Текст книги "Post scriptum"

– Не отдам.

– Ой! Ой! Хляньте на нее! Не отдаст.

– …

– Почему? Там лучше мальцу-то буит.

– Там ругаются, матом ругаются…

Хлопнув себя по бокам и задыхаясь от смеха, женщина с крепкими щеками затряслась, выдавливая из себя через короткие промежутки:

– Ой, не маху… Ой, дяржите… Рухаются… А сама… Ой, не маху… а сама не рухаешься, че ли?

Вытерев проступившие от смеха слезы, она увидела приближающегося к церкви седовласого мужчину и, состроив жалобное лицо, вытянулась в его сторону. Как по цепной реакции, тут же произошло оживление в группе безмолвно сидевших попрошаек. Потянулись руки, взлетели над головой костыли и послышалось слившееся в единую мольбу: «Господь, тя храни, подай на хлебушек…помохи, мил чялвек… дайте, дайте, подайте, подайте…»

Вместо ожидаемой милостыни мужчина извлек на свет пиликающий мобильный телефон, вызвав тем самым некоторую озадаченность у нищих. Некоторое время слышался только голос мужичка с мутноватыми глазами, который все также нудно тянул: «…дайте, дайте…подайте, подайте…» Но как только мужчина с телефоном опустил руку в другой карман, нищие вновь заканючили нестройным хором.

Пытаясь вслушаться в голос жены, забывшей ему сказать то, что никакого отношения не имело ни к тому злополучному утру в химической лаборатории, ни к внезапно обступившим его со всех сторон попрошайкам, пытающимся протяжными приставучими голосами что-то заработать, Али медленно продвигался, умудряясь одной рукой раздавать приготовленную милостыню, а другой придерживать у уха миниатюрную трубку. Голос Паолы пропал на мгновение, затем появился вновь.

– Я должна уже идти…

Давно немытое и небритое лицо со смешно торчащими ушами, отпихнув остальных, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, выдохнуло в лицо недельным перегаром:

– Христос воскресе!

– … скоро прием начинается, – продолжила Паола.

Попрошайки затолкали пьяненького мужичка. А мордастая баба в цветастом платке, плюнув в его сторону, крикнула:

– Вон-а, срамота! С Пасхи и не просыхает, прости мя, Хосподи!

В трубке что-то щелкнуло.

– Я уже переговорила с Матиасом, – донеслись до Али слова Паолы, перебиваемые нытьем женщины в цветастом платке.

– Помохи, мил чялвек, Хаспоть тя и нахрадит.

– Хорошо, – сказал Али Паоле, задумчиво разглядывая крепкие щеки просящей милостыни женщины.

– Че, хорошо-то? – не поняла нищенка.

– Что? – переспросила Паола.

– Это я не тебе, – заторопился Али.

– Где ты, Ал?

– Подай, подай…дай, дай…помохи, помохи, – настаивали осмелевшие нищие, уже слегка потягивая его за полу пиджака.

Али стало душно. Он постарался сделать глубокий вдох. В трубке что-то щелкнуло.

– В парке, – сказал он Паоле. – Я же…

Он вдохнул еще раз всей грудью воздух и осекся от боли, резко полоснувшей по груди. Легкий пот покрыл его лицо. Медленно переставляя ноги, он поплелся в сторону ближайшей скамейки, все еще прижимая трубку к уху. Нищие постепенно отстали от него, вернувшись на свои места. Осталась одна в цветастом платке, которая следовала за ним по пятам, упорно повторяя:

– Помохи, мил чялвек, помохи…

Стараясь не обращать на нее внимание, Али сел на скамейку, положив мобильный телефон рядом. Нащупал на специальном кожаном ремне пристегивающийся «кармашек», из которого вытянул миниатюрную деревянную коробочку и, вытряхнув из нужного отсека белые шарики, поспешно заглотал их. Нищенка замолчала, внимательно наблюдая за ним.

– Ал! Ал!

– Пока, Паола, я перезвоню тебе, – сказал Али, снова поднеся трубку к уху.

– Что с тобой? Тебе плохо?

– Нет, нет, просто вдруг… устал. Перелет, наверное, все еще сказывается.

– Пожалуйста, будь осторожен!

– …

– И с людьми тоже!

– Да, да…

– Я перезвоню тебе.

– Хорошо.

