Текст книги "Змея Сатаны"

– Я послала за цветами, Офелия, – сказала леди Лангстоун, – и очень прошу тебя расположить их получше, чем на прошлой неделе.

Офелия ничего не ответила.

Она знала, что удачно расставила цветы – мать научила ее этому искусству, но мачеха никогда не говорила ничего приятного.

– В будуаре мне понадобятся лилии, фрезии и туберозы, – сказала она. – Поставь их в камин – сейчас слишком тепло, чтобы разводить огонь. И проследи, чтобы вазы стояли на каждом столике, особенно около софы.

– Я это сделаю, – сказала Офелия.

– Надеюсь, – ответила Цирцея Лангстоун с жесткими нотками в голосе. – Ты не так много делаешь, а если будешь совсем бесполезной, то есть ли смысл держать праздную девушку в доме? – Офелия ничего не ответила, и мачеха продолжала: – Остальные цветы можешь оставить в гостиной и постарайся проявить какую-нибудь фантазию. Когда в последний раз ты пыталась заполнить ими камин, сквозь них виднелась решетка.

– Цветов было... недостаточно, – прошептала Офелия.

– Ты всегда найдешь себе оправдание! – закричала леди Лангстоун в приступе внезапного гнева. – Убирайся с моих глаз, ради Бога! Я устала на тебя смотреть.

Она не устала на меня смотреть, подумала Офелия, выходя из спальни; она просто завидует и ревнует.

Сразу же после женитьбы отца Офелия поняла, что хотя Цирцее Драйтон и удалось стать его женой, она ревновала его к той женщине, с которой он прожил в счастливом браке восемнадцать лет.

Она пыталась очернить все, что принадлежало первой леди Лангстоун, – конечно, не при отце, она была достаточно умна для этого.

Но язвительные замечания, издевательский смех и непрерывное злословие в адрес женщины, чье место она заняла, заставляли Офелию сжимать кулаки и делать над собой сверхчеловеческие усилия, чтобы промолчать. Вначале она была столь неразумна, что возражала мачехе, получая в ответ пощечины; однажды та даже избила ее хлыстом своего мужа и к тому же пожаловалась ему, что его дочь с ней груба.

– Разумеется, дорогой, это можно понять, – говорила она, – все девочки ревнуют своих отцов, но ее враждебность заставляет меня страдать, и я знаю, что ты этого не допустишь.

Лорд Лангстоун вызвал дочь для разговора.

– Я знаю, что ты переживаешь потерю матери, Офелия, – сказал он. – Но, как бы то ни было, Цирцея – моя новая жена, и ты должна относиться к ней с должным уважением.

– Я стараюсь, папа.

– Значит, ты должна стараться немного больше, – ответил отец. – Я хочу, чтобы Цирцея была счастлива. Она жалуется на твое упрямство и совершенно непонятную грубость.

Невозможно было объяснить отцу, что она просто-напросто встала на защиту памяти своей матери, которую они оба так любили.

Очень быстро Офелия научилась таить свои чувства и не позволяла срываться словам, уже дрожавшим на губах.

Однако как же мучительно было слышать все, что намеренно говорилось для того, чтобы ее задеть!

– Кто выбрал такой ужасный цвет для этих портьер? – спрашивала леди Лангстоун. – До чего вульгарный вкус, если это вообще можно назвать вкусом!

Прекрасный портрет своей предшественницы она перевесила не в холл – Офелия могла бы это понять, – но в комнату для прислуги.

– Там самое подходящее место для него, – сказала она. – Я уверена, что слугам будет приятно ее видеть.

По ночам Офелия горько плакала и строила планы бегства из дома, рассчитывая найти убежище у какой-нибудь из кузин своей матери.

Однако она знала, что отец станет тяжело переживать ее отъезд, решив, что она не хочет с ним оставаться; она понимала также, что мачеха потребует ее возвращения единственно для того, чтобы наказать ее.

