Текст книги "Мы живые"

Глава XII

Кире пришлось простоять в очереди три часа, чтобы получить хлеб в институтском кооперативе. Было уже темно, когда она сошла с трамвая, крепко прижимая к груди буханку хлеба. Стоявшие на углах фонари отбрасывали полоски света на темные лужи. Она шла напрямик, шлепая по лужам и расшвыривая ледышки, которые поблескивали, как стекло. Когда она завернула за угол, чья-то вынырнувшая из темноты тень свистнула ей.

– Алло! – позвал голос Ирины. – Ну, на кого я похожа, когда так говорю?

– Ирина! Что ты здесь делаешь, да еще так поздно?!

– Возвращаюсь из твоего дома. Я ждала тебя там целый час, но так и не дождалась.

– Ну, так пойдем к нам.

– Нет – лучше поговорим здесь. Я… ведь за этим и приходила… но Лео может не понравиться… – Ирина заколебалась, что было так не похоже на нее.

– В чем же дело?

– Кира, как… как у вас с деньгами?

– Нормально, а почему ты спрашиваешь?

– Понимаешь… это, наверное, не мое дело… но, пожалуйста, не сердись… Твоя семья… Я никогда о них не говорила…

– Что с ними? – спросила Кира, взглянув в темноте на взволнованное лицо Ирины.

– Они в ужасном состоянии, Кира, в ужасном. Тетя Галина, наверное, убьет меня, если узнает, что я тебе сказала… Видишь ли, того человека, что поставлял им сахарин, арестовали за спекуляцию. Его посадили на шесть лет. А твои… Что им теперь делать? На прошлой неделе отец отнес им фунт проса. Если бы мы могли… Но ты ведь знаешь, в каком мы положении… Мама так больна. И продавать больше нечего, остались одни обои. И у них в доме, по-моему, ничего уже не осталось. Я подумала, тебе лучше знать… об этом.

– Вот, – сказала Кира, – возьми хлеб. Нам он не нужен, купим себе в частной лавке. Отнеси им и скажи, что нашла, одолжила, украла, наконец. В общем, что хочешь. Но только не говори, что это от меня.

* * *

На следующий день Галина Петровна сама пришла к ним. Киры не было дома, и дверь открыл Лео. Изящно раскланявшись, он сказал:

– Полагаю, вы – моя теща?

– Хотелось бы, чтобы это было так, – отчеканила она.

Он улыбнулся улыбкой настолько неотразимой и заразительной, что Галина Петровна не выдержала и тоже улыбнулась. Когда пришла Кира, слезы полились ручьем. Не в силах сдержать рыдания, Галина Петровна обняла ее:

– Кира!.. Девочка моя!.. Господи, прости нам наши грехи!.. Какое сейчас трудное время… Но кто мы такие, чтобы судить?.. Сейчас все рушится… И какая разница? Мы ведь можем забыть старое и… все исправить. Господь нам поможет… Мы утратили…

Выпустив наконец Киру из объятий, она припудрила нос картофельной мукой и пробормотала:

– Этот хлеб, Кира. Мы совсем не ели его. Я его припрятала. Мы не могли – я подумала, а вдруг вы тоже голодаете. Я тебе все принесла назад. Мы отрезали совсем крошечный кусочек – отец был так голоден.

– Ирина слишком много болтает, – сказала Кира. – Нам он не нужен, мама. Не беспокойся ни о чем, съешьте его.

– Вы должны навестить нас, – сказала Галина Петровна, – что было, то прошло. Хотя я не понимаю, почему бы вам… Ну да ладно, это ваше дело. Сейчас все не так, как десять лет назад… Вы обязательно должны навестить нас, Лео, – я ведь могу вас так называть, правда? И Лидочка так хочет познакомиться с вами.

* * *

Хлеб в Петрограде можно было купить в частных лавках, но цены в них заставили Киру задуматься.

– Поедем на вокзал, – сказала она Лео.

