Текст книги "Уроки вечности"

Раздел второй
Легион

В сердце каждого из нас хотя бы раз в жизни происходит Апокалипсис.

Три сестры

Эту историю я начну как сказку. В одном маленьком городке в Центральной России в частном доме с большим садом жила одинокая женщина с тремя дочерьми. Муж ее умер, когда младшей было всего десять лет. Женщина, а звали ее Алла, в молодости очень хороша была, так что, постарев, все равно внимание мужчин на себя обращала. Но повторно замуж так и не вышла. Дочери тоже замечательные у нее были. Ольга – высокая, статная, косы по пояс, глаза зеленые, рукодельница, хозяюшка – стала врачом. Нина – поменьше ростом, очень живая, хохотушка – на учительницу выучилась. Александра – она и в тридцать лет на девчонку пятнадцатилетнюю похожа, голос очень красивый – окончила музыкальную школу и теперь руководит школьным хором.

Как исполнилось Ольге двадцать лет, стала она замечать: как познакомится с парнем, начнет встречаться, вроде бы все по-людски, а недели две проходит – исчезает жених в неизвестном направлении. Один – к самой лучшей подруге, другой – на работу в другой город, третий – без всяких объяснений, не приходит и все.

Стала Нина подрастать. В девятнадцать лет чуть замуж не выскочила, так жених прямо, можно сказать, из ЗАГСа сбежал. В двадцать пять лет была у нее новая попытка. Тогда у жениха за три дня до свадьбы мать умерла, а потом как-то все не заладилось.

А следом и Александра расцвела. Так у нее вообще никого всерьез не было. За локоток возьмет, скажет какую-нибудь пошлость – и поминай как звали.

Мать их Алла умерла. И дожили они втроем: Ольга – до сорока трех, Нина – до тридцати восьми, Александра – до тридцати двух лет. Люди вокруг шептались – не иначе как «сделано» – девки видные, а замуж не берут. И еще заметили. В частном доме во дворе всегда цепных псов держат. Так те суки, что были у них, за всю жизнь ни разу не щенились.

Однажды Нина попала в автомобильную катастрофу, и мы познакомились с ней в больнице. Травма у нее была тяжелая, но не опасная. Помогла я ей подняться. Нина рассказала о себе и своих сестрах. И захотелось мне узнать, в чем же дело.

Сделали они дома девичник и пригласили меня. Сидели, разговаривали. Все крутилось вокруг покойной матери, ее слов, привычек, трудов.

Спрашиваю:

– Покажите, пожалуйста, фотографию отца. Что он был за человек?

Сколько ему было лет, когда он встретил вашу маму?

Ответила Оля:

– Отец Павел Трофимович работал на шахте. Он приехал в наш город из другой области. Мама в те годы училась в торговой школе, совсем девчонка была, лет семнадцати. А он уже взрослый был. Войну прошел, служил во флоте.

Его мать умерла очень рано. С отцом он не очень ладил, потому что тот выпивоха был изрядный. Но отец очень большой был, сильный, дед побаивался с ним связываться. Отец не пил. Но под конец жизни, когда чувствовал, что теряет силы и не может работать как лошадь – начал прикладываться. Маму нашу очень любил. Да что говорить, он наш любимый, родной папочка.

Я разглядываю его портрет. Хорошо организованное лицо. Четкая линия губ, подбородка, носа, нет какой-то неопределенности, расплывчатости. Хороший характер, мужской. Но выражение глаз виноватое. Нет полной открытости во взгляде. Конечно, с войны приходили и с потухшим взглядом – солдаты, убитые еще там, но почему-то оставшиеся в живых; и с дерзким – жить вопреки всему, наперекор всем несчастьям; и с радостно-удивленным, что не убили, нет войны и жизнь только начинается. Это был взгляд человека с больной совестью. Не то чтобы он страшные преступления совершил, а скорее обидел кого-то близкого и теперь не спит ночами, кается. Выцветшие чернила на обороте указывают, что фотография сделана в 1950 году.

– А ваш отец в каком году с мамой познакомился?

Оля неуверенно отвечает:

– За год или два до моего рождения. А родилась я в 1951-м.