У нее появились обязанности по дому: она должна была расставлять цветы в вазах, штопать одежду и менять книги в библиотеке. Нельзя сказать, чтобы ее мачеха много читала, ей хотелось только быть в курсе того, что сейчас модно: стихи лорда Байрона, последние романы сэра Вальтера Скотта. Она бегло их просматривала, отбрасывала, и затем Офелия должна была вернуть книги в библиотеку. Но, конечно, перед этим она и сама успевала их прочесть. Она проводила долгие часы, погружаясь в чтение, даже когда была очень занята.

Мачеха откровенно дала понять, что совершенно не желает, чтобы она встречалась с ее друзьями; вообще ей хотелось, чтобы оставалось неизвестным пребывание Офелии в том же доме.

– Я слишком молода для того, чтобы сопровождать юную девушку, – сказала она прямо. – Поэтому никто не должен догадываться, что ты живешь со своим отцом и со мною, ясно?

– Да, мама.

– Если я замечу, что ты навязываешь свое общество людям, которые ко мне приходят, мне это сильно не понравится. Больше того, я сумею отбить у тебя охоту сделать это в другой раз.

Угроза отчетливо слышалась в голосе мачехи, поэтому Офелия быстро сказала:

– Нет, я не допущу, чтобы кто-нибудь меня увидел.

Когда отец и мачеха оставались в доме одни, что случалось не часто, она ужинала с ними, думая о том, что отец даже не замечает, что она не показывается при гостях.

Во всяком случае, он ничего не говорил, а Офелия порой чувствовала себя привидением, бродящим по дому, когда он пуст, и прячущимся в спальне, если дом наполнен смехом и отголосками болтовни в гостиной.

Она стояла и смотрела в окно.

«Как же я могла сделать такую глупость, чтобы позволить графу застать меня в гостиной?» – спрашивала она себя снова, представляя гнев мачехи, если та узнает об этом.

Она чувствовала, как дрожь проходит по всему ее телу, и увидела, что руки, лежащие на подоконнике, тоже дрожат.

Глава 2

Граф был умен, но и Цирцея Лангстоун не уступала ему.

Он неплохо представлял себе, что именно увидит во время послеполуденного визита, когда ее муж уедет в свой клуб.

Однако когда граф вошел в будуар, наполненный знакомым запахом тубероз и лилий, он, вопреки ожиданию, застал хозяйку не полулежащей в шезлонге, но пишущей за секретером.

Она сидела к нему спиной и, бросив взгляд через плечо, сказала:

– Прошу прощения, милорд, но мне необходимо срочно закончить письмо. Думаю, вам интересно будет взглянуть на то, что лежит на столике у камина.

И прежде чем он успел ответить, леди Лангстоун обратилась к дворецкому:

– Подождите, Бетсон, я дописываю письмо, которое нужно немедленно отнести герцогине Девонширской. Это срочно; отправьте его с одним из грумов.

– Хорошо миледи, – ответил Бетсон, стоя в дверях.

У графа заинтересованно блеснули глаза, когда он, как ему и было предложено, подошел к столику, стоявшему перед камином.

Аромат цветов здесь опьянял. Он обратил внимание на то, с каким изяществом они расставлены, и подумал, что наверняка это сделала Офелия. В дополнение к прелестной внешности у нее был еще, несомненно, художественный вкус.

Леди Лангстоун продолжала писать, а он, взяв книгу со столика, увидел, что это томик стихов эпохи Реставрации, иллюстрированный гравюрами на дереве. С первого взгляда на них было ясно, чего можно ожидать от книги.

Стихи были непристойными и лишенными таланта, отличавшего лорда Рочестера. Они были настолько грубы, что вызвали бы отвращение у любой нормальной женщины.

Леди Лангстоун встала из-за секретера и подошла к дворецкому, ожидающему письмо.

Граф подумал, что, вероятно, она решила во всем вести себя вопреки тому, что от нее ожидалось.

Он вполне мог предвидеть, что она не только будет лежать в шезлонге, но и наденет прозрачное неглиже – так всегда поступали женщины, ожидавшие от него, что он немедленно займется с ними любовью.

Но, к его удивлению, Цирцея Лангстоун была одета в платье, которое на любой другой женщине выглядело бы вполне респектабельным и даже целомудренным. Оно, хотя и было абсолютно непрозрачным, так плотно облегало ее чувственное тело, что граф снова вспомнил змею, время от времени сбрасывающую кожу.

