Текст книги "Тысяча свадебных платьев"

Глава 14
Солин

Мы не творим любовь из воздуха посредством любовных снадобий или колдовских чар, или еще какими-либо манипуляциями. Мы вообще любовь не сотворяем.

Мы лишь следим за ее проявлениями и обеспечиваем ее долговечность.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

3 марта 1943 года.

Париж

Я навсегда закрыла наш салон – хотя едва ли кто-либо это заметил.

Maman похоронили в картонном, обернутом тканью гробу, поскольку на нормальный деревянный не было материала. На крыльце у нас стали постоянно появляться цветы – маленькие букетики, перевязанные ленточкой или просто бечевкой. А еще, конечно же, письма: десятки конвертов опускались в почтовый ящик ателье, и в каждом – сердечные и благодарные воспоминания бывших невест, которым за долгие годы Maman помогла обрести счастье. Так много сбывшихся чудес, совершенных несколькими искусными стежками да толикой магии!

Некоторые письма я решила для себя сохранить, перевязав их ленточкой. Для меня это мамино наследие – коллекция ее счастливых финалов. Мне становится легче, когда я время от времени их перечитываю и понимаю, что Maman останется в памяти людей. Однако жизнь должна продолжаться. Смерть сейчас царит повсюду. На радио и в газетах, в нацистских лагерях и на полях брани, в тюрьмах и в военных госпиталях. Для большинства людей Эсме Руссель – всего лишь еще один исчезнувший человек в череде многих, но я ее отсутствие ощущаю очень остро.

Сколько я себя помню, ее голос постоянно звучал у меня в ушах, наставляя меня в работе, придавая форму моим мыслям – собственно, формируя меня саму. И теперь, с маминым уходом, я внезапно чувствую себя так, будто лишилась всяких очертаний. Я никогда не была кем-то более значительным, чем дочкой Эсме Руссель. И вдруг я перестала быть даже этим.

После нескольких лет своей тайной работы я наконец смогла закончить платье – единственный оригинальный экземпляр от Солин Руссель! – однако начинать другое вроде бы нет смысла. Как и предсказывала Maman, невест в Париже нет, поскольку не осталось женихов. Если не считать boche, для которых я, разумеется, ничего делать не собираюсь.

Моя жизнь внезапно потеряла прежний ритм. Мне не для кого больше готовить, не для кого шить, не о ком заботиться, и я сейчас в полной растерянности, не зная, что будет дальше. Мой мир, и прежде не простиравшийся дальше считаных миль, теперь и вовсе ужался до нескольких комнат. Порой я неделями не выхожу из дома. Между тем меня пугает, что съестные припасы подходят к концу, так что настает время и мне присоединиться к тем, кто проводит свои дни в очередях за продуктами.

Сегодня среда, все утро моросит дождь. Я беру зонтик, продовольственные карточки и отправляюсь по магазинам. В этот раз отоваривают карточки на мясо, и очередь из мясной лавки тянется вдоль улицы. Ряд исхудавших бледных лиц, заостренных от голода и недоверия ко всем. Я занимаю место среди этих людей, прикрыв заодно своим зонтом пристроившуюся сзади женщину.

Стоя в очереди, невозможно не вслушиваться в разговоры. Поговаривают о дифтерии и о туберкулезе, что забрал и мою Maman. О страдающих рахитом детях. О младенцах, рождающихся слишком слабенькими, чтобы выжить. О том, как в Польше люди падают замертво от голода. И над всеми витает никем не озвучиваемый вопрос: когда это дойдет до нас?

Но хуже угрозы голода – для меня, по крайней мере, – это удушающая тяжесть тоски и безделья. Мне необходимо чем-то заполнить свои дни, вновь для кого-то стать полезной – иначе я сойду с ума. Несколько крупных домов моды по-прежнему работают: Люсьена Лелонга, Мадам Гре, Эльзы Скиапарелли. Правда, теперь там одевают нацистских жен и любовниц, а Maman совсем бы не одобрила, если бы я взялась в этом участвовать. Хотя я и не стану зарекаться, что нога моя не переступит их порога. Увы, я совершенно не представляю, где бы еще я могла оказаться при деле.