Вокзальные перроны были самыми дешевыми и самыми ужасными рынками города. Против спекулянтов, привозивших продукты из деревень, действовали суровые законы. Избегая бдительных милиционеров, спекулянты, одетые в лохмотья, пускались в долгие путешествия на крышах вагонов, проходили пешком многие километры по грязным дорогам, подцепляя в пути вшей и тиф. Они провозили продукты в огромных башмаках, зашитыми в подкладку кишащей вшами одежды, в пропахшем по́том белье. Голодающий город с нетерпением ожидал каждый поезд. После прибытия на темных улочках вокруг железнодорожных складов начинался обмен хрустальных фужеров и кружевных манишек на шматки сала и покрытые плесенью мешочки с мукой.

Взявшись за руки, Кира и Лео пошли к Николаевскому вокзалу. По тротуарам барабанила капель, и каждая капелька сверкала, словно маленький кусочек весеннего солнца. Лео купил Кире букетик свежих фиалок и приколол его к ее старому черному пальто. Она счастливо улыбнулась и, смеясь, швырнула ногой в лужу кусочек льда, обрызгав случайного прохожего.

Поезд уже прибыл. Они с трудом пробирались сквозь толпы жаждущих, которые толкали их из стороны в сторону, пихали локтями и наступали на ноги.

Бдительные солдаты молча и подозрительно осматривали сходивших с поезда пассажиров.

Среди них был человек с довольно примечательным носом – он был таким коротким и так сильно задран вверх, что его широкие, косые ноздри казались почти вертикальными; под ним разверзся массивный тяжелый рот. Когда он шел, живот его подрагивал, как желатин. Пальто его было очень грязным, а ботинки давно не чищенными.

Солдаты схватили его за руки, пытаясь обыскать. Он лишь тихонько хныкал:

– Товарищи, братки! Вы ошиблись, видит бог. Я всего лишь бедный крестьянин. Слыхом не слыхал ни о какой спекуляции. Но я – сознательный гражданин. И если вы меня отпустите, я могу вам кое-что сообщить.

– Что ж ты, сукин сын, можешь нам сообщить?

– Видите ту женщину? Она спекулянтка. Я видел, как она прятала продукты. Я покажу.

Тут же сильные руки схватили женщину. В огромных солдатских кулачищах ее руки казались тонкими, как кости скелета. Ее волосы выбились из-под старой шляпы с черным пером и закрыли глаза; шаль, приколотая к высохшей груди старинной булавкой, тихонько и мелко дрожала, словно оконное стекло от далекой канонады. Она застонала, и во рту у нее показались три желтых зуба:

– Товарищи… Это для моего внука… Я не собиралась ничего продавать… Только для внука… Пожалуйста, отпустите меня… У моего внука цинга. Ему нужно есть. Цинга. Пожалуйста…

Ее куда-то потащили, сбив с головы шляпу, которая осталась лежать на перроне. Тут же на нее кто-то наступил.

Человек с задранным носом проводил взглядом женщину и солдат с улыбкой на толстых губах.

Обернувшись, он заметил, что Кира пристально смотрит на него. Он таинственно, понимающе подмигнул и кивком головы пригласил их идти за ним к выходу. Кира и Лео пошли вслед за ним, не понимая, что это значит.

На темной улице возле вокзала человек подозрительно осмотрелся по сторонам, снова подмигнул и распахнул пальто. Затертое сверху, внутри оно оказалось подбитым дорогим, тяжелым мехом, от которого невыносимо пахло гвоздичным маслом, используемым пассажирами как средство от вагонных вшей. Он расстегнул несколько потайных крючков в глубине меховой подкладки, погрузил в нее руки и извлек оттуда буханку хлеба и кусок окорока. Он улыбнулся. Вернее, улыбался только рот, а все остальное – короткий нос и блестящие маленькие глазки – оставалось неподвижным, словно парализованным.

– Вот, граждане, – хвастливо сказал он, – хлеб, окорок, все, что пожелаете. Мы свое дело знаем.

В следующее мгновение Кира повернулась и побежала по улице – не отдавая себе отчета в том, что делает, – прочь от какого-то странного, тяжелого чувства, охватившего ее.

