Текст книги "Тысяча свадебных платьев"

За прошедшие с тех пор недели я многое узнала о Самнере Джексоне, о его личном участии в спасении раненых и о тех невероятных усилиях, что он предпринял, чтобы ни один немецкий солдат уж точно никогда не занял койку в нашем госпитале. Больные, за которыми мы ухаживаем, – это французы, канадцы, англичане или американцы. Мы в большинстве своем не делаем различий между их национальностью. Главное, что нам известно – это что все отделения постоянно заполняются, как заполняются и розданные судна.

Некоторые из лежащих у нас мужчин – если точнее, юношей, которые немногим старше меня, – попадают сюда из лагерей для военнопленных, и как только они достаточно оправятся, их отсылают обратно. Других, наиболее тяжело раненных, отправляют домой – они слишком покалечены, чтобы оставаться в рабочем строю. А некоторые умирают. Причем порой умирают после, казалось бы, почти полного излечения. Для меня всякий раз большое потрясение – приехать утром и обнаружить опустевшую постель. Или уже занятую совершенно другим, незнакомым мне человеком. И медицинские заключения при этом одни и те же: «Внезапное ухудшение состояния», «Сепсис», «Инфаркт», «Кровоизлияние», «Врачи сделали все, что могли». Это всегда настолько неожиданно, настолько жутко и трагически непредсказуемо.

В первое время я пыталась кого-то об этом расспрашивать, но ни один человек из персонала, похоже, не желал говорить об этих опустевших койках. Дескать, врачи и медсестры занимаются теми, кто остался жив. И, как я быстро усвоила, мне тоже следует придерживаться этой линии, если я хочу работать в госпитале. Я должна делать то, что мне говорят, без лишних вопросов и комментариев, и не совать свой нос во все, что за пределами моей компетенции.

И вот я выполняю то, что мне поручают. Держусь тише воды ниже травы, стараясь приносить пользу. Забочусь о питании раненых, слежу за порядком на складе, бегаю туда-сюда, принося и передавая все, что требуется принести или передать. И все же любимым моим занятием остается написание писем за тех солдат, которые сами не могут это сделать. Возможно, причина кроется в тех словах, которые Энсон сказал мне тогда в столовой: что эти послания родным и любимым тоже спасают солдатам жизнь.

Слова, что мне приходится записывать, зачастую полны печали, но все же в них всегда ощущаются мужественность и отвага. Иногда, когда пишу, я еле сдерживаюсь, чтобы не расплакаться, поскольку сознаю, что где-то есть мать, или жена, или невеста, которая вскоре прочитает эти слова и зальется слезами благодарности и вместе с тем – глубокого страдания. Изувеченный – но живой. Слепой – но получивший пощаду. Живой – но безвозвратно изменившийся.

Причем нет никакой возможности узнать, когда эти письма дойдут до адресата – и вообще, случится ли такое. Личная корреспонденция долгими днями, а то и неделями лежит нетронутыми стопками, ожидая, когда ее перешерстят цензоры. Наконец, после их тщательной «чистки», почту грузят на корабль или самолет – и, если повезет, письма доберутся до места назначения через четыре-шесть недель. Если доберутся вообще.

И тем не менее солдаты их пишут – а некоторые и каждый день, – всячески приукрашивая грязную, жестокую, кровавую молотилку войны ложными оптимистичными заверениями, сдабривая разными мелкими новостями и сплетнями. Их письма – это надежда, которую они шлют домой, тоненькая ниточка, связывающая солдат с теми, кто ждет их на дальних берегах. Матерям, женам, возлюбленным – всем, кто томится в страшном аду неизвестности. Долгие недели без единой весточки. Вознося молитвы, так и остающиеся без ответа. Все время ожидая писем, что так и не доходят до адресата.

Исправно доходят разве что телеграммы-похоронки.

Глава 16
Рори

23 июня 1985 года.

Бостон

Рори поморщилась, собирая свои кудри в тугой хвост. После многих бессонных ночей выглядела она как во время экзаменационной сессии: бледная, осунувшаяся, с ввалившимися глазами.