– А ему в 51 году было тридцать лет?

– Даже больше, почти тридцать два.

– У него не было в молодости другой семьи?

Сестры переглянулись, а Саша открыла бюро и начала перебирать старые бумаги и письма, говоря при этом:

– Об этом речи не было, но я вспоминаю, что папа, когда уже очень болел, мне говорил о каком-то мальчике, что он ему очень близок – то ли сын погибшего фронтового друга, то ли что-то другое. Были какие-то письма еще с тех времен… Он еще папой называл нашего отца…

Это занимает некоторое время. У меня было чувство дежавю, это уже было, была эта старая лампа под абажуром, был полумрак и расписная посуда на столе и три уставшие женщины, в смятении наблюдающие за моими руками, в которых фотография их молодого отца.

Саша вновь отвлеклась на бумаги и наконец сказала:

– Ага, вот и открытка. Обратный адрес: Кировоградская область, его родина, соседнее село. Сунько Женя.

– Гляди, тоже Сунько, как и мы… – вставляет Нина.

– Их там полсела, – Оля скептически кривит губы.

Я читаю открытку: «Дорогой папочка! В этот великий день Победы поздравляю тебя и желаю всего самого хорошего, не болей и чтобы не было войны. Женя». Орфография оставляла желать лучшего. Но было что-то очень милое в этих корявых строчках.

Сестры никак не могли прокомментировать это послание, и я спросила:

– А нет ли какого-нибудь знакомого на его родине?

Они долго перебирали те или иные имена, пока вспомнили деда Игната, которому было уже за девяносто. У него сохранилась изумительная память, отзывчивость и обязательность. Каждый год уже тридцать лет он поздравлял

сестер с Новым годом и с 8 Марта, так что волей-неволей они ему отвечали и поздравляли с Новым годом, 9 Мая и 23 Февраля.

– А какое отношение это имеет к нашей проблеме? – все-таки спросила Оля, самая здравомыслящая и взрослая из всех.

– Не знаю, но мы узнаем, – пообещала я, и мы в тот же вечер написали деду Игнату письмо.

Смысл его был в том, что вспомнил бы дед, не было ли у Павла Трофимовича первой семьи, дело давнее, а родню знать надо. А пишем потому, что открытку нашли с обращением «Дорогой папочка!» и надо бы разобраться.

И через три недели получили письмо, написанное круглым полудетским почерком – правнучка писала, дед видит плохо. В письме после всех обращений, приветствий и сообщений о погоде, урожае, скотине – такие слова (с исправлением): «Конечно, помню первую жену Павла Трофимовича Любу и сынка его Женю всегда привечаю. Он уже сам дед. Женился Павел молодым, а на войну уходил – уже сына имел. Люба ждала его всю войну верно. Никто ничего плохого сказать не мог. Голодно было, но сына выкормила. А пришел Павел – славно жили, пока Павел после голодных лет в Донбасс не подался. Жене сказал: “Устроюсь – вернусь”. Но не вернулся. Его ваша мать окрутила. Знала, что жена есть и сын. Но окрутила, вертихвостка, Царство ей небесное. Павел как чумной был. Не оторвался от нее. Оттого всю жизнь и мучился. Очень мальчика хотел, а тут три девки. Тосковал последние годы сильно. Но поехать не поехал. Только письма писал и деньги слал. Люба как узнала, что он бросил ее, так убивалась – водой отливали. Говорил я Павлу: “Признайся дочкам”. А он: “Когда умру, люди скажут”. Вот и дожил, что сам сказал». И адресок Евгения Павловича в Москве приложил.

Прочитав письмо, решительная Ольга твердо сказала:

– Буду на семинаре в Москве – найду его.

Нина посомневалась, а потом согласилась.

Дальше у нас пошел очень вязкий, ни к чему не идущий разговор. У меня было ощущение, что они, несмотря на ум, красоту, таланты, находятся в одном вязком болоте. Нужно любым способом из него выбираться. «Откуда это болото?» – спросила я себя, и тут же ко мне пришел ответ в виде… стихотворных строк:

 
Ты, захотев чужого мужа,
Должна мне плату принести,
И будет демон твой разбужен,
И будет бездна на пути.
Да, ты умрешь тысячекратно,
Но милый будет только твой.
А чтобы было неповадно,
Заплатишь детскою судьбой.
 