И вот однажды утром я еду на старом мамином велосипеде к Нейи-сюр-Сен, к западному предместью Парижа, чтобы обменять два мотка кружева (которое куда ценнее, нежели говядина на черном рынке, и которое, к тому же вдвое труднее достать) на сливочное масло и пяток яиц. Когда я проезжаю мимо американского госпиталя, мимо меня, дребезжа по улице, проносятся три фургона «Скорой помощи». Их появление вызывает во мне дрожь. Сирены не редкость на улицах Парижа – далеко не редкость! – но мне кажется, невозможно привыкнуть к их резким и в то же время жалобным завываниям. Все мы знаем, что означает этот вой. Больше покалеченных мужчин. Больше погибших. Больше вдов.

Словно завороженная, я смотрю, как санитарные автомобили один за другим проезжают через ворота госпиталя в его большой передний двор. Там сирены затихают, слышится торопливое хлопанье дверей, суматоха людей в форме. Водители выскальзывают из кабин, чтобы помочь скорее разгрузить свой груз.

Госпитали по всей Франции переполнены. Все уже слышали жуткие рассказы о том, как врачи с рассвета до заката ампутируют конечности, как медсестры до того перетружены, что от недосыпа и усталости нередко падают в обморок, как волонтеры меняют белье, обслуживают больных, выносят утки – занимаются любой подсобной работой, лишь бы облегчить нагрузку персонала.

И, не успев даже подумать хорошенько, что я делаю, я оставляю свой велосипед в тени каштана и решительно шагаю во двор госпиталя. После двух лет ухода за Maman, когда я меняла ей постель, помогала принимать ванну, отстирывала ее окровавленные платки и отмеривала нужную дозу снотворного, мне вовсе не в новинку основные обязанности по уходу за больными. Неожиданно для себя я нахожу способ заполнить свои дни и снова стать кому-то полезной.

Во дворе никто не обращает на меня внимания. Там царит кутерьма, люди снуют во всех направлениях, кто-то выкрикивает приказы, а водители-американцы тем временем спешат выгрузить раненых. Бинтовая повязка на глазах. Раздробленная челюсть. Неестественно вывернутая нога. Из наспех перевязанной на груди раны торчит осколок размером с ладонь. Парнишка, едва ли старше меня, лежит с окровавленной культяпкой на том месте, где должна быть его правая рука.

Когда я все это вижу, на меня накатывает приступ тошноты, от головокружения двор начинает крениться, и я едва сдерживаюсь, чтобы меня не стошнило. Прикрываю рот, надеясь, что эта слабость скоро пройдет, и уже высматриваю самый короткий путь обратно, к своему велосипеду. Но у меня такое чувство, будто я не могу заставить ноги двигаться. Я просто стою, точно парализованная, в липком поту. Словно застыв между неодолимым желанием оттуда сбежать и потребностью оказывать любую помощь, на какую я только способна.

Наконец, за меня кто-то делает выбор. Один из водителей – видимо, главный среди них, – вдруг замечает меня, неподвижно стоящую среди всеобщей суеты.

– Передай Элис, что всего привезли семь. Трое тяжелых.

«Элис?»

Я непонимающе смотрю на него, потом оборачиваюсь. Никого там не увидев, вновь в недоумении поворачиваюсь к водителю.

– Parlez-vous anglais?[32]32
  Вы говорите по-английски? (фр.)


[Закрыть] – резко спрашивает он почти на идеальном французском.

– Oui. То есть да. Говорю.

Прищурившись, он окидывает меня взглядом с головы до пят. Хотя разглядывать особо нечего. С тех пор как мой салон закрылся, я не слишком-то утруждала себя заботой о своей внешности, а сегодня – и того меньше. На мне старые бриджи, удобные для езды на велосипеде, и простая белая блузка с накинутым сверху маминым кардиганом.

– Вы что, тут волонтером? – спрашивает мужчина уже по-английски.

Я смущенно озираюсь, а потом выпаливаю первое, что мне приходит в голову:

– Oui.

– Тогда пошевеливайтесь. Семь и три.

Он отворачивается, прежде чем я успеваю у него что-либо спросить, и снова начинает отдавать приказы. Старательно отводя глаза, я обхожу стороной носилки с ранеными и направляюсь к входу в госпиталь. Постепенно до меня доходит, что здесь нигде нет часовых и вообще нет никаких признаков присутствия немцев, что кажется мне довольно странным. В нынешние времена и квартала не пройти, чтобы не нарваться на фашиста.