Дворецкий взял письмо и вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, леди Лангстоун объяснила:

– Бесс, герцогиня Девонширская, должна была сегодня здесь встретиться с вами, но, к сожалению, она простудилась и не вставала с постели.

Граф не верил ни слову, но должен был признать, что спектакль разыгран умело. Он почти с одобрением посмотрел на Цирцею Лангстоун, пока она устраивалась в кресле.

Кресло стояло по другую сторону камина, и было совершенно невозможно, даже если бы он того захотел, сесть рядом с ней.

– Что вы думаете о книге, которую я отыскала для вас? – спросила она.

– Очень любезно с вашей стороны взять на себя такой труд.

– Вовсе не труд, – ответила она. – Я увидела эту книгу в библиотеке Джорджа несколько месяцев назад и вспомнила о ней только сегодня, когда вы должны были прийти, надеясь, что она вас развлечет.

Граф присел на стул напротив; их разделял каминный коврик.

– Вещи такого рода вас интересуют? – спросил он, откладывая книгу на столик.

– Это зависит от того, с кем их читаешь! – ответила Цирцея Лангстоун.

Вот теперь-то в ее голосе прозвучала именно та нота которую он ждал.

Когда Офелия вышла из спальни мачехи, Цирцея вновь откинулась на отделанные кружевом подушки, чтобы обдумать ситуацию.

Она давно уже решила заманить графа Рочестера в свои сети, но знала, что ее планы для него не тайна и что он начеку. Как и всем подобным женщинам, Цирцее всегда хотелось того, что ей не принадлежит. Хотя с тех пор, как она вышла замуж, несчетное число мужчин ожидало ее милостей, она находила, что завоевать их чересчур легко, и постоянно высматривала поверх них кого-нибудь более достойного.

Она сумела выйти замуж за лорда Лангстоуна, потратив минимум усилий, и сочла себя неотразимой. В самом деле, немногие из тех мужчин, на кого она смотрела с особым блеском в глазах и призывом на губах, имели достаточно сил, чтобы сопротивляться. Однако она говорила себе, что большинство из них не стоят ее усилий. И хотя они ненадолго утоляли ее страсть к острым ощущениям, она сразу же начинала искать очередную добычу.

Граф Рочестер был самым недоступным, заметным и красивым мужчиной высшего света.

Его репутация только добавляла ему привлекательности в глазах Цирцеи Лангстоун. Она чувствовала особое возбуждение при мысли о том, как они могли бы подойти друг другу, если бы она возбудила в нем такое же влечение, какое сама испытывала к нему.

Немалых трудов стоило выведать о нем все, что возможно, и это оказалось не так просто. Почти все женщины, за которыми он ухаживал, рано или поздно влюблялись в него. И как ни странно, они не были расположены к разговорам о нем и о роли, какую он сыграл в их жизни. Даже те, которых он безжалостно отверг, были немногословны, поскольку не хотели признаваться, что им не удалось его удержать. К тому же Цирцея Лангстоун не была женщиной, перед которой станет исповедоваться другая женщина.

Она начала подозревать, что его дурная слава слишком раздута. Однако, судя по его внешности и по откликам, порожденным его сатирическими спичами в палате лордов, было ясно, что его репутация не была лишена основания.

Цирцея узнала, что те, кого он высмеивал со всем сарказмом – а оставалось немного министров, на которых он не обратил внимания, – во время его речей сидели с горящими лицами, и самые пылкие их сторонники в конце концов обращались в противника.

Она узнала, что, когда граф входил в зал заседаний – к счастью, это случалось нечасто, – по собранию проходил испуганный шорох, и министры, ответственные за вопросы, интересовавшие его, облизывали пересохшие губы.

Цирцея и не догадывалась, что на самом деле это был еще один отголосок времен Реставрации, когда всесильные фаворитки короля имели основания для тревоги. Их беспощадным и неподкупным врагом был возраст, и все их морщины, редеющие волосы и портящиеся зубы находили отражение в безжалостных стихах Рочестера.