– Матиас сказал, чтобы мы не беспокоились. Все будет хорошо, Ал!

– Хорошо. Пока, Паола.

Он мысленно перенесся домой и увидел то, что неизменно происходило, перед тем как Паола выходила из дома. Она поспешно набирала номер, затем, отложив в сторону трубку, искала свой мобильный телефон. Вначале замирая и прислушиваясь к пиликающей мелодии, она пробегалась по первому этажу их небольшого домика, затем убегала наверх. На мгновение Али показалось, что он тоже слышит мелодию ее телефона, сбившуюся вдруг на бормотание у правого уха – «помохи, мил чялвек», – а затем видит как, ухватившись за шнурок, выуживает ее телефон из вороха разбросанной на постели одежды.

С высветившимся на дисплее номером их домашнего телефона трубка, качнувшись перед его глазами, вытянулась в крепкие щеки стоявшей перед ним женщины с накинутым на плечи платком. Али механически протянул ей деньги, задержавшись взглядом на незатейливых узорах ее платка, один из которых в точности повторял запомнившийся ему с детства узор бабушкиного ковра. Затем увидел сидящих на этом ковре и о чем-то озабоченно перешептывающихся отца, бабушку и мать, обрывающих разговор с его появлением.

Вернувшись на свое место, попрошайка в цветастом платке шепотом пересчитала деньги и, аккуратно сложив их, спрятала в многочисленных складках своей одежды. Оглядевшись, сладко зевнула и, перекрестив рот, выдохнула: «Ежля деньхи есть, то и раздавать не жалко!»

Подозрительно оглядев сидевшую с безучастным выражением лица нищенку в темно-синей косынке, пробормотала: «Хосподи, прости нас хрешных…». И вдруг вскочила, как ужаленная. Крепкие щеки затряслись, цветастый платок вздулся парусом:

– Ты че расселась? Ой-ой… Он жа всем раздал… Ой, не маху… Вот дура! Вот дурой родилася, дурой и помрешь, прости мя, Хосподи… – и, еще раз перекрестившись, добавила, – Отдай мальца, слышь, отдай, ховорю…

Проводив глазами нищенку, Али прислушался к себе. Боль прошла, и он хотел было приподняться, но обернулся на крик. Кричала, только что отошедшая попрошайка с крепкими щеками. Она прыгала, как мячик, перед съежившейся фигуркой в темном платке. До Али доносились отдельные слова. Он медленно приподнялся.

Дорогу к церкви ему тут же загородила маленькая замызганная однорукая девчушка. Целясь в него обрубком искалеченной руки, она жалобно заскулила и запричитала:

– Дяденька, а дяденька, дай на хлебушек, а!

Тут же рядом под ногами вился мальчуган, такой же как и девчушка немытый, и вторил ей одной тональностью ниже, время от времени хватая за полу пиджака. Слегка покачиваясь от прикосновений канючащих детей, он опять перевел телефон на беззвучный режим, положил в нагрудный карман и наткнулся там на конверт. Вытащив его, с досадой покрутил в руках и решительно направился к церкви. Дети постепенно отстали от него и побежали к проходившей мимо пожилой женщине. Порывшись в сумке, она дала обоим что-то. Вприпрыжку они затем подбежали к прогуливающемуся здесь же парню в кепке и, отдав ему полученную милостыню, убежали дальше в указанном направлении.

Поднявшись по лестницам, на последней ступеньке Али обернулся и увидел детей рядом с каким-то парнем. Как только дети убежали, едва заметным жестом парень в кепке подозвал к себе уже притихшую нищенку в накинутом на плечи цветастом платке. Они о чем-то оживленно заговорили. Он ковырялся в ухе, она трясла щеками. Али отвернулся от них и окинул взглядом собравшихся у входа в церковь. Безмолвно расступившись, они пропустили его к двери. Внимательно прочитав висевшую на ней табличку, он толкнул массивную деревянную дверь и вошел в церковь.

* * *

Убиравшая к молебне замерла в той позе, в которой ее застал вошедший седовласый мужчина с конвертом в руках. Она протирала стекла небольшого церковного магазинчика, расположенного прямо у входа, и застыла с вытянутой рукой, в которой держала кусок белой ткани, схватившись другой за концы низко повязанного платка из такого же белого материала. Продолжая осторожно водить тряпкой по стеклу, она проводила глазами мужчину, прошедшего мимо нее и оглушившего ее терпким ароматом дорогого одеколона.

