, так что поедем на дамбу в кафе, где пляж городской. Знаешь?

– Да, была там как-то… Поедем.

– Давай!

Скоро они вышли на улицу, сели в зелёную «Ниву», поехали.

– Это твоя тачка? – спросила Лана, оглядывая, повернув голову, заднее сидение, где лежали рыболовные снасти.

– Нет, отцовская. По доверенности. Но, возможно, потом будет моя. Нравится?

– Хорошая штука, – ответила бодрым голосом девушка. – Можно на рыбалку, в лес по ягоды, на природу… То, что надо.

Помолчав, она спросила:

– Ну, рассказывай: что такое «ужасное» случилось? Говори.

– Вчера был у друга в больнице. Он в онкологии лежит и, значит, такое мне рассказал!

И Айтал по дороге на дамбу всё подробно выложил ей услышанное от Руслана в палате. Лана всё поняла, удивилась, помрачнела. Страшное дело, выходит, затеяли. Сволочи!

Потом они ехали молча, не разговаривая. Дело – дрянь.

Скоро «Нива» подъехала к открытому летнему кафе с вывеской «На дамбе». Отсюда была видна голубая протока Лены, где летом, в жару, купались горожане, а дальше – через дамбу начинались зелёные острова до самого фарватера. Место здесь было приятное, по своему интересное особенно для любителей попить свежего разливного пива, что продавали посетителям с утра. Пиво было бочковое, хорошее, не то, что в Сайсарах или в «мордобойке» на Петра Алексеева. И здесь собирались часто, тусовались поэты, художники, журналисты и прочая творческая братия, жаждущая сближения и кайфа.

Айтал с Ланой вошли в кафе, но как всегда народу было в этот обеденный час много, и места за столами были заняты. Они постояли, не зная как им быть. Может уехать, найти другое кафе? Но куда?

И тут Лана увидела в дальнем углу, за спинами мужчин-толстяков, знакомое лицо с бородкой норвежского шкипера. Да, это он – Бен Симикайтис, местный городской чудак, который периодически менял свой облик, одежду и манеры, свою философию. То он был байкером в кожаной куртке и штанах, то облачался в долгополое буддийское одеяние и стригся наголо, то однажды всех удивил, когда одетый в гимнастёрку, в красных галифе и с шапкой-будёновкой со звездой на лбу он приехал на высоком скакуне с ипподрома прямо в Якутский обком партии, хотел заехать с саблей на боку в вестибюль правительственного здания, но его остановили охранники-милиционеры, разоружили и отправили на «газике» в отделение. Хотели посадить за хулиганство на пятнадцать суток, но вмешательство влиятельных друзей чудака Бена спасло его от наказания. Весь город после этого смеялся и ржал «до усрачки».Таким вот типом, ярким маргиналом был Бен Симикайтис, приехавший в Якутск из литовского города Вильнюса, где был его родной дом и родители.

Бен, увидев Лану, издали помахал ей рукой, позвал к себе. Когда они с трудом протолкались к нему, оказалось, что два места за его столом были свободны: только что ушли его друзья, сидевшие тут с утра, как сказал Бен. Айтал с художником был знаком шапочно, ибо старался держаться от таких «тронутых» подальше: мало ли что он может выкинуть, а потом расхлёбывай. И он пошёл занимать очередь за пивом, а Лана осталась поболтать с Беном о том, о сем, ибо, как она знала, парень был к ней неравнодушен, даже однажды энергично ухлёстывал за ней, покупал цветы и приглашал на ипподром покататься верхом на рысаках. И Лана, действительно, была там однажды, поездила на лошади, дала целый круг на ипподроме, потом, поблагодарив ухажёра, быстро «сделала ноги» оттуда, ибо ухаживания Бена постепенно переходили все границы: он как бы невзначай обнимал ее за талию, гладил по плечу и спине. Хотел даже чмокнуть в щеки, но девушка строго предупредила кавалера не делать этого, ибо не любит она таких «фриволий» и «вульгаре». Бен, как человек культурный и воспитанный в европейском духе, не обидевшись, согласился. Понял.