Какие жестокие слова высоким женским голосом зазвучали в моей голове! Я похолодела. Слуховые галлюцинации – только этого не хватало! Где можно было раньше услышать эти строки? Нигде.

Ничего не сказав сестрам, я ушла думать. Я постилась неделю, затем исповедалась и причастилась. А после причастия успокоилась совершенно. Нечего бояться бесовских атак на психику, если ты с Богом. Ничего не нужно бояться. Господь всегда спасет.

Я позвонила Нине на работу и попросила координаты какой-нибудь старой подруги ее мамы. Мне нашли адрес, и мы пошли туда с Ниной и Сашей.

Чистенькая старушка встретила нас с улыбкой.

– Аллочкины девочки! Заходите.

Слово за слово – о здоровье, погоде, общих знакомых. Подвожу к интересующей теме:

– А вот не знаете ли, какими у Аллы Дмитриевны были отношения с церковью?

Словоохотливая старушка подхватывает:

– Да все мы верили, только Алла в церковь не ходила. Даже на Пасху, вздыхала только, когда спрашивали. При коммунистах-то верующие как воры были – тайком, чтоб никто не видел. Наверно, и Алла так, боялась, что мужа, детей ославят. Дочек-то она в институт устроить хотела, характеристики нужны были.

– Но вы же не боялись?

– Да нет. А потом и вовсе послабление пошло. Мне дипломов не надо. Можно было своей совестью жить.

– А она к знахарям не ходила? – я замираю в ожидании.

– Может, и ходила… Как же – как же! Ходила к Дусе. Вот личность гадкая была, спаси Господи. Но гадала справно. Я тоже девчонкой гадать к ней бегала. Так она мне всю правду сказала, до сих пор помню. Только страшно мне стало. Я батюшке на исповеди сказала, он отпустил грех и сурово пригрозил, чтобы не ходила к ней больше. А Аллочка к бабе Дусе часто бегала, пока замуж за Павла не вышла. Ну, потом, известно, другие хлопоты.

– А вы не знаете, была ли у Павла Трофимовича раньше семья, до Аллы?

Мудрая бабуля умолкает и опускает глаза:

– Ах, вот какое дело! Не знала я, что Алла – разлучница. Мне ничего не говорила. А я еще как-то в шутку Павлу говорю. «Свататься к Алле пришел? А чем докажешь, что нет у тебя кучи детей по всему твоему боевому пути?» А он не сострил, а промолчал. Тогда, конечно, понятно, что за дела у нее с Дусей были. Та ведь ведьмой была, чистый факт. Два года умирала; пока крышу не пробили, не умерла. Так что баба Дуся не одной Алле помогала. Ей помогла, а дочкам жизнь поломала.

– Вы так думаете?

– Почему я? Народ спокон веку это знает.

– А что, народ знает, как это отделывают?

– Это секреты, немногие знают. У кого какие заговоры, молитвы особые, только толку с них мало, верить надо.

– Во что, в исцеление?

– В Бога. Я бы к батюшке пошла.

– А батюшка поймет?

– Батюшки тоже разные бывают. Одни как к работе относятся – отработал и ушел. Другие – душой служат. Вот надо к тем, кто душой. Это, как у вас, в медицине, – к одному врачу не пробиться, а к другому…

– А если священнику, который только работает священником, исповедаться?

– Вы ж не ему, вы – Богу слова-то говорите. Я тоже не сразу до этого умом дошла. Обряды обрядами, а насчет колдовства – посоветоваться надо.

Вот такая себе бабуля! Девушки мои притихли, слушают. Что же им в жизни еще предстоит изведать!

А дальше пошли мои девушки правду искать. Только с четвертого раза нашелся священник, который их выслушал, а не заорал на них за всякие глупости и общение со всякими шарлатанами (то есть со мной). Отец Михаил был почтенного возраста, сам воевал и не набросился на них, а сказал, чтобы я пришла. Его настороженный взгляд в начале нашей встречи и спокойное умиротворенное лицо после моей часовой исповеди свидетельствовали о многом. Он поверил мне. А, поверив, взялся моих девушек духовно окормлять.