Вслед за вошедшим потянулись и осмелевшие прихожане. Не решаясь пройти дальше через внутреннюю дверь в церковь, они встали перед ней с широко раскрытыми глазами, пытаясь привыкнуть к полумраку церкви после яркого солнца. Словно очнувшись от глубокой спячки, два белеющих в полумраке пятна заколыхались воинственным парусом в сторону таблички, висевшей и на внутренней двери: «Не видите, что ли?»

Стушевавшись, паства уныло попятилась назад.

Глаза постепенно привыкали к полумраку. Али медленно прошелся по церкви, раздумывая над тем огорчает его или нет то, что он забыл про конверт с открыткой. Затем положил конверт обратно в карман, упрекнув себя за то, что оставил в номере кейс. Передвигаясь от одной иконы к другой, остановился у иконы Богородицы. Постоял немного, думая о матери. Захотелось помолиться. Но вместо молитвенных слов в голове возникла надпись, приклеенная на стекла церковного магазинчика у входа: «Свечи, купленные не в церкви, на подставки не ставить». Вспомнив, что не купил у входа свечи, он вернулся.

Массивная деревянная дверь открылась и вместе с чьей-то просунувшейся и тут же пропавшей головой ворвались на долю секунды звуки и запахи суетного мира. Яркой полоской блеснувший свет, острым ножом резанул Али по глазам, затем все вновь погрузилось в прохладную тишину. Это напомнило ему то яркое солнечное утро, когда, вырвавшись из рук матери в тенистом тупике, он вбежал в бабушкин двор и застыл под ослепившими его лучами солнца.

Вырвавшись из рук матери у деревянной скрипучей двери на огромной ржавой пружине, которую она пыталась удержать, подперев плечом, крепкий малыш в коротеньких штанишках, оголяющих пухлые ножки, с гиканьем ворвался в квадратный дворик и застыл на мгновение. Выкрашенные в одинаковый и словно единственный существующий в городе голубой цвет двери, расположенные по одному на выбеленных известкой стенах с маленькими окошками, прятались друг от друга за деревом, растущим прямо посередине двора.

– Алик, подожди!

Услышав эти слова матери, малыш со всех ног бросился бежать дальше. Обогнув дерево с правой стороны, он подлетел к нужной ему голубой двери, толкнул ее обеими руками, прыгнул с высокого порога в дом, опять обеими руками закрыл за собой дверь, выкрашенную изнутри в белый цвет. Взобравшись на недовольно скрипнувший деревянный стул, стоявший рядом с дверью, встал на цыпочки, закинул маленький крючок и замер, увидев в щелке прямо под крючком мамин глаз. Дверь несколько раз дернулась, потом маминым голосом глаз сердито сказал:

– Алик, открой сейчас же!

С бешено колотящимся сердечком, которое казалось вот-вот выпрыгнет из маленькой груди, Алик наблюдал за глазом. За дверью вздохнули. Глаз исчез и тут же раздался щелчок. Алик прислушался. Что-то забренчало и вместо маминого глаза в щелку нахально полезло нечто черное с двумя ножками. Узнав в этом насекомом мамину шпильку, Алик с грохотом спрыгнул со стула. За дверью охнули.

– Алик! Что случилось?

Шпилька исчезла. Вместо нее в щелке вновь возник мамин глаз. Увидев его, Алик пустился бежать. Забегая по пути в две комнатушки, он перебежал через коридор в сторону кухни, а затем вышел в проход, соединяющий первый и второй этажи. Проворно забравшись вверх по лестнице, потянул на себя дверь и, перебежав через первую комнату, очутился лицом к лицу с бабушкой. Стараясь унять учащенное дыхание, он стоял прямо перед ней с раскрасневшимися щеками, ожидая, когда она всплеснет руками, вскочит и обнимет его. Но бабушка сидела на маленьком коврике в черном платке и беззвучно шевелила губами. Словно не видя его, приложила ладони к вискам и склонилась в глубоком поклоне, коснувшись лбом маленького белого камушка лежащего перед ней. У Алика лукаво блеснули глаза. Он по-кошачьи обошел ее и в тот момент, когда она опять «поклонилась камушку», резво вскочил ей на спину. Бабушка, не шелохнувшись, задержалась на какое-то мгновение, затем с трудом удерживая равновесие, выпрямилась. Некоторое время она молча посидела с уцепившимся за плечи внуком. Алик тоже молчал, устраиваясь поудобнее и сопя ей прямо в ухо.