И теперь Бен, разодетый как настоящий морской волк, в полосатой тельняшке под кителем и капитанской фуражке на голове, рассказывал, что живёт за дамбой в палатке, где караулит яхты местных «мажоров», любящих паруса и высокие волны. Теперь его манят синие речные просторы Лены и белоснежные дали Ледовитого океана. Он хочет доплыть с яхтсменами вдоль берегов аж до Чукотки, до Мыса Дежнёва, откуда до Аляски, до шикарной Америки, рукой подать. И это, кстати, была не только его, романтика из Вильнюса, идея, но и местных яхтсменов – смельчаков, мечтающих повторить морской маршрут казаков-первопроходцев семнадцатого века, их прапрапредков, построивших Якуцкий острог.

А вот и один из них появился в кафе – Слава Бочковский, усатый, тоже в тельняшке и картузе с кокардой. Он сел к друзьям, сидевшим поближе к стойке, и пиво им время от времени выносил из заднего отсека молодой, бравого вида речник-корефан[24]24
  Корефан – дружок (жаргон).


[Закрыть]. Там все было схвачено, шло по выработанному сценарию и, естественно, чужаков в тусовку не пропускали: пиво только для своих – быстро и много.

Тут, наконец, подошёл к столу Айтал с подносом, на котором позвякивали две кружки с пивом, стакан с бутылкой яблочного сока и разной еды в двух тарелках.

– Прошу! – поставил он на стол поднос и добавил с пафосом: – Кушать подано, дамы и господа. Налетай!

– Бе-ен! Давай сюда… Дело есть. Быстро!

И Бен, увидев главного яхтсмена города, тут же быстро поднялся, извинился, и с кружкой пива в руках, улыбаясь, ринулся к ним, к славной элите Дамбы.

Айтал с Ланой жадно накинулись на еду, ибо, действительно, сильно проголодались, и котлеты с жареной картошкой были ко времени – самое то!

Айтал, обуянный жаждой, разом проглотил полкружки холодного, пенистого пива, спросил, глядя на девушку:

– А ты, Лана, почему пиво не пьёшь?

– С детства так, – ответила она. – Как-то на празднике, в гостях, я еще девочка-пятиклассница тогда, решила тайком попробовать этот напиток и … сразу все выплюнула. Стало во рту так противно, как будто выпила мыльную пенистую воду. Что в этом хорошего, я не понимаю. На вкус мыло мылом. Пахай![25]25
  Пахай – фу.


[Закрыть]

Так они, болтая, доели свой обед. Замолчали.

Увидев одно свободное место, к ним с кружкой пива подошёл журналист, сотрудник газеты «Кыым» Бэргэн Федотов. По слухам он был полиглот и знал около десяти языков, включая эсперанто и санскрит. Такой был особый дар у человека, память на слова феноменальная.

– Свободно? – спросил Бэргэн, глядя на коллегу – Лану Васильеву.

– Sit dawn, please, – по-английски ответила она. – Какими судьбами?

– Да вот… вчера прилетел, – поставил кружку журналист, сел. – Был в Индии, в Пенджабе. В Ганге искупался, смыл все грехи.

– Все смыл? – улыбнулась Лана.

– Нет, конечно! – отпил парень пивка. – Остались ещё грешки, остались, как видите, – засмеялся он.

– Рассказывай, Бэргэн, как они там?.. – спросил Айтал, разглядывая его пёструю индийскую рубашку навыпуск.

– Наши родичи живут хорошо, – поднял большой палец Бэргэн. – Круглый год купаются, ананасы едят.

– Родичи? – не понял Айтал. – Якутов встретил?

– Наших, вернее потомков древних шакьев, арийцев встретил, поговорил. – Потом добавил: – Статью новосибирского генетика Фефеловой не читали что-ли?

– Не читал, – признался Айтал. – Что за статья?

– А-а, это, где она доказала, что якуты-саха происходят от чистокровных ариев? – посмотрела Лана на него. – Сама не читала, но слышала, ребята говорили.

