Текст книги "Мы живые"

Каюта была такой тесной, что казалось, даже воздух, окружавший Киру, был частью Лео. Кира медленно присела на стол в углу.

Он посмотрел на ее тяжелые ботинки, слишком тяжелые для ее худенькой фигурки. Заметив его взгляд, она разулась и бросила ботинки в противоположный угол каюты.

Он сел на кровать. Она уселась на столе, пряча под ним ноги в толстых черных вязаных чулках, зябко сжав плечи и как-то подобравшись, словно стараясь спрятаться от холода. В полумраке светился белый треугольный воротничок ее блузки.

Лео сказал:

– Моя тетя в Берлине ненавидит меня, но она любила моего отца. Мой отец… он умер.

– Отряхни снег с ботинок, Лео, течет на пол.

– Если бы не ты, я бы уплыл три дня назад. Но я не мог этого сделать, не повидавшись с тобой. Поэтому я ждал сегодняшнего дня. Первая шхуна пропала. Их схватили, или они потерпели кораблекрушение – кто знает… Но до Германии они не добрались. Так что ты спасла мне жизнь – может быть.

Затем они услышали низкий рокот, борта заскрипели громче, огонек в закопченном фонаре задрожал. Лео вскочил, задул пламя, раздвинул шторы на иллюминаторе. Прижавшись друг к другу, они смотрели в маленькое круглое оконце, наблюдая за удаляющимся красным заревом города. Вскоре на линии горизонта осталось лишь несколько маленьких огоньков. Они медленно превращались в звездочки, потом в искорки, а затем исчезли вовсе. Она посмотрела на Лео. Глаза его расширились от возбуждения; она еще никогда не видела его таким. Он медленно, торжественно спросил:

– Знаешь ли ты, что мы покидаем?

Затем он крепко обнял ее, впился в ее губы своими, и ей показалось, будто она парит в воздухе, каждой мышцей чувствуя силу его тела. Она гладила его свитер, словно желая ощутить его тело руками.

Он отпустил ее, занавесил иллюминатор и зажег фонарь. Вспыхнуло голубое пламя спички. Он закурил, стоя в дверях и не глядя на нее.

Не говоря ни слова, не спрашивая ни о чем, она покорно присела у стола, не сводя с него глаз.

Он расплющил папиросу и, подойдя к ней, молча встал рядом, засунув руки в карманы. Лицо его не выражало ничего, кроме презрительной усмешки.

Глядя на него, она тихо поднялась. Она стояла смирно, словно его глаза держали ее на привязи.

– Раздевайся, – сказал он.

Молча, не сводя с него взгляда, она разделась.

Он стоял и смотрел на нее. Она не думала о моральных законах, по которым жило поколение ее родителей. Но на мгновение они все же напомнили о себе, когда она увидела свою юбку на полу; но в следующий момент она забыла обо всем, сожалея лишь, что на ней была не шелковая комбинация, а грубое хлопковое белье.

Она отстегнула одну бретельку бюстгальтера, которая упала ей на грудь. Она начала было отстегивать другую, когда он вдруг поднял ее. Ее тело прогнулось, волосы перекинулись через его руку, а его рот ласкал соски ее груди.

Они легли в кровать, он гладил ее спину между лопаток. Она услышала, как его свитер упал на пол. Ей показалось, будто теплая жидкость заструилась по ее ногам, когда он дотронулся до них. Волосы ее перекинулись через изголовье кровати. Приоткрыв рот, она тихонько замурлыкала.

Глава X

Проснувшись, Кира увидела, что на одной ее груди лежит голова Лео, а на другую уставился какой-то матрос.

Она резким движением натянула на себя одеяло, и Лео проснулся. Они непонимающе переглянулись.

Было уже утро. Дверь была открыта, а на пороге стоял матрос; его широченные плечи не проходили в дверь, и он стоял на пороге, положив огромную лапу на засунутый за пояс маузер; под его кожаной курткой виднелась тельняшка, а рот скалился в широкой улыбке, обнажая два ряда крепких белых зубов; он немного пригнулся, потому что задевал головой за верхний край проема; на кепке виднелась красная пятиконечная звездочка.

Он усмехнулся: «Извините за беспокойство, граждане».

Кира не отрываясь смотрела на звездочку, которая так и стояла в ее глазах, и она, все еще не поняв, что произошло, словно ребенок, слабым голосом пробормотала:

– Пожалуйста, уйдите. Это наша первая… – Ее голос оборвался, когда смысл красной звездочки достиг ее сознания.