Прошло время, наши пути разошлись. Оля, Нина и Саша стали прихожанками храма, в котором служил отец Михаил, исполняли обряды, постились, был освящен их дом и участок. Причем, когда освящали участок, без всякого порыва ветра упал забор в направлении дома бабы Дуси, где сейчас живет ее дочь, неприятнейшая особа. Чудеса! Я сознательно устранилась от этой ситуации, потому что такие, как мы, нужны только там, где человек не знает, куда идти, что делать, отчего и почему. Мне нужно было заронить в них надежду.

Из троих сестер не замужем осталась только Оля. У Нины и Саши по ребенку. Замуж они выходили удивительно. Знакомства происходили, как в сказке или в фильме «Москва слезам не верит». Они разъехались по стране.

А Ольга осталась в доме родителей. Она съездила в Москву и познакомилась с братом. Он был очень рад встрече. Вспоминая прошлое, они выяснили, что, несмотря на измену, мать Евгения, как и подобает настоящим матерям, воспитала в сыне очень теплое хорошее чувство к отцу, которого он с девяти лет ни разу не видел.

Демон

Начиналось все буднично. Симпатичная пожилая пациентка пожаловалась как-то: «У соседей собака, спать не дает, воет». А через несколько дней с удивлением и растерянностью: «А нет у них никакой собаки, только пацан лет десяти, родители говорят, что он балуется». И тихо добавила: «Он целую ночь воет иногда. Он сумасшедший?» А потом, из сердобольных побуждений, привела мне маму мальчика: «Может, поможете чем». Мама не ожидала такого напора от старушки и согласилась со мной побеседовать.

В ходе беседы я выстроила целую схему жизнедеятельности мальчика по имени Филипп за десять прожитых лет и обстоятельств вокруг него. Поэтому вначале логика, а потом эмоции.

Филипп родился десять лет назад в патологических родах, у матери было сильное кровотечение, ее с трудом удалось спасти, в результате была удалена матка.

Через неделю после его появления в доме произошел инсульт у деда, и он умер прямо за обеденным столом. После этого ребенок ни разу не крикнул, только кряхтел, если ему было что-то нужно.

Потом все было относительно благополучно до двух лет. В тот период его мать Галина решила развестись с отцом Филиппа – пьющим, бестолковым человеком – и выйти замуж за другого мужчину. Но не тут-то было. Ее избранник разбился на машине и умер в больнице. Надежды Галины изменить семейную жизнь канули в небытие.

Филипп быстро научился читать, писать, он хватал английские слова из «видика» и успешно их применял уже в пять лет. В это время он уже выглядел на семь. Одна черта его не устраивала родителей – он был нелюдимым, диким и временами необузданным. Эта необузданность обходилась дорого: он ударил достаточно больно врача-педиатра, из рогатки стрелял по фарам чужой машины, а на даче соседской девочке чуть не откусил ухо – пришлось зашивать.

Тогда отец попробовал учить Филиппа ремнем, а на следующий день поскользнулся на лестнице и поломал позвоночник. Колясочником он не стал, но боль стала постоянной. Он скрючился и постарел.

А потом сестре Галины нужно было лечь на операцию, и она, будучи матерью-одиночкой, попросила взять на пару месяцев ее четырехлетнего сына. Этого мальчика пришлось через неделю отдать на досмотр другим людям, так как Филипп создал ему невыносимую обстановку с риском для жизни – грозился облить его кипятком из чайника, порезать ножом, сбросить из окна и т. д. Мальчик сутками плакал и совсем не спал.

