Текст книги "Огонь желаний"

Вада сразу оцепенела, ее рука машинально опустилась. С широко открытыми глазами она повторила не очень твердо:

– Журналист?..

– Да. Я знал, что в этом номере живет мадемуазель Эммелин Хольц, а мне очень хотелось поподробнее узнать о самой богатой в Америке молодой девушке.

– Но мадемуазель… здесь нет.

– Я знаю, – ответил он. – Внизу мне сказали, что она приедет позже. А вы, должно быть, мадемуазель Спарлинг?

– Но… здесь вам… не о чем писать. Страх перед журналистами, который вбивали в нее всю жизнь, словно парализовал Ваду, отбив всякую способность мыслить. Она не в состоянии была решить, что делать дальше.

Затем, поддавшись внезапному порыву, проговорила:

– Пожалуйста, прошу вас, не пишите ничего о мадемуазель… Она страшно этого не любит.

– Я слышал, – ответил незваный гость в зеленом. – Ей всегда удавалось избегать пошлых взглядов публики.

– Откуда вы все это знаете здесь, в Париже?

– Во всех редакциях есть досье, в них собираются газетные и журнальные вырезки, ссылки и статьи о любой важной персоне или знаменитости. Но о мадемуазель Хольц почти нет ни строчки. Нет даже ее фотографии.

– Тогда, пожалуйста, уходите и забудьте, что вы здесь были, – почти умоляла Вада.

– Я бы так и поступил, – ответил незнакомец, – но боюсь пошевелиться: у вас в руках крайне неприятное оружие.

Вада совсем забыла, что все еще держит пистолет. Она положила его на стол.

– Пожалуйста, уходите!

– А мой репортаж? Что же мне написать? – спросил он озабоченно. – Что мадемуазель Хольц по-прежнему удается быть невидимкой, но у нее есть чрезвычайно привлекательная и очаровательная спутница – мадемуазель Спарлинг?

– Нет, нет… пожалуйста, не надо! – попросила Вада. – Пожалуйста, не пишите это!

– Почему же? – заинтересовался незнакомец.

– Потому что…

Вада пыталась быстро придумать какую-нибудь причину:

– ..У меня из-за этого будут очень большие неприятности. Я могу даже потерять работу.

Незнакомец в зеленом улыбнулся, и его лицо сразу стало более молодым, чем прежде, когда он был серьезен.

Вада почувствовала некоторую неловкость, заметив в глазах мужчины искорки, и его улыбка показалась ей слегка насмешливой. Тем не менее она подумала, что он нисколько не похож на тех журналистов, которых ей доводилось видеть в Америке.

– Для какой газеты вы пишете? – спросила девушка, не в силах сдержать свое любопытство к этому человеку.

– В основном – для журнала «Плюм». Глаза Вады расширились.

– Вы имеете в виду журнал, публикующий символистов?

Незнакомец улыбнулся:

– Как, вы знаете о символистах, мадемуазель? Неужели их слава уже достигла берегов Америки?

– Мы, по другую сторону Атлантики, не так уж несведущи! – чуть высокомерно заявила Вада.

Он усмехнулся, и она поняла, что его позабавила такая патриотичность.

– Хорошо, но все-таки, как вы полагаете, что такое символизм?

Немного подумав, Вада сказала:

– Я читала, что это понятие означает свободу воображения, а также «самовыражение, освобожденное от оков».

Лицо незнакомца отразило неподдельное изумление.

– О, да вы и это знаете! Не ожидал.

– Ну, это уж слишком. Вы ко мне относитесь, как к ребенку, – не сдержавшись, резко заметила девушка.

Потом уже она поняла, что их разговор был бы совсем не таким, будь незнакомец, пробравшийся, как вор, в ее гостиную, действительно журналистом.

– Вы уйдете наконец? – теперь Вада говорила уже другим тоном. – Я не буду больше с вами разговаривать в такой манере.

– Почему? – спросил он. – В конце концов вы единственный человек, который мог бы мне рассказать о вашей госпоже. Вы можете сообщить мне о неуловимой мадемуазель Хольц то, о чем не дознался никакой другой журналист.