Прошло три дня после ее встречи с Солин, и она все не могла избавиться от ощущения, что их случайное знакомство задумано свыше как своего рода тревожный звоночек, как напоминание о том, что реальная жизнь редко разворачивается так, как это описано в романах, что герои не бывают непобедимыми и влюбленные редко когда счастливо едут в финале вдвоем навстречу рдеющему закату. Что разбитые сердца так и остаются разбитыми.

Она взглянула на часы, вновь посмотрела на свое лицо в зеркале. Жаль, что она не встала пораньше, чтобы хотя бы подсушить волосы феном. Или – еще лучше – позвонить матери и сказать, что у нее что-либо стряслось и она не сможет приехать на бранч. Но теперь отказываться было уже поздно. «Вдова» уже точно остывала во льду, а сама Рори безнадежно опаздывала. Опять.

Когда Рори, опустившись на четвереньки, принялась шарить под кроватью в поисках левой туфли, в квартиру неожиданно позвонили. Она направилась к двери, ожидая увидеть за ней какую-нибудь девочку с косичками, продающую скаутское печенье, или парочку прилично одетых молодых людей, раздающих религиозные брошюры. Но увидела в холле Солин Руссель, держащую в руках белую, перевязанную бечевкой коробочку для пирожных со знакомым черно-белым логотипом «Сладких поцелуев».

– Bonjour, – весело сказала ей Солин. – Надеюсь, вы не завтракали?

Рори открыла было рот, но ничего не смогла сказать в ответ. Пожалуй, она не сильнее была бы огорошена, если б, открыв дверь, обнаружила там принцессу Диану.

– Что привело вас сюда? – изумленно спросила Рори.

– Теперь ваша очередь.

– Моя очередь – чего?

– Поведать мне свою историю. Я вам свою рассказала, так что теперь ваша очередь рассказать о своей.

– У меня нет никакой истории.

– Так ли? – изогнула бровь Солин.

Рори почувствовала, как под пристальным взором гостьи ее щеки начинают рдеть. Что-то тревожное, будоражащее было в этих темно-шоколадных глазах, в этом странном сочетании сердечной теплоты и непреклонности, от которого Рори мучительно ощущала собственную уязвимость.

– Как вы узнали, где меня найти?

– Мсье Баллантайн был столь любезен, что дал мне ваш домашний адрес. – Солин улыбнулась, отчего в уголках ее глаз проступили тонкие морщинки. – Вот видите? Я тоже умею добиться от него того, что мне нужно.

– Но… зачем?

Взгляд Солин смягчился.

– Когда мы с вами виделись в прошлый раз, chérie, вы покинули мой дом в слезах. Я не знаю, отчего это случилось, и хотела бы это понять.

Рори едва подавила вздох. Сказать, что она вспоминала о том с содроганием, было бы, наверное, все равно что не сказать ничего.

– Мне ужасно жаль, что так получилось. Просто у меня сейчас вся жизнь словно перевернулась вверх дном, и в тот момент как-то вдруг разом все нахлынуло. Я очень виновата, что так внезапно сбежала от вас, не поблагодарив и даже как следует не попрощавшись. Это было невежливо с моей стороны.

– Ничего страшного не случилось. Но я приехала вовсе не для того, чтобы услышать ваши извинения. Я приехала узнать, все ли у вас в порядке. В последние дни эти мысли просто не давали мне покоя, а потом я вдруг сообразила, что зря томлюсь в неведении. Что я могу просто доехать до вас и собственными глазами убедиться, что с вами все хорошо.

Рори опустила взгляд, крайне смущенная тем, что эта женщина, слывущая нелюдимой затворницей, почувствовала вдруг потребность тащиться к ней через весь город, чтобы ее проведать.

– Вам не было нужды ехать в такую даль. Правда. Со мной все хорошо.

– Не стоит передо мною притворяться, Рори. Грустить – это нормально.

Рори медленно подняла голову. Эти слова, так не похожие на привычный благонамеренный стоицизм ее матушки, как будто что-то открыли у нее в груди – словно внезапно распахнули давным-давно запертую дверь.

– У вас есть кофе? – спросила Солин, когда молчание невыносимо затянулось.