* * *

– Всего лишь небольшая вечеринка, – сказал в трубке голос Вавы Миловской. – В субботу… скажем, часов в десять вечера… и обязательно приходи с Лео! Я просто умираю от желания познакомиться с ним. Будет человек пятнадцать-двадцать. Да, и вот еще… я пригласила Лидию, ты не могла бы подыскать ей какого-нибудь молодого человека. Знаешь, все будут парами… а сейчас так трудно найти молодого человека… может, у тебя есть кто-нибудь на примете?

– Есть. Тебя не пугает, что он коммунист?

– Коммунист? Как забавно! А он симпатичный?.. Конечно же, приводи! Мы будем танцевать, будут закуски… Да, Кира, я прошу каждого захватить по одному поленцу… чтобы протопить гостиную, ты не возражаешь?.. Ну и прекрасно. Жду тебя в субботу вечером.

В 1923 году в Петрограде редко кто устраивал вечеринки. Кира раньше никогда не бывала на них. Она решила пригласить Андрея. Она устала от обмана и была немного напугана тем, что все зашло так далеко. Андрей ничего не знал о Лео. Лео знал об Андрее все, она рассказала ему об их дружбе, и он ничего не имел против. Он снисходительно улыбался, когда она говорила об Андрее, и спрашивал, как поживает ее «друг-коммунист». Андрей же не знал никого из знакомых Киры, и до него не дошли никакие слухи. Он никогда не задавал вопросов. Он держал свое слово – никогда не приходить к ним в дом, и они всегда встречались в институте. Они беседовали о будущем человечества и его вождях, о балете, трамваях и атеизме. По какому-то молчаливому соглашению они никогда не говорили о Советской России… Казалось, между ними лежала пропасть, но сил их духа и рук хватало, чтобы удерживать над ней друг друга.

Его загорелое лицо с легкими морщинками у рта было похоже на лик со старой иконы. От времен Крестовых походов ему досталась беспощадность, непреклонная вера и суровое целомудрие. Она не могла рассказать ему о своей любви; она даже не смела думать об этом в его присутствии, боясь не столько его осуждения, сколько холодного безразличия. Но в то же время ей не хотелось ничего от него скрывать. Лео и Андрей должны были встретиться, хотя она немного побаивалась этой встречи. Она не могла забыть, что один из них был сотрудником ГПУ, а другой – сыном расстрелянного отца. Вечеринка у Вавы была как раз подходящим для этого событием. Они встретятся, она будет наблюдать за их реакцией. Возможно, после этого знакомства Андрей сможет приходить к ним домой; ну а если он узнает о ней всю правду, что ж, тем лучше.

Она встретила его в библиотеке института.

– Андрей, ты не испугаешься, если я приглашу тебя на буржуазную вечеринку?

– Нисколько, если ты будешь рядом, чтобы защитить меня.

– Обещаю, что буду. Вечеринка в субботу в десять вечера. Мы идем вдвоем с Лидией, и с нами должно быть двое мужчин. Ты – один из них.

– Прекрасно, если только Лидия не испугается меня.

– Вторым будет Лео Коваленский.

– Вот как…

– Андрей, тогда я не знала его адрес.

– Я ведь и не спрашивал тебя. Мне это безразлично.

– Заходи за нами в полдесятого на Мойку.

– Я все еще помню твой адрес.

– Мой… ах да, конечно.

* * *

Вава Миловская встречала гостей в прихожей.

На ее лице сияла улыбка; черные глаза и локоны сверкали, как и изящный кожаный ремешок вокруг тонкой талии и маленькие кожаные цветочки (последний крик советской моды), приколотые к платью.

Гости приходили, неся под мышкой поленья для камина. Высокая, сурового вида горничная, одетая в черное платье с накрахмаленным белым передником, молча принимала у них дрова.

– Кира, Лидия, дорогие! Как я рада вас видеть! Как вы поживаете? – заворковала Вава. – Я столько слышала о вас, Лео, что прямо напугана, – сказала она, подавая Лео руку; ответный взгляд Лео поняла даже Лидия; у Вавы перехватило дыхание, она немного отступила назад и посмотрела на Киру. Та не обратила на это никакого внимания.

– Так значит, это вы – коммунист, – сказала Вава, обращаясь к Андрею. – Я всегда говорила, что коммунисты – такие же, как все.