Матрос ухмыльнулся:

– Ну и время же вы выбрали, гражданочка, хуже некуда.

– Убирайся отсюда, дай нам одеться, – сказал Лео.

Его голос не был ни угрожающим, ни просящим; он произнес эту команду настолько уверенно и спокойно, что матрос повиновался, словно это был приказ капитана. Он вышел, закрыв за собой дверь.

Лео сказал:

– Лежи, я подам тебе вещи. Холодно.

Он слез с кровати, обнаженный, словно статуя, и такой же безразличный к наготе и, нагнувшись, взял ее вещи. Через щель в занавеси пробивался серый утренний свет.

Они молча оделись. От торопливых шагов вверху дрожал потолок. Где-то, словно раненый зверь, завывая, рыдала женщина. Когда они оделись, Лео сказал:

– Все в порядке, Кира, ничего не бойся.

Он был так спокоен, что на мгновение она обрадовалась этой катастрофе за то, что она позволила ей увидеть его таким. На миг их глаза встретились, скрепляя взглядом все, что им довелось пережить вместе.

Он распахнул дверь. Матрос ждал снаружи. Лео сказал спокойно:

– Я признаюсь в чем угодно и подпишу любые показания – если вы позволите ей уйти.

Кира открыла было рот, но Лео грубо закрыл его рукой. Он сказал:

– Она здесь ни при чем. Я похитил ее. Я готов за это пойти под суд.

– Он лжет! – закричала Кира.

– Замолчи, – сказал Лео.

– Заткнитесь вы, оба! – гаркнул матрос.

Они пошли за ним. Женщина все продолжала рыдать. Она ползала на коленях перед двумя матросами, которые держали ее шкатулку; та была раскрыта, а в ладонях матросов сверкали бриллианты. Волосы лезли ей в глаза, а она все выла и выла, но никто не обращал на нее внимания.

Проходя мимо следующей открытой каюты, Лео вдруг толкнул Киру вперед, чтобы она не видела другой сцены. В ней люди склонились над неподвижным телом, распростертым на полу; рука сжимала рукоятку кинжала, вонзенного в сердце, как раз под Георгиевским крестом.

На палубе было морозно; серое небо нависло прямо над мачтой, и команды с паром срывались с губ людей, которые теперь распоряжались на судне, людей с патрульного катера, который качался на волнах, словно огромный призрак в тумане; на его мачте развевался красный флаг.

Два матроса держали за руки чернобородого капитана судна. Он стоял, уставившись на свои сапоги.

Матросы смотрели на великана в кожаной куртке, ожидая приказаний. Тот достал из кармана какой-то список, поднес его к лицу капитана, указав через плечо на Лео, спросил:

– Кто из них вот этот?

Капитан указал на одно из имен в списке. Кира увидела, как глаза великана расширились, выражая что-то, что Кира не смогла понять.

– Кто эта девушка? – спросил он.

– Не знаю, – ответил капитан. – Ее нет в списке пассажиров. Она пришла в последний момент – с ним.

– Здесь семнадцать контрреволюционных крыс, и все они хотели смыться из страны, товарищ Тимошенко, – сказал матрос.

Товарищ Тимошенко ухмыльнулся, мышцы его рук и плеч напряглись.

– Думали, что вам удастся улизнуть? От меня, красного балтийца Степана Тимошенко?

Капитан все смотрел на свои сапоги.

– Будьте начеку, – сказал товарищ Тимошенко. – Если что – сразу их в расход.

Он улыбнулся, зубы его засверкали сквозь туман, открытая, загорелая шея совершенно не чувствовала холодного пронизывающего ветра. Он повернулся и зашагал прочь, что-то насвистывая.

Когда оба судна поплыли, товарищ Тимошенко вернулся. По мокрой блестящей палубе он прошагал мимо Лео и Киры, стоящих в толпе других арестованных, и на мгновение остановился, глядя на них с непонятным выражением черных круглых глаз. Он прошелся взад-вперед и громко сказал, показывая на Киру:

– Девушка ни при чем. Он ее похитил.

– Но я же говорю вам… – начала было Кира.

– Заткни рот своей потаскушке, – медленно сказал Тимошенко; по взгляду, которым он обменялся с Лео, казалось, что он все понял.

На горизонте показался Петроград, словно бесконечная линия низких домов, вытянувшаяся вдоль края холодного серого неба. Купол Исаакиевского собора напоминал потускневший золотой мячик, разрезанный надвое, и походил на бледную луну, застрявшую в дыме фабричных труб.