– Кофе?

– Я привезла нам завтрак. Pain au chocolat и chausson aux pommes. Круассаны с шоколадом и с яблоком.

Рори продолжала оторопело глядеть на нее.

– Да, у меня есть кофе.

Она повела Солин на кухню, надеясь, что та не заметит на диване ворох не сложенного после стирки белья или брошенные в беспорядке перед гардеробной сноубутсы. Снега у них не было аж с марта.

Придя на кухню, Рори торопливо собрала контейнеры со вчерашнего готового ужина, кинула в мусорное ведро. Затем попыталась сложить поплотнее грязную посуду в раковине, однако быстро оставила это занятие. Гора грязной посуды в раковине, как аккуратно ее ни перекладывай, все равно останется горой грязной посуды.

– Простите за беспорядок, – произнесла она, отмерив нужное количество кофе. – Я в последнее время мало бываю на кухне. Готовить для себя одной – удовольствия мало. Так что в основном беру еду навынос, вот и скапливается потихоньку.

– Это верно, – отозвалась Солин, беря с ближайшей стойки нож, чтобы разрезать бечевку на коробке с выпечкой, – готовить на одного не весело. Однако и одному тоже надо есть, и не только из всяких там коробок. У вас есть тарелки под круассаны?

– В шкафчике слева. Там же должны быть и салфетки.

Рори молча наблюдала, как Солин избавляется от перчаток и начинает перекладывать выпечку на тарелку. У нее до сих пор не укладывалось в голове, что делает ее арендодательница у нее на кухне, однако неожиданно для себя признала, что сама этому рада. Хотя по-прежнему не представляла, как Солин добралась до ее Саут-Энда без машины.

– Только не говорите, что вы ехали с этой коробочкой в метро, а потом шли до меня пешком от станции.

– Ну, разумеется, нет. Я взяла такси. Идите сюда и садитесь. – Подождав, пока Рори тоже сядет за стол, Солин придвинула к ней поближе тарелку с круассанами. – Que désirez-vous?

И Рори неожиданно для себя вновь пожалела, что в колледже мало уделяла внимания французскому.

– Прошу прощения. Я плохо говорю по-французски… Вернее, совсем не говорю.

– Я спросила: что вы предпочитаете?

– Точно. Наверное, с яблоком.

– Тогда я возьму chocolat. – Солин положила на свою тарелку круассан, потом встряхнула, расправляя, салфетку и положила себе на колени. – Вот так… – произнесла она, слизнув с пальцев сахарную пудру. – И что произошло?

– Что вы имеете в виду?

Солин склонила голову набок, приподняв одну бровь:

– Что, будем играть в игры?

– Я, признаться, до сих пор не могу понять, зачем вы ко мне приехали. Почему вы так обо мне волнуетесь?

– А сами вы как думаете?

– Потому что моя очередь?

– Отчасти да. Но не только поэтому. Вы напоминаете мне одного человека, которого я когда-то знала.

– Кого же?

– Меня саму. – Сделав небольшую паузу, она отпила кофе. – Жизнь как-то ударила вас, отняла у вас что-то дорогое. Не знаю, что именно и когда это случилось, но вам никак не удается от этого оправиться. Решив открыть художественную галерею, вы хотите сделать вид, будто это заполнит ту черную пропасть, что в вашей душе разверзла жизнь. Но глубоко в сердце вы понимаете, что это не так. И вы боитесь, что уже ничто и никогда эту пустоту не заполнит.

У Рори внезапно пересохло во рту. Именно так все и было. Все до единого слова! Но откуда Солин могла это знать?

– Что, Бретт о чем-то проболтался Дэниелу? Вот как вы это узнали?

– Вовсе нет.

– Как же тогда?

С мимолетной, задумчиво-печальной улыбкой Солин опустила чашку.

– Мы с вами родственные души, Рори. Незнакомцы, имеющие схожее прошлое.

Рори сама не знала, какого именно объяснения она ждала, но явно не такого.

– Не понимаю, – произнесла она.