В огромной гостиной всю зиму не топили. И когда разожгли камин, дым с трудом прорывался через дымоход, время от времени заползая в комнату. Тщательно начищенные зеркала покрылись клубами серого тумана, так же как и полированные столы, на которых были заботливо выстроены в ряд разные безделушки; наполнивший комнату запах горящих сырых поленьев портил торжественную атмосферу, явно созданную специально для гостей.

Гости робко рассаживались по углам, дрожа под старыми шалями и свитерами. Надев на вечеринку лучшее, что у них осталось, стараясь держаться непринужденно, все они выглядели смущенными и какими-то напряженными. Они держали руки по швам, чтобы не было видно дыр под мышками; локти – на коленях, чтобы спрятать заплатки, а ноги – глубоко под стульями, чтобы не показывать старые валенки. Они без повода улыбались; смеялись над пустяками слишком громко. Все чувствовали себя как бы виноватыми за это предосудительное веселье, уже успев позабыть времена, когда люди собирались, просто чтобы повеселиться. Они тоскливо смотрели на огонь в камине, страстно желая и в то же время не смея, занять место поближе к огню. Все ужасно замерзли, но отчаянно старались казаться веселыми.

Единственным человеком, чье веселье казалось неподдельным, был Виктор. Размашистой походкой он ходил от компании к компании, подбадривая гостей своим звенящим веселым голосом.

– Дамы и господа, пожалуйте поближе к огню, вы тут не согреетесь. О, очаровательные кузины, Кира, Лидия!.. Товарищ Таганов, очень рад, очень… Лидия, вот чудное кресло, специально для тебя… Рита, вы мне напомнили героиню последнего романа Смирнова. Читали? Потрясающе! Литература, свободная от обветшалого понятия «формы»… Новая женщина – свободная женщина будущего… Товарищ Таганов, план электрификации страны – без сомнения, один из величайших замыслов в истории человечества. Да если взять все наши энергетические ресурсы в пересчете на душу населения… Вава, эти бесподобные кожаные цветочки – последнее достижение женской элегантности. Думаю, что самые известные модельеры Парижа… Борис, я согласен с тобой в этом, пессимизм Шопенгауэра выглядит просто старомодным в сравнении с жизненными, практическими философскими концепциями возрождающегося пролетариата. Независимо от наших собственных политических взглядов нужно объективно признать, что пролетариат – правящий класс будущего…

С блестящей уверенностью Виктор выполнял роль хозяина вечеринки. Пока он стремительно двигался по комнате, развлекая гостей, темные глаза Вавы смотрели на него с обожанием и безоговорочно признавали его право распоряжаться вечеринкой. Каждый раз, когда звонил звонок, она выбегала в прихожую и вскоре возвращалась оттуда с застенчиво улыбающейся парой, которая входила, потирая руки и стыдясь своей поношенной одежды. За ними торжественно следовала важная горничная с дровами, которые аккуратно складывала возле камина.

Коля Смяткин, светловолосый, круглолицый молодой человек с располагающей улыбкой, служивший в Табачном тресте, сказал:

– Я слышал… Все говорят… что у нас будет сокращение штатов в следующем месяце. Об этом все говорят. Может быть, меня уволят, а может, и нет. Но все равно как-то не по себе от этого…

Какой-то высокий господин в золотом пенсне и с глазами вечно недоедающего философа печально произнес:

– А у меня прекрасное место в архиве. Хлеб выдают почти каждую неделю. Но я боюсь, что мое место заполучит одна женщина – она любовница коммуниста и…

Кто-то тронул его за локоть и показал на Андрея, который стоял у камина и курил. Высокий господин закашлялся, почувствовав себя неловко.

Рита Экслер была единственной курящей женщиной среди гостей. Она растянулась на диване, положив ноги на подлокотник. Юбка ее задралась, обнажая колени, рыжая челка нависла над бледно-зелеными глазами. В ее накрашенных губах дымилась сигарета. Ее родителей убили во время революции. Она вышла замуж за красного командира, но через два месяца развелась с ним. Она была некрасива, но использовала свою невзрачность настолько умело, что даже самые красивые девушки признавали в ней опасную соперницу.