Цирцею нимало не занимали публичные выступления Рейка Рочестера. Что ее интересовало – это подробности его частной жизни. Был ли он таким великолепным любовником, как о том гласила молва? Действительно ли его прозвище отражало его характер?

Когда граф вчера принял ее приглашение, ее охватило давно уже не испытанное чувство подъема. Наконец-то он схватил приманку, которую она с таким искусством, но до сих пор безуспешно разбрасывала последние шесть месяцев.

Как всегда, когда ей чего-либо хотелось, мужчину или драгоценность, Цирцея всецело сосредоточивалась на этом, не думая больше ни о чем.

Не существовало средств, которые она бы отвергла, если только они могли привести к цели. Не было методов, которые она поколебалась бы использовать. Сюда входили даже визиты в сомнительные районы города, а однажды ей пришлось укрыться в очень неприятном доме в грязном переулке.

И вот теперь, думала она, глядя на графа, оказалось, что все усилия не были напрасными.

Она наклонилась, чтобы взять книгу со столика, стоявшего между ними.

– Вот картинка, которая может вас позабавить, – сказала она.

Она перевернула страницы своими длинными пальцами, и граф опять удивился тому, что на ней нет никаких драгоценностей, кроме кольца с огромным изумрудом на левой руке.

Она смотрела на него из-под темных ресниц глазами, такими же зелеными, как изумруд на ее пальце.

– Может быть, стоит на нее взглянуть, – предложила она – Если, конечно, она вас не шокирует.

Граф знал, что она ждет, что он встанет, подойдет к ней и присядет на ручку кресла, ощутив аромат ее духов, такой же экзотический, как и туберозы.

– Мне гораздо интересней узнать что-нибудь о вас, – сказал он, не двигаясь с места. – Расскажите что-нибудь о себе. У вас определенная репутация, миледи, что, разумеется, неудивительно.

– Почему же неудивительно? – спросила Цирцея.

– Потому что красивые женщины всегда вызывают ревность своих современниц.

– Так вы считаете, что я красива?

– Даже думай я иначе, то вряд ли был столь невежлив, чтобы это высказать.

– В таком случае, я отвечу комплиментом на комплимент. Ваша репутация, милорд, еще хуже, чем моя.

– Смотря по каким меркам мы судим друг друга, – заметил граф – Репутация часто может таить в себе возможность разочарования для тех, кто верит всему, что слышит.

Цирцея Лангстоун откинулась в кресле.

– Вы возбудили мое любопытство, милорд, – сказала она, – хотя бы потому, что несмотря на то что множество людей обличает вас самым яростным образом, их обвинения редко содержат в себе конкретные детали.

– И вас это заинтересовало? – спросил граф.

– Конечно. Если бы мы подсчитали наши очки, одно за другим, то, естественно, мы должны были быть информированы немного лучше, чем атакующие нас.

Графу показалось это забавным.

Это был совсем не тот подход, к какому он привык с другими женщинами. Он прекрасно понимал, что западня расставлена и осталось сделать один короткий шаг, чтобы в нее попасть.

Раздумывая о том, стоит или не стоит ему этот шаг сделать, он непроизвольно вспомнил выражение испуга на лице Офелии в тот момент, когда появился в гостиной.

В своих отношениях с женщинами он испытал все: упреки, слезы, мольбы, но был уверен, что никогда ни в ком не вызывал такого ужаса, какой увидел тогда в глазах Офелии.

«Пожалуйста... пожалуйста... не говорите мачехе, что я обсуждала с вами дела Джема Буллита».

Самый неприкрытый страх слышался в этих шепотом произнесенных словах.

Женщина, сидевшая перед ним, вдруг утратила ту чувственную притягательность, какую он ощутил, переступив порог этой комнаты.

Это была не женщина, а змея, рептилия, порождающая омерзение у всякого белого человека.

Он вспомнил, какое отвращение вызывали у него заклинатели змей в Индии и как настойчиво он требовал от слуг, чтобы те обыскивали спальню, прежде чем он удалится туда на отдых.