– Все мы носим в себе целую коллекцию историй, chérie. Истории наших радостей и печалей. Нашей любви и потерь. Вот кто мы такие – совокупность всех выпавших на нашу долю страданий и восторгов. Порой эти страдания оставляют след, отметину. Незаживающий шрам на душе. Мы всячески стараемся спрятать его от всего мира и даже от самих себя. Потому что боимся стать уязвимыми. Боимся стать хрупкими и не выдержать потом новый удар. Вот что нас с вами делает родственными душами – наши шрамы.

У Рори пополз по спине холодок. Будь это сказано кем-то другим, подобные речи показались бы ей смешными и нелепыми – как всякие спиритические штучки, что можно услышать от гадалки где-нибудь на ярмарке. Но ведь она, Рори, и вправду ощущала нечто подобное, разве не так? Эту сверхъестественную схожесть истории Солин с ее собственной.

– Мне просто трудно собраться с мыслями… И то, как мы с вами познакомились, и то, насколько ваша история кажется мне… знакомой, что ли… – Неожиданно у Рори перехватило горло от неудержимого приступа слез. Она поспешно отвернулась, утирая глаза. – Простите. Мы всего-то второй раз видимся – и оба раза я перед вами умудрилась расплакаться. – Она шумно всхлипнула, в досаде на себя мотая головой. – Вы, наверное, сочтете меня дурочкой.

– Что произошло у тебя, Рори? – прямо спросила Солин.

– У меня есть жених… – почти шепотом сумела наконец выдавить она. – Его зовут Хакс… То есть на самом деле его имя Мэттью, но все зовут его Хаксом. Девять месяцев назад он отправился в Судан по программе «Врачи без границ». Он постоянно мне писал оттуда – два-три раза в неделю, четко, как часы. А потом вдруг письма перестали приходить. Только спустя несколько недель – там возникла кое-какая путаница в отношении его родственников, – официально подтвердили, что Хакса и еще нескольких его коллег похитили.

Солин непроизвольно вскинула ладонь к горлу:

– Mon pauvre enfant[38]38
  Бедное мое дитя (фр.).


[Закрыть]. Так он…

Рори уткнулась взглядом в скомканную в руке салфетку.

– Я не знаю, что с ним. Никто не знает. Никаких требований выкупа не поступало, и вот уже несколько месяцев о нем нет вестей. – Тут голос у нее начал срываться, и Рори, сделав паузу, прокашлялась. – В его организации и понятия не имеют, где он и в чьих руках. И жив ли он вообще.

– И сколько уже это продолжается?

– Полгода. Я каждую ночь лежу без сна, прогоняя в голове тысячу всевозможных сценариев, один кошмарнее другого. И все же я никак не могу поверить, что его уже нет. Я понимаю, это похоже на сумасшествие – но мне кажется, я бы почувствовала, если бы его убили. Я бы это как-то ощутила. По-вашему, это звучит глупо?

– По мне – нисколько.

Звучавшее в голосе Солин глубокое сострадание для Рори стало как бальзам на больные раны. Родственные души. Возможно, так оно и было на самом деле.

– Я за это время прочитала столько романов, – призналась она, – таких, где герои всегда побеждают и неизменно торжествует любовь. На меня нашла какая-то одержимость. Но все это так далеко от действительности… В реальной жизни все оказывается гораздо хуже.

– Вот почему тебе так хотелось узнать о моей жизни, – тихо произнесла Солин. – Ты надеялась услышать про счастливый финал. На сей раз – случившийся в реальной жизни.

– Как я уже сказала, это было глупо с моей стороны.

– Нисколько. Я знаю, что такое – ждать и жить в неведении. Когда хватаешься за все что угодно, лишь бы прожить новый день.

Рори стянула с волос резинку и, долго и протяжно вздохнув, пропустила густую копну волос через пальцы.

– Со мной такое творится… Иной раз я думаю, что лучше бы я…

– Узнала бы худшее? – тихо закончила за нее Солин.

Рори прижала ладонь ко рту, стыдясь самой этой мысли.

– Это ужасно, да? Ужасно даже так думать? Просто это состояние неизвестности – сущая пытка. Скажите, а когда вы узнали об этом, вы… – Она осеклась, спохватившись, что они ни разу об этом не говорили. – Как вообще вы получили эту весть?

