Текст книги "Нанкинская резня"

Теперь мы переходим к самому волнующему вопросу – умонастроениям японцев в Нанкине. Что именно толкало на подобные зверства юного солдата, которому вручили винтовку и штык?

Над этим вопросом задумывались многие ученые, но обнаружили, что на него практически невозможно ответить. Теодор Кук, написавший вместе со своей женой Харуко Таей книгу «Япония на войне: устная история», признаёт, что жестокость Нанкинской резни повергает его в смятение. Он не находит никаких аналогов в истории гражданской войны в Японии; систематическое уничтожение и массовые убийства населения городов походят, скорее, на часть монгольской, а не японской культуры. По его словам, попытки исследовать образ мыслей японцев в Нанкине напоминают заглядывание в «черную дыру»[89]89
  Теодор Кук, телефонное интервью с автором.


[Закрыть].

Многим нелегко соединить варварство Нанкина с изысканной вежливостью и хорошими манерами, которыми славятся японцы. Однако некоторые военные эксперты считают, что два эти внешне различных образа поведения на самом деле тесно переплетаются. Они указывают на внушающий страх статус древнего самурая, который в течение многих столетий обладал властью снести голову крестьянину, если тот не сумел вежливо ответить воину на его вопрос. «И поныне, – писал американский офицер флотской разведки о японской культуре во время Второй мировой войны, – японская идея вежливого ответа заключается в том, чтобы удовлетворить задающего вопрос. Стоит ли удивляться, что хорошие манеры являются национальной чертой японцев?»[90]90
  «Некоторые заметки, сравнения и наблюдения капитана Э. Х. Уотсона, бывшего военно-морского атташе, после пятнадцатилетнего отсутствия в Японии». Управление штаба флота, отдел военно-морской разведки, общая переписка, 1929–1942, папка P9–2/EF16#23, ящик 284, группа документов 38, Национальный архив.


[Закрыть]

Часть экспертов приписывала японские зверства военного времени самой японской культуре. В своей книге «Хризантема и меч» американская ученая-антрополог Рут Бенедикт писала, что, поскольку моральные обязательства в японском обществе носят не всеобщий, но местный и обособленный характер, они легко могут быть нарушены на чужой земле[91]91
  Ruth Benedict, The Chrysanthemum and the Sword: Patterns of Japanese Culture (Boston: Houghton Mifflin, 1946).


[Закрыть]. Другие эксперты обвиняют нехристианскую природу японской религии, заявляя, что в то время как христианство ставит на первый план идею о том, что все люди братья – по сути, что все созданы по образу и подобию Господа, – синтоизм в Японии утверждает, что по образу Божьему созданы лишь император и его потомки. Указывая на эти различия, данные эксперты приходят к выводу, что некоторые культуры, сколь бы утонченными они ни стали, остаются по своей сути первобытно-племенными, где обязательства конкретного индивидуума перед другими членами племени сильно отличаются от обязательств перед чужаками.

Подобное предположение несет в себе определенную опасность, поскольку из него следует два вывода: во-первых, что японцы в силу их религии по своей природе менее гуманны, чем западные культуры, и их следует оценивать по иным стандартам (вывод, который я считаю безответственным и пренебрежительным), и, во-вторых, что иудео-христианские культуры менее способны на зверства, подобные Нанкинской резне. Нацисты в Германии, стране благочестивых христиан, в 1930–1940-е годы сумели ожесточить немецкую душу и даже демонизировать народы, объявленные врагами немцев. Итогом стал ряд худших преступлений против человечества, которые когда-либо видел мир.

Если оглянуться на тысячелетия истории, становится ясно, что ни одна раса или культура не имеет монополии на жестокости военного времени. Налет цивилизации выглядит крайне тонким и легко слетает, особенно под давлением войны.

Как в таком случае объяснить неприкрытые зверства, творившиеся день за днем в Нанкине? В отличие от нацистских военных преступников, по большей части закончивших свои дни в тюрьмах или на эшафоте или проведших остаток жизни в бегах, скрываясь от возмездия, многие из их японских коллег продолжают жить в покое и комфорте, под защитой японского правительства. Соответственно, это одни из немногих людей на планете, которые, не беспокоясь о наказании со стороны международного суда, могут дать авторам и журналистам некоторое представление о своих мыслях и чувствах, когда они совершали злодеяния во время Второй мировой войны.

И вот что мы узнаём: японского солдата готовили не просто к сражениям в Китае; его готовили к выполнению задачи по уничтожению китайцев, как военных, так и мирного населения. Многие военные игры и учения, которые устраивала японская армия, имели целью притупить в солдатах человеческий инстинкт, запрещающий убивать тех, кто не нападает.