– Ну, да – жадно отпил ещё «жигулевского» Бэргэн. – Индусы, хинди, и мы, саха, имеем общие гены от общих предков, ариев, которые попали в Индостан ещё в бронзовом веке, до нашей эры. А потом несколько веков спустя часть шакьев-ариев в результате стычек и войн с дравидами вернулись на Север, берега Лены-реки, на свою историческую родину. Так написано в древних преданиях индусов, в ведах. Я читал. – Бэргэн вытер салфеткой губы, горделиво поднял голову, выпрямился, спросил: – Не верите?

– Не верю, – честно признался Айтал. – Странно все это. Факты нужны.

– А факты… Это находки археолога Юрия Мочанова, рунические письмена на скалах Лены и… В Текстах древних мифов и преданий якутов-саха, где говорится, что до прихода на Туймаду предков Эллэя и Омогоя, здесь жили «саха», то есть шакьи, и «хара сагылы», их родственники, которые в Индию не уехали, а остались. Кстати слово «хара» раньше имело понятие не «чёрный», как сейчас, а понималось как «север», что доказано учёными-тюркологами.

– А эти «хара сагылы» и «саха»… – с интересом уже посмотрел на собеседника Айтал… – Что за народы?

– А это были коренные, исконно северные предки народа саха-шакьев, которые обликом, внешним видом своим были «усун сотолоох» по преданиям, то есть длинноногими и долголицыми, светлого облика люди, то есть блондины. Блондинами были и персонажи сказаний-олонхо саха. Например, Юрюнг Аар Тойон, Юрюнг Уолан-бухатыыр, или даже дух-хозяйка Земли – Аан Алахчын Хотун. Почитайте мифы народа-саха, и убедитесь.

– Значит, первопредками якутов-саха все-таки были арии? – задумался Айтал, допил своё пиво из кружки, потом вздохнул облегчённо и спросил: – А Шакья Муни, Гаутама?.. Кто?

– Будда был шакья-арий, конечно. Наш предок, народа саха, то бишь шакьев.

– Да-а, – задумчиво протянул Айтал. – Порассказал ты нам, Бэргэн. Интересно, – он взял две пустые кружки, свою и журналиста, поднялся, сказал: – Пивка принесу, пожалуй, – пошёл медленно к стойке.

Они, Лана и Бэргэн, остались за столом вдвоём, и, пользуясь моментом, девушка спросила у парня:

– Вот я, городская, как знаешь, не всё знаю по-якутски… Разговорные слова, вроде, знаю, а старые, особенно из олонхо, не понимаю. Прости меня, дуру. Но хочу вот спросить, как понять смысл слова «омолуку»?

– «Ытык» – это священное, – ответил он. – А… – «Омолуку» – это от омолуй, от приветствия, и семантически можно понять как приветливый, общительный, добродушный. Что-то связанное с положительным и добрым в людях, с душевностью их. Если это поглубже копать.

– Понятно, спасибо тебе, – кивнула Лана, сказала: – Значит, уничтожив Омолуку, мы уничтожаем все приветливое и доброе. Так? Плохо.

– Омолуку? Что ты имеешь в виду?

– А это… а это…

Тут к столу подошёл Айтал с двумя полными кружками, сказал:

– Ох, толпа там… Очередь. Спасибо, Бен там сидел с корешами. Помогли.

– Не имей сто рублей?.. – засмеялся Бэргэн.

– …А имей сто друзей! – пафосно закончил известную поговорку Айтал. – Ещё возьмём, если мало… Поехали!

Парни с удовольствием приложились к кружкам, жадно пили, а Лана, глядя на всеведующего коллегу, Бэргэна, спросила:

– А санскрит – это древнеарийское?

– Санскрит… Там, кстати, море якутских слов, – оживился Бэргэн, добавил: – Этим серьёзно занимается мой учитель университетских лет профессор Егор Сидорович Сидоров, который и подтолкнул меня к этой теме позднее.

– Например? – вопросительно посмотрел на журналиста Физя-Айтал, любитель всего точного, реального.