– Но вы же обещали, что не будете о ней писать, – возразила Вада.

– Насколько я помню, вы меня умоляли этого не делать. Если я дам вам слово чести, что ничего не опубликую без вашего разрешения, вы позволите поговорить с вами несколько минут?

– Не думаю, что мне следует это делать, – проговорила Вада.

– Ваша госпожа ограничивает свободу ваших действий, не так ли? – спросил он насмешливо. – Какую же магию, кроме денег, использует мадемуазель, чтобы все вокруг потворствовали ее желанию придать себе ореол таинственности, – больший, чем у сфинкса?

Вада засмеялась, сама того не желая.

– Да нет же, она совсем не такая!

– А какая ваша госпожа?

– Вы пытаетесь выудить у меня сведения о ней! – тон Вады был обвинительный. – И делаете это за спиной моей госпожи, тайком. Я не собираюсь больше разговаривать с вами о мадемуазель, – я не могу.

– Тогда я вынужден пойти на компромисс, – сказал незнакомец в зеленом. – Мы будем говорить о вас.

– Нет, – возразила Вада с застенчивой улыбкой. – Я не хочу говорить с вами о себе.

– А о чем вы предпочли бы, беседовать?

– Мне бы хотелось побольше узнать о символизме, – ответила Вада. – Я читала о нем в Америке, но понять все это довольно сложно.

– Не особенно. – Нежданный собеседник смолк, но, увидев, что Вада ждет разъяснений, продолжил:

– Точно так же, как импрессионизм стал протестом против определенных, уже сложившихся тем и образов в живописи, символизм возник как попытка расшатать застарелые устои в поэзии.

– Но сейчас это течение уже вышло за пределы поэзии, не так ли?

– Ну конечно. К поэтам-символистам присоединились художники, драматурги, все, кто интересуется таинственным миром души и чувств.

– Кажется, теперь я понимаю, – сказала Вада. – Они передают не то, что видят на самом деле, а то, что чувствуют.

– Проще говоря, это можно объяснить именно так, – улыбнулся незнакомец и, взглянув на нее, спросил:

– Почему вы интересуетесь тем, что американцу должно казаться слишком неопределенным? Я не поверю, что «мисс Богачка» может увлекаться подобными вещами.

В его тоне было что-то саркастическое, почти злое, и это заставило Валу быстро возразить:

– Это несправедливо! Вы никогда не встречали мадемуазель Хольц, так почему же, не видя ни разу, позволяете себе ее осуждать?

– Докажите, что она отличается от обычной богатой американки, которая охотится за титулом, – произнес он.

Вада застыла на месте.

– Что вы… этим хотите сказать? – спросила она почти шепотом.

Ей показалось, что глаза незнакомца внимательно наблюдают за выражением ее лица. Он объяснил:

– До меня дошли слухи, конечно, может быть, это репортерские сплетни, что мадемуазель Хольц стремится приобрести титул, притом обязательно английский.

– Кто вам это сказал? – с жаром спросила Вада.

– Между прочим, – ответил незнакомец, – сведения пришли ко мне из Англии.

Ваде так хотелось ему возразить и сказать, что все неправда, ложь, но так и не смогла вымолвить ни слова. Вместо этого она произнесла:

– Я думала, мы договорились, что не будем обсуждать мою госпожу.

– Не уверен, что мы действительно об этом договорились. Я всего лишь сказал, что готов говорить о вас.

– Но я не имею ни малейшего желания говорить о себе, – возразила Вада. Затем спросила:

– Вы можете назвать мне ваше имя?

– Пьер Вальмон, – ответил он, – но боюсь, оно вам мало что скажет.

– Вы пишите для «Плюм»?

– Я соредактор этого журнала.

– Это один из журналов, который мне хотелось бы приобрести, пока я в Париже.

– Я пришлю вам экземпляр, или лучше – я вам его принесу.

– Спасибо, мне бы очень этого хотелось.

– Чтобы я вам его принес?

Девушку слегка смутило выражение, которое появилось в его глазах. Он не имеет права так оценивающе и смело на нее смотреть, – это Ваде не понравилось.

– Думаю, господин Вальмон, мы вряд ли снова с вами увидимся. Я приехала в Париж ненадолго.

