Текст книги "Первая клетка. И чего стоит борьба с раком до последнего"

* * *

Отклонение в нестабильной системе на грани катастрофы может возникнуть в результате анеуплоидии – биологической реальности, которая заставляет усомниться в верности представлений современных исследователей рака, сосредоточенных в первую очередь на генах. Люди наследуют два набора из 23 хромосом, по одному от каждого из родителей. Анеуплоидия клетки – это ситуация, когда в клетке меньше или больше 46 хромосом. Она возникает при делении клетки, если хромосомы распределяются неравномерно и одна дочерняя клетка получает больше, а другая меньше сорока шести. Какова причина анеуплоидии? Нестабильность хромосом и дальнейшую анеуплоидию могут вызвать мутации генов, особенно тех, которые регулируют восстановление поврежденной ДНК в клетке. Еще в 1902 году немецкий ученый Теодор Бовери заметил, что если в яйцах морского ежа имеется анеуплоидия, то развитие эмбрионов идет аномально. Он предположил, что неправильное количество хромосом предрасполагает клетку к раку. Анеуплоидные клетки вырабатывают аномальное количество белков из-за измененного числа функционирующих генов, а это препятствует жизненно важным сигналам роста и гибели. Анеуплоидия выявляется примерно у 90 % солидных опухолей и в 75 % гемобластозов.

Генетические мутации и анеуплоидия – характерные признаки злокачественности, однако относительная важность каждого из этих факторов как первопричины рака вот уже десятки лет служит предметом споров. Одна сторона утверждает, что все начинается с анеуплоидии, а генетические мутации возникают из-за хромосомных поломок, а другая стоит за главную роль генетических мутаций, а анеуплоидию считает их следствием.

В 2017 году ученые из лаборатории Колд-Спринг-Харбор провели эксперимент, в ходе которого вырастили культуры двух групп клеток параллельно. В одной клетки имели нормальный набор хромосом, а в другой у них была одна лишняя. Анеуплоидные клетки сначала росли медленно, но потом произошел внезапный рывок роста – и они начали стремительно делиться, причем перемена случилась почти мгновенно. При делении клеток число их хромосом все больше и больше отличалось от нормы. В чашке Петри словно бы повторялись события, происходящие в организме, когда первичная опухоль некоторое время медленно растет, а потом становится агрессивной и метастазирует. Анеуплоидные клетки выживали лучше клеток с нормальным числом хромосом. Кроме того, по мере усугубления анеуплоидии в дочерних клетках они проявляли генетическую нестабильность: у одних хромосом было больше, а у других меньше, чем у родительских клеток.

Может быть, первоначальная стадия медленного роста отражает фазу самоорганизации, когда система неуклонно наращивает энтропию, популяция становится все нестабильнее – совсем как в песчаной куче – и в конце концов возникает самоорганизованное критическое состояние, когда любое событие способно вывести систему из равновесия? Подобно тому как последняя песчинка, вызывающая обвал, ничем не отличается от остальных песчинок, клетка, вызывающая катастрофическую перемену, вероятно, ничем не отличается от своих соседок в чашке Петри. Вся культура в целом становится гиперчувствительной и нестабильной и склонна к катаклизмам. В таких условиях даже минимальная ошибка при копировании ДНК, мутация-пассажир, подхваченная при делении клетки, словом, мелочь, при других обстоятельствах не имевшая бы особых последствий, способна обрушить всю систему.

* * *

Прекрасным погожим утром в начале 2000 года мы с Харви и Шехерезадой наблюдали особенно эффектный восход над озером Мичиган из окна своей гостиной. Наша чикагская квартира выходила на Лейкшор-драйв и зоопарк в Линкольн-парке, и оттуда открывалась панорама города от центра Джона Хэнкока до небоскреба Сирс-тауэр. Харви был в превосходном настроении. У нас выдалось счастливое утро, и Шехерезада бегала по квартире в полном восторге, что ее родители для разнообразия перестали нервничать. Харви спросил, не хочу ли я развлечься. Вид у него был свежий и отдохнувший, и я попросила о невозможном: не согласится ли он побегать со мной по берегу озера? Раньше мы любили бегать вместе, но Харви уже несколько месяцев не отваживался на эту авантюру. Глаза его вспыхнули, и он сказал:

– А давай!