Изменения произошли, когда родители травмированной девочки «натравили» на Филиппа детских психиатров. И большой взрослый дядя не нашел ничего лучшего чем сказать: «Будешь плохо себя вести – заберем с собой и будем делать тебе уколы целый день». Уколов, как и других посягательств на свою свободу, Филипп не любил. Поэтому он не то чтобы испугался, а поменял тактику. Он стал вести себя так, что к нему сложно было придраться. Когда ему говорили: «Дай мальчику машинку, пусть он тоже поиграет», он отвечал: «На», и мальчик царапал ею пальцы, прибивал ногти, или она рассыпалась у него в руках. Он мог сказать маме: «Какое у тебя красивое платье». Через минуту это платье было в чернильно-винно-паленых пятнах. В первом классе он мог похвалить одноклассника: «Ты хорошо читаешь». И у бедного ребенка не получалось выдавить из себя ни слова. При этом Филипп тихо посмеивался.

Он хорошо учился, его ставили в пример, и он смотрел на всех свысока. Друзей у него не было, зато рядом с ним всегда кто-то был болен – мать, отец или бабушка, по очереди.

Наконец все дошло до высшей точки. Летом в Крыму Галина познакомилась с известной в России целительницей, экстрасенсом Кларой. Одного взгляда на мальчика той было достаточно, чтобы выдохнуть: «Одержание». Но поступила она странным образом. Она дала Галине амулет и велела надеть на ребенка, когда он будет спать. Амулет представлял собой оливкового цвета шелковую ленту с маленьким металлическим зажимом. Галина попыталась его надеть на сына. И вот тогда он впервые завыл. Этот вой разбудил полпансионата. Филипп подскочил и разорвал ленту в клочья пальцами и зубами с бешеным неистовством так, что даже металлический зажим оказался расплющенным. Клара испугалась, дала еще какие-то советы, но не стала вмешиваться по-настоящему.

Потом нашлась среди знакомых Галины та, что привела к ним в дом здоровенную бабищу лет шестидесяти – с крестом на шее, простоволосую и с «магическим» взглядом. Ее Филипп укусил. Была еще пара попыток со стороны экстрасенсов, но неудачных. Во время этих попыток и пару недель после вся семья не спала из-за истошного воя. В остальные дни Филипп казался вполне нормальным. Мать отчаянно пыталась оградить его от вмешательства психиатров.

Последней попыткой «изгнать беса» была попытка крещения в православной церкви – третья, две сорвались из-за «объективных» обстоятельств. Ничего не вышло. По мере приближения к церкви в симптомах Филиппа к вою добавилась матерщина и непроизвольное мочеиспускание.

Да, совсем забыла. Психиатр все-таки в какой-то момент осматривал Филиппа и ничего не обнаружил. «Интроверт он у вас и меланхолик», – убеждал он родителей. А невропатолог после электроэнцефалограммы назначил успокаивающие пилюли. Мама о характере психических проявлений врачам не говорила, так как, по ее словам, «психопатия – диагноз на всю жизнь». И еще, в их квартире не могли жить никакие животные. Никогда.

Это факты, а эмоции в том, что с момента рождения Филиппа вся семья жила в кошмаре – череда несчастий, болезни, бесконечные склоки. Галина говорила: «Он совсем чужой ребенок. Я от него как под гипнозом бываю. Хочет что-нибудь и смотрит на меня, и я совсем– совсем не могу ему отказать, хотя знаю, что соглашаться нельзя». Отец рычал: «Тюрьма по нему плачет. Умный черт, но вырастет из него какой-нибудь Чикатило или этот… профессор Мориарти». Бабушка плакала: «Сатана, а не внук у меня. Все умрем около него скоро».

«У него глаза как льдинки, – подумала я, когда рассмотрела его по-настоящему. – Целые глыбы льда». В присутствии Филиппа я с трудом удерживала себя на грани острой головной боли. И еще меня преследовали тухло-кислые запахи. Словам матери о симптомах я верила. Но все равно надо было убедиться.

Я подошла к книжному шкафу и, стоя спиной к мальчику, достала мою любимую икону Ченстоховской Божьей Матери, которой поклоняются и православные, и католики, и мысленно произнесла: «Богородице Дево, радуйся…»

«Р-р-р-р», – послышалось за спиной. «Быстрая реакция», – подумала я. «Ой, сыночек!» – лепетала Галина.