– Что вы собираетесь делать в Париже?

– Хочу посмотреть то, что смогу, – очень непосредственно ответила Вада, – но боюсь, мне не удастся увидеть все, о чем я мечтала.

– А что вы хотите увидеть больше всего? Вада немного подумала и совершенно искренне сказала:

– Прежде всего мне бы хотелось услышать символистов. Я раньше немного читала об их поэзии и видела обзоры в американских газетах.

Она на мгновение умолкла и мечтательно добавила:

– Но совсем другое дело встретить или услышать поэта.

Пьер Вальмон промолчал, а девушка спросила:

– Вы пишете стихи?

– Немного. Но думаю, они довольно слабые. Так же, как мои коллеги, я читал свои стихи в «Солей д'Ор»– там собираются символисты.

– Где это? – с придыханием спросила Вада.

– В подвале кафе на площади Святого Михаила. Поэты и художники стали там встречаться всего несколько лет назад благодаря Леону Дешану – поэту и основателю журнала «Плюм».

– А что делают поэты, когда собираются вместе?

– Не только поэты, но и музыканты, певцы, все, кто считает себя символистом, читают стихи, поют, слушают и исполняют музыку – для всех, кто приходит их слушать.

– Звучит очень заманчиво! – возбужденно сказала Вада.

– Иногда такие мастера, как Жан Мореа или Верлен, читают свои последние стихи. Когда публика перестает слушать, начинается дискуссия, обмен мнениями, – это очень полезно для творчества.

– Как это должно быть интересно и по-настоящему замечательно! – воскликнула Вада. Немного поколебавшись, она спросила:

– Как вы думаете, мне можно туда пойти? Только чтобы увидеть поэтов. Я этого хочу больше всего на свете!

– Ну конечно, можно! – ответил Пьер Вальмон. – Я приглашу вас, если вы со мной пойдете.

Внезапно оба умолкли.

Все происходило так, будто Вада, обсуждая с ним эту тему, не понимала, куда ее может завести подобный разговор.

От его последних слов девушка, казалось, вздрогнула.

«О, это невозможно, совершенно невозможно!»

Но другой, словно ей не принадлежавший голос, исходивший от кого-то еще, ответил:

– Я была бы очень, очень… вам благодарна, если бы могла пойти туда… с вами.

Глава 4

Вада стояла у раскрытого платяного шкафа, пытаясь выбрать, что же надеть.

Это было не просто. Когда она застенчиво спросила Пьера Вальмона, как ей следует одеться, он заметил:

– Надевайте все, что угодно, и не думайте, что символисты носят только красивую и изящную одежду.

Его глаза смеялись, и Вада поняла, что ее озабоченность тем, как она будет выглядеть, его забавляет.

И все же ей не хотелось выделяться и быть экстравагантной, – а так бы, наверное, и случилось, если бы она появилась в своем вечернем туалете.

Еще одно затруднение было связано с Чэрити.

К тому времени, когда она вернулась из магазина, Пьер Вальмон уже ушел, и если бы Чэрити была более наблюдательна, она бы обязательно заметила, что Вада слегка раскраснелась и возбуждена.

Но после того, как служанка рассказала ей довольно длинную историю о том, как нелегко было найти нужные нитки, девушка будто мимоходом сказала:

– Между прочим, когда ты ушла, ко мне зашли друзья мисс Спарлинг, и мы собираемся сегодня вечером вместе поужинать.

Чэрити восприняла это без всякого удивления и комментариев.

Вада не могла не отметить, что ложь, которую она себе позволила впервые в жизни, удалась ей очень легко.

Со своей старой служанкой Вада предпочла бы быть открытой и откровенной, она знала ее с детства и была к ней очень привязана. В то же время она прекрасно представляла, в какой ужас пришла бы Чэрити, услышав правду. В душе Вада совсем не одобряла свое поведение.

Она сама удивлялась, как могла поступить столь опрометчиво и безрассудно, пообещав поужинать и провести вечер с незнакомым мужчиной, который вторгся в ее гостиную, чтобы выудить сведения о ставшей легендой мисс Хольц, и к тому же назвался журналистом.