– Аллахун-Акбар, – негромко сказала бабушка и попыталась наклониться вперед.

Ей это не удалось. Алик цепко держался за нее.

– Аллахун-Акбар, – чуть громче сказала бабушка.

Алику это понравилось. Стараясь выговорить неподдающиеся произношению слова, он повторил их за бабушкой. Она читала молитву медленно, с отдышкой. Алику стало неудобно у нее на спине и в мгновение ока, проворно скатившись вниз, он оказался рядом с ней на коврике. Стараясь заглянуть ей в лицо своими блестящими смеющимися глазками, он старательно повторял все движения и слова бабушки, пока в дверном проеме не показалось запыхавшееся рассерженное лицо матери.

Улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям, Али направился к небольшой квадратной подставке на неуклюжей ножке, прислоненной к витрине магазинчика, на которой стояли разной величины картонные коробки со свечами. Не обращая внимания на служащую, опять застывшую с его появлением, он положил деньги рядом с самой большой из коробок, взял три свечи и вернулся к иконе. Стараясь не встречаться глазами с направленным на него укоризненным взглядом, пытаясь думать лишь о матери, он поставил в центр подставки первую свечу. К вспыхнувшему огоньку тут же потянулась рука с незажженной свечей. Ярко вспыхнув, горящая свеча стала медленно уплывать в сторону. Провожая ее глазами, он слегка развернулся корпусом и увидел отца, сидевшего на деревянной скамейке, прислоненной к стене. Захотелось подойти к нему. Ватными, непослушными ногами Али попытался сделать шаг, но остался на месте, вытянувшись всем телом в его сторону.

– Ата?[1]1
  ata (азерб.) – отец


[Закрыть]

– …

– Что ты здесь делаешь?

– Свечи зажигаю.

– Зажигаешь… зачем?

– В мечети уже не разрешают… Знаешь, матери… больше нет.

– Знаю, не могу ее найти… ни там, ни здесь.

– Она хотела…

– Зачем?

– Я пытался… отговорить, но она хотела поменять все… все.

– …

– Потом страшно стало ей. Вину какую-то чувствовала… Назад просилась.

– Почему не привез?

– Злость у меня какая-то… на всех.

Али вздохнул. Отец приподнял свечу над головой.

– Видишь?

– Что?

– Смотри сколько нечисти ты породил… от злости.

Али внимательно вгляделся в тусклый мерцающий свет, отбрасываемый свечей.

– Я ничего не вижу.

– Ты ослеп, Алик!

Отец плавно вернул свечу на уровень груди, и Али увидел, что у него черные длинные до плеч волосы, а сам он сидит в полукруге чистого ровного света.

– Зачем меня увезли?

– Ты же сам…

– Зачем в саду похоронили?

Голос отца звучал все более приглушенно, затем все исчезло вместе с пропавшим полукругом света и его последним вопросом.

– Где мой саван?

Горячий воск закапал на руку. Али вздрогнул от секундной боли и увидел вторую свечу все еще у себя в руке. Осторожно поставил ее рядом с первой и оглянулся, словно желая еще раз убедиться, что кроме него в церкви больше никого нет. Вгляделся в едва различимую пустую скамейку у стены, вспоминая свой сон и тот день, когда умер отец.

Он умер, не дожив всего нескольких дней до долгожданного отъезда. Бабушка, вытянувшись в струнку, неподвижно сидела у его ног, повторяя лишь одно слово:

– Балам…[2]2
  balam (азерб.) – сыночек мой (здесь)


[Закрыть]

Мать тоже не плакала, а потом сказала, ни к кому не обращаясь:

– Я никуда не еду.

Квартира была уже продана управдомом. Часть вещей упакована и переправлена к границе, часть раздарена или продана за бесценок. Отец лежал посередине пустой комнаты с голыми стенами на старом тонком паласе, который где-то раздобыли одноклассники Алика.