Лео и Кира сидели на катушке каната. Позади них сидел и курил рябой матрос, положив руку на револьвер.

Они не заметили, как он ушел. К ним подошел Степан Тимошенко. Он таинственно посмотрел на Киру и прошептал:

– Когда мы высадимся на берег, нас будет ждать фургон. Ребята будут заняты, и когда они отвернутся – уходи.

– Нет, – сказала Кира, – я останусь с ним.

– Кира! Ты…

– Не будь дурой, ему уже не поможешь.

– Отпустив меня, вы от него за это никаких признаний не дождетесь.

Тимошенко ухмыльнулся:

– Ему не в чем признаваться. А я не хочу, чтобы дети вмешивались в то, в чем ни черта не понимают. Смотрите, гражданин, чтобы ее уже не было, когда будем садиться в фургон.

Кира посмотрела в его круглые черные глаза; они приблизились к ней, когда он сквозь зубы прошептал:

– Из ГПУ легче вызволить одного, чем двоих. Я там буду сегодня около четырех. Придешь и спросишь Степана Тимошенко. Тебе никто ничего не сделает. Гороховая, два. Может быть, у меня будет что тебе сообщить.

Он не стал дожидаться. Он ушел и заодно дал в морду рябому за то, что тот оставил арестованных одних.

Лео прошептал:

– Не осложняй дело для меня. Уходи. И держись подальше от Гороховой, два.

Когда город был уже близко, он поцеловал ее. Ей было трудно оторваться от его губ, словно они примерзли к стеклу.

– Кира, как тебя зовут полностью? – прошептал он.

– Кира Аргунова. А тебя?

– Лео Коваленский.

* * *

– Я была у Ирины. Мы проговорили и не заметили, что было уже слишком поздно возвращаться домой.

Галина Петровна безразлично вздохнула; в прихожей было холодно, и халатик на ее плечах вздрагивал.

– Зачем же нужно возвращаться домой в семь утра? Ты, наверное, разбудила бедную тетю Марусю, с ее-то кашлем…

– Я не могла уснуть. А тетя Маруся меня не слышала.

Галина Петровна зевнула и, шаркая, пошла к себе в спальню.

Она не волновалась, потому что Кира действительно несколько раз оставалась ночевать у двоюродной сестры.

Кира присела, руки ее безвольно упали на колени. До четырех еще оставалась уйма времени. Она должна была быть в ужасе и действительно испытывала его. Но вместе с ним внутри ее выросло что-то, невыразимое словами, что гремело беззвучным гимном и даже смеялось. Лео был заперт в застенке на Гороховой, 2, а ей казалось, что он все еще прижимает ее к себе.

* * *

Дом номер 2 по улице Гороховой был бледно-зеленым, словно гороховый суп. Краска и штукатурка облупились. На окнах не было ни занавесок, ни решеток. Словно мертвые, они смотрели на пустынную улицу. Здесь расположилось Петроградское ГПУ.

Есть слова, которые людям не хочется упоминать; произнося их, они чувствуют какой-то суеверный страх. Люди замолкали, когда речь заходила о старых кладбищах, домах с привидениями, испанской инквизиции, доме 2 на Гороховой. Сколько тревожных ночей пронеслось над Петроградом, сколько шагов прогремело в тишине, сколько раз настойчиво дребезжал дверной звонок, сколько людей никогда не вернулось домой. Какой-то невидимый призрак страха навис над городом, заставляя людей говорить шепотом. У этого призрака было логово, из которого он выходил и куда вновь возвращался: Гороховая, 2.

Здание это вроде бы ничем не отличалось от соседних; через улицу, вот за такими же стенами и окнами семьи готовили пшенку и слушали граммофон; на углу женщина продавала пирожки. У нее были розовые щеки и голубые глаза, а пирожки ее запеклись с золотистой корочкой и аппетитно пахли разогретым жиром. На фонарном столбе болталась полусорванная афиша с рекламой новых папирос «Табачного треста». Но, подходя к этому зданию, Кира заметила, что люди проходили мимо него, стараясь не поднимать глаз и невольно ускоряя шаг, как будто боялись своих мыслей и собственного присутствия здесь. За этими зелеными стенами творилось то, о чем никто не хотел знать.