Лениво потянувшись на диване, она медленно произнесла:

– Сейчас я расскажу вам кое-что забавное. Мой возлюбленный написал мне из Берлина…

В тот же момент к ней обратились любопытные взгляды всех присутствующих.

– Так вот что, в Берлине есть кафе, которые открыты всю ночь. Забавно, не правда ли? Их называют «ночные ресторанчики». А в самом известном из них знаменитая артистка Рикки Рей танцевала с шестнадцатью голыми танцовщицами, ну совершенно голыми… За это ее… арестовали… А на следующем представлении она и ее девушки вышли на сцену строем. На них были лишь шифоновые трусики, две золотистые полоски, едва прикрывающие грудь, и огромные шляпы. При этом считалось, что они были одеты… Забавно, не правда ли?

Она засмеялась, загадочно глядя на слушавших ее гостей, и ее взгляд задержался на Лео. Впрочем, она приметила его с того момента, как он вошел в комнату. В ответ Лео посмотрел на нее прямым насмешливым взглядом, полным понимания. Этот взгляд и обидел ее, и приободрил.

Угрюмая анемичная девушка, которая, скучая, сидела в углу, старательно пряча свои ноги, обутые в тяжелые валенки, как-то неуверенно, словно не чувствуя собственного голоса, сказала:

– За границей… я слышала… нет продовольственных карточек, кооперативов и всего такого. Просто идешь в магазин и, когда хочешь, покупаешь хлеб, картошку и даже сахар. Лично мне даже не верится.

– Говорят также, что там и одежду покупают без всяких профсоюзных заказов.

– У нас нет будущего, – заявил философ в золотом пенсне. – Мы погрязли в ублажении плоти. А судьба России всегда зависела от ее духа, а теперь у России нет ни Бога, ни души.

– А вы слышали о Мите Веселкине? Он хотел на полном ходу спрыгнуть с трамвая и попал под него. Ему еще повезло, что отрезало только руку.

– Запад потерял все свое значение, – сказал Виктор. – Старая цивилизация обречена. Старое, уже никого не устраивающее содержание лишь облекается в новые формы. Да, сейчас нам трудно, но мы строим новое общество. За нами – будущее.

– Я простудилась, – сказала угрюмая девушка. – Через профсоюз маме выдали талон на галоши, но в кооперативе не было моего размера. Мы пропустили очередь и должны ждать еще три месяца, и я простудилась.

– У Веры Бородиной взорвался примус, прямо в руках. Она ослепла, а ее лицо – это что-то ужасное, словно она была на войне.

– А я купил себе галоши в частной лавке, – с гордостью сказал Коля Смяткин. – А теперь боюсь, что поспешил. Что, если меня уволят?

– Вава, может, подкинуть дров? Комната до сих пор… не прогрелась.

– Беда нашего времени в том, – сказала Лидия, – что в нас нет ничего духовного. Люди утратили даже простую веру.

– В прошлом месяце у нас уже было сокращение штатов, но оно меня не коснулось, потому что я – общественный активист. Я учу неграмотных по вечерам, это моя клубная обязанность, и все знают, что я – сознательный гражданин.

– А я являюсь заместителем секретаря клубной библиотеки, – сказал Коля Смяткин. – Я бесплатно работаю там три вечера в неделю, и это спасло меня от последнего сокращения. Но на этот раз, боюсь, они уволят или меня, или одного моего приятеля – он работает заместителем секретаря в двух библиотеках.

– Когда у нас будет сокращение, – сказала анемичная девушка, – я боюсь, что они уволят всех, чьи жены или мужья работают. А у Миши такая прекрасная работа в Пищетресте. Мы с ним думаем, не лучше ли нам будет развестись. Нет, нет, мы, как и раньше, будем жить вместе. Пожалуй, мы так и сделаем,

– Моя карьера – это мой долг перед обществом, – сказал Виктор. – Я решил стать инженером, потому что эта профессия сейчас крайне необходима нашей великой республике.

Сказав это, он посмотрел на Андрея, чтобы убедиться, что тот его услышал.

– Я изучаю философию, – сказал Лео, – потому что пролетариату РСФСР совершенно не нужна эта наука.