Например, по пути к столице японских солдат заставляли участвовать в состязаниях по убийствам, активно освещавшихся в японской прессе, подобно спортивным соревнованиям. Наиболее примечательное из них описано в выпуске «Японской газеты» от 7 декабря под заголовком «Состязание лейтенантов: кто первым положит сто китайцев»[92]92
  Bergamini, Japan’s Imperial Conspiracy, с. 21. Об этом состязании в убийствах сообщала газета в Осаке «Майнити Симбун», а также токийские газеты «Нити Симбун» и «Japan Advertiser» (английское издание).


[Закрыть].

Младший лейтенант Мукаи Тосиаки и младший лейтенант Нода Такэси, оба из подразделения Катагири в Куюне, в дружеском состязании, кто из них первым положит сто китайцев в поединке на мечах до полной оккупации войсками Нанкина, приблизились к конечному этапу своей гонки, идя почти голова в голову. В воскресенье [5 декабря] … «счет», по информации «Асахи», составлял: младший лейтенант Мукаи – 89 и младший лейтенант Нода – 78.

Неделю спустя газета сообщила, что никто из двоих не смог решить, кто первым преодолел рубеж в сотню, и они подняли цель до ста пятидесяти. «Клинок Мукаи был слегка поврежден в процессе состязания, – сообщала “Японская газета”. – Он объяснил, что это случилось после того, как он разрубил китайца пополам вместе с каской и всем прочим. Как он заявил, состязание было “весьма веселым”».

Подобные зверства не были уникальны для Нанкина и окрестностей. Скорее, они были типичным лишавшим человеческих чувств упражнением, практиковавшимся японцами по всему Китаю на протяжении войны. В следующем свидетельстве японского рядового по имени Тадзима нет ничего необычного:

Однажды лейтенант Оно сказал нам: «Вы пока что еще никого не убили, так что сегодня мы немного потренируемся. Вы должны относиться к китайцу не как к человеку, но как к чему-то менее ценному, чем собака или кошка. Смелее! Кто хочет поучаствовать в тренировке добровольно – шаг вперед».

Никто не двинулся с места. Лейтенант разозлился.

«Трусы! – заорал он. – Никто из вас не достоин того, чтобы называться японским солдатом! Значит, добровольцев нет? Что ж, тогда слушайте мой приказ. – И он начал называть имена: – Отани! Фурукава! Уэно! Тадзима!» (Господи, и меня тоже!)

Дрожащими руками я поднял ружье со штыком и, подгоняемый почти истерическими ругательствами лейтенанта, медленно шагнул к охваченному ужасом китайцу, стоявшему возле ямы – могилы, которую он помогал копать. Мысленно попросив у него прощения, я закрыл глаза и, продолжая слышать ругательства лейтенанта, воткнул штык в окаменевшего китайца. Когда я снова открыл глаза, он уже свалился в яму. «Убийца! Преступник!» – обозвал я сам себя[93]93
  Цит. в: Wilson, When Tigers Fight, с. 80.


[Закрыть].

Для солдат-новичков ужас был естественной реакцией. В японских мемуарах времен войны описывается, как группа зеленых японских новобранцев не сумела скрыть потрясения, глядя, как закаленные солдаты пытают до смерти группу гражданских. Их командир ожидал подобной реакции и записал в своем дневнике: «Все новобранцы таковы, но вскоре они будут делать то же самое сами»[94]94
  Там же.


[Закрыть].

Однако новичков-офицеров тоже требовалось лишить всего человеческого. Офицер-ветеран по имени Томинага Сёдзо живо вспоминал свое собственное превращение из невинного юноши в машину для убийства. Лейтенант Томинага, только что закончивший военную академию, был назначен в 232-й полк 39-й дивизии из Хиросимы. Когда его представили подчиненным, Томинага был потрясен. «В их глазах светилось зло, – вспоминал он. – Это были глаза не людей, но леопардов или тигров»[95]95
  Интервью с Томинагой Сёдзо, в: Haruko Taya Cook and Theodore F. Cook, Japan at War: An Oral History (New York: New Press, 1992), с. 40.


[Закрыть].

На фронте Томинага и другие новоиспеченные офицеры прошли усиленную подготовку, призванную укрепить их выносливость на войне. В процессе обучения инструктор показал на худого истощенного китайца в центре содержания пленных и сказал офицерам: «Это сырой материал для вашего испытания на отвагу». День за днем инструктор учил их обезглавливать и закалывать штыками живых пленных.

В последний день нас отвели на место наших испытаний. Там сидели на корточках 24 пленных со связанными за спиной руками. Глаза их были завязаны. Рядом была выкопана большая яма – десять метров в длину, два в ширину и более трех в глубину. Командир полка, командиры батальонов и командиры рот заняли подготовленные для них места. Лейтенант Танака поклонился командиру полка и доложил: «Начинаем». Он приказал солдату из наряда подтащить одного из пленных к краю ямы; тот отбивался ногами, пытаясь сопротивляться. Солдаты приволокли его к яме и силой поставили на колени. Танака повернулся к нам и посмотрел каждому в лицо. «Головы следует рубить таким образом», – сказал он, доставая из ножен свой меч. Зачерпнув ковшиком воды из ведра, он полил клинок с обеих сторон. Стряхнув воду, он высоко поднял меч и, встав позади пленного, широко расставил ноги и срубил тому голову с криком: «Йо!» Голова отлетела более чем на метр. Из тела двумя фонтанами хлынула кровь, стекая в яму.