– Например, общие по фонетике и смыслам слова: ат, аан, аян, ас, аах, быс… И тэ-дэ, и тэ-пэ. Слишком много их, все никак… Верите? Ещё адьарай, луо, хоруда из эпоса олонхо народа саха… Много всяких параллелей. Слова, слова, слова… Вот где тайна и история народов. Вот где копать надо по-серьёзному, – он замолчал, потом, глядя на притихших от загадок таких друзей произнёс по-английски: – The teeth are sorrow me, better sorrow to hount. Что я сказал? – он, улыбаясь, посмотрел на Айтала. – Есть там знакомая тебе фонетика, слова?

– По-английски я, конечно, не дока… Но как звучит… Очень даже по-якутски.

– А что?

– Ну вот слова – «сор», «тиис», «мин»… И всё остальное.

– Дьэ тиис, ээ, сордоото миигин, бэрт сордонон хоннум! – Бэргэн засмеялся. – Так?

– А-а… – засмеялся тоже Айтал. – Чисто по-якутски получилось: «Зубы, ээ, совсем замучили меня. С трудом поспал». Ну, слово в слово получается! Удивительно! А почему?

– Да, это все так, – кивнула Лана. – Английские и якутские слова во многом совпадают по произношению и смыслу, я знаю. Об этом постоянно говорит и пишет лингвист Михаил Фомин, учёный. Но как это и откуда я, честно признаюсь, не знаю.

– Санскрит? Опять? – поднял по привычке брови Айтал. – Объясните.

– Но тут уже ближе по времени, – сказал Бэргэн, грызя сухую юколу, закусочную рыбу для пива. – И тут уже не эра Шакья Муни, а эпоха Аттилы, начала новой эры от рождества Христова.

– Точнее? – спросил физик Айтал.

– Скажите мне, друзья, какой из якутских родов самый многочисленный и древний?

– Кангалассы, конечно, – сказала Лана, хлебнув из стакана яблочный сок. – Я сама из Октёмцев, знаю.

– Точнее, исторически вы, Лана – «канглы», то есть древнейший род канглов-саков, которые сохранились и сейчас живут в Казахстане, в районе Чимкента. Я там был.

– Где только ты не был, – усмехнулся Айтал, – Ну ты даёшь!

– Так вот… – продолжил Бэргэн. – В четвёртом-пятом веке они вторглись с армией тюрков-кочевников в Европу, а потом, после смерти Аттилы знаменитого, осели в Саксонии – это северная область Германии сейчас – откуда ринулись через Ла-Манш на острова Англии, Великобритании. Там они разгромили бриттов и кельтов, стали называться «англо-саксами», завладели землями и господствовали. И это были «канглы» из обширнейшего тюркского рода саков, саха. А определение «англо-саксы» происходит от «канглы-саки», и это доказывает близость, одинаковость якутских и английских слов. Вот и всё!

– Надо же! – удивился Айтал. – Выходит, что англичане и якуты-саха – родственники?

– Не только, – кивнул Бэргэн. – Немцы и французы, если покопаться в истории поглубже, тоже наши далёкие родственники. И связывают их, конечно, – арии, древние арии.

– Ну, а глаза-то у нас, саха, все-таки узкие, – не сдавался Айтал. – Откуда?

– Ну, это шакьи, саха, брали в жены из рода монголов и тунгусов женщин, чья генетика по части физики, тела оказалась сильнее. А дух, мозги и способности всякие – от ариев. Вот и вся правда, – Бэргэн допил пиво, сказал: – Все дело в генетике, товарищи, и там надо корни свои искать… И истину. Так? Так! – он поднялся, надел бейсболку, сказал: – Всё. Мне пора отчаливать. Ждут, – пошёл быстро к выходу.

– Пока! – замахала ему во след Лана, крикнула: – Good bye, my friend! Bye!

Айтал, задумавшись, вытащил из кармана пачку «Кэмэла», закурил. Он долго, о чём-то думая, смотрел за дамбу, где текла на север Лена-река, потом сказал:

– Значит, едем вместе, Лана. Так? В Тумул, на Омолуку?

– Едем, – улыбнулась она. – Я очень рада. Вместе.