Мы успели добежать только до Естественно-научного музея Пегги Ноутберт за два квартала от дома, когда Харви замедлил бег.

– Что случилось? – спросила я.

– Сам не понимаю, но у меня такое ощущение, что я не могу нормально дышать, – ответил он.

Мы остановились, отдохнули немного и попробовали снова. Еще квартал – и все началось опять. Мы вернулись домой. Ближе к полудню одышка у Харви усилилась. Я предложила поехать в больницу, но он отказался. Я дала ему ингалятор Шехерезады, это ненадолго помогло. Весь день мы провели дома, нам было тревожно. Харви пошел в спальню прилечь и посмотреть “Гражданскую войну” Кена Барнса. И так увлекся, что его раздражало, когда я то и дело заглядывала проверить, как он там. Я постаралась оставить его в покое.

Шехерезада уже привыкла, что даже самые продуманные планы у нас постоянно отменяются, и даже глазом не моргнула, когда я сказала, что ужинать мы будем дома. Мы легли спать пораньше. В четыре часа утра Харви разбудил меня и сказал, что ему нужна помощь. Он был весь в поту и, казалось, вот-вот потеряет сознание, каждый вздох давался ему с трудом. Я хотела вызвать скорую, но он попросил меня отвезти его, поскольку скорая помощь отвезла бы нас в ближайшую больницу, а он хотел попасть в больницу при Университете имени Раша. Наша домработница помогла мне одеть его и усадить в машину. Я заранее позвонила в приемный покой, и когда мы подъехали, у двери нас уже ждала бригада с инвалидным креслом. Не прошло и нескольких минут, как Харви интубировали и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких.

Отключить его удалось лишь через несколько дней. Всестороннее обследование, в которое входила и бронхоскопия, не выявило никаких пульмонологических отклонений. Наконец ему поставили диагноз – астма с дебютом в зрелом возрасте – и выписали, прописав стероиды и бронхолитики в больших дозах. Был ли внезапный сильный астматический приступ, первый в жизни Харви, как-то связан с лимфомой? В анамнезе у него не было никаких легочных заболеваний, поэтому такую возможность следовало рассмотреть, но точно сказать было невозможно. Лишь через год астму у него задним числом диагностировали как паранеопластическое проявление первичного рака.

Свирепость тяжелых симптомов у Харви была результатом битвы между лимфомой и иммунной системой, избравшей себе не ту цель; они сражались в его измученном теле, выжигая все на своем пути, и такие эпизоды затягивались на несколько дней, а иногда и недель, после чего наступало жутковатое затишье, а Харви чувствовал себя вымотанным и обессиленным – настолько, что такого состояния не дали бы никакие физические нагрузки. В ноябре 1999 года мы были на Манхэттене на короткой конференции. Мы остановились в отеле “Плаза”, и Харви был очень рад сводить Шехерезаду в зоопарк в Центральном парке. Назавтра утром он начал одеваться и вдруг сел и схватился за левую икру.

– Наверное, судорога, – сказал он.

К тому времени я уже привыкла приписывать лимфоме все, что с ним происходит, а он сердился на меня, потому что не хотел, чтобы ему постоянно напоминали о диагнозе. Когда мы приземлились в Чикаго, он заметно хромал. Я заставила его показаться терапевту. На УЗИ выявился тромбоз глубоких вен в икре. Онколог, пульмонолог, ревматолог и эндокринолог были единодушны: тромбоз глубоких вен, ночной пот, блуждающий полиартрит, даже астма, которую диагностировали годом раньше, – все это взаимосвязано. Вероятно, симптомы у Харви проявлялись, поскольку лимфома блуждала по всему организму и вызывала местные реакции везде, от кожи до легких. Но те же симптомы наблюдаются и при солидных опухолях, не выходящих за пределы органов, где они возникли. Как это объяснить?

Иногда паранеопластические синдромы становятся первыми симптомами злокачественного заболевания, о котором никто и не подозревал. Они могут затронуть любую систему и орган. Происхождение тканей им безразлично. Дэвид Анзари описал историю наших представлений об этих синдромах на примере удивительной связи между раком поджелудочной железы и тромбозами.