Они так и не узнали тогда, кто им помог, но разрешение на вывоз тела было получено. Али впервые оказался в одном из тех кабинетов, хождения по которым навсегда унесли отца. Поняв, что вывезти тело ей разрешили, мать впервые тихо заплакала. Али гладил ее по волосам и повторял: «Все будет хорошо, мам. Все будет хорошо…» Другой рукой он придерживал ее, словно боясь, что она упадет или будет опять просить его остаться, и горячо шептал: «Было бы предательством оставить его здесь и самим остаться. Все будет хорошо, мам… все будет хорошо…»

Один из сидевших за столом чинов, уловив его слова, хмыкнул и, окинув их взглядом, громко сказал:

– Вот только на счет «предательства» не надо! Вашей семейке не привыкать!

Мать, вздрогнув, прижалась к Али, в голове которого молниеносной режущей полоской пронеслись обрывки юридических формулировок: «…нанесение телесных повреждений при исполнении…злоумышленное…преднамеренное…». Отец заставил его выучить весь уголовный кодекс, приговаривая хрипловатым голосом: «Захотят посадить, найдут за что». Али не хотелось садиться именно сейчас и потому он, не переставая гладить прижавшуюся к нему мать по волосам, стряхивал с них искрящиеся капельки ненависти и бессилия.

Он постоял еще перед иконой, наблюдая за игрой пламени двух свечей, затем закрыл глаза, прижав большим и указательным пальцами веки, словно пытаясь вернуть обратно просящиеся наружу слезы. Ощутив чье-то присутствие, отнял слегка влажные пальцы от век и повернул голову. В церковный полумрак бесшумно вошли два белых пятна. Зажав в руке третью свечу, Али отошел от иконы к стене, сел на ту самую скамейку, на которой ему привиделся отец, и стал наблюдать за темным силуэтом в белом платке с белой тряпкой в руке, который плыл между иконами, убирая уже потухшие и окуная в воду догорающие свечи.

Еще резче запахло церковными свечами. Два пятна бесшумно подплыли к иконе Богородицы, заслонив от него подставку со свечами. Он услышал подавленное шипение и увидел поднимающиеся из-за ее спины, казавшейся теперь лишь темной перегородкой, слабые струйки дыма. Напрягся, пытаясь задержать глазами исчезающие белесые узоры, неумолимо проваливающиеся в пустоту, вспомнив, как однажды в детстве страшно испугался того, что никогда больше не сможет открыть глаза.

Бабушка наклонилась к нему, потом ласково провела ладошкой по щеке. Алик попробовал открыть глаза, но не смог.

– Ай нэнэ[3]3
  nənə (азерб.) – бабушка


[Закрыть], уф!

– Джан нэнэ! Доброе утро, балам.

– Уф…

– Открой глазки, балам.

Бабушка куда-то пропала. Алик опять попытался открыть глаза, но ресницы словно кто-то склеил. Он заревел. Свет начал слабыми лучиками пробираться сквозь длинные слипшиеся реснички Алика. Потом все пропало вместе с обжигающим куском чего-то, прошедшегося по обоим глазам. Алик зашелся плачем и затих, как только что-то прохладное осторожно прикоснулось к обоим векам. Открыв глаза, он увидел темно-коричневую жидкость в глубокой тарелке и услышал причитавшую бабушку.

– Ай, чтоб Аллах меня покарал, ай, чтоб я умерла!

Бабушка держала его голову над тарелкой, и Алик внимательно стал наблюдать за большим чистым куском ваты, исчезнувшим в темно-коричневой жидкости. Выйдя из этой жидкости, вата, превратившаяся в грязный противный темный кусок, нахально попробовала залезть к нему в глаз. Притихший было Алик опять стал вырываться и плакать. Когда он во второй раз открыл глаза, то увидел перед собой стол, на котором стояла тарелка с плавающим в нем противным куском ваты. Рядом с тарелкой беспорядочно лежали какие-то скомканные грязные комочки, здесь же отдыхал огромный толстый бумажный цилиндр, который показывал ему язык куском пушистой белой ваты, смешно вываливающейся из одного разорванного конца. С другой стороны тарелки стоял стакан с водой, рядом валялись ложка, зеркальце, небрежно облокотившееся на них блюдце с неровными желтоватыми кубиками льда и с презрением на весь этот беспорядок взирал стоявший в отдалении заварной чайник с оранжевыми боками и с нарисованной вечно летящей птицей. Алик тоже показал язык бумажному цилиндру, затем повернул лицо к бабушке, на коленях у которой сидел. «Ах, чтоб Аллах меня убил», – не то смеялась, не то плакала бабушка. Алик потрогал родинку, выпукло и горделиво висевшую под ее левым глазом.