Я читала молитву, не поворачиваясь, а потом почему-то в сознании вспыхнула страница молитвослова, где по-церковнославянски был написан 50-й псалом. Тогда-то Филипп и завыл. Я дочитала псалом и повернулась.

Он был страшен. Красные слезящиеся глаза, оскаленные зубы, судорожно сжатые челюсти, раздутые ноздри и пот, застилающий лицо. А в перерывах, когда он затихал, губы его что-то беззвучно шептали. Я присмотрелась к артикуляции. Это было слово «сука».

Я чувствовала, как он хотел моего страха и отвращения. Но я с усилием, а потом почти естественно говорила: «Бедный мальчик, бедный Филипп, как ты болен, но ты должен вылечиться, Господь тебя не оставит». Он выл, хохотал, кривлялся. А потом сделал такое движение, что сейчас разобьет окно и бросится вниз. Конечно, я дернулась, а он еще больше захохотал.

Я отправила маму с сыном домой, а потом сидела два часа в пустом кабинете, читала Евангелие и жгла свечи. Было острое чувство грязи, как будто срочно нужно помыться. Я думала, имею ли я право вмешиваться в эту историю. Конечно, борьба с дьяволом – благородная цель, но случай уж больно тяжел. Хватит ли мне веры? В таких рассуждениях я всегда вспоминаю свои самые слабые места, свои грехи. Я очень хорошо знаю, на чем меня можно взять, если я сама себя не переборю. А второй вопрос – можно ли опереться на родителей мальчика? Примут ли они мою сторону, если все дойдет до острого кризиса? Не будут ли они индуцированы этой псевдопсихопатией, хотя почему «псевдо»? А как много этих одержимых томится в психушках… Все потому, что психиатрия не поставлена на духовную основу, как и вся медицина. Но это отдельный разговор.

Брать или не брать пациента – так формулируется для меня основной «гамлетовский» вопрос. А кто его возьмет, если не я? – звучит с одной стороны. Отправляй их, лучше спать будешь – звучит с другой. Страшненько, конечно, но не смогла я пройти мимо этой темы.

Это были прекрасные счастливые дни после Пасхи. Время было в нашу пользу. Господь торжествует, чего же бояться? Это и стало решающим «за».

Теперь вопросы. Конечно, нужна работа дома, все родственники должны быть подготовлены. Но как быть с храмом? И где тот самоотверженный батюшка, который бы взял Филиппа на крещение, причастие, отчитки? От домашней молитвы какая реакция, а что будет в храме? А вот батюшке вера ого-го какая нужна, чтобы и щели не было, монолит. Был уникальный монах в Киево-Печерской лавре, но умер. Его ученики якобы отчитывают, но набираются грязи – грубо обходятся с людьми, даже внешне видны их нервные движения, а это всё – признаки недостаточной чистоты. Я в таких случаях боюсь, что под влиянием такой сатанинской агрессии врач, вместо того чтобы спасать больного, может сам заболеть или убить себя. К сожалению, тогда я еще не была знакома со священником, которого можно было бы уверенно привлечь к этому делу

Когда я поговорила на эту тему с некоторыми православными людьми, на меня посыпались советы: вези в Почаев, в Оптину пустынь, на Соловки, пусть с матерью поживут в монастыре и т. д. Куда везти, что делать с ним в поездке? А если кризис? Он может и до ступора дойти. И я расписала план, начав с обстановки. Поговорила отдельно с матерью, отцом и бабушкой, безмерно от этого устав. Я постаралась внушить, вдолбить им мысль, что очень многое зависит от них. Они вроде бы поняли, но как восполнить вакуум в духовной культуре, сформированный тремя-четырьмя последними поколениями? То, что было в крови, что вливалось с молоком матери – вера, надежда, любовь, Бог, – вытравливалось, изгонялось. На что можно опереться в духовной борьбе? На материнскую любовь? Она слепа, она не видит изъянов, ущербности чада. На милосердие? Это превратилось в пустое слово. Откуда милость сердца, если только Бог может ее пробудить, а, не пробужденная, она превращается в унизительную жалость? На науку? Какая наука может строиться на материализме, в который не вписывается сознание с его идеальными формами? Какая наука, если в ней нет Бога?