– Между прочим, – вдруг сказал Андрей, нарушив воцарившуюся неловкую паузу, – некоторым философам может пригодиться пролетариат РСФСР.

– Может быть, – сказал Лео. – А может быть, я сбегу за границу, наймусь к эксплуататору-миллионеру и стану любовником его красавицы-жены.

– Уж в этом вы точно преуспеете, – заметил Виктор.

– У нас все еще холодно, – вдруг торопливо вмешалась Вава. – Давайте же танцевать, так мы сможем согреться. Лидия, дорогая…

Она заискивающе и просяще посмотрела на Лидию. Та со вздохом поднялась и неохотно села за пианино. Среди гостей она была единственная с музыкальным образованием. Она смутно подозревала, почему ее постоянно приглашали на те немногие вечеринки, которые все еще устраивались в Петрограде. Она потерла свои замерзшие пальцы и яростно, уверенно ударила по клавишам. Зазвучала популярная мелодия под названием «Джон Грэй».

Историки напишут, что «Интернационал» был великим гимном революции. Но у жителей революционных городов были свои гимны. В будущем петроградцам еще не раз вспомнятся те дни голода, борьбы и надежды, которые проходили под звуки судорожно-ритмичного «Джона Грэя».

Это был фокстрот с ритмом совсем как у той музыки, под которую танцевали там, за границей, и словами о каком-то иностранце Джоне Грэе, которому его подружка Китти отказала, боясь появления детей, о чем ему прямо и заявила. Петроград повидал ужасные эпидемии холеры и тифа, но они не шли ни в какое сравнение с захлестнувшей всех поголовно мелодией «Джона Грэя».

Люди стояли в очередях в кооперативе, насвистывая «Джона Грэя». В школах на переменах юные пары танцевали в большом зале, а какой-нибудь услужливый ученик наигрывал «Джона Грэя». Люди повисали на подножках трамваев с «Джоном Грэем» на губах. В рабочих клубах собравшиеся внимательно выслушивали лекцию о марксизме, а затем веселились, и кто-нибудь усаживался за расстроенное пианино и наигрывал «Джона Грэя».

Веселость этой песенки была какой-то грустной, ритм – истеричным, а ее фривольность – скорее мольбой, тоской по чему-то далекому, недостижимому. Казалось, даже флаги, которые по ночам нещадно трепал ветер, напевали эту мелодию, и весь город безнадежно молился под короткие, пронзительные ноты «Джона Грэя».

Лидия отчаянно ударяла по клавишам. Пары шаркали по полу гостиной, кружась в старомодном ритме. Ирина, у которой абсолютно не было голоса, наполовину пела, наполовину прокашливала слова песенки, стараясь, чтобы голос был таким же хриплым, как и у немецкой певицы, певшей ее в водевиле.

 
Джон Грэй был парень бравый,
Китти была прекрасна.
Вот и влюбился страстно
Джон Грэй в Китти.
«Нет, ни за что на свете.
Могут случиться дети.
Нет», – сказала Кэт.
 

Кира и Лео танцевали. Глядя ей в глаза, он прошептал:

– Когда-нибудь мы вот так же будем танцевать среди бокалов с шампанским, вечерних платьев и оголенных рук в каком-нибудь ночном ресторанчике.

Кира закрыла глаза, и ей показалось, что обнимающая ее сильная рука уносит ее куда-то совершенно в другой мир, увиденный ею однажды возле хмельной темной реки, которая мурлыкала «Песенку разбитого бокала».

Вава решила научить Андрея танцевать и, взяв его за руку, потащила в толпу гостей. Он послушно пошел за ней, улыбаясь, словно тигр, который не мог обидеть даже котенка. «А он способный ученик», – подумала Вава.

Она вела себя очень смело, думая, что развращает сурового коммуниста. Ей было жаль, что она не могла развратить его еще больше, и раздражало, что ее красота оставалась незамеченной им, и его спокойные, неподвижные глаза смотрели на нее так же, как на Лидию и на угрюмую девушку в стоптанных валенках.

Лидия заиграла «Вальс судьбы», и Андрей пригласил Киру на танец. Лео посмотрел на них с холодной улыбкой, но ничего не сказал.