Вместо Цирцеи в зеленом платье он увидел перед собой кобру с раздвоенным языком, высовывавшимся время от времени, раздувшую свой щит и готовую к броску всем своим слегка извивающимся телом.

Он медленно поднялся со стула.

– Я был очень рад побеседовать с вами, леди Лангстоун, – сказал он, – но мои лошади застоялись, не следовало бы заставлять их ждать. Могу ли я надеяться на то, чтобы навестить вас когда-нибудь в другой день?

Он увидел молнии, мелькнувшие в глазах Цирцеи, прежде чем она ответила:

– Разумеется, милорд, я понимаю. Лошади – это не то, что женщины, у мужчин они всегда на первом месте.

Она также встала и направилась в сторону двери. У выхода она повернулась и протянула ему руку с изумрудным кольцом. Он поднес ее к губам, но удивительно ловко поцеловал лишь воздух. На какое-то мгновение ее пальцы сжали его руку еле уловимым движением.

Затем дверь открылась, она проводила его до верхней ступеньки лестницы и остановилась, глядя, как он спускается в холл. Но когда, взяв шляпу у слуги, он обернулся, то не увидал ее там.

Леди Лангстоун вернулась в будуар с таким выражением лица, которое заставило бы побледнеть ее падчерицу.

Что произошло? Почему он ушел так быстро?

Она не сомневалась в том, что к концу нынешнего дня окажется в его объятиях, пробуждая в нем дикую, неутоляемую страсть, охватывавшую большинство мужчин, когда она смотрела на них из-под ресниц, призывно шевеля губами.

Она подумала, что рассчитала каждый ход в этой игре, каждое провоцирующее слово и жест, которые в прошлом безотказно всякий раз интриговали, обволакивали мужчину и в конце концов околдовывали его.

Но когда она уже думала, что граф попался в сети, он каким-то образом выскользнул и сумел избежать ее хватки.

Как это могло произойти? Как могло получиться так, что в последний момент то, чего она так долго желала, ей не досталось?

Одолеваемая этими мыслями, она ходила по комнате взад и вперед в ярости и возбуждении, всегда полезными для нее, когда она искала нужную манеру поведения.

– Я добьюсь его! Он будет моим! – говорила она себе с уверенностью, от которой исходило непреодолимое для очередной жертвы излучение.

Она чувствовала в себе такую власть и силу, что могла бы словно стрелой поразить любого человека, не оставляя тому никаких надежд на спасение.

Объяснение могло состоять только в том, что либо порочность графа сильно преувеличена и он не соответствует своему прозвищу, либо он полон решимости не сдаваться так легко, как она того ожидала.

Леди Лангстоун стояла неподвижно, закрыв глаза и сжав руки. В воображении она представила графа, отъезжающего от дома, ее мысли последовали за ним, и все ее существо пыталось удержать его.

– Иди ко мне! Иди ко мне!

Каждый нерв в ее теле напрягся, она чувствовала, как пламя исходит от нее, преследуя его, настигая и проникая в рассудок.

Но, сконцентрировавшись в такой степени, она почувствовала себя в полном изнеможении, бросилась на шезлонг с атласными подушками и, поднеся руку к губам, коснулась трепещущим языком огромного изумруда.

Дверь открылась, и вошла горничная.

Мари была единственным человеком в мире, перед которым она не притворялась.

– Я слышала, что милорд уехал, – сказала Мари.

Проживя двадцать лет в Лондоне, она все еще сохраняла сильный французский акцент.

– Да, – мрачно сказала Цирцея. – Уехал. В чем я ошиблась? Почему он уехал?

– Он вернется, – попыталась успокоить ее Мари, – если вы сделаете, как велит Зенобия.

– Она многое говорит, и все неправда, – ответила Цирцея Лангстоун. – А что касается этого священника, так я ему не верю.

– Non, non[3]3
  Нет, нет (фр.)


[Закрыть], миледи! Вы не правы. Не все сразу получается, надо ждать, надо иметь терпение.

– Терпение! – воскликнула леди Лангстоун. – Вот уж чего у меня нет! Но он мне нужен, и я намерена его заполучить!