– Нэнэ, расскажи нашу сказку.

Бабушка засуетилась, усадила его на стул рядом. Пропал куда-то бумажный цилиндр с высунутым языком, один за другим исчезли все беспорядочно разбросанные предметы. На столе появилась новая тарелка с чистой водой. Бабушка наклонила к тарелке заварной чайник с летящей птицей и тоненькой коричневой струйкой вылила немного чая. Вода окрасилась. Алик захлопал в ладошки. Бабушка чмокнула его в макушку. Любовно потрепала за щеку, затем, наклонив Алика над тарелкой, стала медленно промывать ему глаза. Алик вначале захныкал, но затих как только она начала сказку:

– Жили-были в одном городе разноцветные котята. Красный котенок жил в красном домике с красным крылечком. Он мыл глазки в красной миске. Зубки чистил красной щеткой, расчесывался красным гребешком. Ушки вытирал красным полотенцем, а кушал из красной тарелки. Он спал в красной кроватке на красной подушке и укрывался красным одеяльцем.

– А синий котенок? – спросил Алик в тарелку, над которой бабушка все еще держала его.

– Синий котенок? – переспросила бабушка и, спохватившись, словно чуть не забыла главное, продолжила. – А синий котенок жил рядом, в синем домике на синей улице. У него была синяя кроватка с синей подушкой, синяя тарелочка, синяя ложка, синяя…

– А зеленый? – Алик наконец-то вырвался из ее цепких рук и повернул к ней лицо, со стекающими капельками воды.

– Да, да, – слегка прикладывая полотенце к его лицу, сказала бабушка, – зеленый котенок жил рядом с синим. У него был очень красивый зеленый домик. Кроватка у него была тоже зеленая. И посуда у него была вся зеленая, а глазки он мыл…

– Не хочу больше мыть глазки! – Алик спрятал лицо в полотенце.

Вибрирующая волна прошлась по груди Али. Он вздрогнул и схватился за сердце. Нащупав в нагрудном кармане мобильный телефон, поспешно извлек его на свет и механически нажал на клавишу ответа.

– Как ты, Ал?

– Хорошо, – бодро ответил Али, стараясь унять бешено колотящееся сердце.

– Где ты, Ал?

– В церкви.

Али смущенно оглянулся на женщину в натянутом на лоб белом платке.

Суетливо поправив платок, она вновь стала с усердием чистить подставки для свеч.

– Ты переживаешь?

– Да, конечно, – перейдя на шепот, выдохнул Али, затем поспешно спросил. – Как мальчики?

– Что?

– Мальчики? – чуть громче повторил Али, обнаружив, что женщина вновь куда-то пропала.

– Хорошо… У Тома уже взяли анализы. Первым, – она запнулась, – будут, наверное, Макса…

Али встревожился.

– Паола, ты плачешь? – зашептал он в трубку.

– Нет, нет, – заторопилась Паола, – хочу просто, чтобы ты знал, что… все будет хорошо. Я знаю, что ты против… Но я… Все будет хорошо. Ты не переживай, ладно…

– Ладно, – шепнул Али.

– Ал! Ты слышишь меня?

– Да, да, – чуть громче сказал Али, затем вновь понизив голос, опять зашептал, – я не могу говорить.

– Хорошо, хорошо, – Паола тоже перешла на шепот. – Я с работы поеду прямо в больницу. Матиас будет ждать меня. Он обещал, что без меня не будут оперировать.

Али едва разбирал, что она говорила. Паола выключила телефон.

Он встал и положил трубку в карман пиджака, медленно прошелся по церкви, иногда растирая грудь, затем вернулся к иконе, перед которой поставил свои свечи, и засмотрелся на ровное пламя.

– Ровно, ровно держи, не бойся, – бабушка, придерживая его руку со свечкой, направила в маленькую закопченную нишу в стене, где уже полыхали жадные желтые язычки.

Затем, подхватив его на руки, подождала пока он насмотрится на огонек зажженной им свечи и отошла от ниши к столу, сев рядом с соседкой.

– Что ты думаешь, ай Салима?