Сцена была столь ужасающей, что у меня перехватило дыхание.

Но постепенно Томинага Сёдзо научился убивать. И, набираясь опыта, он уже больше не замечал зла в глазах своих солдат. Для него жестокость превратилась в ежедневную рутину, почти банальность. Оглядываясь на пережитое, он писал: «Мы сделали их такими. Тех, кто дома был хорошими сыновьями, отцами, старшими братьями, отправили на фронт, чтобы убивать друг друга. Люди превратились в демонов-убийц. За три месяца дьяволом стал каждый».

Некоторые японские солдаты признавались, что им было легко убивать, поскольку их учили, что по сравнению с императором любая отдельная жизнь, даже своя собственная, не имеет цены. Адзума Сиро, японский солдат, бывший свидетелем ряда злодеяний в Нанкине, сделал емкое замечание насчет поведения своих товарищей в своем письме, адресованном мне. В течение двух лет военной подготовки в 20-м пехотном полку Киото-фу Фукути-яма его учили, что «преданность крепче горы, а наша жизнь легче перышка»[96]96
  Адзума Сиро, недатированное письмо автору, 1996 г.


[Закрыть]. Он вспоминал, что высшей честью для солдата во время войны было вернуться мертвым: умереть за императора считалось величайшей славой, а оказаться живым в плену врага – величайшим позором. «Если моя жизнь не имела значения, – писал мне Адзума, – жизнь врага неизбежно становилась намного менее важна… Подобная философия приводила к тому, что мы свысока смотрели на врага и в конечном счете так же относились к массовым убийствам и жестокому обращению с пленными».

Во многих интервью японские ветераны Нанкинской резни честно сообщали, что не испытывали никакого сожаления или ощущения, что делают что-то не так, даже когда пытали беспомощных мирных жителей. Нагатоми Хакудо откровенно рассказывал о своих чувствах в павшей столице:

Я помню, как меня везли в грузовике вдоль дороги, проложенной среди груд из многих тысяч мертвых тел, которые глодали дикие собаки. Мы остановились и вывели из кузова группу китайских пленных. Затем японский офицер предложил мне испытать свою отвагу. Вынув из ножен меч, он плюнул на него и, внезапно размахнувшись, опустил его на шею съежившегося возле нас китайского мальчишки. Чисто срезанная голова покатилась в сторону, а тело упало ничком, разбрызгивая из шеи фонтаны крови. Офицер предложил мне забрать голову домой в качестве сувенира. Я помню, как я гордо улыбнулся и, взяв свой меч, начал убивать людей[97]97
  Цит. в: Joanna Pitman, «Repentance», New Republic, 10 февраля 1992 г., с. 14.


[Закрыть].

После почти 60 лет переоценки ценностей Нагатоми стал другим человеком. Теперь он врач в Японии и построил в своей приемной храм покаяния. Пациенты могут увидеть видеозаписи, в которых он рассказывает о пережитом в Нанкине и кается в своих преступлениях. Мягкий и радушный характер врача полностью противоречит его кошмарному прошлому, и практически невозможно представить, что когда-то он был безжалостным убийцей.

«Мало кто знает, что солдаты насаживали младенцев на штыки и швыряли их еще живыми в котлы с кипятком, – рассказывал Нагатоми. – Они толпой насиловали женщин в возрасте от двенадцати до восьмидесяти лет, а потом, когда они больше не удовлетворяли их сексуальные желания, убивали. Я обезглавливал людей, морил их голодом, сжигал и закапывал живьем – всего свыше двух сотен. Ужасно, что я мог превратиться в зверя и творить подобное. Никакими словами не объяснить то, что я делал. Я был настоящим дьяволом»[98]98
  Там же.


[Закрыть].

3. Падение Нанкина

Нанкин. Город, издавна славившийся как один из величайших литературных, художественных и политических центров Китая, город, являвшийся древней столицей Поднебесной с III по VI век, а затем, с перерывами, после XIV века[99]99
  На тему литературного и художественного наследия Нанкина, его древней истории и договора о прекращении Опиумных войн см. Encyclopedia Britannica, том 24 (1993).


[Закрыть]. Именно в Нанкине были сформированы каноны китайской каллиграфии и изобразительного искусства, там установилась четырехтоновая система китайского языка, там редактировались и переписывались самые знаменитые буддистские писания, и там возник классический стиль «Шести династий» (смесь китайской поэзии и прозы). Именно в Нанкине в 1842 году был подписан договор, положивший конец Опиумным войнам и открывший Китай для международной торговли. И именно в Нанкине в 1911 году лидер националистов Сунь Ятсен стал первым временным президентом зарождающейся Китайской Республики. Сегодня Нанкин может гордиться только тем, что там находится его могила[100]100
  Encyclopedia Americana, том 29 (1992).