* * *

Поселок Тумул, самое дальнее отделение совхоза «Тускул», уютно расположился на правом берегу речки Кюндэлэ, у отрогов густо поросших хвойными деревьями гор Юрдюк Хаялар, которые издали были похожи на двух мирно лежащих медведей-великанов.

Издавна, с незапамятных времён, облюбовали люди эти тихие места: разводили скот, ловили рыбу и, главное, охотились на малого и большого зверя. Окружённый со всех сторон густо заросшей, непроходимой тайгой посёлок Тумул был отрезан от всего мира, и до главного центра района было километров триста, если не больше, и потому товары и почта доставлялись сюда два раза в месяц на вертолёте, который также перевозил людей. Хорошо было с доставкой, поездками зимой – по замёрзшим речкам, по зимнику. Раньше, в старые времена до Тумула смельчаки добирались на оленях, и то с хорошими проводниками, которые знали где и как перебраться через речки, когда на лёд выступали, разливались, дымящиеся на морозе наледи – чёрная роковая вода, губящая нарты с оленями и людей. Теперь вместо оленей стали ездить на «Буранах» с бензиновым двигателем – быстрее и лучше, чем на олешках.

Зимой в этих краях морозы доходили иногда до минус шестидесяти, и тогда всякие передвижения туда-сюда прекращались. Порой налетала злая пурга, которая выла и бушевала почти неделю, и она заметала избы в посёлке по самые крыши, и тогда люди сидели в своих домах, топили печи и молились богу Тангара, божествам-айыы Верхнего Мира. Чтоб проклятая пурга-хозяйка укротила свой норов, затихла, ушла в другие края и не возвращалась.

Было и такое, когда злая пурга не слушалась, не уходила, то уговаривали шамана, который камлал и, заклиная, прогонял её, неистовую, от посёлка обратно на север, откуда обычно она и налетала неожиданно, разбрасывая стога сена, ломая тонкоствольные деревья.

А летом приходила другая беда – комары и гнус, звенящие без остановки и днём, и ночью, покоя и сна не давали людям, проклятые. Комары, огромные, кусачие, как чёрная туча, налетали на посёлок, умудрялись заползать, набиваться в дома, как бы люди не закрывали, не замазывали щели на полу и в стенах. Это был кошмар!

Единственным спасением от комаров и мошек был дымокур. Народ собирал в кучу сухие скотские отходы (лошадиные «яблоки» и коровьи «лепёшки»), которые жгли, и дым сизый и густой окутывал дворы, весь посёлок. И тогда крылатые кровососы, думая, что начался лесной пожар, улетали прочь, подальше от дыма – спасались.

Иногда гнуса в тайге было так много, что они, звенящие вампиры, забивались лошадям, коровам и оленям в уши и рот, проникали в дыхательные каналы, и животные падали на землю, бились в агонии и погибали. Но так было редко, ибо люди своими дымокурами спасали свой скот, и потому четвероногие не покидали стойбища и посёлки людей, своих разумных хозяев. Бывало, что спасаясь от таёжного гнуса, в поселения людей из леса прибегали к дымокурам дикие животные – олени и лоси. Но лоси чаще прятались, скрывались от комаров и мошки, погрузившись полностью в водах озёр и рек. И опытные охотники, зная это, подкарауливали животных и стреляли, запасаясь мясом на целое лето.

Весной приходила к людям другая беда, когда на реке бурно таял лёд, то белые глыбы с острыми краями, со стеклянным звоном, прорвавшись через пороги, неожиданно, вплотную подходили к посёлку, грозя снести постройки и избы. Дома в Тумуле стояли среди высоких крепкоствольных лиственниц, которые в случае большого разлива речки Кюндэлэ, спасали постройки, принимая удары ледяных глыб на себя, сворачивая их с пути.

Таким образом посёлок и тайга как бы жили вместе, в обнимку, спаянные одной судьбой. Лес спасал людей, и люди спасали лес от пожаров, поливая водой, делая рвы и канавы, загораживающие деревья от огня. Издревле было так и будет всегда.