Салима сидела, поджав губы, и смотрела очень внимательно куда-то в сторону, словно не слыша вопроса. Алику надоело сидеть на коленях у бабушки, и он, спрыгнув на пол, подбежал к стоящему посередине комнаты стулу. Взобравшись на него, взялся за спинку стула и стал с интересом рассматривать небольшую комнату с одним единственным окошком, в которую попал впервые. Салима задумчиво посмотрела на него, потом сказала бабушке:

– Не ты его напугала.

– А кто?

– Не знаю кто, но не ты.

Сказав это, она встала и приблизилась к Алику. Бабушка тоже проворно перебралась к нему, сев на стул и посадив его на колени. Алик вновь попытался спуститься на пол, но на этот раз бабушка крепко держала его. Быстрыми движениями, молниеносно касаясь чем-то, завернутым в черную тряпочку, Салима обожгла жгучими маленькими укусами лишь одной ей известные точки у висок, на шее, на руках и ногах Алика, который тут же зашелся плачем, перекрываемым воплями бабушки:

– Ай, Салима! Все! Все! Не надо больше, чтоб Аллах меня убил!

Схватив Алика на руки, бабушка прошла через все маленькие комнатушки Салимы и вышла в их маленький дворик. Зажмурившись от света, Алик замолчал. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой лицо бабушки. Глаза у нее были мокрые, а одна крупная слезинка болталась на родинке. Алик потянулся к родинке, но бабушка перехватила его ручонку и прижала к глазам, затем быстро отняла и снова прижала. Алик засмеялся.

Они сели под дерево на маленькую скамеечку, слегка спугнув бегающих цыплят Салимы. Дворик соединял с улицей маленький тупик, выход в который был через массивную деревянную дверь на пружине. Несмотря на иногда доносившиеся сигналы машин с улицы, двор казался отрезанным от всего остального мира.

Неожиданно дом Салимы вновь огласился детским воплем. Алик вытянулся и, округлив глазки, прислушался к реву, доносившемуся со стороны второй двери Салимы, выходившей на проезжую часть. Вскоре все стихло, и Салима вышла к ним. Алик обиженно захныкал, как только увидел ее. Она взяла одного из цыплят и в ладони поднесла к Алику. Он сердито отвернулся. Цыпленок пищал и шевелился, потом было слышно лишь громкое кудахтанье. Любопытство перебороло обиду и боль, Алик повернул голову.

Вокруг Салимы взволнованно бегала курица, пытаясь клюнуть ее в ногу. Алик заулыбался. Салима отпустила цыпленка, сказав то ли Алику, то ли курице:

– Больше не буду.

Курица смолкла и, не обращая никакого внимания на цыпленка, из-за которого устроила весь шум, лениво прошлась по двору, поклевывая что-то и иногда посматривая, словно пересчитывая своих цыплят. Салима села перед ним на корточки. Алик на всякий случай крепко прижался спиной к бабушке. Заметив это, Салима погладила его по руке.

– Ты больше никогда и ничего не будешь бояться. Никогда, – затем, обращаясь к бабушке, добавила. – Девчушку привозили. Второй день молчит. Говорят, что собаки испугалась.

Бабушка вздохнула и провела рукой по мягким волосам Алика. Он вздрогнул. Она, переглянувшись с Салимой, повернула к себе Алика лицом, приподнялась и кое-как удерживая, опять вцепившегося в нее малыша, отнесла его на руках обратно в свой дом. Алик разрешил поставить себя на пол только тогда, когда за ними закрылась голубая дверь. Они поднялись на второй этаж и сели на бабушкин коврик. Посидели в обнимку, слегка раскачиваясь.

Потом бабушка зажгла одну свечу и поставила перед ковриком. Алик заворожено смотрел на огненный язычок свечи и опять вздрогнул, когда она коснулась его головы. Бабушка всхлипнула, затем, попеременно касаясь его макушки и пола перед свечей, забормотала вполголоса:

– Биссимиллах, Биссимиллах! Чтоб Аллах меня убил в тот момент, когда я напугала ребенка! Чтоб мои руки и язык отсохли, ноги переломались! Биссимиллах! Биссимиллах!

Пытаясь дотянуться одной рукой до макушки бабушки, Алик, вскочив, вытянулся во вес рост и, не успевая повторять за ней все слова, начал воинственно выкрикивать:

– Ллах! Ил! Ала! Ребенка! Руки! Ли! Ноги!