Внутри госпиталя, мрачного, пропахшего антисептиками, хаос уже более контролируемый. Сразу вспоминается улей, где каждый обитатель знает свою задачу и выполняет ее с угрюмой целеустремленностью. Медсестры с потускневшими от изнеможения глазами торопятся туда-сюда в своих белоснежных халатах и удобных, практичных туфлях. Многочисленные волонтеры носятся по приемному покою кто с тележками, кто с тазиками или кипами белья. По углам и вдоль стен собираются солдаты в креслах-каталках, в который раз, наверное, вспоминая славные баталии или просто куря сигарету, устремив взгляд в пространство.

Оказавшись в центре такой бурной активности, я чувствую себя огорошенной и вместе с тем, как ни странно, приятно взволнованной. С приходом нацистов Париж словно попал под действие какого-то заклинания: город как будто погрузился в долгую спячку, рассчитывая проспать до тех пор, пока не закончится весь этот кошмар. Однако врачи и медсестры, и даже волонтеры, не могут позволить себе впадать в сон. У них важная миссия – и мне внезапно очень хочется влиться в их ряды.

Я ловлю на себе взгляд медсестры с копной медно-рыжих волос под накрахмаленным чепцом.

– Меня просили передать сообщение Элис, – неуверенно говорю я ей.

– Вон она, – отвечает медсестра, указывая куда-то большим пальцем. – Та, что с планшетом. Если побежите, то успеете ее поймать.

Я догоняю Элис, когда та уже готова скрыться за двустворчатой дверью.

– Excusez-moi![33]33
  Извините! (фр.)


[Закрыть]

Она резко оборачивается, и я встречаю взгляд широко раскрытых серых глаз под бровями стального оттенка. На мгновение на ее лице вспыхивает искреннее веселье.

– Вы тут, должно быть, новый человек. Здесь никто не говорит: «Извините». Что вам нужно?

– Там мужчина снаружи – тот, который главный по «Скорым», – послал меня к вам передать: «Всего семь, трое тяжелых».

Стальные брови мигом взметаются ко лбу, от веселья не остается и следа.

– Точно. – Она быстро удаляется, раздавая на ходу команды таким голосом, что он еще долго слышен после того, как за ней закрывается дверь.

Считаные мгновения спустя в приемном покое, сопровождаемые шарканьем ног и приглушенными переговорами, появляются первые носилки. Я с беспокойством наблюдаю, как они вскоре исчезают за другими дверями с табличкой: «Сортировка раненых», и невольно задаюсь вопросом: многие ли из них – если вообще хоть кто-то – вернутся к своим семьям?

Как только всех раненых переправили, суматоха затихает, и я неожиданно чувствую себя совершенно ненужной. Не успеваю я кого-нибудь спросить, с кем здесь можно поговорить о волонтерстве, как меня замечает женщина, в которой я узнаю мать одной из невест Maman, и тут же направляется ко мне. На сей раз она без косметики, а ее обычно безупречная укладка ныне ограничивается лишь парой второпях заколотых шпилек.

– Вы ведь дочь мадам Руссель, Солин? – говорит она.

Я в ответ киваю, и выражение ее лица заметно теплеет.

– Я слышала про вашу матушку. Je suis désolée[34]34
  Мне жаль (фр.).


[Закрыть].

– Merci, мадам Лаваль.

– Не за что. Давай будем проще: теперь я для тебя просто Аделин. Ты, видимо, пришла помочь этим ребятам?

– Да. Но я не знаю, к кому тут обратиться.

Ласково похлопав меня по руке, она подмигивает:

– Пошли со мной.

Я ожидаю, что Аделин проводит меня в какой-то кабинет, где я смогу поговорить с кем-то из руководства и заполню необходимые документы. Но вместо этого она ведет меня в угол, заставленный картонными коробками, и, подняв из стопки три коробки, передает их мне:

– Отнеси их на склад – вот туда, потом направо, – и возвращайся за следующими.

– Так вы тут… начальник?

– Начальник? – Она со смехом откидывает назад свою уже седеющую голову. – Bonté divine![35]35
  Боже правый! (фр.)