Дверь была открыта. Нарочито небрежной походкой, держа руки в карманах, Кира вошла в здание. Ее встретили широкая лестница, коридоры и кабинеты. Как во всех советских учреждениях, здесь собралось много людей, которые куда-то торопились, кого-то ожидали. Множество ног шаркало по полу, но редкие голоса звучали в коридорах. На лицах не было слез. Почти все двери были закрыты. Лица людей, подобно этим дверям, ничего не выражали и казались безжизненными.

Кира разыскала Степана Тимошенко в его кабинете, сидящим на столе. Он улыбнулся ей.

– Все, как я и думал, – сказал он. – На нем самом ничего нет. Все из-за его отца. Ну, это уже в прошлом. Хотя, если бы его взяли пару месяцев назад, тут же поставили бы к стенке, ни о чем особо не расспрашивая. Но сейчас – другое дело. Посмотрим, что можно сделать.

– В чем его обвиняют?

– Его? Ни в чем. Это все его отец. Слыхала о заговоре профессора Горского два месяца тому назад? Старый слепой дурак не был в нем замешан, но додумался спрятать Горского у себя дома, за что и поплатился.

– А кто был отец Лео?

– Старый адмирал Коваленский.

– Это тот, что… – задыхаясь начала Кира, но остановилась.

– Да. Тот самый, что ослеп на войне. Потом его расстреляли.

– Что?

– Ну, лично я бы не стал этого делать тогда. Но не только я это решаю. Понимаешь, революцию в белых перчатках не сделаешь.

– Но если Лео тут ни при чем, почему…

– Тогда расстреляли бы любого, хоть как-то замешанного в заговоре. Сейчас они поостыли. Это все в прошлом. Ему еще повезло… Ну что ты уставилась на меня как дурочка, ты не представляешь, как много в этом здании может измениться за несколько дней и даже часов. Да, так мы работаем. А что ты думала, что революция духами пахнет?

– Но почему тогда вы не освободите его?..

– Не знаю. Я попробую. Его могут обвинить в попытке незаконно выехать из страны. Но это, я думаю, можно уладить… Мы не сражаемся с детьми, особенно с глупыми детьми, которые находят время любиться прямо на огнедышащем вулкане.

Кира посмотрела в его круглые, ничего не выражающие глаза. Широкий рот растянулся в улыбке. У него были короткий курносый нос и широкие ноздри.

– Вы очень добры, – сказала она.

– Кто добр, я? – засмеялся он. – Степан Тимошенко, красный балтиец? Помнишь октябрь семнадцатого? Ты ничего не слышала о том, что тогда происходило на Балтийском флоте? Да не дрожи ты, как кошка. Степан Тимошенко был большевиком задолго до того, как эти выскочки научились вытирать молоко с губ.

– Я могу с ним увидеться?

– Нет. Абсолютно исключено. Ему запрещены свидания.

– Но тогда…

– Тогда иди домой и сиди там. И ни о чем не волнуйся.

– У меня есть знакомый со связями. Он мог бы…

– Ты лучше помолчи. И не втягивай в это никаких своих знакомых. Подожди дня два-три.

– Так долго!

– Это лучше, чем вообще никогда больше не увидеть его. Не беспокойся, пока он здесь, мы оградим его от других женщин.

Он слез со стола и улыбнулся. Затем уже серьезно нагнулся над Кирой и посмотрел ей прямо в глаза. Он сказал:

– Когда получишь его обратно, держи его покрепче. Если не можешь – научись. Он ведь сумасшедший, сама знаешь. И никогда больше не пытайтесь покинуть страну. Вы живете здесь, в Советской России. Можете ненавидеть ее, можете задыхаться здесь, но не пытайтесь отсюда сбежать. Так что держи его покрепче. Смотри за ним. Отец любил его.

Кира протянула руку. Она исчезла в здоровенной загорелой ручище Тимошенко. Выходя, Кира обернулась и тихо спросила:

– Почему вы это делаете?

Он уже не смотрел на нее; он смотрел в окно. Он ответил:

– Я служил на Балтфлоте и прошел всю мировую. Адмирал Коваленский командовал Балтфлотом и ослеп в сражении. Он был отличным командиром… А теперь – убирайся отсюда!

* * *

Лидия сказала:

– Она всю ночь вертится на своем матрасе. Можно подумать, что у нас мыши завелись. Я не могла уснуть.

Галина Петровна заметила:

– Кажется, Кира Александровна, вы все еще студентка, или я ошибаюсь? Вы не были в институте три дня. Мне сказал об этом Виктор. Может, вы нам поведаете, что за блажь на вас нашла?