Тем не менее Вада призналась себе, что выбора у нее не было.

Даже если бы она встретила друзей Нэнси Спарлинг, вряд ли кто-нибудь из них повел ее в Латинский квартал.

Она очень любила поэзию, хотя ее учителя слишком мало времени уделяли стихам, а среди знакомых Вады в Америке никто ничего хорошего не говорил о Латинском квартале Парижа.

Монмартр стал необычайно модным. Его кабаре все больше притягивали иностранцев, мечтавших приобщиться к богеме и ставших здесь завсегдатаями. Но он был известен также своими крайностями. И конечно, не считался подходящим местом для юных американок, только что начинающих выходить в свет.

Те немногие американские журналы, которые иногда писали о жизни этого парижского района, утверждали, что он притягивает анархистов, беспокоивших людей во всех столицах мира.

Сообщалось также, что художники самых новаторских направлений и поддерживающие их бунтарски настроенные студенты – и тех и других темпераментно и пылко осуждали все, кто причислял себя к традиционному искусству, – всегда собирались на Левом берегу.

Вада признавалась себе, что Латинский квартал ее восхищает и возбуждает любопытство.

Она уже знала, что он стал гостеприимным прибежищем для молодых провинциалов и иностранцев, приезжавших в Париж сочинять стихи, писать картины и пытаться преобразовать мир.

Но никогда в жизни, с волнением подумала Вада, она даже не могла предположить, что однажды ей представится случай туда пойти.

Девушка очень сомневалась, что Нэнси Спарлинг повела ее хотя бы побродить по Монмартру, и, переодеваясь, Вада думала, что ее спутница никогда бы не предложила ей поехать в «Солей Д'Ор».

«А что бы на это сказала мама?»– спросила себя Вада.

Она увидела свое отражение в удлиненном зеркале на дверце шкафа – себя, стройную и элегантную в прекрасном, из тончайшего кружева белье.

«Что бы ни сказала мама, – решила Вала, – это мой первый и последний, мой единственный шанс побывать в таком месте и встретиться с поэтами».

Она прекрасно понимала, что когда станет герцогиней, даже простое упоминание о Латинском квартале вызовет изумление окружающих и несомненно заслужит укоры и упреки со стороны ее будущего мужа, если он действительно окажется таким, как она его представляет.

Оглядываясь в прошлое, Вада вспомнила, как его мать, вдовствующая герцогиня, с неодобрением, осуждающе взирала на все слишком броское, безвкусное и вульгарное, когда они вместе отдыхали на курорте Лонг-Айленда.

Но если ее шокировала Америка, что уж тогда говорить о Латинском квартале Парижа и о его богеме, которую Вада очень надеялась увидеть? Потрясение английской родни может оказаться намного сильнее.

Она все еще не выбрала платье.

Ей безумно хотелось выглядеть самым лучшим образом и в то же время не произвести впечатление богатой американки среди людей, испытывавших трудности, – у многих из них едва хватало денег на еду, зато в своем творчестве они были свободны и щедры, выражая свой духовный мир.

Наконец она остановилась на платье, которое обычно надевала к чаю.

Из розового шелка, с широкой юбкой, у шеи оно было отделано муслиновой косынкой. На груди его украшал маленький букетик из бутонов роз.

Платье было довольно простеньким, Вада его уже надевала в течение года и только сейчас, когда, по мнению ее матери, она стала взрослой, ей разрешили появляться в более изысканных и модных нарядах.

Плотно облегающий лиф подчеркивал изгибы ее слегка приподнятого бюста, а мягкий, почти невесомый муслин оттенял прекрасную нежную бело-розовую шейку.

Вада откинула волосы назад, открыв красивый овальный лоб, и низко, почти на шее, завязала их в большой пучок. С такой прической она еще больше походила на одну из прекрасных американок с портретов Гибсона.

– Зачем вы надеваете это старье, мисс Вада? – спросила Чэрити, когда девушка зашла к ней в комнату. – Я взяла его, полагая, что вы воспользуетесь им на пароходе.

– Я не хочу сегодня выглядеть подчеркнуто модно, – откровенно ответила Вада.