[Закрыть] Нет, здесь главный доктор Джек. Смотри не ошибись. Я просто делаю, что могу, вношу свою лепту – как и все здесь. Ну а теперь давай иди. И помни, куда тебе надо. Не годится в первый же день вваливаться в операционную.

Я иду в указанном направлении и оказываюсь в узком коридоре, освещенном голыми лампочками, которые закрашены в голубой цвет в соответствии с требованиями затемнения. Пока я ищу табличку с надписью «Склад», все явственнее ощущаются запахи спирта и йода.

Дверей в коридоре много, и большинство без всяких знаков и табличек, и я уже представляю, как зайду не туда или, хуже того, что меня станут распекать за то, что брожу в неположенном месте. Но, похоже, здесь никто не обращает на меня внимания. Все слишком заняты своими делами, чтобы заметить растерянное лицо новичка в массе народу.

– Заблудились?

Резко обернувшись от неожиданности, я едва не роняю коробки из рук. Оказывается, это тот самый водитель «Скорой», который так резко говорил со мною во дворе. Здесь он кажется еще выше, чем на улице. Он выглядит плечистым и поджарым в своей форме цвета хаки. А еще он светловолосый и загорелый, каким может быть только настоящий американец.

– Боюсь, что да, – признаюсь я, смущенная тем, что уже второй раз меня застигает в таком сконфуженном состоянии этот уверенный в себе человек, который, похоже, привык всегда командовать. – Я здесь всего первый день, и…

Моя речь обрывается на полуслове. На плече у него я вижу пятно крови, потемневшее, но еще не высохшее, а другое – сбоку на шее, как раз под ухом. И все, о чем я способна теперь думать: это кровь того паренька, потерявшего полруки, или мужчины с торчащим из груди осколком.

Внезапно рот у меня заполняется слюной, и все вокруг куда-то плывет. Крашеные голубые лампочки над головой как будто тускнеют. И все равно я не могу оторвать взгляд от пятна крови, словно оно символизирует всех погибших юношей Франции. Все страдания, все потери, весь ужас этой войны.

Американец, похоже, улавливает мое бедственное состояние и торопливо забирает у меня коробки:

– Тебе плохо?

Его слова очень долго доходят до моего слуха, как будто он говорит откуда-то из-под воды, но все же фиксируются в сознании. «Плохо? Мне? Что, правда?»

Я отворачиваю голову и поглубже вдыхаю, стыдясь своей слабости перед этим стальным человеком.

– Я… не знаю… – хрипло выдавливаю я. – Кажется…

Не дав мне договорить, он хватает меня под локоть и поскорее ведет по коридору. Останавливаемся перед узкой дверью с табличкой «Туалет». Он быстро распахивает ее и заталкивает меня внутрь:

– Давай-ка сюда! Только не пытайся сдержать. Это только затянет дело.

Мгновение я оторопело смотрю на него, но потом резко склоняюсь над унитазом и избавляюсь от остатков завтрака. Рвотные спазмы довольно быстро проходят, однако ноги продолжают совершенно жалким образом дрожать, а лицо покрывается противным липким потом. К моему ужасу, я начинаю еще и плакать.

Я слышу, как американец открывает кран, и через мгновение чувствую, как он сует мне в ладонь что-то холодное и влажное. Смоченный носовой платок. Я вытираю рот, затем промакиваю глаза. Он забирает платок, прополаскивает его, после чего аккуратно складывает и снова отдает мне:

– Подержи сзади на шее. Полегчает.

– Я прошу прощения!

– За что?

Я мотаю головой, смаргивая новые слезы:

– Я вообще крепкая, но я увидела на твоей форме кровь, и это напомнило мне того парня, которого сегодня привезли, – того, который полруки лишился, – и в голове сразу понеслись мысли: «А сколько сейчас таких, как он? И сколько еще тех, кто счел бы для себя удачей отделаться одной рукой?»

– Ты тут явно новичок, – тихо произнес он.

Я киваю, вновь утирая глаза:

– Я вообще даже не знаю, как здесь оказалась. Я утром выехала из дома на велосипеде, чтобы выменять немного яиц.

Удивительно, но он отвечает раскатистым смехом. Этого я совсем не ожидала. Впрочем, думаю, мое объяснение он тоже не предполагал услышать, и неожиданно я ловлю себя на том, что тоже смеюсь.