[Закрыть].

Скажите «Нанкин» любому китайцу – и он нарисует вам образ города с древними имперскими дворцами, роскошными гробницами, музеями и мемориалами. Этот образ будет включать в себя резные каменные статуи воинов и животных, созданных во времена династии Мин, знаменитую Барабанную башню (оригинальную видел Марко Поло 700 лет назад, а нынешнюю построил три столетия спустя один военачальник, который бил на башне в огромный барабан, давая сигнал своим солдатам), и пейзаж в окрестностях Нанкина – храмы на вершинах близлежащих гор и холмов, чайные павильоны, цветущий лотос на озерах и массивный мост через реку Янцзы[101]101
  На тему истории Барабанной башни см: Julius Eigner, «The Rise and Fall of Nanking», National Geographic (февраль 1938 г.) Статья Эйгнера, включающая в себя цветные фотографии, дает прекрасное описание жизни в Нанкине непосредственно перед резней.


[Закрыть].

В течение столетий вода и горы не только украшали Нанкин, но и обеспечивали ему военную защиту. Река Янцзы на западе и Пурпурная гора на востоке защищали город, будто «свернувшийся кольцами дракон и крадущийся тигр» – древняя фраза, описывавшая природную силу Нанкина[102]102
  Encyclopedia of Asian History, том 3 (1988).


[Закрыть].

Но, как это ни печально, Нанкин трижды становился жертвой вторжения.

Первое вторжение случилось больше 1000 лет назад, в конце VI века, когда орды варваров разрушили все здания в городе и даже распахали землю внутри его стен. Второе произошло в позапрошлом веке, между 1853 и 1864 годами, когда город захватили тайпинские мятежники во главе с фанатичным лидером Хун Сюцюанем. Провалив экзамены, которые гарантировали бы ему место в национальной элите, он убедил себя и других, будто он младший брат Иисуса Христа. Возглавленная им затем попытка свергнуть династию Цин в итоге привела к гибели около 20 миллионов китайцев за 13 лет. Мятежники использовали Нанкин как свою столицу свыше десяти лет, пока их не изгнали оттуда, но за это время они превратили город в дымящиеся руины и даже разрушили Фарфоровую пагоду, многоцветную башню из покрытых глазурью изразцов, считавшуюся в Китае самым прекрасным сооружением в своем роде[103]103
  На тему вторжений в Нанкин см.: Julius Eigner, «The Rise and Fall of Nanking», National Geographic (февраль 1938), с. 189; Jonathan Spence, The Search for Modern China (New York: Norton, 1990), с. 805, 171–174.


[Закрыть].

Оставшуюся часть XIX века Нанкин пребывал в безвестности и относительном покое. Когда маньчжурские императоры вновь начали править Китаем из северного города Пекина, Нанкин стал не более чем культурной реликвией древности. Прежнее значение он вновь обрел лишь тогда, когда националисты свергли династию Цин и объявили Нанкин столицей Китая, которой он официально стал в 1928 году.

К 1937 году, году резни, старый Нанкин династии Цин соперничал с новым Нанкином националистов. На улицах столицы сохранялись следы прежнего Китая: торговцы из ресторанов с шестами, с которых свисали корзины с крошечными мисками риса и чайниками; сгорбившиеся над своими станками ткачи шелка на расположившихся на открытом воздухе фабриках. Повсюду были работники лапшичных заведений, вручную растягивавшие лапшу, многочисленные жестянщики, бренчавшие своими изделиями на улицах, сапожники, чинившие обувь у дверей своих клиентов. На каждом углу продавались сладости, готовившиеся на глазах нетерпеливых детей, сжимавших в ладонях медные монеты с квадратной дырой посередине. По центру улицы сновали мужчины со скрипящими тачками, столь высоко нагруженными тростником, что не было видно ни тачки, ни человека. Но повсюду виднелось и новое – асфальт, постепенно сменявший землю и булыжник на улицах; электрические и неоновые лампы, сменявшие последние мерцающие газовые фонари, свечи и масляные лампы; вода, которая текла из кранов, а не продавалась на улицах. Гудящие автобусы и автомобили, забитые военными, чиновниками и иностранными дипломатами, лавировали среди рикш, запряженных мулами повозок с овощами и толп пешеходов и животных – собак, кошек, лошадей, ослов, а иногда даже буйволов или верблюдов[104]104
  Julius Eigner, «The Rise and Fall of Nanking»; Anna Moffet Jarvis, «Letters from China, 1920–1949», ящик 103, группа документов 8, собрание Джарвис, библиотека богословского факультета Йеля; интервью с Пан Каймином, выжившим в Нанкинской резне бывшим рикшей, 29 июля 1995 г.