– А Вава – неплохой учитель, – прошептала Кира, когда они с Андреем закружились среди других пар. – Но обними меня покрепче, да, еще крепче.

«Вальс судьбы» был неторопливым и плавным. Время от времени мелодия на мгновение замирала, словно ей было необходимо слышать шелест платьев, но затем вновь начинала звучать так же плавно, напоминая о более не существующих балах.

Кира смотрела на внимательное лицо Андрея, улыбавшееся полуиронично, полузастенчиво. Она прижалась к его груди; глаза ее сверкали, словно искорки; затем она резко откинула голову назад, но один локон, запутавшись вокруг пуговицы, так и остался на нем.

Андрей ощущал нежный шелк Кириного платья, а под ним – тепло ее стройной фигуры. Он взглянул вниз, в глубокий вырез ее платья, в котором неясно виднелась обнаженная грудь, но не осмелился посмотреть вниз еще раз.

Лео танцевал с Ритой; они часто обменивались многозначительными взглядами. Рита опытно, кокетливо прижималась к нему. Вава с гордостью смотрела на танцующие пары; ее рука грациозно и торжественно лежала на плече Виктора. Коля Смяткин украдкой робко посматривал на Ваву, он не решался пригласить ее на танец, потому что был ниже ее ростом. Он знал, что всем известно о его преданной и безнадежной любви к ней и что из-за этого над ним смеялись, но ничего не мог поделать. От топота тяжелых валенок угрюмой девушки дрожал канделябр, мелодично позванивая подвесками. Однажды она наступила на лакированную туфельку Вавы. Задумчивого вида мужчина подбросил в огонь дров, которые тут же зашипели и задымили; видимо, какой-то несознательный гость принес сырое полено.

В два часа ночи мама Вавы робко просунула голову в полуоткрытую дверь и спросила, не желают ли гости «немного перекусить». Тут же, позабыв о танцах, гости толпой ринулись в столовую.

Там уже стоял в торжественном великолепии длинный стол. На нем с особой тщательностью были разложены приборы; в ослепительном свете сияло серебро изящных вилок и хрусталь бокалов. На дорогих, сделанных из тончайшего фарфора белоснежных блюдах лежали бутерброды из черного хлеба и призрачно-тонкого слоя масла, нарезанная ломтиками вобла, пирожки с картофельной кожурой и квашеная капуста. К чаю вместо сахара подавались какие-то липкие коричневые конфеты.

Мама Вавы, гостеприимно улыбнувшись, сказала:

– Пожалуйста, берите всего по одному. Не беспокойтесь, хватит на всех, мы все посчитали.

Во главе стола, широко улыбаясь, сидел отец Вавы. Он был врачом-гинекологом. До революции ему не везло, но теперь его карьера стремительно пошла в гору. Помогли этому два обстоятельства: первое – то, что новая власть не рассматривала его как эксплуататора, так как он считался представителем «свободной профессии»; вторым обстоятельством было то, что, будучи гинекологом, он подпольно делал кое-какие операции, которые были официально запрещены. За два года он вдруг сделался процветающим не только в своем кругу, но и гораздо выше.

Он сидел, держась обеими руками за лацканы пиджака. На его круглом, объемистом животе висела толстая золотая цепочка; дорогие часы, поблескивая, вздрагивали в такт его дыханию. Его маленькие глазки, казалось, совсем потерялись в жировых складках. Он масляно улыбался гостям; ему льстило, что он был хозяином одной из тех очень редких вечеринок, на которых подавали еду; ему нравилось быть щедрым к детям тех, перед кем в былые дни ему приходилось кланяться: фабриканта Аргунова, адмирала Коваленского. «Завтра нужно будет сделать еще один взнос в Фонд воздушного флота», – подумал он про себя.

Его улыбка стала еще шире, когда служанка внесла на серебряном подносе шесть бутылок редкого старого вина, которое ему в знак благодарности преподнесла одна из пациенток. Он щедро наполнял бокалы, довольно улыбаясь и приговаривая:

– Вот это вино. Настоящее, довоенное качество. Держу пари, что вы, детки, никогда не пробовали ничего подобного.