Мари окутала колени хозяйки изысканно расшитой китайской шалью.

– Helas[4]4
  Увы (фр.)


[Закрыть] ! – сказала Мари, – пусть милорд уехал. Ничего страшного. Он вернется назад.

«Нужно спросить у Зенобии, что я сделала не так», – подумала про себя леди Лангстоун.

– Может быть, это связано... non, с'est impossible[5]5
  Это невозможно (фр.)


[Закрыть].

– Что невозможно?

– Может быть, ему что-нибудь сказала мисс Офелия?

– Мисс Офелия?

Голос леди Лангстоун прозвучал, как пистолетный выстрел.

– Что ты хочешь сказать?

– Она была в гостиной, когда приехал милорд.

– В гостиной, – тихо повторила леди Лангстоун.

Она отбросила шаль, которой Мари укрыла ее ноги, и встала с шезлонга.

– Non, non, миледи, не волнуйтесь, – просила Мари. – Мне не нужно было бы вам говорить, я думаю, что это получилось неудачно.

– Я предупредила, чтобы она не показывалась, – яростно сказала леди Лангстоун. – Я не желаю, чтобы она встречалась с моими друзьями, а уж с графом Рочестером особенно.

Она пересекла комнату и вынула из ящичка красивого инкрустированного французского комода тонкий кожаный хлыст.

Затем, хлопнув дверью, она вышла из спальни.

Мари подняла шаль, сложила ее, покачивая головой в такт своим мыслям; на ее тонких губах играла улыбка.

Граф прибыл в замок Рочестер на следующее утро.

Он не известил прислугу о приезде, но во всех его домах люди в любой момент должны были быть готовы к его посещению.

Замок Рочестер находился недалеко от Лондона, там граф держал многих своих лошадей, и там действительно всегда были готовы к появлению графа с большой компанией друзей.

Подъезжая, он подумал, что в это время года замок выглядит лучше всего. Буйно цвела лиловая и белая сирень, золотым дождем свисали цветы, берега озера поросли калужницей, а по самому озеру плавали лебеди, жившие в замке последние пятьдесят лет.

На башнях не было флагов, но граф знал, что тотчас после его приезда они будут подняты и затрепещут на ветру.

Как и раньше, он спросил себя, зачем проводить так много времени в Лондоне, если природа здесь гораздо красивее любой женщины.

Человек, которому он подражал, каждый год уединялся в деревне для того, чтобы писать, лечить свои недомогания и размышлять. Граф припомнил две строчки его стихов:

К твоим брегам стремился я с тоской,

Там воскресал и обретал покой —

и улыбнулся, подумав, что сам-то он не был полумертвым, поскольку в отличие от своего предшественника не напивался до полусмерти.

Хотя никогда и не ограничивал свою фантазию относительно вина и женщин.

Он вспомнил о леди Харриет и подумал, что ее приведет в бешенство, если он увлечется Цирцеей.

Затем, отбросив неприятные мысли о сцене, которую она может устроить, он вспомнил, что в начале недели купил пару лошадей у Таттерсолла. Должно быть, они уже в стойлах; он собирался их объездить.

Но сначала ему хотелось узнать все о Джеме Буллите.

Непонятно почему, но обвинение девушки в том, что он не обеспечил пенсию хорошо работавшему слуге, произвело впечатление настолько неприятное, что он не мог от него отделаться.

Накануне, когда под утро он отправился спать после ужина в компании особо близких друзей, он поймал себя на том, что вспоминает не про то, как они развлекались после ужина с самыми известными лондонскими прелестницами, но умоляющие слова Офелии и осуждающий взгляд ее глаз.

«Ну ее к черту, эту девицу, – подумал он. – Почему она не могла проверить, как обстоят дела?»

Однако все это настолько обеспокоило его, что утром он решил первым делом поехать в замок и убедиться, что она ошибается.

Граф действительно всегда проявлял щедрость не только в отношении женщин, которых соблазнил и которые участвовали в его развлечениях, но и ко всем людям, бывшим у него в услужении.