Солин выпрямилась на сиденье, глаза ее внезапно затуманились.

– Пришла телеграмма, в которой говорилось, что он пропал без вести. Потом стало известно, что его санитарный фургон нашли брошенным… повсюду кровь. Кто-то сообщил, что видел, как несколько немецких солдат под дулом автоматов повели его в лес.

Рори даже почувствовала, как краска сошла с ее лица.

– Простите! Мне не надо было об этом упоминать. Просто обычно говорят об ощущении завершенности, об определенности. Что, дескать, когда уже выяснил, становится легче… и я хотела спросить…

– Нет. Легче не становится, – сказала Солин, не дав Рори закончить фразу. – Мне, по крайней мере, легче не стало. Мы вечно говорим себе, что хотим что-то знать определенно. Но когда наконец открывается правда и это оказывается совсем не то, на что мы надеялись, мы готовы отдать что угодно, лишь бы вернуться назад, к этому состоянию ожидания, когда живет хотя бы искра надежды.

– В прошлый раз вы сказали, что порой приходит время, когда надо отпустить то, что ушло. Но как же понять, когда такое время настало?

Взгляд Солин потеплел.

– Я говорила только о себе, chérie. Лишь о себе самой.

– Но как именно вы это узнали?

На долю секунды Солин опустила глаза, потом вновь посмотрела на Рори.

– Сначала я никак не могла в это поверить. Я была уверена, что это какая-то ошибка. И даже потом… Еще много лет спустя я то и дело брала в руки его бритвенный набор и открывала уже пустой флакончик из-под одеколона, потому что – я могла в этом поклясться! – по-прежнему ощущала аромат Энсона. Точно свежий ветер, дующий с моря. А потом, однажды ночью, я неожиданно перестала чувствовать его запах. Как будто он… как будто бы его не стало. Тогда-то я и убрала коробку подальше. Когда поняла, что мне просто не за что больше держаться… Но у тебя совсем другое дело, Рори. У тебя есть время.

– Время на что?

– На то, чтобы хранить веру.

Рори опять кашлянула, прочищая горло, чтобы избежать нового приступа слез.

– То, что вы только сказали о том, что галерея призвана заполнить пропасть в моем сердце… Это правда. Открыть галерею было идеей Хакса. И меня это сильно тогда вдохновило. Но потом, когда мне сообщили, что он пропал без вести, меня как-то перестало все это волновать… Пока я не увидела тот дом. У меня было такое чувство, будто сама судьба посылает мне знак. Но иногда я задаюсь вопросом: а вдруг это всего лишь способ его удержать – заниматься именно тем, о чем он мечтал.

– У тебя есть его фотография?

– Есть одна, на тумбочке у кровати.

– Могу я на нее взглянуть?

– Да, конечно же. Сейчас схожу, принесу.

Спустя несколько мгновений Рори вернулась с фотографией. На снимке они с Хаксом стояли, держась за руки, сияя счастливыми улыбками, как только что помолвленные влюбленные, кем они тогда на самом деле и были.

– За день до того, как был сделан этот снимок, Хакс попросил меня выйти за него замуж. И мы поехали на мыс Кейп-Код, чтобы отпраздновать событие.

– Вы прекрасная пара, – проговорила Солин, внимательно разглядывая фото. – Достаточно увидеть эту улыбку на его лице! Ты делаешь его счастливым.

Рори невольно заулыбалась:

– Это совершенно взаимно. Пока я с ним не познакомилась, я никогда не чувствовала себя на своем месте. У всех имелись какие-то свои представления и ожидания обо мне. А Хакс… Единственное, чего он от меня хотел – это чтобы я была самой собой. – Умолкнув, она посмотрела на снимок, который Солин вернула ей в руки. Прижала кончики пальцев к стеклу. – А теперь, когда его не стало, я боюсь…

– Что снова потеряешь себя?

Рори медленно подняла голову:

– Да.

– Тогда не позволяй ему уйти навсегда.

– Не… не позволять уйти?