В 1784 году манчестерский хирург Чарльз Уайт показал, что белая болевая флегмазия вызвана не застоем молока или лохий, а тромбами, которые закупоривают вены. В 1847 году немец Рудольф Вирхов (1821–1902) заметил, что венозные тромбы часто перемещаются в легкие. В 1865 году французский врач Арман Труссо (1801–1867) описал блуждающие венозные тромбозы у самого себя при раке поджелудочной железы. После этого долго считалось непреложной истиной, что рак поджелудочной железы сопровождается предрасположенностью к повышенной свертываемости крови, которая приводит к клинически значимому тромбозу. Однако впоследствии возникли сомнения – и зазвучали голоса, утверждающие, что отношения между раком поджелудочной железы и тромбоэмболическими расстройствами нужно пересмотреть, поскольку эти расстройства и не уникальны, и не находятся в какой-то особой связи с карциномой поджелудочной железы, а также поскольку они примерно так же часто встречаются и при других злокачественных заболеваниях внутренних органов.

Опыт Харви был одним из множества напоминаний, что рак, какой бы ни была его причина, – это отнюдь не просто опухоль, заключенная в каком-то одном органе. Если не сама первичная опухоль, то иммунные реакции на нее способны поразить любую систему, причем проявления этого неожиданны, непостижимы и иногда причиняют больше страданий, чем сама опухоль. Единственный метод, который даст стойкий терапевтический эффект, – полное уничтожение рака, вызывающего эти симптомы. Все прочие попытки – не более чем симптоматические и паллиативные меры, которые снижают воспаление и боль.

Ночной пот напоминает проявления инфекций и наталкивает на мысль о заинтересованности иммунной системы и выработке цитокинов, разновидности белков, необходимых для реакции организма на рак и борьбы с ним. Организм понимает, что с ним что-то неладно. И запускает яростную иммунную реакцию. Чтобы уберечься от ее гнева, раковые клетки либо размещают у себя на поверхности сигнал “Не ешь меня”, либо стараются завуалировать сигнал “Съешь меня”. В результате иммунный ответ лишь причиняет больше вреда, разрушая нормальные ткани, а не уничтожая раковые клетки. Иммунная система при раке не всегда подавлена, наоборот, зачастую она излишне бурно реагирует, а иногда ее активность одновременно и повышена, и понижена.

Смертельно опасные симптомы у Харви были результатом ослабленной реакции иммунной системы на повторные атаки инфекций, из-за которых он в последний год жизни попадал в больницу по несколько раз в месяц. Для поддержания иммунитета ему регулярно вводили иммуноглобулины внутривенно. При этом неприятные ночные приступы потливости и полиартрит, причинявший сильнейшие боли, были явными признаками излишне активного беспорядочного иммунного ответа на лимфому. Понять, как иммунный ответ может быть одновременно недостаточным и избыточным, не так-то просто. Возможно, рак маскируется, притворяется другом, обманывает иммунную систему, но это верно лишь отчасти. Другая гипотеза состоит в том, что эти синдромы – результат воздействия химических веществ и белков, которые вырабатываются опухолями и разносятся по организму вместе с кровью, запуская реакции в восприимчивых тканях. Возможно и обратное: рак как таковой возникает из-за перебоев в работе иммунной системы. И если рак – это следствие, то какие системные изменения в организме сделали организм более благоприятной средой для выживания мутировавшей, переродившейся злокачественной клетки? Что это – воспалительная реакция или избыточный ответ иммунной системы?

Редукционизм – движущая сила прогресса в биомедицинских науках, но прогресс достигается за счет обесценивания индивидуального опыта. Рак в отдельных случаях может поражать несколько органов сразу, даже если злокачественные клетки остаются в пределах одного органа. Он определяется свойствами своих отдельных компонентов и сводится к ним лишь в самых ранних своих проявлениях. Причина отдаленных и охватывающих весь организм симптомов рака не может сводиться к дисфункции отдельных злокачественных клеток. Нет, это сложное и непредсказуемое коллективное поведение самых разных объектов, взаимодействующих друг с другом и с защитными механизмами хозяина. По всей видимости, иммунные клетки не распознают рак как нечто чужеродное и не могут его уничтожить. Однако полностью игнорировать его им тоже не удается, по крайней мере, у некоторых больных. Возбужденная, активная иммунная система промахивается мимо подлинной цели и атакует не рак, а хозяина. В зависимости от того, что становится мишенью иммунной атаки, у пациентов возникает множество самых необычных паранеопластических синдромов. Это больше похоже на проявления эмерджентных свойств у разных состояний воды. Замерзая, вода превращается в лед. Молекулы никак не меняются, у твердой и жидкой воды они одинаковы, так чем же объясняется скользкость льда? Сложность целого невозможно объяснить суммой отдельных частей. Видимо, паранеопластические синдромы – это эмерджентное свойство рака.