[Закрыть].

Но часть старого Нанкина, казалось, не изменится никогда. Город окружала огромная древняя каменная стена, построенная во времена династии Мин, стена, которую один миссионер назвал одним из величайших чудес света. Как он заявлял, если бы кому-то позволили подняться на ее вершину, перед ним наверняка открылся бы один из самых впечатляющих видов на Китай[105]105
  Преподобный Джон Гиллеспи Мэйджи, «Нанкин вчера и сегодня», лекция, прочитанная по Нанкинскому радио 28 мая 1937 г., архив Дэвида Мэйджи.


[Закрыть]. С вершины стены на южной оконечности города можно было увидеть за серыми зубчатыми бастионами пыльно-серый кирпич рабочих районов, красные и синие черепичные крыши более богатых домов, а дальше на север – высокие современные здания правительственного района, построенные в западном стиле министерства и посольства.

Глядя на северо-восток, можно было различить сверкающий белый мавзолей Сунь Ятсена на фоне более темной Пурпурной горы и загородных вилл, принадлежавших самым богатым и могущественным жителям Нанкина. На северо-западе виднелись признаки промышленной деятельности на берегу реки – столбы дыма с заводов, чернильная полоса угольного порта, пароходы и канонерки возле пристани, рельсы Северо-китайской железной дороги и железной дороги Шанхай – Нанкин, которые пересекали город, встречаясь на станции в Сягуане, северном пригороде. Вдоль горизонта тянулись бурные, окрашенные в цвет хаки воды реки Янцзы, уходившей на северо-запад и за стены Нанкина.

Летом 1937 года все эти яркие и шумные районы Нанкина были погружены в дремоту. Из-за пропитанного влагой воздуха столица давно заслужила прозвище одной из «трех печей Китая». Жара, смешанная с вонью нечистот с близ-лежащих полей, гнала многих богачей из города на приморские курорты. Для тех, кто оставался в городе, лето было временем, когда люди в основном дремали, обмахивались тростниковыми или бамбуковыми веерами, завешивали дома бамбуковыми циновками, защищая их от солнца. Вечерами соседи сбегали от очагов в своих домах, выставляя на улицы складные кресла, чтобы провести ночь за сплетнями и поспать на открытом воздухе[106]106
  Интервью автора с выжившими.


[Закрыть].

Мало кто мог предвидеть, что несколько месяцев спустя война подойдет к самому их порогу, предав их дома огню и залив их улицы кровью.

* * *

15 августа Чжан Сяосун, преподаватель психологии колледжа Гиньлин, только что прилегла вздремнуть, когда услышала вой сирены. «Это что, учения по гражданской обороне? – подумала она. – Тогда почему я не видела объявления в утренних газетах?»[107]107
  Чжан Сяосун, письмо друзьям, 25 октября 1937 г., переписка Гиньлина, папка 2738, ящик 136, серия IV, группа документов 11, Объединенный совет по христианскому высшему образованию в Азии, библиотека богословского факультета Йеля. Приведенные в ее письме факты подтверждены автором в телефонном интервью 1997 года с Чжан Сяосун, в настоящее время проживающей в Уолтхэме, штат Массачусетс.


[Закрыть]

Когда в начале месяца началось сражение между китайскими и японскими войсками в Шанхае, вынудив правительство в Нанкине приготовиться к возможным атакам противника и в других местах, китайское руководство не только начало проводить в городе учения по гражданской обороне, но и приказало жителям замаскировать дома и строить бомбоубежища. По всему Нанкину закрашивали черной краской красные крыши и белые стены домов или рыли укрытия в земле. Казалось, будто город готовился к «крупномасштабным похоронам», мрачно вспоминает Чжан.

Так что, когда 15 августа Чжан услышала второй сигнал, он не остался для нее незамеченным. Но друзья в доме убедили ее, что это всего лишь очередные учения, и она снова легла спать, пока не услышала глухой грохот, будто от пушечного выстрела. «Да это всего лишь гром», – сказала одна подруга и продолжила читать роман. Чжан вернулась в постель, стыдясь своего чрезмерного волнения, пока не услышала звуки пулеметных очередей и пролетающих самолетов, которые невозможно было ни с чем спутать. Нанкин подвергся первой в своей истории бомбардировке с воздуха.

В течение нескольких последующих месяцев Нанкин пережил десятки японских воздушных налетов, вынуждавших жителей прятаться в подвалах, траншеях и ямах в земле. Японские пилоты бомбили столицу без разбора, разрушая школы, больницы, электростанции и правительственные здания, из-за чего тысячам людей, как богатых, так и бедных, пришлось бежать из города.