Но самым отличным, без бедствий и гнуса временем года для тайги, зверья и людей была золотая осень – самая лучшая и радостная пора. Звери и птицы жирели, ягоды наливались сладким соком, на кедрах и стланиках гроздьями висели спелые шишки. Время праздника тела и души, время покоя и великой гармонии.

Старик Саппый сидел на пеньке у речки, поглаживая ладонью жиденькие седые усы. Он глядел на дальний каменистый мыс, откуда из-за поворота стремительно бежала к посёлку красавица Кюндэлэ, чистая, холодная, сильная. Сегодня старику было особенно хорошо, и он был рад, что наконец после обильных сентябрьских дождей, играя золотыми лучами, в небе засияло долгожданное солнышко. Небо очистилось, и вместе с быстрым северным ветром умчались прочь угрюмые рваные облака. Было заметно, как легко и свободно вздохнула земля после частых дождей, осеннего ненастья; повеселели под ярким сиянием Солнца-тангара луга и аласы[26]26
  Алас – широкая поляна в тайге.


[Закрыть], заблестели озера и речки, и, рассыпав красные искорки листьев, выпрямились тонкоствольные рябины с жаркими гроздьями ягод, подняли, радуясь, вверх – к синеве – свои мохнатые ветви лиственницы, и желтым пламенем загорелись пышные кроны осин и берез. А речка Кюндэлэ, как она сейчас оживилась! Засверкала, заиграла волнами, брызгами серебристыми, приветствуя берега, деревья, зверей и птиц, всех людей – и малых, и старых… Радость в пенах волн её, в песне, что слышим в журчании звонком… Кюндэлэ!

Старику Саппыю стало так радостно и хорошо, что он запел:

 
Дьиэ-буо, дьиэ-буо…
Вот бежит ручеёк
Под ягелем хрупким —
Ниточка-слезинка,
Тоненькая струйка…
Дьиэ-буо, дьиэ-буо…
Росинка к росинке,
Капля по капле,
От озёрных туманов,
От сырых облаков,
Из пористой почвы,
Из мягкотелой земли,
Из темных оврагов,
Из черных провалов,
Из прохладных покоев тайги…
Дьиэ-буо, дьиэ-буо…
Бежит ручеёк
По камням крутым,
Под солнцем сверкающим,
Бежит, бежит
Водица живая,
Смеётся, хохочет,
Как девушка юная,
Молодая, прекрасная,
Бежит, словно танцует,
Словно звонко поёт,
И дальше бежит,
Расширяясь, сил набирая,
Превращаясь в реку-хотун Кюндэлэ!
В хозяйку тайги – Кюндэлэ!
 

Старик замолчал, вытащил из кармана старой дохи кисет с махоркой, сунул в щербатый рот конец деревянной трубки – закурил, пуская клубы сизого дыма.

– Дорообо[27]27
  Дорообо – здорово.


[Закрыть], Саппый! – услышал голос за спиной старик, повернулся.

Это был Тарас Барахов с рюкзаком за спиной. Он улыбался, глядя на него.

– Дорообо, – ответил Саппый. – Когда в Тумул приехал? По какому поводу?

– Недавно, продуктов набрать в магазине надо. Соль и спички кончились, и хлеба конечно… Купил.

– Я тоже, вчера вот… – сказал старик, пыхтя трубкой. – …с внуком, Ыстапааном, на рыбалке были. Привезли. Тайменя поймали большого, метра полтора. Огромный.

– Удачливо, – кивнул Тарас. – Я такого ещё не ловил. Не было.

Тут в небе послышался гул, и над посёлком показался зелёный вертолёт, который стал снижаться на поляну, за посёлком.

– Почту привезли, однако, – сказал Саппый. – Чего-то долго не было… Хорошо.

– И керосин должны были забросить. Кончился.

– У нас тоже канистра пустая, – выдохнул дым старик Саппый. – Надо внуку сказать.

– Ладно, я пойду, – повернулся Тарас, зашагал к дому, потом остановился, громко сказал:

– Завтра зайду к вам, Саппый. Дело есть.

– Приходи, – кивнул старик. – Бырасаай![28]28
  Бырасаай – прощай.