Для полного исследования этих сложных вопросов нужно не просто секвенировать геномы опухолей, чтобы выявить вызвавшие их мутации. Искусственно пересаживать рак можно только здоровым животным с уничтоженной иммунной системой. В результате все сопровождающие реакции тела, все ответные удары дезориентированной иммунной системы, поведение организма в целом при появлении злокачественной опухоли и весь диапазон паранеопластических синдромов при моделировании на животных отсутствуют. Кто регистрировал В-симптомы – боль в суставах и ночной пот – у мышей?

* * *

Заболеваемость раком с возрастом повышается, хотя эти процессы – старение и рак – с биологической точки зрения практически противоположны. Когда клетки стареют, они либо умирают, либо входят в состояние приостановленной жизнедеятельности: перестают делиться, минимизируют метаболическую активность и потребление энергии и уже не исполняют никаких полезных функций, а только производят отходы, поскольку это естественно, когда живешь.

Когда клетки достигают предела Хейфлика, то либо впадают в это состояние, либо погибают. Часами, следящими за количеством делений, служат отрезки ДНК на концах каждой хромосомы – так называемые теломеры, которые сокращаются каждый раз, когда клетка делится. Большинство видов рака не стареют и не умирают, поскольку вырабатывают фермент теломеразу, которая восстанавливает укороченные отрезки ДНК. В 2009 году трое ученых – Элизабет Блэкберн, Кэрол Грейдер и Джек Шостак – получили Нобелевскую премию по медицине и физиологии за открытие того, как хромосомы защищаются теломерами и как теломерная ДНК восстанавливается теломеразой.

Старение связывают с укорочением теломер и накоплением стареющих клеток. Проблема со стареющими клетками состоит в том, что, хотя они поддерживают лишь минимальную биологическую активность, чтобы не умереть, отходы они производят по-прежнему. Система вывода отходов в организме работает сверхурочно, чтобы удалить отбросы не только после функционирующих, делящихся клеток, необходимых для организма, но и после этих иждивенцев. К тому же стареющие клетки вырабатывают белки, вызывающие хроническое воспаление. Возникающая в итоге токсичная среда идеально подходит для укоренения и роста мутировавших клеток и вносит значительный вклад в возникновение как рака, так и других возрастных болезней. Мутировавшее зерно находит в стареющем теле благоприятную почву.

Старение вызывает воспаление. Раковые клетки прекрасно растут на почве воспаления. И разумеется, как мы уже видели, старение приносит с собой целую коллекцию мутаций в молекуле ДНК, и их число с возрастом увеличивается экспоненциально.

Как ни странно, встречаются в остальном здоровые люди, как правило, старше шестидесяти, без малейших признаков какой бы то ни было болезни, у которых от 2 до 20 % клеток крови произошли от клона, несущего мутации в генах, связанных с крайне злокачественными болезнями вроде МДС и ОМЛ. Ситуация, когда нет ни клинических отклонений показателей крови, ни опознаваемых болезней костного мозга, но в клетках крови и костного мозга наличествуют мутации, характерные для болезни, называется “клональный гемопоэз неопределенного потенциала”. Это длинное название указывает, что существует группа или клон клеток, являющихся носителями мутации, которые в других условиях вызывают тяжелую патологию, однако в отсутствие сниженных показателей крови их потенциальная способность вызвать болезнь не определена. С каждым десятилетием жизни заболеваемость клональным гемопоэзом неопределенного потенциала повышается. Он есть у почти 20 % людей старше 60 лет и у 50 % людей старше 80 лет. Как выяснилось, клональный гемопоэз неопределенного потенциала переходит в ОМЛ очень редко (примерно в 1 % случаев), однако его связывают с другими болезнями – сердечно-сосудистыми заболеваниями и инсультами, особенно в тех случаях, когда не удается легко выявить очевидные факторы риска нарушений мозгового кровообращения. У долгожителей старше 100 лет клональный гемопоэз неопределенного потенциала встречается редко. Если вы мечтаете отметить столетний юбилей, узнайте, нет ли у вас клонального гемопоэза неопределенного потенциала.