С последним словом бабушки он резко опустился, чтобы как она хлопнуть ладошкой по полу. В этот момент бабушка, пытаясь коснуться ладонью его головы, промахнулась и, потеряв равновесие, смешно завалилась на один бок. Алик, взвизгнув от радости, тут же прыгнул на нее. Бабушка прижала его к себе, задыхаясь от смеха и пытаясь спрятать лицо от его пальчиков, норовящих схватиться за родинку.

* * *

Придерживая в руках миниатюрную аппаратуру с боковыми дисплеями, на которых появились проглядывающие сквозь стволы деревьев парка золоченые купола, к церкви приблизилась группа туристов. В толпе нищих произошло оживление. Застучали костыли, потянулись руки. На дисплеях картинки быстро сменяли друг друга: три золоченых купола, едва различимый колокол за железной сеткой, икона спасителя над центральным входом, горстка людей на церковных ступенях и пьяненький мужичок, кричащий в объектив «Христос воскресе!» Нищие обступили туристов и, получив милостыню, гордо позировали, а затем, узнавая себя на миниатюрных дисплеях, по-детски радовались тому, что иностранцы их «на телевизор сняли».

Туристы направились к входу в церковь. Отделившись от них, к табличке подошла невысокая женщина с ярко накрашенными губами. Пошевелив ими перед табличкой, она вошла в церковь. Выйдя через некоторое мгновение, махнула рукой. Заботливо обходя сидевших на ступенях людей, туристы вошли в церковь и застыли на какое-то мгновение перед центральным альковом. Не заметив стоявшего перед одной из икон мужчину, шумно выражая восхищение внутренним убранством, направили свою аппаратуру на иконы.

Одновременно в разных местах защелкали камеры со вспышками. Али вздрогнул, резко обернулся и, потеряв равновесие, ухватился за подставку со свечами, едва не уронив ее. Одна из свечей упала на другую. Язычки пламени, слившись воедино, вспыхнули так ярко и сильно, что Али, забыв о вошедших людях, на которых уже громко шикала вынырнувшая опять откуда-то женщина в белом платке, какое-то время просто смотрел на этот протестующий огонь обеих свечей. Затем, спохватившись, быстро попытался вернуть упавшую свечу в первоначальное положение. Со второго раза ему это удалось. Он постоял немного, наблюдая боковым зрением за вошедшими в церковь людьми, поняв по их рюкзакам и камерам, что это туристы. Притихшие и немного сконфуженные, спрятав камеры, они начали осторожно бродить по церкви.

Али отошел к скамейке и присел как раз в тот момент, когда со свечами в руках вошла ожидавшая у входа паства и, задержавшись на мгновение у входа, трепетно крестясь и кланяясь, разбрелась по церкви. Вспыхнули ярким огнем вновь зажженные свечи. Всматриваясь в прихожан, он вслушался в шепот молитв, раздающихся из разных углов церкви. Слегка помассировал опять занывшую грудь. Попытался помолиться.

Как в быстро прокручиваемой видеоленте возникли беззвучно шепчущие что-то лица, в которых он узнал бабушку, мать, отца. Всмотрелся в сухие губы матери и ее восковое белое лицо. Мгновенной вспышкой высветились и вновь пропали глаза отца. Он откинулся назад, прислонился к холодной стене, неотрывно всматриваясь в темные углы левого крыла церкви, куда не достигал скудно пробивающийся через маленькие разноцветные окошки свет. Из сплошного ничего постепенно, один за другим, сформировались скрюченные от ревматизма пальцы и, заслоняя собой полыхающие желтые язычки, вытянулись в его сторону, все ближе и ближе, а дотянувшись, схватили за плечо. Знакомый до боли в груди голос с хрипотцой, пробравшись куда-то внутрь него, выдохнул в лицо: «…натворишь еще дел, собственноручно…» Пальцы на плече ослабли, затем вновь напряглись. Его потянуло вперед, он ощутил на губах соленый привкус, вдохнул всей грудью ненавистный и в то же время родной запах отцовского терпкого табака и вслушался в его горячий шепот: «…им повод нужен был, понимаешь, любой… Не бойся, ничего не бойся… Из школы исключили, а из жизни не дам, чтобы…»