[Закрыть]

Проводив долгим взглядом Тараса, Саппый потушил трубку, стряхнул пепел и продолжил свою заунывную песню-импровизацию:

– Дьиэ-буо… Дьиэ-буо… Исчезли облака, растаяли в синеве, в глубокой синеве, где живёт Айыы Тангара, Бог наш великий и т.д.

Он пел, как пели в старину все якуты и тунгусы этого края, пел то, что видел перед собой и чувствовал. Одним словом это был тот самый тип старика-таёжника, северного человека, «мудрого, с дымящейся трубкой во рту», которого обычно описывали в книгах или часто показывают в кино. И по-своему старик Саппый, действительно, был «последним из могикан», образ которого в жизни уже уходит, исчезает. Они вымирают.

Интересный случай произошёл однажды с ним. Когда Саппыю было девяносто пять лет, он случаем женился (уже в третий раз!) на тридцатишестилетней красавице, и все тогда в Тумуле смеялись, дескать, вот повезло молодой женщине: после смерти старика ей достанется его крепкий дом, отличные лошади и коровы. Но не тут-то было, женщина через три года умерла при родах, и ребёнка тоже не спасли. Но старик особо не горевал, говорил, что ещё женится, силы есть, хоть и хилый с виду. Теперь ему недавно исполнилось сто восемь лет, и, когда у него спрашивали: «А сколько лет твоему младшенькому внуку?», он бодро отвечал: «Уже шестьдесят, я ему из почты его пенсию домой приношу». Такие вот долгожители, крепкие и выносливые, жили в таёжном посёлке Тумул. Дьиэ-буо, дьиэ-буо-о-о!

* * *

Тарас вошёл в дом, снял с плеча рюкзак с продуктами, повесил на крючок куртку с капюшоном, пройдя в «гостиную», сел на тахту, покрытую медвежьей шкурой, где любил отдыхать. В избе, добротно сложенной из крепких лиственничных брёвен, было тепло, по-деревенски уютно. И не было тут лаком покрытой изящной мебели, большого зеркала в резной раме и разных хрупких сувенирных статуэток на столах и полках, как в квартирах городских. Все просто, грубо и надёжно. Стол сколочен из гладко струганых досок, шкафы самодельные, крашеные масляной краской. На стене висели фотографии родственников в рамках, а над тахтой висел старый колхозный плакат, где красивая русоволосая девушка-комсомолка с симпатичным парнем в красной рубашке бодро, широко улыбаясь, протягивали к горизонту руки. А внизу была надпись: «Вперёд – к коммунизму!»

Сколько раз Тарас просил снять этот пожелтевший от времени плакат сестру Балбару, заменить это цветной картиной – бесполезно. Она говорила, что девушка-комсомолка очень напоминает её первую учительницу, которая приехала в эти края работать из далёкой Москвы, самого прекрасного города в мире. А где она, сердешная, сейчас, никто не знает и не скажет.

Они, брат и сестра, никогда не спорили и не ругались, жили мирно, спокойно, и единственное в чем она его мягко упрекала, что не женился Тарас до сих пор. А ведь ему уже за пятьдесят, и он за этот год заметно изменился внешне: волосы местами стали седеть, морщин на лице стало больше, и, главное, похудел, не то что раньше, когда был бравым красавцем и девушки не только свои, тумульские, но и «районские» засматривались, хотели поближе познакомиться с ним. Однако Тарас, однажды влюбившись в Кэтириис из Хатыннаха, не хотел тут сблизиться ни с кем. И она, эта длиннокосая девушка, кажется, тоже его любила, но нехороший случай помешал им, разлучил навсегда. Она уехала из Хатыннаха сначала в Бэстях, районный центр, потом вовсе в Якутск, где, говорят, вышла замуж за какого-то учителя и живёт в высоком каменном доме. И все это из-за её отца, алкаша Киргиля, который утонул якобы по вине Тараса, когда вместе охотились на Омолуку, стреляли в турпанов. Просто Киргил Халтаев был пьян и выпал из лодки, когда гонялся за раненой уткой. А Тарас в это время стоял на берегу и не мог спасти его, не мог! Вот такая судьба у него, выходит, такой поворот.