– В ту ночь, когда моя мать умирала, она отдала мне медальон с фотографией моего отца. Я никогда его не знала, но мама попросила меня – ради нее – хранить этого человека навеки живым. Вот здесь. – Солин прижала ладонь к сердцу. – Она сказала, что хранить кого-то в своем сердце – значит дарить этому человеку вечную жизнь. И ты, Рори, можешь сделать это для Хакса.

– Не это ли вы делали для Энсона? Хранили его вечно живым в своем сердце?

– Я пыталась.

– Был ли у вас кто-то еще? Потом, я имею в виду.

Солин печально улыбнулась:

– В женском сердце не так уж много места, chérie. И Энсон заполнил его целиком.

Рори понимающе кивнула. Мысль о том, чтобы кто-то занял в ее сердце место Хакса, казалась просто невообразимой.

– Иногда все, на что я способна – это лишь подолгу смотреть на его фотографию. С вами было то же самое?

– У меня не осталось фотографий.

– Ни одной?

– Мы познакомились во время войны, в госпитале, где я работала волонтером. Тогда было совсем не до фото.

Рори хотела было ей что-то ответить, но тут в гостиной зазвонил телефон. Она метнула взгляд на висящие над раковиной часы, внезапно спохватившись, что должна была быть у матери еще час назад.

– Это мама звонит, – поспешно отодвинулась она от стола и вскочила. – У нас с ней в это утро бранч.

Окинув взглядом гостиную, Рори нашла беспроводную трубку и приготовилась к неизбежному.

– Почему ты еще дома? – без всякого приветствия накинулась на нее Камилла. – Сорвала наш бранч.

– Прости, мне очень жаль. Я тут просто кое-чем занялась и потеряла счет времени.

– Что у тебя такое важное, что ты даже не могла взять в руки телефон и меня предупредить?

Рори прикусила губу. Признаться, что она напрочь забыла о бранче, потому что к ней приехала Солин с пирожными. Но ее отсутствие в этот час в материнском доме было верным способом нарушить их временное, и без того шаткое, перемирие.

– Кое-что надо было сделать для галереи.

– До ее открытия еще несколько месяцев. Что такого срочного необходимо было сделать именно сегодня?

– Я же уже попросила прощения. Я собралась выйти из дома и неожиданно отвлеклась.

– Голос у тебя какой-то не такой, – заметила вдруг Камилла. – Как будто нос заложен. Ты случайно не заболеваешь?

– Что, правда? – Рори никак не могла признаться матери, что только что заливалась слезами. А потому обеими руками ухватилась за подсказанный предлог. – Знаешь, может, есть немножко. Горло немного саднит. Я даже подумывала сделать себе чаю, а потом снова забраться в постель.

– Хорошая идея. А суп у тебя есть?

– Хм-м… Наверное, есть.

– А чай?

– Да, чай есть точно.

– Тогда положи в чай мед. Это поможет твоему горлу.

– Хорошо, так и сделаю. Спасибо. И прости еще раз из-за бранча.

– Не бери в голову. Лучше отлежись. Я тебя попозже проведаю.

Когда Рори закончила разговор, перед гостиной появилась Солин, держа в руках перчатки с сумочкой.

– Я сложила оставшиеся круассаны обратно в коробку, а чашки с тарелками отправила в раковину.

– Вы уходите?

– У тебя были на сегодня планы. Ты должна была мне об этом сказать.

– Да нет, какие планы! Всего лишь завтрак с моей матушкой. У нас бранч каждое воскресенье.

– И ты позволила мне его сорвать.

– Это не совсем так. На самом деле, я терпеть их не могу. Мы с матерью… Ну, скажем, у нас в последнее время несколько натянутые отношения. Она не лучшего мнения насчет моей затеи открыть галерею. И о моем творчестве, и вообще обо всем, что мне небезразлично.

– Ты мне не говорила, что ты художник! – вскинула брови Солин.

– О нет, я вовсе не художник. Просто иногда немного развлекалась. А когда Хакс пропал, вообще все забросила. Я уже несколько месяцев и ногой в ту комнату не ступала.

– У тебя что, прямо здесь студия?