– Ничего, привыкнешь, – говорит он, когда нам обоим удается наконец отсмеяться. – Ну ладно, не привыкнешь – просто сумеешь лучше с этим справляться. А пока что запомни: здесь у каждого был когда-то первый день.

Я отвожу взгляд:

– Но уж явно не такой.

Тогда он с лукавой улыбкой склоняется ко мне поближе:

– Можно скажу тебе секрет?

– Какой?

– Я занимаюсь этим уже почти что год, и все равно как минимум раз в неделю мне становится не по себе.

Уж не знаю, верить этому или нет, но я благодарна ему за доброту и поддержку и уже готова сказать об этом – но тут кто-то привлекает его внимание многозначительным покашливанием.

– Пошли уже, Ромео, – зовет из коридора грубоватый мужской голос. – Пора выезжать.

Ромео!

Я чувствую, как краснею до ушей. Хозяин этого бесплотного голоса – кем бы он ни был – решил, что прерывает романтическое свидание. Что, собственно, и подумает любой, застав молоденькую француженку и красавчика-американца укрывшимися в туалете.

«Ромео» глубоко вздыхает.

– Да, иду! – И первый раз я замечаю, насколько он устало выглядит. – Скажи там Патрику, что сейчас буду. – Он немного выжидает, убеждаясь, что нас оставили одних, потом робко улыбается: – Извини. Долг зовет.

– Да, конечно.

Я протягиваю ему мокрый носовой платок, снова испытывая неловкость. Взглянув на него, американец улыбается:

– Пусть останется у тебя. Я еще вернусь.

Проводив его взглядом, я поворачиваюсь к крану и хорошенько выполаскиваю платок. Сделан он из тонкого хлопка и явно недешевый, с тонкой атласной полоской по краю. Внезапно в одном из уголков его я вижу красное пятнышко, и руки у меня замирают. На мгновение мне кажется, что там кровь, однако, присмотревшись, понимаю, что это монограмма. Мне это кажется очень странным – все равно как обнаружить вдруг на поле боя серебряный чайный сервиз. Что это за солдат такой, что у него в кармане мужской платок с монограммой? Я подношу его поближе к свету, вглядываясь в красивые, витиеватые буковки: «Э. В. П.».

И потом весь остаток дня я все высматриваю его лицо в больничных коридорах, гадая, что же означают эти буквы.

Глава 15
Солин

Прежде чем приступать к изготовлению платья, необходимо убедиться, что влюбленные действительно созданы для счастья друг с другом. Это вовсе не вопрос взаимного влечения. Дело тут, скорее, в их внутренних резервах. Потенциальная способность быть счастливым должна присутствовать у обеих сторон. Если этого нет – никакое заклинание, как бы искусно его ни сработали, не может гарантировать удачный финал.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

10 марта 1943 года.

Париж

Прошла неделя, а мой американский Ромео так и не появился. Платок я ношу с собой на работу каждый день, все надеясь на возможность вернуть его хозяину. Не потому, что беспокоюсь, что он ему очень нужен (у человека, который в районе военных действий имеет при себе платок с монограммой, должно быть множество таких же, а потому что хочу, чтобы он знал: я все так же тружусь здесь, что я не струсила и не ушла.

На самом деле, я даже понемногу привыкаю к этому месту: к царящим здесь запахам, к тому, что мне приходится постоянно видеть, к долгим сменам и к лицам, измученным войной. Я мокрой губкой обтираю раненых и наливаю в кувшины воду, разношу еду и убираю судна. Я даже помогаю солдатам писать письма к их возлюбленным.

Сложнее всего было научиться здесь ориентироваться – понять, куда можно ходить, а куда нельзя, в каких палатах какие пострадавшие и как быстрее всего добраться до столовой, когда выпадает небольшой перерыв. Там-то я как раз наконец его и встречаю – своего Ромео.

Я только что закончила писать письмо для канадского летчика, у которого сломаны обе руки. Поднимаю взгляд от чашки с кофе – и в дверях столовой вижу его. Судя по выражению его лица, можно не сомневаться, что он уже какое-то время наблюдает за мной, и от этой мысли мои щеки заливаются краской.