Нарушения нормальной, физиологически регулируемой передачи сигнала между клетками могут вызывать не только стареющие клетки, накопление мутировавших сегментов ДНК, завалы отходов и воспалительная среда в организме пожилых людей, но и пространственная реорганизация костного мозга с возрастом. Деятельность клеток, по крайней мере отчасти, контролируется микроокружением, или стромальными клетками, при помощи химических и нервных сигналов. Главную роль играет мощность сигнала, а она в некоторой степени зависит от физического расстояния между клетками. С возрастом много ткани теряется, поскольку клетки достигают предела размножения и отмирают. У здорового взрослого примерно половина костного мозга – это кроветворные клетки, а остальная половина – пустое пространство, заполненное жиром. С возрастом это соотношение между клетками и жиром пятьдесят на пятьдесят меняется, и у семидесятилетних нередко можно наблюдать, что жиром заполнено уже 70 % костного мозга. Этот жир увеличивает расстояние между эффекторной клеткой и клеткой-мишенью. Даже небольшое снижение мощности сигнала, препятствующего разрастанию, даст преимущество в размножении клетке-мишени, находящейся на расстоянии от контролирующей стромальной клетки. Если такая клетка-мишень тоже накопила мутации, это постепенно приведет к бесконтрольному разрастанию клона. Если подобная ненормальная ситуация не будет исправлена, костный мозг впоследствии может стать в основном “моноклональным”, то есть заселиться дочерними клетками одной клетки. Для моноклональной популяции также могут быть характерны специфические выявляемые генетические мутации: с клональным гемопоэзом неопределенного потенциала чаще всего связаны мутации генов TET2, DNMT3A и ASXL1.

Однако моноклональность не означает, что одна из дочерних клеток неизбежно переродится в злокачественную. Скорее моноклональность означает предрасположенность клеток к злокачественности. При стремительном разрастании клона количество моноклональных клеток растет, и система может начать двигаться от равновесия к самоорганизации и критическому состоянию. Может быть, реорганизация клеток при ненормальной архитектуре костного мозга подчиняется тем же законам, что и самоорганизация в песчаных кучах? Достигнув критического состояния, система становится склонна к стремительным катастрофическим изменениям. Это подтверждают разносторонние наблюдения. Например, практически в каждой злокачественной клетке у больных хроническим миелоидным лейкозом отмечается транслокация между девятой и двадцать второй хромосомами – так называемая филадельфийская хромосома, в честь города, где ее открыли. Несколько лет назад было показано, что появлению филадельфийской хромосомы предшествует клональная экспансия и моноклональное состояние.

Частота моноклональности повышается прямо пропорционально возрасту: моноклональная работа костного мозга наблюдается не менее чем у 40 % женщин старше 60 лет. Моноклональны не только все виды рака – моноклонально и предшествующее им состояние, так называемая дисплазия. Нормальные клетки в аномальной среде начинают выглядеть диспластическими. То есть все диспластические состояния, поражающие костный мозг, шейку матки, печень, пищевод и желудок, моноклональны, и диспластическая морфология говорит об аномальной почве, или микроокружении. Если система следует универсальному закону критических состояний, невозможно предсказать, какое направление она изберет.

* * *

Возраст – самый сильный канцероген, поскольку он обеспечивает встречу всех явлений, вызывающих рак. Нора Эфрон со своим лукавым остроумием и лазерно-точной наблюдательностью, как известно, советовала женщинам после сорока трех прятать шею: “Лицо – обман, а шея – истина. Чтобы узнать возраст секвойи, нужно ее спилить, но это потому, что у нее нет шеи”. В последнее время, глядя в зеркало, я часто задаюсь вопросом: если таковы внешние перемены, какие разрушения творит старость внутри моего организма? Как видно, огромные. В старом теле есть как минимум четыре крупные области глубоких биологических изменений, которые превращают его в настоящий рассадник злокачественных клеток. Я называю это аббревиатурой MIST – “туман”, так сказать, сумрак старения. Во-первых, это М – мутации. Помимо наследственности и влияния токсических веществ из окружающей среды, каждая репликация ДНК при делении клетки дает новые ошибки копирования. Повреждения ДНК вызывает и клеточный метаболизм. Со временем мутации из этих источников накапливаются. Во-вторых, это I – иммунная система. Все органические процессы с возрастом становятся вялыми, отчего иммунная система спотыкается, не замечает раковую клетку в момент возникновения и не успевает ее уничтожить. В-третьих, с возрастом повышается количество стареющих клеток; отсюда и S. Само по себе старение – это антирак, поскольку стареющие клетки перестают делиться. Однако стареющая клетка – это канцероген для других клеток, поскольку она сохраняет метаболическую активность и вырабатывает отходы, которые накапливаются, отчего естественная среда обитания клеток становится токсичной. Воспалительная микросреда – идеальная почва для аномального ракового семени. Наконец, в-четвертых, Т – проблема потери тканей с возрастом, что особенно заметно на лице и шее, но так же уродует нас изнутри. Истощение тканей приводит к реорганизации органов, в частности костного мозга, что, в свою очередь, приводит к пространственной перестановке клеток, чья активность зависит от точных физиологических градаций химических сигналов. Эти четыре фактора окутывают стариков сумрачной пеленой предрасположенности к раку. В модели Пера достаточно одной песчинки, чтобы вывести всю систему из равновесия и вызвать обвал, а тела стариков пронизаны целым роем таких песчинок.

Любой канцероген: и наследственная генетическая предрасположенность, и перемены, вызванные старением, и воздействие токсических веществ и патогенов – все это приводит к мутациям в онкогенах и генах-онкосупрессорах. Теоретически это должно упростить поиск таргетных методов работы с генетическими мутациями. Но беда в том, что эти изменения не статичны по своей природе. С каждым циклом деления раковые клетки приобретают новые мутации. Рак у взрослых внезапно становится таким сложным именно потому, что сотни булавочных уколов начинают действовать вместе – и именно поэтому рак у пожилых лечить труднее, чем у детей. У пожилых ассортимент мутаций меняется с каждым делением клеток – нечего и говорить о том, насколько разными наборами мутаций обладают два разных человека. У молодых не было времени накапливать ошибки репликации ДНК; рак возникает при поломке важного гена или основного сигнального пути, что делает клетку бессмертной и вводит ее в бесконечный цикл роста в ущерб созреванию. Атака на одну мишень имеет больше шансов на успех, чем попытки преодолеть кумулятивную дисфункцию множества белков, действующих в токсической воспалительной микросреде. Это произошло в случае хронического миелоидного лейкоза, но даже там лекарства оказались эффективными только на стабильной хронической фазе болезни, а не после развития острой, бластной стадии. Наконец, взаимодействие раковых клеток с иммунной системой приводит к целому фейерверку разрозненных, мучительных, смертельно опасных симптомов и признаков, объединенных общим термином “паранеопластические синдромы”. Биологические исследования, длившиеся полвека, – достаточное доказательство неразрешимости онкогенеза, причем нет надежды, что это изменится в обозримом будущем. В следующей главе мы подробно рассмотрим, как эти знания применяются для разработки индивидуализированных подходов к терапии и какими были результаты подобных инициатив по внедрению персонализированной медицины.

* * *

Трагическая история Пера Бака разворачивалась вдалеке от меня, на другом материке, и я узнавала подробности лишь по телефону и электронной почте. И все же она имела для меня огромное значение. Я давала Перу советы по поводу тех же самых вопросов, которые вставали передо мной и Харви, когда нужно было принимать решения о последнем этапе жизни. От параллелей веяло мистикой: два блестящих, энергичных, целеустремленных, преданных своему делу человека в пору творческого расцвета, с дерзкими планами на грядущие десятилетия – и вдруг им показывают финишную черту. И у Харви, и у Пера были маленькие дети, но оба понимали, что не доживут до того, как дети станут взрослыми, окончат колледжи, создадут семью и подарят им внуков.

Как часто я просыпалась ночью и видела, что Харви сидит совершенно неподвижно на краю постели спиной ко мне, погруженный в раздумья, – наверное, он сидел так часами напролет. Что означает время для того, у кого оно на исходе? Необъяснимая интуитивная сдержанность не позволяла мне вмешиваться в хитросплетение его мыслей. Как человек, слышащий шаги смерти, с каждым днем все ближе, обдумывает темы умирания, утраты, боли, скорби, как он переживает изнурительное ощущение тщетности всего сущего, невыносимую гнетущую печаль из-за всего, что останется несделанным? Как он думает о том, что могло быть иначе? Рак неустанно разрушает тело медленными, мерными, мучительными ударами, а ясный, острый, логический ум вынужден обретаться в этом ноющем полутрупе и документировать каждый шаг к отступлению со всей точностью обостренных чувств. Этими темными чикагскими ночами мы были словно две души, мучимые каждая в своем личном аду, застывшие в статичных позах – его вертикальная неподвижность отражала мое горизонтальное оцепенение. Каждый из нас боялся признать, что второй не спит, поскольку тогда в эту тишину вторглись бы слова. А выразить даже долю наших мук, воплотить боль в слова, даже в самые лаконичные, значило бы принизить едкую, головокружительную, слепящую мощь этого страдания, физического – у Харви, эмоционального – у меня. Вот скоро я буду разговаривать в комнатах, навеки лишенных его голоса, буду дышать воздухом, в котором уже не будет его дыхания. Но пока я старалась унять гулкое биение сердца в груди, мой разум, заложник рациональности, которая проникала в него сквозь тайные лазейки, холодно проводил микроскопический анализ, как бы мне точно определить свои чувства, определить, горюю я по Харви или боюсь, как мы с Шехерезадой будем жить без него. Мысли и чувства, противоречивые, спутанные, наваливались одновременно и пробивались сквозь руины моих защитных механизмов надежды, напоминали о неизбежности горя, о том, что моя жизнь скоро станет пустой, что мне предстоит коротать дни в одиночестве, – напоминали с такой жестокой, яростной остротой, что пронзали меня физически, беспощадно сдавливали пересохшее горло, нагоняли волны тошноты.

Знакомы ли вариации этих тем другим онкологическим больным, ощущают ли они этот головокружительный вихрь непрерывно сменяющих друг друга, неутолимых и гибельных для души страданий? Проводят ли они усталыми пальцами по зубчатым краям тоски, произносят ли слова прощания в тишине бессонных ночей на безмолвном, неслыханном языке?

* * *

Один из самых печальных разговоров у нас с Пером произошел через несколько месяцев после того, как ему сделали пересадку костного мозга. Казалось, все стабилизируется – и тут у него возникло осложнение после процедуры пересадки, широко известное и страшное: тяжелая легочная недостаточность. После долгих месяцев лечения, иногда на грани подвига, Пер понял наконец, что не победит болезнь.

* * *

Харви и Пер умерли с разницей в несколько месяцев. Две жизни, прожитые с сумасшедшей скоростью, окончились взрывом. И под конец их влияние на окружающих становилось все сильнее, все мощнее, оно удивительным образом крепло именно потому, что их отняли у нас до срока. А я впала в какое-то затуманенное состояние, механически совершала положенные движения, но все время ощущала, что меня словно бы разбили на мелкие осколки. Я пыталась подбадривать и защищать дочь, ходила на работу, принимала больных, руководила лабораторией, заканчивала и сворачивала научную программу Харви, находила работу десятку ученых, которых судьба бесцеремонно уволила. Улаживала имущественные дела, разбиралась со страховыми компаниями, счетами из больниц, социальными службами, скорбящими родственниками и друзьями, преисполнившимися благих намерений. И при этом мне приходилось иметь дело со своей внутренней вселенской катастрофой, с заполонившей меня меланхолией.

 
Я чувствую в моем мозгу
Разрыв – истлела нить.
И вот пытаюсь, шов за швом,
Края соединить.
 
 
Прилаживаю к мысли мысль —
Нижу их на иглу —
Но разбегаются они,
Как бисер на полу.
 

ЭМИЛИ ДИКИНСОН[7]7
  Перевод А. Гаврилова.


[Закрыть]