Он никогда не бросал денег не ветер, но в то же время ни в чем себя не ограничивал и не скупился на траты для окружающих.

К тому же он верил, что большая часть его прислуги достойна того, чтобы он их нанял, и знал, что если люди будут им довольны, то меньше риск, что они станут его обманывать.

Вероятно, кто-то заметил фаэтон, подъезжавший к замку по аллее, потому что, когда он поднялся по лестнице, дверь открылась и его встретил строй лакеев в нарядных ливреях, пурпурных с золотом; мажордом склонился в поклоне.

– Гости вашей светлости приедут позже? – спросил мажордом.

– Других гостей не будет, Паулсон, – ответил граф. – Я выпью что-нибудь, а потом зайду в конюшню.

– Ваша светлость вернется в Лондон сегодня вечером? – спросил его Джейсон.

– Нет, я останусь здесь на ночь, – ответил граф.

С этими словами он поднялся по широким ступеням к парадной двери; все перестройки, включая и эту лестницу, были сделаны дедом графа. Тогда еще замок назывался Уилмот; граф нарочно переименовал его, чтобы досадить матери и другим родственникам, не одобрявшим его поведения.

– Это всегда был замок Уилмот, – возражал ему один из кузенов, – Уилмоты жили здесь последние триста лет.

– А теперь здесь живет Рочестер! – с вызовом ответил граф.

Его детство в замке не было счастливым из-за скверного обращения с ним матери. Но когда он вступил во владение, он решил, что замок должен стать приятным местом не только для него и его друзей, но и для всех, кто в нем живет и работает.

В прошлом он устраивал там немало шумных вечеринок, которые, пожалуй, можно было бы назвать оргиями. Но теперь, когда он вступил в более мудрый возраст, он предпочитал иной образ жизни.

Когда у него не было гостей и не выезжал сам, то он посвящал все время лошадям.

Бутылка шампанского, замороженного по всем правилам искусства, была подана через несколько минут после того, как он зашел в библиотеку, где обычно проводил большую часть времени.

– Ваша светлость захочет что-нибудь съесть? – спросил мажордом.

– Нет, я поел по дороге, – ответил граф.

Он с удовольствием попробовал шампанское и решил, что оно лучше того, что подавали у принца Уэльского в Карлтон-Хаус на ужине позапрошлым вечером.

Затем он спросил мажордома, уже выходящего из комнаты:

– Где сейчас Аслетт, в конторе?

– Боюсь, что нет, милорд. Он не ожидал приезда вашей светлости, но должен быть где-то поблизости. Я видел, как он выехал из конюшни с полчаса назад.

– Скажите ему, что я хотел бы его видеть, как только он вернется.

– Хорошо, милорд. Мне послать кого-нибудь поискать его?

Граф подумал и сказал:

– Пожалуй, можно не торопиться.

Он отставил в сторону бокал шампанского и направился по коридору в сторону западного крыла здания, где недавно разместилась контора. При жизни его отца она располагалась в доме управляющего, и это означало, что всякий раз, когда графу нужно было взглянуть на карту, на родословные лошадей или еще на что-нибудь, что его интересовало, он должен был специально туда ехать.

Поэтому он выбрал большое помещение на первом этаже замка, где велел разместить полки, шкафы, карты так, чтобы все было под рукой, когда захочется что-либо посмотреть.

Он зашел туда, рассчитывая увидеть пожилую женщину, помогавшую управляющему вести корреспонденцию. В комнате никого не было, но он оценил ее аккуратность и опрятность. Он хорошо знал, что именно ему нужно – большая конторская книга с именами всех, кто вышел на пенсию при жизни его отца и уже при нем.

Открыв несколько ящиков, он наконец нашел этот гроссбух и уселся за стол.

Сейчас он докажет, что Офелия Лангстоун ошибалась, и она должна будет извиниться. Он открыл книгу.

Имена шли в алфавитном порядке; на букву «А» их было много, один или два пенсионера были вычеркнуты, и над ними написано слово «умер».

Однако оставался еще довольно длинный список. Граф перевернул страницу и перешел к букве «Б».