Фрэнк Син, в настоящее время специалист по восточной медицине в Сан-Франциско, вспоминает, в каких кошмарных условиях он и его родители покидали Нанкин осенью 1937 года. В то время 11-летний мальчишка, он упаковал в поездку свою драгоценную коллекцию рогаток и стеклянных шариков, в то время как бабушка отдала его отцу, механику на железной дороге, жадеитовые и серебряные браслеты, чтобы продать в случае нужды. Поезд, на котором их семья ехала в Ханькоу, был настолько забит людьми, что сотни беженцев, которым не хватило места, сидели на крыше, а другие в буквальном смысле привязывали себя под вагонами, так что их тела свисали всего в нескольких дюймах от шпал. Во время поездки до Сина доходили слухи о людях, свалившихся с поезда или попавших под колеса. Сам Син едва пережил путешествие, когда японские бомбардировщики атаковали поезд, вынудив его семью выпрыгнуть и спрятаться на кладбище[108]108
  Фрэнк Син, интервью с автором, Сан-Франциско, 28 января 1997 г.


[Закрыть].

Мои собственные дед и бабка едва не разлучились навсегда во время эвакуации из Нанкина[109]109
  Интервью с моей бабушкой со стороны матери И-Пэй Чан, моей матерью Ин-Ин Чан и моей тетей Лин-Лин Чан 25 мая 1996 г. в Нью-Йорке.


[Закрыть]. Осенью 1937 года мой дед Чан Дяньчжунь, поэт и журналист, работал в китайском правительстве, преподавая чиновникам философию Националистической партии. Японская бомбардировка столицы вынудила его и его семью неоднократно жить в траншеях, накрытых досками и мешками с песком. К октябрю он решил, что моей бабушке (в то время беременной молодой женщине двадцати с небольшим лет) и моей тете (годовалому младенцу) стало совершенно небезопасно оставаться в Нанкине. В итоге они вернулись в сельский дом моей бабушки в деревне возле Исина, города на берегах озера Тайху, между Нанкином и Шанхаем.

В ноябре, в годовщину смерти Сунь Ятсена, мой дед покинул город и поехал в деревню, чтобы увидеться со своей женой и семьей. Вернувшись в Нанкин всего несколько дней спустя, он обнаружил, что все сотрудники его отдела пакуют вещи, готовясь к эвакуации из города. Узнав, что им предстоит отправиться на корабле из города Уху на берегах реки Янцзы, мой дед сообщил своей семье, чтобы те его там встретили.

Но это оказалось непросто. Бомбардировками японцы разрушили железнодорожные пути между деревней, где жила бабушка, и городом Уху. В итоге остался лишь единственный путь на лодке-сампане по запутанной сети крошечных водных путей, испещрявшей весь регион.

Четыре долгих дня мой дед с тревогой ждал на пристани, вглядываясь в лица прибывающих беженцев. Когда на четвертый день его семья так и не появилась, перед ним встал выбор, которого нельзя было пожелать никому: сесть на следующий (и последний) уходящий из Уху корабль, веря, что его жена и дочь сейчас не на пути в Нанкин, или остаться, прекрасно зная, что вскоре город будет захвачен.

В отчаянии он выкрикнул в небо имя своей любимой: «Ибэй!» И вдруг, будто далекое эхо, он услышал ответ, донесшийся с последнего приближавшегося к пристани сампана, в котором сидели его жена, его дочь и несколько родственников моей бабушки. Мать всегда рассказывала мне, что их воссоединение стало настоящим чудом.

* * *

В отличие от моих деда и бабушки, многие жители Нанкина оставались в городе большую часть ноября: некоторые предпочли подход «поживем – увидим», другие остались просто потому, что были слишком стары или слишком бедны. Для них ноябрь приносил одни лишь плохие новости – сражение в Шанхае шло не лучшим образом. Длинные колонны китайских солдат, многие из которых были еще мальчишки, иногда не старше 12 лет, возвращались с фронта, усталые, раненые и деморализованные, шагая в мрачной тишине или передвигаясь в огромных грузовиках с флагами Красного Креста. Те, кто мог, утешались тем фактом, что по улицам уже шагали новые подразделения тяжело вооруженных войск в сторону берега, где они грузились на джонки, которые шли на буксире в сторону фронта. Было ясно, что сражение не закончилось. Сквозь дождь и завывающий ветер по столице в сторону Шанхая с грохотом катились маленькие современные танки рядом с колоннами вьючных мулов, нагруженных военной формой, одеялами, винтовками и пулеметами[110]110
  На тему описаний Нанкина во время продолжавшихся боев в Шанхае в ноябре см: письмо командира Дж. Дж. Хьюза главнокомандующему Азиатским флотом США (с шапкой на бланке «Патруль Янцзы, корабль ВМФ США «Панай»») от 8 ноября 1937 г., разведывательная сводка за неделю, заканчивающуюся 7 ноября 1937 г., управление штаба флота, отдел военно-морской разведки, общая переписка, 1929–1942, папка A8–2/FS#2, ящик 194, запись 81, группа документов 38, Национальный архив.


[Закрыть].