– Как бы то ни было, мисс Вада, мне бы не хотелось, чтобы французы смотрели на вас свысока. Они считают, что у нас, американцев, нет вкуса. Мне кажется, это платье слишком простенькое и будничное для ужина в Париже.

– Это как раз то, что мне сегодня нужно, – твердо ответила девушка.

– Оно вам очень к лицу, хотя и повседневное. Я не хочу сказать, что оно вам не идет, – продолжала Чэрити, – но ведь вам идут многие вещи, мисс Вада. Даже господин Уорт сказал сегодня утром, когда вы примеряли платья: «Она прелестна, она просто неотразима! Изумительна!»– И я не собиралась с ним спорить.

– Спасибо, Чэрити! – улыбнулась Вада. Она уже приготовилась, чтобы идти, и, взяв с собой только шифоновый шарф вместо накидки, поскольку было совсем тепло, с нетерпением и опаской поджидала мальчика-посыльного, который должен был сообщить, что Пьер Вальмон ждет ее внизу.

– Вы не должны подниматься ко мне в номер, – предупредила его девушка. – Моя служанка, точнее, служанка мисс Хольц остановилась со мной, и ей покажется странным, что с вами нет дамы.

– Вы тоже считаете, что это странно? – спросил он с изумлением.

– Нет, совсем нет, меня это не смущает, – ответила Вада. – Я так хочу увидеть ваших друзей-символистов!

«Он и понятия не имеет, – подумала Вада, – какой неслыханно независимый поступок она совершает, приняв его приглашение».

Она нигде и никогда в жизни еще не бывала без присмотра.

Насколько она помнила, ей ни разу не представилась возможность самой выбрать для себя развлечение – будь то театр, вечеринка или даже знакомство с городскими достопримечательностями.

Все всегда заранее планировалось и готовилось. Валу возили с места на место или вкладывали в нее знания, словно она была куклой, – по мнению всех, именно это ей и было нужно.

Более того, она считала, что ее жизнь с предполагаемым мужем ничем не будет отличаться от ее жизни дома.

Мать миссис Хольц была англичанкой и регулярно навещала своих близких в Англии. Поэтому многие обычаи в доме Хольцев были заведены на английский манер.

Вада часто вспоминала, что ее отец не всегда выдерживал эти правила. Однажды он заявил:

– Мне совсем не интересно знать, что делают англичане и что они не делают! Я, черт возьми, американец и желаю вести себя, как все нормальные американцы!

Сейчас Вада уже не могла бы сказать, что обычно вызывало подобные вспышки, но хорошо помнила, что ее мать потом ходила с надутыми губами, пока отец не просил прощения.

Извинения охотно принимались; как правило, за ними следовал бриллиантовый браслет в коробочке, обтянутой атласным шелком.

Так могла ли она в такой ситуации, спрашивала себя Вада, отказаться от Богом посланной возможности в лице Пьера Вальмона – увидеть и услышать то, что всегда считала для себя недоступным?

Наконец ей сообщили, что он внизу. В сопровождении мальчика-слуги, неотразимого в своей униформе с блестящими пуговицами, Вада спустилась вниз и обнаружила Пьера в одной из гостиных на первом этаже отеля.

Его зеленый бархатный сюртук и развевающийся черный шелковый галстук, казалось, неуместны среди растений в кадках, больших генуэзских плюшевых диванов и стен, обтянутых дамастом, между многочисленных вертикальных зеркал в позолоченных рамах.

Вада нерешительно приближалась к нему. Она чувствовала, что он смотрит на нее не отрываясь, возможно даже, в душе критикует ее внешний вид.

Он молчал, и Вада проговорила первое, что пришло в голову:

– Я так боялась, что вы забудете зайти за мной.

Пьер Вальмон улыбнулся:

– Неужели вы действительно могли подумать, что я способен забыть о таком важном деле? Сказать по правде, я считал минуты.

Вада рассмеялась:

– Может быть, но я вам не верю. Наверно, такой банальный комплимент можно услышать от любого француза!

– Ну, тогда сказать его по-английски? – предложил он. – Я так ждал предстоящей встречи!

– Вы говорите по-английски! – Вада была в восторге.