Александр Дмитриевич молчал. Он уснул с наполовину наполненным сахарином стеклянным тюбиком и теперь, вздрогнув, проснулся.

Кира ничего не ответила.

– Посмотрите, какие круги у нее под глазами, – сказала Галина Петровна, – у порядочных девушек таких не бывает.

– Я так и знала, – закричала вдруг Лидия, – так и знала! Она снова положила в этот тюбик восемь кристалликов!

* * *

Вечером через четыре дня в дверь позвонили. Кира даже не оторвала глаз от пузырька с сахарином. Лидия, которой было любопытно, кто там пришел, пошла открыть.

Чей-то голос спросил:

– Кира дома?

Кира выронила стеклянную трубку, которая разбилась на множество осколков, и в следующее мгновение была уже в прихожей, держась рукой за горло.

Надменно улыбнувшись, он спокойно сказал:

– Добрый вечер, Кира.

– Добрый вечер, Лео.

Лидия, не отрываясь, смотрела на них.

Кира так и стояла у двери, не сводя глаз с Лео, не в силах вымолвить ни слова. Галина Петровна и Александр Дмитриевич перестали считать сахарин.

Лео сказал:

– Кира, одевайся и пойдем.

– Да, Лео, – ответила она и, двигаясь, словно во сне, сняла с вешалки пальто.

Лидия многозначительно кашлянула. Лео взглянул на нее. Его глаза нарисовали на губах Лидии теплую, задумчивую улыбку; они всегда так действовали на женщин; в его взгляде не было ничего, кроме напоминания о том, что он мужчина, а она женщина.

Лидия хотела было осмелиться заговорить с ним, несмотря на то что они не были представлены; но не знала, с чего начать, и лишь беспомощно смотрела на самого прекрасного мужчину, который когда-либо появлялся в их прихожей. Она не нашла ничего лучшего, чем спросить первое, что пришло ей в голову:

– Вы откуда?

– Из тюрьмы, – ответил Лео с вежливой улыбкой.

Кира уже застегнула пальто. Она не отрываясь смотрела на него, словно не замечая остальных. Жестом хозяина он взял Киру за руку, и они ушли.

– Невероятно, какое неслыханное хамство… – начала было Галина Петровна, но дверь уже захлопнулась.

* * *

Лео сказал адрес ждавшему их извозчику.

– Где это? – повторил он ее вопрос, когда сани резко взяли с места. – Там, где мой дом… Да, теперь он снова мой. Его опечатали, когда забрали отца.

– Но когда…

– Сегодня днем. Твой адрес я узнал в институте, потом пошел домой и развел огонь в камине. В доме было холодно, как в склепе, ведь два месяца не топили. К нашему приезду там будет тепло.

На двери краснела печать ГПУ. Она была разломлена; две ее половинки метнулись в разные стороны, открывая им путь.

Они прошли через темную гостиную. В камине горел огонь, отбрасывая красные отсветы на их ноги и их отражения в зеркале паркета. В доме были видны следы обыска. По всему полу валялись разбросанные бумаги и опрокинутые стулья. Одна из хрустальных ваз на малахитовых подставках была разбита; осколки ее блестели на полу, разбрасывая красные блики, которые сверкали и мигали, словно горящие угольки, сбежавшие из камина.

В спальне Лео коптила керосиновая лампа – последняя, оставшаяся в живых лампа с серебряным абажуром, стоявшая на отделанном черным ониксом камине. Остатки голубого пламени метались по остывавшим уже углям, забрасывая бордовые отблески на серебристое покрывало.

Лео бросил пальто в угол. Он расстегнул на Кире пальто и снял его; не произнося ни слова, он начал расстегивать ее платье; пока он раздевал ее, она стояла не шелохнувшись.

Он прошептал в маленькую теплую ямочку под ее подбородком:

– Это было хуже пытки. Ожидание. Три дня и три ночи.

Он повалил ее на кровать. Красные блики резвились на ее обнаженном теле. Сам он не разделся и не стал гасить свет.

* * *

Кира посмотрела на потолок; серебристо-белый, он казался очень высоким. Сквозь серые сатиновые занавески в комнату пробивался свет. Она села. Груди ее, казалось, затвердели от холода.

– Кажется, наступило завтра, – сказала она.

Лео еще спал, откинув голову и свесив одну руку через край кровати. Ее чулки валялись на полу, а платье – в ногах, на кровати. Лео медленно открыл глаза, посмотрел на нее и сказал:

– Доброе утро, Кира.