Ближе к концу месяца до Нанкина добралась страшная новость. Шанхай – «китайский Нью-Йорк» – пал. Более 200 тысяч японских солдат теперь стояли между океаном и столицей, в то время как около 700 тысяч китайских солдат вынуждены были отступать[111]111
  793.94/11378A, общие документы Государственного департамента, группа документов 59, Национальный архив; Yin and Young, The Rape of Nanking, с.9.


[Закрыть]. Они принесли известие, которое никому не хотелось услышать. Превратив Шанхай в руины, японцы теперь направлялись к Нанкину.

Потеря Шанхая стала ударом для Чан Кайши, лидера националистов. Столкнувшись с потерей крупнейшего китайского города, Чан попытался разрешить трудную дилемму: оборонять Нанкин от японцев или переместить всю столицу в более безопасное место. Но вместо того, чтобы остаться и защищать Нанкин самому, он переложил бремя на другого – подчиненного по имени Тан Шэнчжи.

* * *

Отношения между Чан Кайши и Тан Шэнчжи были странными и крайне непростыми. Никто из них по-настоящему не доверял другому – по сути, в разные моменты жизни оба они бывали как партнерами, так и заклятыми недругами[112]112
  Sun Zhaiwei, 1937 Nanjing Beige (1937: The Tragic Ballad of Nanking) (Taipei: Shenzi Chubanshe, 1995), с. 31–32.


[Закрыть]. К примеру, во время Северной экспедиции, когда националисты пытались объединить страну, Тан помогал Чану вести борьбу против феодальных военачальников. Однако Тан никогда не демонстрировал особой преданности Чану, и борьба за власть между ними дважды привела к изгнанию Тана из Китая – сперва в Гонконг, а затем в Японию. Но в 1931 году, когда разразился кризис между китайцами и японцами из-за Маньчжурии, Чан снова призвал Тана на службу, пытаясь усилить китайскую оборону. Тан быстро поднялся в китайской военной иерархии и к 1937 году стал руководителем по военной подготовке у Чана.

В ноябре 1937 года, во время нескольких военных совещаний на высшем уровне по вопросу о том, защищать или покинуть Нанкин, Тан, по сути единственный среди советников Чана, высказался в поддержку обеспечения мощной обороны. Он утверждал, что, защищая Нанкин, китайские войска смогут одновременно замедлить наступление японской армии и дать остальным китайским военным шанс отдохнуть и перегруппироваться.

Однако когда Чан спросил, кто останется и возглавит оборону, Тан и другие официальные лица промолчали. Обратившись к Тану, Чан предъявил ему ультиматум: «Либо остаюсь я, либо остаешься ты»[113]113
  Там же, с. 27–31.


[Закрыть]. В присутствии других Тан, несомненно, почувствовал, что у него нет выбора. «Как мы можем позволить генералиссимусу остаться?» – сказал Тан. Он пообещал, что останется в Нанкине и будет сражаться насмерть.

Решение доверить Тану оборону Нанкина стало важной новостью. 27 ноября Тан дал пресс-конференцию с целью поднять моральный дух. Он выступил перед репортерами с воодушевляющей речью, поклявшись жить или умереть вместе с Нанкином[114]114
  106/5353, 2 января 1938 г., документы британского военного министерства в Публичном архиве, Кью, Лондон; Sun Zhaiwei, 1937 Nanjing Beige, с. 33.


[Закрыть]. Речь его была столь страстной, что, когда она завершилась, репортеры ответили бурными аплодисментами.

Некоторые репортеры, однако, отмечали, что Тан также казался крайне взволнованным. Собственно, он только что выздоровел после серьезной болезни и, по словам одного иностранного корреспондента, выглядел «ошеломленным и дезориентированным»[115]115
  Harries and Harries, Soldiers of the Sun, с. 219.


[Закрыть]. Он столь обильно потел, что кто-то подал ему полотенце, чтобы вытереть лоб[116]116
  Sun Zhaiwei, 1937 Nanjing Beige, с. 33.


[Закрыть].

* * *

Возможно, Чан знал, что его советник далеко не в той форме, чтобы вести борьбу с закаленным японским войском, и назначил его лишь для того, чтобы создать видимость, будто китайцы в самом деле готовы обороняться до последнего. Или, возможно, осторожность подсказала Чану, что на всякий случай стоит иметь наготове еще один план. Точно известно, что во второй половине ноября этот другой план вступил в силу. Сперва Чан приказал большинству правительственных чиновников перебраться в три города к западу от Нанкина – Чанша, Ханькоу и Чунцин, распространяя при этом слухи среди немногих оставшихся, будто их бросили на произвол любой запланированной для них японцами судьбы[117]117
  Письмо командира Э. Дж. Маркванта главнокомандующему Азиатским флотом США (с шапкой на бланке «Патруль Янцзы, корабль ВМФ США «Лузон» [флагман]» от 22 ноября 1937 г., разведывательная сводка за неделю, заканчивающуюся 21 ноября 1937 г., управление штаба флота, отдел военно-морской разведки, общая переписка, 1929–1942, папка A8–2/FS#2, ящик 194, запись 81, группа документов 38, Национальный архив.