– Я, конечно, не владею им так свободно, как вы французским.

– А вот этот комплимент я с радостью принимаю, – сказала Вада. – Он, пожалуй, стоит тех мучений и слез, которые я пролила, пока зубрила все эти ужасно сложные глаголы.

– Результат действительно впечатляющий и невероятный.

Вада снова почувствовала, что стесняется. Сейчас, когда они перешли на английский, она вдруг смутилась; этого не было, когда они говорили по-французски.

– Я думаю, – начал Пьер, – что сначала нам не мешало бы перекусить. В «Солей д'Ор»я могу рекомендовать вам атмосферу, но, к сожалению, не могу сделать того же в отношении еды.

– О, это было бы чудесно! – обрадовалась Вада. – Мне все время так хочется пойти в парижский ресторан, но боюсь, что такая возможность никогда не представится.

– Почему же?

– Я знаю, что в Париже двух женщин без сопровождения мужчин не обслуживают.

– Но здесь множество мест, где это не имеет никакого значения. Впрочем, если у вас в руках будет американский флаг, любой ресторан вас примет.

Вада поняла, что он над ней подшучивает, и ответила с вызовом:

– Вы хотите сказать, что американцы ведут себя так неординарно, что никто не удивляется, глядя на их выходки?

– Я бы сказал, они ведут себя отважно, а не вызывающе, – тихо произнес Пьер. – Так же и вы себя ведете… Ну что ж, вперед, мне еще нужно очень много вам показать!

Они направились к выходу.

Служащий отеля вызвал экипаж, и Пьер Вальмон распорядился опустить у него верх.

– Сегодня теплый вечер, – сказал он, – я хочу, чтобы вы увидели Париж, особенно ту его часть, которая откроется, когда мы будем проезжать через Сену.

– Вы так хорошо понимаете меня и предвидите все, что мне хочется сделать, – проговорила девушка. – Как раз об этом я часто мечтала, но думала, что моя мечта никогда не осуществится.

– Неужели Париж в самом деле так притягивает молодых американок?

– Не только сам город, хотя я думаю, что и город тоже, – объяснила Вада. – Для каждого это символ свободы и отказа от всевозможных условностей, от того, что устарело, стало косным и надоедливо традиционным.

Он повернулся к ней вполоборота.

– Вы удивительная личность, исключение из правил. И разительно отличаетесь от других, похожих на вас юных особ. Я привык слышать подобные слова от молодых людей, которые едут в Париж черт знает откуда, надеясь, что здесь их ждет самоутверждение.

Он замолчал и внимательно посмотрел на Валу. Затем продолжил:

– Я ожидал услышать иное от молодой девушки, особенно от вас, с вашей внешностью.

– Причем здесь моя внешность? – возмутилась Вада.

– Вы очень красивы! Вероятно, сотни мужчин уже говорили вам об этом. Вада не ответила. Как она могла ему объяснить, что ни один мужчина не посмел бы сказать такие слова мисс Эммелин Хольц в присутствии ее матери.

С тех пор, как Вада стала взрослой, практически не было случая, чтобы ее мать либо кто-то еще из их окружения не оказывался всегда поблизости.

Вада избежала прямого ответа; вопрос Пьера заставил ее смутиться, она слегка покраснела. Но вокруг было такое множество исторических памятников и великолепных архитектурных ансамблей, что ими можно было бесконечно восхищаться, восклицая изумленно и радостно.

Должно быть, по распоряжению Пьера Вальмона экипаж повез их по улице Риволи на площадь Согласия.

Вода в фонтанах играла и взметалась высоко вверх, ловя последние отблески заходящего солнца.

На Елисейских полях они ехали мимо цветущих бело-розовых каштанов, их соцветия смотрелись, словно свечи на рождественской елке. Огромной высоты обелиск Луксор вырисовывался на фоне темного неба.

– А это площадь Революции, – проговорила Вада, едва переводя дыхание.

– Здесь в 1792 году гильотинировали Людовика XVI, который перед смертью сказал: «Я умираю не виновным! Пусть моя кровь прольется во имя счастья французского народа», – добавил к ее возгласу Пьер Вальмон.