Она потянулась и, скрестив руки за головой, откинулась назад, стряхивая волосы с лица.

– Вряд ли моей семье это понравится, – сказала она. – Я думаю, они вышвырнут меня из дома.

– Ты живешь здесь.

– Пойду домой, попрощаюсь.

– К чему?

– Должна же я им что-то сказать.

– Ну ладно, иди. Только побыстрее возвращайся. Я жду. Я хочу, чтобы ты была здесь.

* * *

Они стояли, словно три колонны, возвышаясь над столом в замершей от тишины гостиной. Глаза у них были красные и опухшие из-за бессонной ночи. Терпеливо-безразличная, Кира смотрела на них, прислонившись к двери.

– Ну?.. – спросила Галина Петровна.

– Что «ну»? – сказала Кира.

– Опять скажешь, что была у Ирины?

– Нет.

Галина Петровна распрямила согнутые плечи, отчего морщины на ее полинявшем банном халате слегка разгладились.

– Я не представляю себе, как далеко простирается твоя невинная глупость. Но ты должна осознавать, что люди могут подумать…

– Так и есть. Я спала с ним.

Лидия вскрикнула.

Галина Петровна хотела что-то сказать, но быстро прикрыла рот.

У Александра Дмитриевича отвисла челюсть.

Рука Галины Петровны указала на дверь.

– Убирайся из моего дома, – сказала она, – навсегда.

– Хорошо, – сказала Кира.

– Как ты могла? И это моя дочь! Да как ты можешь стоять здесь и смотреть нам в глаза? У тебя и представления нет о стыде и позоре, падшая…

– Мы не будем обсуждать это, – сказала Кира.

– Ты забыла о смертном грехе?.. В восемнадцать лет, с мужчиной, вышедшим из тюрьмы? А церковь… веками… поколениями… не было более низкого грехопадения! Ты об этом слышала, дочь моя? Святые, которые пострадали за наши грехи…

– Могу я забрать свои вещи или вы оставите их себе?

– Чтобы здесь не было ни одной твоей вещи! Чтобы духа твоего здесь не было! И чтобы никогда в этом доме не вспоминали твоего имени!

Лидия, зажав голову руками, истерично рыдала.

– Мама, скажи ей, чтобы убиралась! – прокричала Лидия сквозь плач, похожий на икоту. – Это невыносимо! Как таких земля носит?

– Собирай вещи, да побыстрее! Теперь у нас только одна дочь! Слышишь, несчастная бродяжка! Ты, грязная уличная…

Лидия, словно не веря глазам своим, смотрела на ноги Киры.

* * *

Лео открыл дверь и взял у нее вещи, завернутые в старую простыню.

– Здесь три комнаты. Можешь переставить все так, как тебе нравится. Холодно на улице? У тебя побелели щеки.

– Да, немного морозит.

– Я приготовил тебе чай – там, в гостиной.

Он накрыл стол у камина. В старинном серебре отражались красные язычки пламени. Напротив огромного окна, в котором виднелось серое небо, висел хрустальный канделябр. На другой стороне улицы люди понуро стояли в очереди у дверей кооператива. Шел снег.

Кира согрела руки о горячий серебряный чайник и потерла ими щеки. Она сказала:

– Нужно собрать осколки, подмести пол и…

Она замерла. Она стояла посреди огромной комнаты. Вытянув руки, откинув голову назад, она засмеялась. Она смеялась вызывающе, озорно, торжествующе. Вдруг она закричала:

– Лео!..

Он подхватил ее на руки. Она посмотрела в его глаза и почувствовала себя жрицей, чья душа растворилась в уголках рта божества; жрицей и одновременно ритуальной жертвой. Она смеялась, позабыв, что есть на свете стыд, задыхаясь от какой-то волны, вздымавшейся внутри ее, не в силах ее сдержать.

Он посмотрел на нее своими большими темными глазами и сказал то, о чем они не решались заговорить:

– Кира, подумай, сколько всего против нас.

Она немного склонила голову набок; глаза ее были круглыми, губы – мягкими, а лицо – спокойным и уверенным, словно у ребенка. Она посмотрела в окно, где в пелене падающего снега стояли в очереди люди – сломленные, понурые, потерявшие надежду. Она покачала головой.

– Мы выстоим, Лео. Вместе. Мы выстоим против всех: против этой страны, против этого времени, против миллионов людей. Мы сможем. Мы выдержим.

– Мы попробуем, – отозвался он безнадежно.