Когда наши глаза встречаются, мой пульс учащается. Он улыбается мне своей широкой американской улыбкой, прислонясь к дверному косяку и сложив руки на груди. Я улыбаюсь ему в ответ, он сразу опускает руки и направляется к моему столу. На лбу у него повязка, на виске синяк.

– А ты, я вижу, еще здесь, – ухмыляется он. – Вот уж не был уверен, что тебя застану.

– Ты ранен?

Он пожимает плечами, потирая рукой подбородок:

– В одном из полевых госпиталей случилась непредвиденная запарка, и я там застрял на несколько дней. Одной ночью было особенно туго, но мы справились. Ну а ты, я вижу, тут пристроилась основательно.

– У меня не было выбора. Я должна была отдать тебе платок.

Его зеленовато-голубые глаза сверкают хитрецой.

– Значит, мой план сработал. Я рад.

Внезапно на меня накатывает робость, становится трудно дышать, немного кружится голова, и я вдруг ловлю себя на мысли: а не так ли чувствовала себя Maman, когда впервые встретилась с Эрихом Фриде?

– Слушай, а эта монограмма на платке, – смущенно спрашиваю я, – «Э. В. П.»? Кого она обозначает?

– Энсон. Я – Энсон Вильям Перселл. Ну а как тебя зовут?

– Солин Руссель.

– Приятно познакомиться, Солин Руссель. – Он протягивает мне ладонь. Я принимаю рукопожатие, на миг даже сраженная теплом его пальцев. – Ну, так как у тебя дела? Полегче стало, когда немного освоилась?

– Да, чуточку полегче. Меня опекает одна из волонтерок. Эта женщина была знакома с моей матерью, пока та была жива, и встретила меня очень сердечно.

Улыбка его мигом исчезает, выражение лица становится мягче.

– Очень сочувствую тебе. Когда она умерла?

– Около трех месяцев назад, наверное. Я как-то потеряла счет дням. У нас был небольшой свадебный салон на Рю Лежанр, но мама слегла с болезнью, и boche пришли в город. Так что салон закрылся. Я подумала: раз я за ней долго ухаживала, то вполне смогу работать в больнице. Но тогда, в первый день, увидев этих несчастных ребят… К этому я оказалась не готова.

– Естественно, не готова. И все же ты здесь осталась. Это мужественное решение.

Я всматриваюсь в красно-зеленую нашивку Американской полевой службы – AFS[36]36
  AFS – American Field Service (Американская полевая служба), волонтерское движение, зародившееся в период Первой мировой войны, когда добровольческие амбулантные корпуса служили французской армии в качестве «иностранных санаториев». С началом Второй мировой войны AFS возобновила набор добровольцев – водителей санитарных машин и медицинского персонала – и, реорганизовав свою службу «Скорой помощи», отправила подразделения сначала во Францию, а затем в британские армии в Северной Африке, Италии, Индии и Бирме.


[Закрыть]. Я уже наслышана об американских водителях «Скорой помощи», о том, что многие из них прибыли служить в Европу еще даже до того, как Соединенные Штаты официально вступили в войну, причем приехали сюда на собственные деньги, что снискало им прозвище «добровольцы-джентльмены».

– У нас о ваших водителях столько всего рассказывают. Говорят, вы тут служите добровольцами, и будто бы даже приехали сюда за свой счет. Это правда?

В ответ он слегка кривится:

– Ну, это не такое уж великое дело, как может показаться. Многие из нас – вполне обеспеченные ребята из Принстона или Йеля, которые просто ищут приключений.

– А ты из какого университета?

– Из Йеля. Как когда-то и мой старик, и его отец в свое время. Точнее, был.

– То есть ты ради этого бросил университет? Почему?

Он пожимает плечами, и в этом движении ощущается что-то уклончивое – как будто ему не хотелось бы об этом говорить.

– Хотелось внести свой вклад. А еще мне нравится лозунг AFS. Что-то вроде: «Милосердие и свобода никогда не исчезнут с лица земли»[37]37
  Измененная фраза из речи Авраама Линкольна в ноябре 1863 года на открытии Национального солдатского кладбища в Геттисберге: «…что эта нация, с помощью Божьей, обретет новое рождение милосердия и свободы, и что правительство народа, из народа, для народа никогда не исчезнет с лица земли».