Все выглядит так, подумала Вада, будто Пьер играет с ней в игру, которую она сама выбрала.

– А сколько людей здесь казнили?

– Более полутора тысяч, в том числе Марию-Антуанетту, мадам дю Барри, Дантона и Шарлотту Кордей.

– Как вы думаете, их души еще витают здесь?

– Нет, мы найдем их в более интересных местах.

– Каких же?

– В местах, которые я вам покажу, если вы еще некоторое время поживете в Париже.

Вада вздохнула. Как за одну неделю осуществить все, что хотелось, даже с помощью Пьера Вальмона?

В конце площади Согласия их экипаж свернул влево и покатил вдоль Сены, которая текла, словно расплавленное серебро, под бесчисленными мостами.

– Какое завораживающее зрелище! – восхищенно воскликнула Вада. – Может ли быть что-то более чудесное!

– Ничего, – согласился Пьер, не сводя глаз с девушки.

Неожиданно прямо перед ними, когда они пересекали Сену, забрезжила таинственная и мрачная красота собора Нотр-Дам.

– Еще со средних веков, – сказал Пьер, – поэты живут среди студентов на Левом берегу. Но так уж случилось: после того как барон Хауссманн прокатился по бульвару Святого Михаила через центр квартала, многие живописные старые улицы и дома были снесены.

– Но это же вандализм! – протестующе вскрикнула Вада.

– Мы тоже так считаем, – согласился Пьер. – Но ему не удалось уничтожить дух Латинского квартала. Он остался прежним – свободным, бунтарским, товарищеским и – вы скоро сами убедитесь – живым и веселым.

Дома тут были старые, улицы узкие.

Они подъехали к небольшому, ничем не примечательному ресторанчику, который, казалось, почти задавлен со всех сторон высокими соседними зданиями.

Внутри он выглядел совсем не так, как ожидала Вада.

На полу были рассыпаны опилки; столики стояли в небольших нишах, разделенных деревянными перегородками, – почти как стойла в конюшне.

Полногрудая женщина, видимо, жена хозяина, хлопотала у небольшого бара в конце зала.

За ней через приоткрытую дверь открывался угол кухни, где хозяин, красуясь в белом высоком поварском колпаке, хлопотал над огромной, как потом оказалось, говяжьей тушей.

Пьер Вальмон помахал рукой хозяйке и, пропустив перед собой Ваду, последовал за ней к столику в углу.

На чистой, в красную клеточку, скатерти, стиранной, очевидно, сотню раз, лежало меню, написанное корявым почерком, который Вада едва могла разобрать.

– Пожалуйста, закажите что-нибудь для меня, – попросила она Пьера.

– Хотите попробовать что-нибудь из здешних фирменных блюд?

– С удовольствием, – согласилась девушка. Пьер сделал заказ немолодому официанту, обсудив с ним предварительно каждое блюдо, как будто то, что они собирались есть, имело какое-то значение.

Наконец, после нескончаемых, как показалось Ваде, переговоров, Пьер заказал бутылку вина и, присев на скамью, посмотрел на девушку.

– Конечно, это далеко не «Гран-Вефур» или «Лаперуз», но кормят здесь отлично. Господин Луи большой мастер своего дела.

Вада оглядела ресторанчик: голые стены, примитивная мебель и многочисленные бутылки, расставленные за стойкой бара.

Пьер наблюдал за ней.

– Ну как?

– Просто восхитительно!

– Я ожидал, что вы именно так и скажете. Хозяева встают каждое утро в пять часов утра и отправляются на рынок, чтобы выбрать самые лучшие продукты для своих творений. Их посетители – люди небогатые, но все, кто сюда приходят, умеют по достоинству оценить их искусство и здешние блюда.

Он обратил внимание Вады на кладовую с огромным кубом золотистого сливочного масла, недавно привезенного с молочной фермы, и прекрасными, выдержанными сырами.

Пьер показал ей карту предлагаемых в ресторанчике вин, их перечень хоть и был недлинным, зато включал превосходные сорта.

– Я думала, что все в этом районе очень бедны, – заметила Вада. – Как же они могут себе это позволить?