[Закрыть]. В течение нескольких дней улицы были забиты автомобилями, нагруженными багажом, а затем столь же внезапно они полностью исчезли[118]118
  Минни Вотрин, дневник 1937–1940, 16 и 19 ноября, 4 декабря 1937 г., с. 71–72, 94–95, библиотека богословского факультета Йеля.


[Закрыть]. Автобусы и рикши также покинули город вместе с уезжающими правительственными чиновниками, оставив город без общественного транспорта. Вскоре пропали почти все грузовики, даже те, что главным образом использовались для доставки риса из сельской местности в Нанкин. А затем, в середине ноября, появились 50 тысяч китайских солдат, заняв место уехавших правительственных чиновников[119]119
  Там же, 17 ноября 1937 г., с. 72.


[Закрыть]. Прибыв из портов выше по течению реки, они сперва выгрузили на берег множество ящиков с оружием, после чего начали занимать по собственному выбору пустые правительственные здания[120]120
  Письмо командира Дж. Дж. Хьюза главнокомандующему Азиатским флотом США (с шапкой на бланке «Патруль Янцзы, корабль ВМФ США «Панай»») от 29 ноября 1937 г., разведывательная сводка за неделю, заканчивающуюся 28 ноября 1937 г., управление штаба флота, отдел военно-морской разведки, общая переписка, 1929–1942, папка A8–2/FS, ящик 194, запись 81, группа документов 38, Национальный архив.


[Закрыть]. К декабрю в Нанкине и окрестностях находилось примерно 90 тысяч китайских солдат[121]121
  Sun Zhaiwei, «Nanjing datusha yu nanjing renkou (The Nanking Massacre and the Nanking Population)», Nanjing shehuai kexue (Nanking Social Science Journal) 37, no. 3 (1990), с. 79.


[Закрыть].

Войска преобразили облик Нанкина[122]122
  F. Tillman Durdin, «Japanese Atrocities Marked Fall of Nanking After Chinese Command Fled», New York Times, 2 декабря 1937 г.; «21 U.S. Citizens Now in Nanking: Only Eight Heed Warning to Evacuate Besieged City», Chicago Daily News, 7 декабря 1937 г.; 793.94/11466, общие документы Государственного департамента, микрофильм, группа документов 59, Национальный архив; Harries and Harries, Soldiers of the Sun, с. 219.


[Закрыть]. Китайские солдаты рыли траншеи на улицах, прокладывали подземные телефонные кабели и натягивали колючую проволоку на городских перекрестках, начавших напоминать поле боя. Войска также укрепили городскую стену, установив пулеметные редуты вдоль древних бастионов. Они закрыли все ворота, за исключением трех, оставив лишь узкие проходы для военного транспорта. Ворота были забаррикадированы мешками с песком на глубину более трех метров и усилены деревом и угловым железом. Одни ворота были полностью заделаны бетоном.

В начале декабря военные также решили расчистить огнем боевую зону шириной в милю по всей окружности городских стен, чего бы это ни стоило[123]123
  A. T. Steele, «Nanking Ready for Last Stand; Defenders Fight Only for Honor: Suburban Areas Aflame; Chinese May Destroy City in Defeat», Chicago Daily News, 9 декабря 1937 г., с. 2; Durdin, «Japanese Atrocities Marked Fall of Nanking», с. 38; Минни Вотрин, дневник 1937–1940, 7 декабря 1937 г., с. 99, библиотека богословского факультета Йеля.


[Закрыть]. Цена оказалась неисчислимой. В окрестностях города огненный ад поглотил топливо и боеприпасы, казармы, сельскохозяйственные экспериментальные лаборатории, полицейское училище и особняки в Мавзолейном парке. Солдаты поджигали соломенные хижины, сельские дома с тростниковыми крышами, деревья, бамбуковые рощи и кустарник. Пострадали даже крупные пригороды Нанкина. Войска загоняли жителей Сягуаня и районов вокруг Южных ворот в городские стены, прежде чем предать огню их жилища. Тем, чьи дома предназначались к уничтожению, было приказано покинуть их в течение нескольких часов под угрозой ареста как шпионов. Военные оправдывали сожжение как стратегический ход с целью ликвидировать любые сооружения, которыми потенциально мог воспользоваться захватчик. Однако один иностранный корреспондент отмечал, что обугленные стены могли послужить японцам в качестве укрытия от обстрелов не хуже целых зданий. Он предположил, что пожар стал на самом деле «выходом для гнева и разочарования»[124]124
  Durdin, «Japanese Atrocities Marked Fall of Nanking», New York Times, с. 38.


[Закрыть] китайцев, желавших оставить японцам лишь выжженную землю.