[Закрыть]. – Энсон вновь пожимает плечами. – И вот, собственно, я здесь.

– Твоя семья, должно быть, тобою гордится.

– Матери не стало почти три года назад, так что у меня теперь только сестра и отец. И «гордится» – немножко не то слово. Перселлы всегда были моряками, и от меня ожидали, что я продолжу традицию. Отец уже готов был напрячь нужные связи, чтобы по окончании колледжа определить меня в офицерскую школу. Но я туда идти не захотел. Как и втягиваться в семейный бизнес. И говорить не стоит, как он кипел злостью, когда я ему сообщил, что бросил учебу и записался в полевую службу.

Я присматриваюсь к ссадинам на его лице. Все мы уже наслышаны о добровольцах-водителях из AFS, убитых при исполнении служебного долга или захваченных немцами и подвергшихся жутким допросам в гестапо за то, что оказывали заключенным помощь в побеге.

– Может, он просто тревожится за твою жизнь и считает, что для тебя было бы безопаснее стать флотским офицером.

Краешки его губ изгибаются, изображая нечто вроде гримасы.

– Нет, я просто испортил его планы.

– А ты вообще… стараешься себя беречь?

Он склоняет голову набок, в свою очередь, внимательно глядя на меня:

– А для тебя важно, чтобы я себя берег?

Мои щеки горят огнем. Он мне никто и вряд ли кем-то будет, но я все равно говорю себе, что это вполне резонный вопрос.

– Я думаю, это должно быть важно для твоих родных.

Улыбка его сразу гаснет, и лицо становится каким-то жестким и непроницаемым.

– Сейчас не время думать о безопасности. Ты просто идешь и выполняешь то, что необходимо. И, если повезет, то возвращаешься целым и невредимым, чтобы на следующий день делать то же самое.

– Но как тебе это удается? Тебе что, совсем не страшно?

– Страшно. Каждый божий день.

– Но ты все равно это делаешь.

– Так же, как и ты.

Я упрямо мотаю головой, не желая соглашаться, что его работа и моя хоть мало-мальски схожи.

– Ты спасаешь жизни. А я лишь перестилаю постели да пишу письма.

– Даже ни на миг не сомневайся, что написание письма матери или возлюбленной тоже спасает солдату жизнь. Для него это – спасательный круг, главный смысл жить дальше. – Он делает паузу, проводя рукой сквозь копну густых светлых волос. И лицо его становится не на шутку серьезным. – Все мы делаем то, что в наших силах, Солин, и всем нам здесь до жути страшно. Но мы все равно приходим сюда каждый день, потому что это важно и необходимо. И любое дело – как и каждый из нас – имеет чрезвычайную важность.

Я пытаюсь придумать, что бы ему ответить, но слышу, как меня окликают по имени. Повернувшись, вижу в дверях столовой Аделин, которая многозначительно указывает мне на свои наручные часы. Я быстро киваю ей и встаю из-за стола:

– Мне надо идти.

Энсон тоже поспешно поднимается и хватает меня за руку:

– Мне тебя будет недоставать, Солин Рус-сель.

От его негромкого, проникновенного голоса у меня ускоряется пульс.

– Не смеши меня. Невозможно чувствовать нехватку того, кого ты совсем не знаешь.

Он взглядывает на меня с плутоватой улыбкой:

– Ты – Солин Руссель из Парижа. Ты очень добрая и красивая, и когда-то у вас с матерью было свое свадебное ателье. А теперь ты с утра до вечера ухаживаешь за ранеными солдатами. А я – Энсон Перселл, недоучка из Йеля. Моя семья живет в Ньюпорте, Род-Айленд. Моего отца зовут Оуэн, и он строит гоночные яхты. Мою мать звали Лидия. Сестру зовут Синтия – или, если коротко, Тия, – и она мечтает стать, когда вырастет, художником в стиле французского импрессионизма. Вот. Теперь мы знаем друг о друге достаточно, чтобы я мог, как полагается, по тебе скучать.

Что-то жаркое и доселе незнакомое словно спиралью закручивается у меня внутри. В моем прежнем мире всегда были только женщины – невесты, их матери и, разумеется, Maman. Никто и никогда со мною не заигрывал, и я сразу, как только услышала его слова, поняла, что он флиртует. Да и вряд ли можно его укорять: проще болтать об этом, нежели о смерти и войне. Впрочем, я уже наслышана об американцах – об их широких обезоруживающих улыбках и простоты общения.