– Дело в том, что для французов кухня – одно из важнейших искусств бытия. Француз пойдет хоть на край света в поисках вкусной еды. Гурманы со всего Парижа приезжают в Латинский квартал, чтобы отведать блюда, приготовленные господином Луи.

Через несколько минут сам господин Луи вышел в зал.

Пьер Вальмон пожал ему руку и представил Ваде.

Зная, что так принято, Вада тоже пожала ему руку.

– Мадемуазель американка, – объяснил Пьер, – это ее первый визит во французский ресторан.

– Тогда это для меня большая честь! – ответил господин Луи. – Надеюсь, мадемуазель, вы не разочаруетесь.

– Надеюсь, что нет, – ответила Вада. Хозяин направился в кухню. Пьер поставил локти на стол и положил на руки подбородок.

– А сейчас я жду благодарности за обед, – сказал он, – не сомневаюсь, что он вам понравится.

– В чем она должна заключаться?

– Ну, положим, вы мне расскажете немного о себе. Я очень любопытный.

– По-моему, это несправедливо, – возразила Вада. – Вы же прекрасно знаете, что я не хочу рассказывать ни о себе, ни о мисс Хольц. Мне трудно отказывать вам, потому что я ваша гостья.

Она ненадолго умолкла, затем оживленно продолжила:

– Не сочтите, что это бестактно с моей стороны, но вы в самом деле можете позволить себе пригласить меня сюда пообедать?

– А если я отвечу, что не в состоянии? – спросил Пьер. – Как вы тогда поступите?

– Я предложу вам самой за себя заплатить. Пьер засмеялся:

– Услышать такое от француженки было бы оскорблением, но от самостоятельной американки, думаю, в порядке вещей.

– Вы позволите мне это сделать?

– Я не только рассержусь на ваше предложение, но сразу, как только закончим обедать, отвезу вас домой.

– Это самая страшная угроза из всех, которые я могу от вас услышать, – сказала Вада. – Вы же знаете, с каким нетерпением я ждала этот вечер.

– Сегодня днем вы спросили меня, пишу ли я стихи? Сейчас я хочу задать вам тот же вопрос. Вада опустила глаза.

– Я пыталась, – произнесла она, – но делала это тайком.

– Почему тайком?

– Потому что моя мать и те, кто меня учил, не поняли бы.

– А кто вас учил? Вы посещали школу?

– Нет, конечно.

– Ну, тогда у вас была гувернантка – увядшая старая дева, которая не имела ни малейшего представления о жизни за стенами классной комнаты, и занятия с ней превращались в невыносимую скуку.

Вада рассмеялась:

– Нет! Все было не так уж плохо. Но вы говорите так, будто вас самого учили гувернеры.

– Я знаком с их братией, – признался Пьер. – Они одинаковы во всем мире – в Париже, Англии, Германии и, думаю, в Америке тоже.

Вада молчала, и он продолжил:

– Поэтому я удивлен, что вы так свободно говорите по-французски и так глубоко мыслите. Большинство девушек вашего возраста обходятся обычными стереотипами и как будто вылиты по одному шаблону.

Замявшись, Пьер сказал:

– Возможно, из-за того, что вам самой приходится зарабатывать на жизнь, вы совсем другая, хотя я надеюсь, что работа, которую вы сейчас выполняете, вам нравится.

– Да, мисс Хольц моя подруга, – быстро проговорила Вада.

Девушка сознавала, что обманывает Пьера, притворяясь бедной и потому вынужденной работать.

– Все равно, вы же подчиненная, – заключил он. – Ваша госпожа хоть добра к вам?

– Конечно, да.

– Тем не менее она ваша госпожа и отдает вам распоряжения – сделать то, сделать это. Но, конечно, готова за все платить.

– Неужели деньги так важны? – спросила Вада.

– Безусловно, – в том случае, если вы мисс Хольц, – ответил Пьер Вальмон. – Попробуйте только себе представить, каково это – сознавать, что за миллион американских долларов вы можете себе позволить купить любого человека, который вам понравится, и сделать его своим мужем. Французского маркиза, немецкого принца, английского герцога, наконец!

Вада играла вилкой, лежавшей на столе.