Да и сестре Тараса, Балбаре, тоже не повезло, осталась одна после гибели мужа с детьми, мал мала меньше.

Балбара вздохнула, перевела взгляд с брата на висевшую на стене фотографию мужа. Ох, Данил, Данил! Как они жили хорошо, любили детей своих. Уважали его земляки за весёлый нрав, за доброту, за смекалку и расторопность в делах. За что бы ни взялся Данил, все выходило у мужа её красиво и ладно. И вот эту избу просторную они поставили быстро с Тарасом, за месяц всего. А охотник какой он был… Лучше всех!

Однако случилась однажды беда: нарвался Данил зимой в тайге на медведя-шатуна… Страшен был зверь, от голода бешеный. Набросился медведь на охотника, повалил на холодный снег, но не так-то просто было шатуну осилить мужика-силача, и успел Данил вытащить нож и перед гибелью ударил зверя в самое сердце – убил. Так и нашли потом их обоих – мёртвых, в обнимку. И осталась Балбара с тремя детьми одна. Спасибо брату Тарасу, который помогал ей во всем, добывал еду в тайге, покупал им все нужное, необходимое в жизни, старался, чтобы племянники родные его всегда сыты были. Не знали ни в чём нужды и трудностей. А когда Тарас подолгу пропадал в тайге, то Балбара часто находила на крыльце дома свежую дичь или рыбу, и не знала она, кто из односельчан это тайком приносил. Так уж исстари повелось у местных жителей – помогать друг другу в беде, делиться во всем, думая прежде о ближних своих, а потом о себе. Таков был негласный закон тайги: всегда помогай, спасай человека во что бы то ни стало.

Наступило время обеда, и хозяйка пригласила всех, Тараса и детей, к столу. Она нарезала ножом свежее мясо сохатого, разлила по мискам дымящийся суп с густым сэлеем[29]29
  Сэлей – варево из муки.


[Закрыть], налила в кружки брусничный морс.

Дети толкаясь, весело шумя расселись по местам, дружно застучали ложками. Проголодались. Сэмэн, шестилетний проказник, украдкой кинул собаке косточку с мясом, и Басыргас, схватив на лету лакомство, вильнув благодарно хвостом, шмыгнул в угол.

– Ну, кто ещё хочет добавки? – спросила Балбара, помешивая ковшиком в большой кастрюле суп. – Саргы?

Маленькая Саргы, улыбаясь, похлопала ладошкой по животу, сказала:

– Ийэ[30]30
  Ийэ – мать, мама.


[Закрыть], там уже три супа булькают – во!

– Булькают! – засмеялся старший сын Данил, погладил сестрёнку по головке. – Эх, ты, Могус[31]31
  Могус – сказочный персонаж, обжора.


[Закрыть], – Большая Обжора… Хи-хи…

– Сам ты Могус! – обиделась девочка на брата, показала ему розовый язычок: – Мэ-э…

В этот момент в дверь избы постучали, и раздался девичий голос:

– Можно?

– Заходи! – ответил Тарас, повернулся.

В дом Бараховых вошли двое: девушка в яркой синтетической куртке и парень с надвинутым на лицо капюшоном. Она поздоровалась, а парень выступил вперёд и резко откинул назад капюшон.

– Айтал! – удивился Тарас, радостно поднялся с табуретки. – Приехал! Ну вот…

– Приехал, приехал, – засмеялся племянник, раскрыл сумку, где лежали подарки для всех домочадцев. – На вертолёте сейчас прилетели. Три дня из-за дождей сидели в районном вокзале… Наконец-то я здесь!

– Давно, Айтал, тебя не видела, – улыбнулась Балбара. – Последний раз ты приезжал, когда был ещё жив Данил. Помнишь того глухаря?

– Помню, я всё помню, – ответил Айтал, раздавая детям гостинцы из города – красивые игрушки. – Глухаря того случайно живым поймал, курткой накрыл под кустом. – Он смотрел на хозяйку загоревшимися от воспоминаний глазами. – А потом вы держали его вместе с курами у себя во дворе. Большой был, задиристый.