– Студия? Да нет, не студия – просто свободная комната, где я храню все материалы и разные принадлежности.

– А можно мне взглянуть на эту твою нестудию?

Рори на мгновение заколебалась. Ей стало неловко при мысли показать свою работу такому совершенному мастеру, как Солин. Но как откажешь человеку, который через весь город приехал на такси, чтобы просто ее проведать!

– Думаю, да. Разумеется. Если вам интересно.

Дойдя до конца коридора, Рори распахнула дверь и с приглашающим жестом повернулась к Солин:

– Как я уже сказала, я давно туда не заходила, так что там некоторый беспорядок.

Солин прошла мимо нее вглубь комнаты, обходя ящички и корзинки с инструментами, нитками и кусочками тканей. Она хотела было что-то сказать, но тут взгляд ее остановился на висевшем над рабочим столом морским пейзажем.

– Ой, Рори… – Солин медленно замотала головой с нескрываемым изумлением на лице: – Это ты такое сделала?

Рори застенчиво кивнула.

– Это просто бесподобно! Настоящая картина – только тканями! А еще работы у тебя есть?

– Четыре в кладовке и еще две – на станках, позади вас.

У Солин округлились глаза.

– В кладовке? Mon dieu… – Она подошла к незаконченной работе на ближайшем станке с пяльцами, где изображалась маленькая шхуна, опасно накренившаяся в темном штормовом море. – У тебя так тонко сделаны стежки – почти невидимы. Ты ведь вручную шила?

– Да.

– Кто же научил тебя так шить?

– Никто. Сама научилась.

– Поразительно! И они, надеюсь, тоже появятся в твоей галерее, когда будут закончены?

– Да нет. Это же всего лишь хобби. Пустяк.

Солин отчего-то нахмурилась:

– Неужели ты не хочешь, чтобы люди увидели твои работы и твое имя стало известным?

От этого вопроса Рори стало как-то не по себе. И, вместо того чтобы ответить, она задала встречный вопрос:

– А вы об этом мечтали? Чтобы все узнали ваше имя?

Отступив в сторону, Солин стала разглядывать разбросанные по столу образцы тканей.

– Мечтала когда-то, – ответила она наконец. – Когда была юной девочкой. Обычно я грезила о том, что у меня будет собственная марка одежды. Я собиралась вскружить головы всему Парижу! Но потом разразилась война, и Энсон…

– Но вы же все-таки это сделали! И это доказывает целая стена в вашем кабинете, увешанная журнальными статьями и газетными вырезками. Вы наделены особым даром, и вы использовали его для того, чтобы сделать людей счастливыми. Вы всегда сможете этим гордиться.

– Так и у тебя это есть, Рори! Не вздумай говорить, что это пустяк и ничто. Как раз наоборот! Приносить в мир новую красоту – вовсе не ерунда и не пустая трата времени. Это призвание!

Это слово долгим эхом отдавалось в сознании Рори, когда, закрыв дверь своей мастерской, она повела Солин обратно в гостиную. Там, взглянув на свои наручные часы, гостья забрала с кофейного столика перчатки и сумочку.

– Спасибо, что показала мне свою работу. И, пожалуйста, обдумай хорошенько то, что я сказала. У тебя подлинный дар, Рори. А дар дается человеку для того, чтобы он им делился.

– Но вам вовсе нет необходимости уходить. Давайте, я заварю свежую порцию кофе, и мы сможем с вами еще поговорить.

Солин снисходительно улыбнулась:

– Не говори глупостей. Не думаю, что тебе хочется весь оставшийся день слушать болтовню какой-то старухи. К тому же я попросила водителя через некоторое время вернуться и отвезти меня обратно. Он, вероятно, уже ждет. Я лишь хотела убедиться, что с тобой все в порядке – и я это узнала. – Улыбнувшись шире, она легонько провела скрюченным пальцем под подбородком Рори: – Une gentille fille. Такая милая девочка. Помни, что я тебе сказала – насчет того, чтобы хранить Мэттью в своем сердце. Пока чего-то не знаешь наверняка, всегда остается надежда. К тому же надежда нам ничего не стоит.