Я смущенно делаю шаг назад, вытягивая руку из его ладони.

– Мне надо идти. Больные ждут обеда. – Я разворачиваюсь и иду к дверям, но напоследок оглядываюсь на него: – Постарайся все-таки себя беречь.

Торопясь, я чувствую себя так, будто отделилась от тела. Мои ноги будто не касаются пола. Ждущая меня в коридоре Аделин вскидывает дугою бровь и улыбается, как хитрая кошка.

– И что это такое было?

– Ничего, – буркаю в ответ. Это, конечно, ложь. Потому что даже в то мгновение внезапного жара и смущения я сознавала, что происходящее – полная противоположность «ничего». – Еще в первый мой день в госпитале он одолжил мне носовой платок. Теперь я просто отдала его и поблагодарила.

– За чашкой кофе?

Я пытаюсь найти какое-то объяснение, но тут же сдаюсь. Что бы я сейчас ей ни сказала, ничто не сотрет с ее лица эту многозначительную ухмылку.

– Ничего такого не было, Аделин. Он просто очень доброжелательно ко мне отнесся.

На что она понимающе хихикает:

– Они всегда такие – очень доброжелательные. Только будь осторожна, chérie. Это вовсе не кино. И каким бы красивым ни был герой, он далеко не всегда безопасен.

– А он, по-твоему, герой? – говорю я, и в моем голосе непроизвольно проступает разыгравшаяся во мне мечтательность.

– Ну, даже если и нет – выглядит он совершенно как герой. Да и в AFS, по-видимому, считают так же. Они крайне придирчиво отбирают кандидатов. Впрочем, я полагаю, это и правильно. Чтобы делать то, что они делают, нужно иметь особый характер. Вот потому-то и побереги свое сердечко, детка. В военную пору сердечные привязанности опасны.

Я послушно киваю, но глубоко в душе понимаю, что предостерегать меня уже поздно. Привязанность уже образовалась – по крайней мере, во мне.

Когда мы подходим к отделению травматологии, нас уже поджидает тележка, заставленная металлическими подносами из столовой. Аделин хлопает покрасневшими от работы руками:

– А вот и обед подвезли. Очень хорошо! Сейчас накормим наших подопечных мужчин, а потом и сами с тобой сходим перекусим. И ты мне расскажешь поподробнее про тот платок.

Не знаю, что бы я здесь делала без Аделин. Она помогла мне стать увереннее, знакомя меня с другими волонтерами и по мере сил сглаживая мои конфузы и оплошности.

Один день мне запомнился особенно ярко. У нас было большое поступление раненых, и все торопились скорее застелить новые койки. Я поспешно вышла из прачечной с огромной кипой свежего белья и, свернув за угол, на всем ходу налетела на главного врача больницы – более известного как «доктор Джек», – облив его горячим кофе.

Вспыльчивый нрав Самнера Джексона часто становился темой обсуждения среди медсестер и санитарок госпиталя. Но когда я посмотрела на него в тот день – увидев залитый черным кофе белый халат и стремительно сгущающиеся на лице тучи, – я поняла, что слухи явно приуменьшены. Он был высок и крепко сбит, с широченными плечами, с густыми мохнатыми бровями, низко нависающими поверх глаз, и с характерным носом, скорее напоминающим профессионального боксера, нежели хирурга.

Я поскорее выпалила извинение на французском, потом на английском, затем снова на французском, все это время отчаянно пытаясь не вывалить на пол кипу простыней. Как обычно, мне на выручку подоспела Аделин, объясняя главврачу, что я тут новенькая и еще немного неповоротлива. Он вперился в меня своими темными, непроницаемыми глазами, и у меня замерло дыхание.

Наконец вместо гневной насупленности на его губах появилась едва заметная улыбка.

– Мадемуазель, как врач я глубоко убежден, что кофе, имеющий высокую эффективность при приеме внутрь, при наружнем применении приносит крайне мало пользы. В будущем постарайтесь быть чуть помедленней на поворотах.

С этими словами он бочком меня обошел и двинулся дальше по коридору, а я осталась стоять с подкашивающимися коленями и забрызганными кофе простынями.