Разумеется, он был прав: Джем Буллит присутствовал в списке. Более того, оказалось, что его пенсия увеличилась вдвое с тех пор, как ему было назначено пособие. Теперь он получал в месяц сумму, которой, конечно же, должно хватать на жизнь и даже на жизнь в некотором комфорте.

«Не знаю, кто мог сказать мисс Лангстоун такую ложь», – подумал он.

Затем недалеко от Джема он увидел запись. Уолтер Буллингем.

Уолтер Буллингем!

Граф прекрасно его помнил: он был стариком, когда граф вступил в права наследства.

Он посмотрел на это имя еще раз. И еще раз.

Странно. Он мог бы поклясться, что Уолтер Буллингем уже умер. Кажется, он кому-то поручал послать венок на его похороны. Теперь ясно, однако, что он ошибался, потому что Буллингем получал ежемесячную пенсию, и, как и у Буллита, пенсия была увеличена. Он стал перелистывать страницы книги.

Его пенсионеры были настоящими долгожителями! За последние десять лет никто не умер на буквы «Б», «В», «Г».

Потом он увидел хорошо знакомое ему имя – Нэнни Грехем.

Конечно, он ее помнил, и, как он и думал, она была жива. Он вспомнил, что, выйдя на пенсию, она отправилась к своей старой матери, бывшей экономке в замке. Это была невероятно старая женщина, которую все боялись. Когда он был мальчиков, она наводила на него страх, прохаживаясь по замку в черном платье со связкой ключей, позвякивавших на боку. Особенно он боялся ее, потому что она немедленно сообщала матери о всех его проделках в ее части замка. Наверное, сейчас она очень стара. Удивительно, она тоже была жива.

Граф с сомнением посмотрел на книгу.

Затем он встал из-за стола и с книгой под мышкой вышел из комнаты.

Дойдя до холла, он велел лакею:

– Пойдите в конюшню и скажите, чтобы немедленно прислали двуколку с двумя новыми гнедыми.

– Хорошо, милорд.

Граф нетерпеливо ждал в библиотеке. Ему кое-что пришло в голову; он положил конторскую книгу в ящик своего письменного стола и запер его. Казалось, что прошло много времени, прежде чем слуга объявил, что двуколка ожидает внизу.

Он сел в нее, взял вожжи, и складка, залегшая у него между бровей, слегка разгладилась, когда он увидел свою новую пару гнедых и подумал, что они выглядят еще лучше, чем на конной ярмарке.

Рядом с ним сидел не Джейсон, а Берт, один из грумов, состоявших под началом старика Уинчболда, служившего в замке уже больше тридцати лет.

– Хорошие лошади, Берт, – сказал граф, когда они проехали половину аллеи.

– Лучше я вообще не видел, милорд. Замечательная пара. И главное, что их не отличишь друг от друга.

Графу понравился энтузиазм в голосе молодого грума, и они разговаривали о других лошадях в конюшне, пока не доехали до деревни.

Деревня отстояла от замка на три мили, но находилась на земле графа. Он увидел перед собой длинный ряд домиков, крытых соломой, и садики перед ними – все это было построено отцом перед самой его смертью.

Подъехав к ним, граф придержал лошадей.

– Я забыл, Берт, – сказал он, – в каком домике живет Нэнни Грехем?

– Предпоследний с конца, милорд, – ответил Берт. – Вот уж она будет рада увидеть вашу светлость.

Граф был уверен, что это правда, и подумал, что уж лет пять не видел свою старую няню.

Его старший управляющий всегда напоминал Аслетту, кого нужно особо поздравить с Рождеством, и граф был уверен, что Нэнни Грехем не думает, что он ее совсем забыл. Он вышел из двуколки и открыл маленькую деревянную калитку.

Сад выглядел именно так, как он себе представлял: множество примул, нарциссов, тюльпанов; по обе стороны входной двери цвели клумбы желтых нарциссов.

Нэнни всегда любила цветы, вспомнил он, и всегда настаивала на том, чтобы они стояли в детской, что так не нравилось его матери.

– Так комната выглядит веселее, миледи, – говорила Нэнни, когда мать, как обычно, проявляла недовольство.