Бокалы передавались вдоль стола из рук в руки.

Кира сидела между Лео и Андреем. Андрей, словно старинный богатырь, твердой рукой поднял бокал и сказал серьезно:

– Твое здоровье, Кира.

Лео же поднял свой бокал изящно и легко, словно дипломат в заграничном ресторане. Он сказал:

– Ну, раз за тебя уже выпил представитель класса-гегемона, то я поднимаю бокал за очаровательную хозяйку этой вечеринки.

Вава ответила ему теплой, благодарной улыбкой. Лео же пил, глядя на Риту.

Когда они вернулись в гостиную, огонь в камине уже почти погас, и его нужно было разжигать заново. Лидия снова начала играть; несколько пар лениво танцевали. Вава спела песенку о мертвой даме, чьи пальцы почему-то пахли ладаном.

Коля Смяткин изображал из себя пьяного, а Виктор рассказывал анекдоты; его примеру вскоре последовали и другие гости. Некоторые анекдоты были политическими; бросив опасливый взгляд на Андрея, их рассказчики, покраснев, умолкали на полуслове.

К пяти утра все уже утомились, но никто не решался идти домой до рассвета. Милиция была не в силах справиться с бандитами и грабителями, и поэтому мало кто осмеливался ходить по улицам после полуночи.

Доктор Миловский с женой удалились, оставив гостей одних дожидаться рассвета. Важная накрахмаленная горничная втащила в гостиную предусмотрительно одолженные у соседей матрасы, которые разостлали вдоль стен. Горничная ушла, и Вава погасила свет.

Гости по парам расположились на матрасах. В полной темноте ничего не было видно, кроме последних отблесков огня в камине да огоньков папирос. Ничто не нарушало тишину, кроме шелеста и подозрительных звуков, которые явно нельзя было назвать шепотом. По неписаным законам вечеринок никто не должен был быть излишне любопытным в эти последние часы вечеринки, которые, несмотря на то что все устали, были самыми восхитительными.

Кира почувствовала, что на ее руку легла рука Андрея.

– Наверное, у них есть балкон, давай выйдем, – прошептал он.

Пробираясь за Андреем к балкону, Кира услышала что-то вроде вздоха и звука страстного поцелуя, доносящегося из угла, где, обнявшись, лежали Вава и Виктор.

На балконе было холодно. Улица напоминала длинный серый тоннель, в котором стояла мертвая тишина. Замерзшие лужи были похожи на осколки битого стекла, разбросанные по тротуару. Окна же походили на большие куски льда, вмерзшие в стены домов. У столба стоял милиционер. Над ним висел флаг. Милиционер был неподвижен, флаг тоже.

– Забавно, – сказал Андрей. – Никогда не думал, что мне так понравится танцевать.

– Андрей, я на тебя рассердилась.

– За что?

– Ты второй раз не заметил моего лучшего платья.

– Оно прекрасно.

Дверь позади них заскрипела, поворачиваясь на ржавых петлях. На балкон, держа в уголке рта папиросу, вышел Лео.

– А что, Кира теперь тоже является национализированной собственностью? – язвительно спросил он.

Андрей спокойно, медленно ответил:

– Иногда я думаю, что для нее было бы лучше, если бы она была ею.

– Ну, этому не бывать, – сказал Лео, – конечно, если партия не примет об этом специальное решение.

Они вернулись в тепло темной гостиной. Ни слова не говоря, Лео уложил Киру на матрас рядом с собой; она задремала на его плече. Рита, пожав плечами, отодвинулась от них. Андрей стоял у балконной двери и курил.

В восемь утра на окнах раздвинули занавески. Серое небо разлилось по крышам домов, словно мыльная вода. Вава в прихожей провожала гостей. Ее немного покачивало, под глазами синели круги – следы усталости. Помада размазалась у нее по подбородку, а у носа висел выбившийся темный локон. Гости выходили группами, стараясь и по улице идти вместе.

Рассвет был холодным, под ногами хрустел лед. Андрей на секунду отвел Киру в сторону. Показав на Лео, который в тот момент помогал Лидии перепрыгнуть через лужу, Андрей спросил: