Текст книги "Критикон"

Часть третья. ЗИМА СТАРОСТИ

Дону ЛОРЕНСО ФРАНСЕСУ де УРРИТИГОЙТИ [518]518
  Этим посвящением, обращенным не только к декану собора в Сигуэнсе (город в провинции Гвадалахара), но заодно ко всем его братьям, занимавшим видные духовные должности, Грасиан, следуя собственному афоризму из «Оракула», видимо, намеревался обеспечить себе дружескую поддержку на черный день, приближение которого предчувствовал.


[Закрыть], досточтимому декану собора в Сигуэнсе

Третью часть сего слова о жизни человеческой, старость трактующую, кому же посвятить ее, как не мужу преклонного возраста, человеку степенному, рассудительному и прозорливому? Посему посвящение это отнюдь не случайно и, с гордостью скажу, хорошо обдумано. Немало лет прошло, как Ваша милость вступила в возраст зрелости. Иной раз течение сезонов нарушается, один забирается во владения другого – осень слишком рано переходит в зиму, весна захватывает часть лета. И также у некоторых людей старость, наступив до времени, отымает большую часть у возраста зрелости, а зрелость – у юности.

Последняя из моих Критик, описывая старость достойную, без дряхлости, взяла за образец совершенную старость Вашей милости. В ней нашел я пример достоинств бесспорных, всем известных, но недостаточно признанных. Перо мое, однако, робеет, что не под силу ему создать верный портрет тех премногих достоинств, тех блистательных способностей, коими, соперничая, одарили Вашу милость благосклонная природа и усердное трудолюбие. Посему надумал я применить уловку одного изобретательного живописца. Взявшись написать портрет совершенной во всех смыслах красавицы и поняв, что, как ни старайся, кисть его не сможет отобразить сию дивную красоту со всех четырех сторон (напишешь с одной стороны – упустишь красоты остальных трех), он придумал способ сделать изображение полное. Со всею тщательностью написав красавицу с лица, он изобразил за ее спиною прозрачный источник, в кристальных водах коего виднелась противоположная сторона во всем ее изяществе; сбоку поместил большое зеркало, поверхность коего отражала профиль красавицы справа, а с другого боку – блестящий щит, в коем изображался ее профиль слева. Остроумная выдумка помогла представить взору дивные прелести во всей полноте. А ведь нередко величие предмета превосходит наши способности.

Так и я, дабы не утратить ни одно из совершенств, не упустить ни одно из достоинств, коими восхищаюсь в Вашей милости (одни прирожденные, другие приобретенные, но ни одного заимствованного!), описав

мужество, благоразумие, ученость, рассудительность, миролюбие, великодушие, любезность, благородство, знатность, в Вашей милости блистающие подлинным, не мнимым светом, я хотел бы их сопоставить с источником – на сей раз не рисованным, но настоящим, – с сиятельными родителями Вашими: с сеньором Мартином Франсесом, красою дома, светочем знаменитого града Сарагосы, мужем славным набожностью, великодушием, кротостью и образованием – в нем все было великим, – и с матерью Вашей, образцом благородной и благочестивой матроны, достоинства коей доказывают ее плоды – сыновья, что взяли и числом и способностями. Да, с большим правом, нежели славная римлянка [519]519
  Корнелия, мать знаменитых братьев Гракхов, римских трибунов: Тиберия Семпрония (160 – 133) и Гая Семпрония (154 – 121).


[Закрыть], она могла бы сказать: «Мои сыновья – вот мои наряды, украшения и драгоценности».

Затем, по правую руку поставлю я не одно зеркало, но целых четыре – четырех братьев, что все посвятили себя служению богу в знаменитейших капитулах Испании. Первым будет достославный сеньор дон Диего Франсес, епископ в Барбастро, зерцало просвещенных прелатов – по благочестивой жизни и неусыпному рвению, по учености печатных трудов и щедрости пожертвований. Вторым да будет сеньор де Вальпуэста, настоятель храма в Бургосе, также зерцало священнослужителей и на кафедре, и на амвоне, и в настоятельском кресле, с примерным усердием отправляющий службы, не пропуская ни единого дня, хотя недуги не отпускают его ни на единый час. Третий (он мог бы быть и первым) – это сеньор архидиакон в Сарагосе, всеобщий великий благодетель: знати – советами, бедноте – подаяниями и трудами в должности управителя Главного Лазарета, лицам духовным – наставлениями, людям ученым – своими книгами, всей пастве – великолепными храмами, его иждивением сооруженными, да капеллами, им основанными; короче, всепочитаемый. он рожден на благо всем. Венцом веры да будет преподобный отец фрай Томас Франсес, факел серафического ордена [520]520
  «Серафическим» называли францисканский орден.


[Закрыть], что сияет на амвоне красноречием (пример тому – его великопостные проповеди в Королевском Лазарете Сарагосы, в сем ристалище талантов), на кафедре – глубоким знанием теологии, в печатных трудах – обширной эрудицией, а также рвением на разных должностях, особливо же в сане Секретаря двух Генералов Ордена, – двойное доказательство великих его заслуг.

По другую сторону помещу я щит – трех братьев мирян, трех благородных кабальеро – дона Мартина, дона Марсиала и дона Пабло, сочетающих светский блеск с благочестием. Не менее достойны внимания изображенные в фоне племянники – духовные и миряне. В особенности же я восхваляю то, что все они по христианскому и рыцарственному духу – славные герои своего отечества и своего века.

Сим да будет завершен портрет заслуг и достоинств, собравшихся в Вашей милости, как в родном своем дому, который да осветят и освятят небеса.

Вашей милости преданнейший почитатель

Лоренсо Грасиан.

ЧИТАТЕЛЮ

Великих довольствует лишь великое. Что до меня, я не прошу судьбу послать мне читателями людей великих, но молю о читателе благодушном и благожелательном – ему подношу я сей трактат о старости как особливую новинку. Никто не осудит, если чего-то не сделаешь, но осудит, коль сделаешь плохо; мало кто спросит, почему нет того или этого, но спросят, почему это плохо. Признаюсь, куда разумней было бы не начинать сего труда, но, раз начал, неразумно будет не закончить. Так пусть же эта часть третья станет печатью, скрепляющей две первые.

Немало промахов найдешь здесь при желании – уж ты-то не дай маху. И вот тебе обширные поля – полагаю, на то поля и заведены, дабы разумный читатель заполнял их тем, что упустил или чего не знал писатель; дабы он, читатель, исправлял сочинителя. Хоть за одно снискать бы твою похвалу – за то, что в этом сочинении я стремился соблюсти великий совет Горация, изложенный в бессмертном его «Искусстве», совет, применимый ко всякому творению; он гласит: Denique sit quod vis simplex dum taxat et unum [521]521
  Знай же, художник, что нужны во всем простота и единство (лат.). Гораций. Наука поэзии, 23. Пер. М. Дмитриева. М. – Л.


[Закрыть]. Какова бы ни была цель рассуждения или вымысла – будь то в жанре эпическом, комическом или ораторском, – надобно стремиться, чтобы сочинение составляло единое целое, чтобы части не были каждая сама по себе, но, сочетаясь, образовали совершенное единство.

В сей третьей части я старался избежать обычного у большинства сочинителей недостатка – первая часть часто хороша, вторая хромает, а третья и вовсе на ногах не держится. Я же стремился к обратному (хотя не знаю, удалось ли мне это), к тому, чтобы вторая часть была менее плоха, чем первая, а эта третья – чем вторая.

Некий читатель, человек великий, сказал об одном великом творении, что находит в нем лишь один изъян – оно недостаточно кратко, чтобы выучить на память, и недостаточно длинно, чтобы читать без конца. Боюсь, не постигло бы последнее мой труд – не достоинств ради, но из-за утомительного многословия. Впрочем, я предлагаю тебе и другие сочинения, покороче. И хотя мне далеко до ученого гуманиста и славного законоведа Тирако [522]522
  Тирако, Андре (1480 – 1558) – французский юрист, плодовитый писатель энциклопедической образованности (прозванный «Варроном нашего века») и многодетный отец.


[Закрыть], восхищавшего поклонников своей плодовитостью, я надеюсь, что, выпуская по книжечке в год, тоже заслужу благодарность читателей.

Кризис I. Почести и горести стариковства

Нет описки без писателя, нет глупости без радетеля, и чем она глупей, тем более рьяного. Сколько голов, столько – не скажу умов, нет! – причуд. Вот однажды взялись умники, те, что лезут в адвокаты рода человеческого, осуждать мудрую Природу за то, что началом жизни она установила детство.

– Самый никчемный, – говорили они, – самый бестолковый из всех четырех возрастов! Правда, таким образом жизнь начинается приятно и легко, да только в глупости. А раз невежество всегда опасно, сколь пагубнее оно в начале! И этаким-то манером должны мы вступать в мир, во вселенский этот лабиринт, сложенный из коварства и лжи, в мир, где сотни глаз и то мало! Нет, негоже это придумано. Надо жаловаться – нас обманули, пусть исправят ошибку!

Недовольство людей вскоре дошло до верховной консистории – уши правителей чего только не услышат! И велено было хулителям предстать пред высочайшие очи. Жалобу, сказывают, выслушали благосклонно и предложили ходатаям самим избрать возраст, с коего, по их рассуждению, лучше начинать жить, но с условием, – кончать они будут противоположным: к примеру, ежели началом будет веселая весна детства, то конец придется на унылую зиму старости; а ежели начнут со зрелой осени, с возраста мужества, прощаться с жизнью доведется в необузданное лето юности. Дано им было время хорошенько все обдумать да обсудить, а как придут к согласию, пусть, мол, представят свое решение – тотчас будет исполнено. Тут-то и пошли споры, вавилонское смешение мнений, на каждое предложение сыпались со всех сторон возражения. Одни предлагали начинать жизнь с молодости – из двух-де крайностей лучше безумец, чем глупец.

– Вздор несусветный! – возражали другие. – Не жизнь тогда будем начинать, но в пропасть катиться; не в мир вступать, а в край погибели, да вратами порока, не добродетели; а как завладеют пороки башнями души, кто их выгонит из крепости? Поймите, ребенок – нежный росток; согнется налево, его можно еще склонить направо, но юноша необузданный да разнузданный советов не слушает, наставлений не терпит, все делает наперекор и во всем ошибается. Поверьте, из двух крайностей безумие куда опасней неведения.

О недужной старости долго спорить не пришлось, хотя кое-кто и ее предлагал, – чтоб уж камня на камне не оставить, все перевернуть.

– Ба! – сказали те, кто был менее глуп. – Старость – не радость, а гадость, в этом возрасте лучше жизнь покидать, чем начинать; всяческие немощи облегчают смерть, делают ее более сносной. Страсти в эти лета спят, зато бодрствует прозрение – перезрелый, а потом иссохший, плод сам падает.

Наибольший успех имела партия, отстаивавшая возраст зрелости.

– Вот это годится! – одобряли книгочеи. – Начало будет великолепное – в полдень разума, при полном свете суждения! Великое преимущество – войти в запутанный лабиринт жизни при ярком солнце! Да, эта пора – царица всех прочих, лучшая пора жизни. С нее начал первый из людей, таким его ввел в мир Верховный Мастер – существом законченным, совершенным, зрелым и до мелочей отделанным. Ясно! Прекратим споры и пойдем просить у Божественного Творца этой милости.

– Погодите! – молвил некий разумный человек. – Ну, кто когда начинал с самого трудного? Искусство этого не советует, природа так не поступает – напротив, во всех своих творениях оба восходят от легкого к трудному, от малого к большому, пока не достигнут совершенного. Разве кто-нибудь начинает подъем с гребня горы? А тут едва человек начнет – да с немалым трудом – жить, как обсядут его заботы, обременят обязанности; не законченным будет он, а конченым, ведь ему надо стать личностью, а это в жизни наитруднейшее. И ежели для начала жизни не годятся немощи старика, тем паче – труды мужа. Кто пожелает жизни, если будет с нею знаком? Кто захочет вступить в мир, зная, каков он? Нет, дайте человеку пожить какое-то время для себя – ведь детство и половина юности еще принадлежат ему, лучших дней ему не видать во все годы жизни.

Спор этот так и не кончился, и сейчас идет, и будет идти, и никогда люди не придут к согласию, не вернутся с ответом к Верховному Творцу, который потому и не отменяет установление, чтобы человек начинал жизнь с ничего не ведающего детства и заканчивал умудренной старостью.

Наши странники по миру, путники по жизни, оказались уже у подножья седых Альп – голова Андренио начала белеть, лебяжий пух Критило редеть. Был сей край так уныл и угрюм, что у всех, кто в него вступал, кровь леденела.

– Ого, – сказал Андренио, – этот перевал я назвал бы скорее вратами смерти, нежели дорогой жизни.

И примечательно, что те, кто прежде переходил через Пиренеи потея, ныне переходил Альпы кашляя, – сколько в юности попотеешь, столько в старости покашляешь. Некоторые из горных вершин были белы, другие – плешивы, а из скал выпадали камни-зубы. Не струились весело и резво ручейки в жилах – жестокий холод заморозил и веселье и живость. Все вокруг охладело и замерло. Деревья стояли обнаженные, без прежней буйной зелени, растеряв пышную листву, а ежели где и остался листок-другой, то столь зловредный, что, падая, убивал: потому-то умиравшая старуха сказала: «Я буду держаться за листья дерева апельсинового» [523]523
  Из шуточного рассказа о старухе, которой врач сказал, что она умрет, когда с деревьев опадут листья.


[Закрыть]. Воды не смеялись, как прежде, но рыдали, даже льдинки скрипели. Соловей не пел, влюбленный, а стенал, разочарованный.

– Что за хмурая область! – сетовал Андренио.

– И нездоровая! – добавил Критило. – Кипенье алой крови сменилось разлитием черной желчи, хохот – стонами, повсюду хлад и печаль.

Так меланхолично рассуждали они и вдруг заметили средь немногих, кому удалось ступить на снежный прах, человека со столь странной походкой, что странники стали втупик, не понимая, идет он вперед или назад; его поза противоречила шагам – лицом повернут к ним, а шел в направлении обратном. Андренио утверждал, что чудак приближается, Критило – что удаляется; как часто двое, видя одно и то же и при том же свете, расходятся во мнениях. Любопытство пришпорило их, и вскоре, нагнав чудака, они убедились, что у него два лица и походка впрямь двусмысленная; думаешь, идет к тебе, а он убегает; а когда кажется, что он совсем близко, он далеко.

– Не дивитесь, – сказал он им, – под конец жизни все мы рассуждаем двусмысленно и поступаем двулично. Иначе, чем с двумя лицами, в наши года не прожить: одно улыбается, другое хмурится, одними устами говоришь «да», другими «нет», и только так обделываешь свои дела. А когда станут требовать исполнить сказанное и упрекать, что не сделано обещанное, отвечаешь: «скоро сказка сказывается», «обещанного три года ждут», от языка, мол, до руки целых две лиги, притом каталонских [524]524
  Каталонская лига была несколько длиннее кастильской.


[Закрыть]. Соглашаемся на испанский манер, а отрекаемся на французский – по примеру Генриха [525]525
  Вероятно, имеется в виду король Франции Генрих III, который. колеблясь между католиками и гугенотами, делал уступки то одним, то другим


[Закрыть], который одним росчерком подписал два противоречащих договора, не обсушив перо и не обмакнув дважды в чернила. Говорим на двух языках зараз, и пусть там жалуются, что нас не понимают, мы-то себя хорошо понимаем. У нас две физиономии, первая и вторая, одна твердит «исполню», другая шепчет «полно!» Первою всем угождаем, второю себя ублажаем. Как часто плачем вместе с плачущим, смеясь в душе над его глупостью! К примеру, некий вельможа, всем нам известный, одной рукой приветствовал просителя, а другою грозил пажу, что его впустил. Посему не верьте умильным минам, не радуйтесь милым словесам. Глядите глубже, и увидите другое лицо, настоящее – злословящее, осуждающее, брюзжащее; присмотритесь, и увидите одно чело ясное и гладкое, другое хмурое и злобное. Одни уста проклинают то, что другие прославляют. На одном лице глаза небесно-голубые, на другом – адски-черные; одни глядят кротко, другие хитро подмигивают. Один лик добродушный, человечный, другой суровый, мрачный; на одном веселье сатурналий, на другом угрюмство Сатурново [526]526
  В астрологии Сатурну приписывался мрачный характер полагали, что влияние планеты Сатурн (холодной, сухой и меланхоличной) порождает задумчивость.


[Закрыть]. Короче, в юности были мы Хуанами [527]527
  Т. е. дураками, простаками.


[Закрыть], а в старости становимся Янусами. И да будет сие первым уроком беспощадной владычицы здешнего края, настойчивей всего преподаваемым, чаще всего осуществляемым.

– Что еще за владычица? – спросил, испугавшись, Андренио.

Янус в ответ:

– Ты что, не слыхал? А ведь она особа весьма древняя и знаменитая, все ее знают, хоть сама никого не признает. С рожденья человек страшится ее, бежит дряхлой ее длани, тщетно всю жизнь пятится назад, заляпывая кляксами дурного тона белую бумагу седин. Если кто и попадает сюда, то разве от пинков времени, отнюдь не по своей воле. Глядите на ту бабенку, как она злится, и чем дальше заходит, тем пуще; видит, что годков в нее натыкано поболе, чем шпилек. Свирепые слуги безобразной Старости хватают всякого путника – не укроется ни богач, ни гордец, ни щеголь, ни храбрец; редко-редко спасается тот, кто достойно живет. Всех волокут прямо за волосы, отчего многие становятся плешивей, чем сам Счастливый Случай. Вон видите, одни бредут, рыдая, другие – кашляя, и все кряхтят и стонут. И немудрено – несказанным мукам подвергает их тиранка, неслыханные пытки придумывает, обращается с ними, как с жалкими пленниками. И слух идет, будто она и вся ее свита – не токмо что колдуньи, но еще и ведьмы: пьют у пленников кровь, выгрызают щеки, в руки суют не пряники, а палки – тем и держись-крепись. Сама же она слывет ближайшей родственницей Смерти, вроде бы двоюродной, хотя не назовешь их родными по крови, скорее по кости. Пожалуй, они скорее даже подруги, чем родственницы, ведь живут по соседству, дверь от одной к другой всечасно открыта – так и говорят: старик ужинать будет в могиле; но и молодых немало помирает, а уж из стариков никто не ускользнет. Описывать вам ее не стану, скоро сами увидите, ежели посчастливится до нее добраться.

Одна красавица говорила:

– Да лучше мне умереть!

Так стращал Янус беднягу Андренио. И вдруг тот заметил, что другими устами Янус рассыпается в похвалах Старости и, обращаясь к Критило, говорит прямо противоположное. Она, дескать, мудрая, бесстрастная, здравомыслящая, ценит своих вассалов, жалуя высочайшими должностями, величайшими почестями, важнейшими привилегиями. Прилагательные в превосходной степени так и сыпались во хвалу ее гостеприимства и хлебосольства. О, как прав был Эзопов сатир [528]528
  Эзоп. Человек и сатир (35).


[Закрыть], бранивший тех, кто одними и теми же устами то согревают, то леденят, то хвалят, то хулят!

– Избави бог от подобных людей! – сказал Андренио.

А Янус:

– Вот как удобно иметь два рта! И заметь, оба говорят правду – сошлюсь на житейский опыт.

Тут они увидели, что вокруг снуют с почестями и наградами безжалостные палачи Старости. Подкрадывались предательски, исподтишка, но, как проберутся, сразу их почувствуешь. Лазутчики Смерти, они, сперва ковыляя на костылях, затем швыряли их и мчали к могиле. Бродили стаями, от шестидесяти до семидесяти. Были отряды и по восемьдесят, эти злее всего, – а уж дальше одни хворости да горести. Зацепив сперва незаметно, катили жертву на костылях, будто на почтовых, через хворобы да ко гробу. А кто пытался сбежать, тех нещадно преследовали, каменовали, и камни вонзались беднягам под вздох да в почки, вышибали резцы да коренные. Только и слышалось в мрачной этой пустыне эхо бесчисленных воплей «ай-ай-ай!».

– Здесь иного не услышите, – утешал их Янус, – только «ай» да «ой» – у старика, что ни день, новая хворь.

Вот напустились семь десятков этих катов (а они злее чертей, говорит Сапата [529]529
  Возможно, Луис де Сапата


[Закрыть], никаким заклятьем не изгонишь) на одну бабусю – даже не удостоверяя личность, только взглянув; та пыталась проскользнуть, прикрыв лицо шалью дымчатой, – остатки бренной плоти превращаются в дым, угодный дьяволу. Шла она кривляясь, хоть и так была вся искривленная. Стала уверять, что она, мол, только из пеленок, а изверги ну хохотать да приговаривать:

– Из пеленок да в пелены, вот как!

Та, жеманясь и ломаясь, шепелявит, но надсадный кашель выдает годы. Сдернули с нее шаль – шалишь, мол! – и у нее, отрицавшей даже малейший недуг, обнаружилось не то три, не то четыре. Осыпалась пышная шевелюра, и вот – та, что прежде, как сирена, завлекала, теперь, как бука, отпугивала.

Приковылял важный господин надменного вида, ворча, что нога не повинуется. Один из мерзостно зорких стражей пригляделся и, заметив, что тот без слуги, едко усмехнулся:

– Ага, это тот, у кого была история со слугой.

– Как так, ведь у него нет слуги! – удивился кто-то.

– В том-то и дело. Надобно вам знать, что в первый же вечер как слуга поступил к нему и стал его раздевать, хозяин принялся освобождаться от одежд и от частей своего тела. «Убери-ка, – сказал он слуге, – эти волосы», и остался при голом черепе. Потом отвязал два ряда зубов – во рту пустым-пусто. И то были еще не все заплаты: двумя пальцами покрутив один глаз, вытащил его и велел слуге положить на стол, где уже лежали прочие части. Слуга, не помня себя от страха, шептал: «Ты хозяин мой или привидение? Черт или дьявол?» Меж тем хозяин уселся, чтобы слуга его разул, и стал развязывать какие-то ремешки. «Снимай, – сказал он, – вот этот сапог». А с сапогом-то и нога отделилась. Тут слуга вовсе обалдел – хозяин у него на глазах исчезал. А тот, пребывая в добром гуморе, хоть и не в здравии, видя смущение парня, сказал: «Таким пустякам удивляешься? Положи ногу и теперь лови мою голову». В тот же миг, схватив обеими руками голову, он сделал вид, что хочет открутить ее, словно привинченную, и швырнуть слуге. У бедного малого в глазах потемнело, в ужасе он кинулся бежать, и чудилось ему, будто хозяинова голова вслед за ним катится; не оглядываясь, бросился он из дому вон, на десятую улицу забежал. И теперь представьте, этот господин еще недоволен, что его считают стариком. Все хотят дожить до старости, а никому не хочется казаться старым. От старости открещиваются и вот такими способами скрыть ее пытаются.

Услышав раскаты кашля да противное харканье, странники наши огляделись и увидели ветхое здание – половина обрушилась, другая половина вот-вот рухнет, и все оно рассыплется в прах; у стен, на льнущих к зданию стеблях плюща – трепетали сердца непотов, временщиков и нахлебников. Белизною и холодом дворец тот соперничал с мрамором, но подпирали его сципионы [530]530
  Имя «Сципион» происходит от лат. scipio – «посох».


[Закрыть], а не атланты, он едва держался. Вокруг зияли рвы, чернели дыры бойниц, однако никто его не назвал бы крепостью. И мудрено ли, что он разрушался, – весь в разломах да в прострелах?

– Перед вами, – молвил Янус, – древний дворец Старости.

– Да, это видно, – отвечали ему, – по тому, как он уныл и неприветлив.

– На верно, смех отсюда изгнан навсегда? – спросил Андренио.

– О да, обитатели его по целым дням друг на друга дуются, не глядят, не разговаривают.

– И то сказать, старость да еще печальная – двойное зло. Небось, хватает тут и злоязычия и зложелательства, обычных ее спутников?

– Разумеется, у мафусаилов они прижились да пригрелись – то на солнышке, то у камелька всегда найдется о чем посудачить и кого пропесочить. И забавно, что старцы, которые и слова-то путем выговорить не могут, так и жалят словами – языки у них без мозолей, все мозоли на ноги перешли.

Уныло глядели остатки полуразрушенного фронтона, сурового и хмурого, да двух ветхих дверей, охраняемых старыми псами, по примеру хозяев вечно ворчащими. Обе двери были расположены близко, почти рядом, – у одной привратник никого не пускал, у другой, напротив, зазывал. Кто бы ни подошел, его тотчас разоружали, будь ты сам Сид. Исключения не делали ни для кого – славному герцогу де Альба сменили стальной его меч на шелковую ленту. С одних снимали латы, других вышибали из стремян; сам наш Цезарь [531]531
  Речь идет о Карле V, страдавшем подагрой.


[Закрыть] вынужден был заменить стальные стремена на парчевые повязки. А Антонио де Лейва [532]532
  Антонио де Лейва (1480 – 1536) – изобретатель облегченного мушкета (с фитильным замком), который был взят на вооружение в испанской армии с 1521 г. и способствовал победе испанцев над французами в битве при Павии (1525)


[Закрыть], изобретателя мушкетов, заставили слезть с седла и сесть в кресло, которое носили два негра. В пылу сраженья он яростно кричал:

– Несите меня, черти, туда-то! Эй, дьяволы, живей тащите меня вон туда!

У одного генерала отбирали его жезл, которым он вгонял в дрожь весь мир, – вместо жезла совали посох, который нагонял на него дрожь отвращения. Бедняга уверял, что еще может принести пользу.

– Только себе! – говорили солдаты.

Добрыми словами его наконец убедили заняться добрыми делами – больше не готовить смерть другим, а готовиться к собственной смерти.

Лишь тех, кто прибывал со скипетрами да с епископскими посохами, оставляли в покое: дескать, ветхий скипетр – он-то лучшая опора общему благу. Другим раздавали посохи, а они жаловались, что их палками угощают; многих же прямо возносили ввысь, на небеса, не дав утвердиться, к земле прикоснуться; некий злоязычник утверждал – для того, мол, чтобы не подымали шуму, стучась во врата жизни иной.

А в подтверждение того, как по-разному люди смотрят на жизнь, сколь различны причуды, странники наши увидели немало таких, что предавались в плен Старости, даже не дожидаясь, пока ее слуги-злыдни их доставят к ней. По доброй воле шли в неволю и выпрашивали посохи, но им отказывали наотрез, с особой строгостью не допускали в угрюмую сию гостиницу, столь желанную для них, столь страшную для других. Дивясь странной их назойливости, окружающие спрашивали:

– Зачем вы этого домогаетесь?

А те в ответ:

– Оставьте нас в покое, сами знаем, что делаем.

И, умоляя привратника впустить их, говорили:

– Мы готовы хоть на ваше место стать.

– Смотрите, какая доходная пребенда!

– А чего ж, и весьма! – отвечали привратники. – Для них она и доходна и удобна, чистая синекура, ни забот, ни хлопот. Разве не понимаете – посох им нужен не по немощи, а для роскоши, чтобы стучаться во врата не смерти, но сладкой жизни, во врата власти, почета, уважения и наслаждений.

Так оно и было. Подошел некто с жирным затылком, требуя зачислить его в старцы и приписать к недужным, – он усиленно кашлял и кряхтел. Но его отогнали на десять лиг, то бишь, лет, вспять, приговаривая:

– Ишь, лодыри, прежде времени старцами прикидываются – и года и недуги себе прибавляют.

А у одного из них и впрямь вырвалось:

– Хочешь быть долговечен и здоров, пораньше начни жить на стариковский манер, с итальянцев бери пример.

Так что в мире всякое встретишь – нередко старики хотят слыть молодыми, молодые хотят казаться стариками.

Вот одному уж восемьдесят стукнуло (даже чуть не пристукнуло), а он все упирается, что не стар, стариком себя не считает, Присмотревшись, обнаружили, что он занимает один из высочайших постов. И кто-то заметил:

– Таким всегда кажется, что мало пожили, а другим, кто ждет, – что те зажились

Обвиняли одного, что он, быв молодым, притворялся стариком, а став стариком, изображал молодого. Выяснилось, что он сперва добивался важной должности, а потом старался на ней удержаться. Дряхлый старец уверял – он-де сумеет доказать, что отнюдь не стар.

– Каковы немощи стариков? Они мало видят, меньше ходят, меньше командуют. А у меня все наоборот. Вижу я больше – где прежде видел одну вещь, теперь мне видятся две: стоит один человек, а мне мерещится шайка, вместо мухи вижу слона. Хожу вдвое – где прежде делал один шаг, теперь делаю сотню. Любое приказание повторяю много раз, и все равно не исполняют, а в прежние времена повиновались с одного слова. Да и сил явно прибыло – прежде слезал с лошади я один, теперь прихватываю еще седло. И слышат меня больше – громко шаркаю, оглушительно кашляю, стучу палкой.

– Э нет, это у вас от старости, – сказали ему, – но, ежели угодно, утешайтесь хоть так.

Путники наши подошли совсем близко к обветшавшему дворцу и увидели над обоими входами большие надписи. Первая гласила: «Дверь почестей». А вторая: «Дверь горестей». Оно и видно было – первая великолепием поражала, вторая – убожеством. Привратники с пристрастием осматривали прибывающих и, обнаружив завсегдатая зеленых лугов наслаждений, еще изрыгающего непристойности, тотчас спроваживали его в дверь горестей, загоняя в болезни и напоминая, что беспутная юность передает старости тело изношенное.

– Легкомысленным входить положено в дверь тягот, а не почета.

И те подчинялись, не прекословя, – давно известно, что легкомысленные обычно малодушны. Для тех же, кто прибывал из возвышенных терновых чащ добродетели, знания и доблести, настежь распахивалась дверь наград – так, старость для одних отрада, для других отрава, одним придает весу, других предает бесу. Осмотрев наших странников, бдительные стражи отворили перед Критило дверь почестей, но Андренио заставили идти в дверь печалей. На самом пороге он споткнулся, и ему крикнули:

– Берегись, не упади, здесь либо пан, либо пропал!

Итак, странники наши направились в разные стороны. Андренио, едва вошел, как увидел и услышал такое, чего предпочел бы вовсе не ведать: зрелище трагическое, видения ужасные. Страшней всего была тамошняя владычица, лютая волчица, страшилище из страшилищ, порождение кошмаров, кикимора страхолюдная, короче – и хуже не скажешь – старуха. Восседала она на троне из белых ребер, некогда слоновой кости, в окружении дыб, кобыл и станков, распорядительницей пыток, там, где каждый день – злосчастный вторник. Свита ее – свора палачей, заклятых врагов жизни и поставщиков смерти; никто из них не сидел без дела – исповедовали преступников, снимали допрос под пыткой, объявляя своим жертвам, что они, вассалы жестокой сей королевы, впредь обязаны платить подушное, – и так придушат, что бедняги, надрываясь от кашля, пикнуть не смели. И хотя местечко было неуютное и постели прежесткие, старики лежали пластом, вставать не хотели.

Вот один угодил к мучителям в когти, его нещадно терзали на кобыле легко прожитой, зато теперь ух, какой тяжелой, молодости, – жестокая пытка медленной смертью. А он все отрицал, качая головой и твердя «нет»: старикам свойственно отрицать, как детям – признаваться. В устах старика всегда наготове «нет», в устах ребенка – «да». Спрашивают его, откуда явился, а он, двояко глухой, притворно и взаправду, все понимает наоборот и отвечает:

– Говорите, я очень стар? Вовсе нет.

И качает головой. Затянут веревки потуже и снова спрашивают:

– Знаешь, куда ты идешь?

А он:

– По-вашему, умираю? Ничего подобного.

Слушает и ушами хлопает. Родным детям, когда просили, отвечал:

– Чтобы я передал вам имущество? Еще рано.

И, отчаянно мотая головой:

– Жезл отдам только с жизнью.

Другой, отнекиваясь, уверял, что чувствует себя еще совсем молодым – мол, желудок у него француза, голова испанца и ноги итальянца. Пытались убедить его в обратном, ссылаясь на многих свидетелей; он возражал – свидетели, да не очевидцы. На что ему отвечали:

– Дедушка, тут главные свидетели – отсутствующие: пропавшее зрение, выпавшие зубы, вылезшие волосы, иссякнувшие силы, исчезнувшая бодрость.

И Старость вынесла ему приговор почти смертный. Некий гнилой старикашка пытался увильнуть, твердя, что вина не в нем, а в других:

– Господа, ныне люди не говорят, а, будто заговорщики, шепчутся – ничего не расслышишь, не поймешь, а в мое-то время говорили громко, потому что говорили правду. Даже зеркала теперь фальшивят – прежде они показывали лица свежие, веселые, румяные, одно удовольствие было глядеться. Моды теперь, что ни день, неудобней – обувь носят узкую, тесную, платье куцее, затянутое, не повернешься. Земля и то не та, не родит такие сытные и сочные плоды, как бывало, да и мясо не такое вкусное. Даже климат изменился; прежде у нас тут был такой здоровый климат – воздух чистый, небо ясное, безоблачное, а теперь все наоборот: климат стал препротивный, вредный, кругом катарры, насморки, бронхиты, болезни глаз, головные боли и сотни прочих хворей. Но более всего огорчает, что прислуга испортилась, толком ничего не сделает: слуги – неслухи, врали, прожоры; служанки – лентяйки, неряхи, болтуньи, ничего не умеют, олья всегда безвкусная, постель жесткая и неровная, стол накрыт некрасиво, полы подметены плохо, всюду грязь, беспорядок. Вот и получается, что теперь плохо слышишь, дурно ешь, неудобно одеваешься, не спишь, в общем, не живешь. И чего доброго, еще скажут – ты, дескать, стар, это все стариковские причуды.