Поэтому перестроить семью мальчика на православный лад было невозможной задачей. Духовный поиск каждого человека – индивидуальный путь длиною в жизнь. А тут находится совсем молодая докторша и говорит: «С сегодняшнего дня все читаете утром утренние молитвы, вечером – вечерние, в течение дня Псалтирь и Евангелие, ходите на причастие раз в неделю, читаете каноны, поститесь по календарю и перед причастием, соборуетесь в Великий пост и т. д.». Так я, конечно, не сказала, но дала понять, что это единственный шанс.

Отцу мальчика это сразу не понравилось. Раньше-то экстрасенсы закрывались с Филиппом в комнате и творили заклинания, никого при этом не напрягая. А тут весь уклад жизни меняй! Неприятно, что пацан воет, но ведь перебесится же когда-нибудь сам. «Не перебесится, – убеждала я. – Со временем может стать хуже». Какое-то превентивное согласие от них я получила, но чувствовала, что могу остаться один на один с этой проблемой или даже одна против всех.

Следующий этап – уломать какого-нибудь священника на контакт с этой семьей. Отец Константин сначала долго выяснял, что я из себя представляю. А потом поехал посмотреть на мальчика и если получится – окрестить. Оделся он тогда в обычный костюм, бородка аккуратная, очки. На профессора больше был похож, чем на священника. Но Филипп, увидев его, сразу выкатил глаза и грубым голосом сказал:

– Что, уже и попа привели? Ух, сволочи.

Отец Константин в практике своей не встречался с таким случаем, поэтому смотрел и слушал, раскрыв рот. А Филипп издевался:

– Очки нацепил? Книжки читаешь? Сдохнешь скоро! – и завыл.

– Батюшка, батюшка, – торопила я. – Переодевайтесь, давайте попробуем его окрестить.

У отца Константина все было с собой. Он сначала очень волновался, а потом руки его обрели уверенность, голос – твердость, и он начал читать молитвы.

Филипп дергался, подвывая, и норовил выбежать из комнаты. Но в дверях стоял отец. Мать не могла перенести этой сцены и ушла на кухню. Когда подходил самый ответственный момент, я сзади взяла Филиппа за кисти рук. Удержать его было очень тяжело. Он лягал меня ногой, старался вывернуться. Отец Константин спокойно и торжественно читал, но его лицо и шея были малинового цвета.

– Убью, убью, убью, гады, гады, убью, гады… – таковы были самые цензурные слова из сказанных Филиппом.

А потом я почувствовала, как будто с Филиппа сползает кожа, оставаясь в моих руках. Я чуть не выпустила его. Но это было наваждение, и я сумела его преодолеть. Когда же обряд дошел до слов священника «отрекаешься ли ты от сатаны?», Филипп истошно закричал и между криками речитативом сказал: «Не отрекаюсь, не отрекаюсь… И не приставай, мой господин все равно сильнее». Тогда я развернула Филиппа к себе лицом и попыталась увидеть в остекленевшем взгляде истинное, настоящее. Я тормошила его, пытаясь пробиться через этот лед, а он, весь бело-голубой, падал мне на руки. Но потом все-таки сказал это слово: «Отрекаюсь» и заплакал.

Но это был еще не конец. Он все-таки перевернул миску со святой водой, еще хулил и корчился, но уже без наглости, как-то неуверенно и жалко. «Бесенка обидели», – подумала я. Отец Константин, до предела уставший, после окончания обряда рухнул в кресло. А Филипп выбежал из комнаты, как только я его отпустила.

Филиппу стало немного лучше после крещения. У него меньше проявлялась агрессивность поведения, но он по-прежнему был волчонком. Галина несколько раз заказывала ему литургию и сорокоуст о здравии. Но нужно было читать над ним специальные молитвы для изгнания нечистой силы – «отчитки». Все-таки я посоветовала, а отец Константин одобрил, посетить Дальние пещеры в Киево-Печерской лавре. Там проводились эти молебны, и после службы на каждого прихожанина одевалась шапка святого Марка-гробокопателя. Отец с матерью отвезли туда Филиппа один-единственный раз. И, испугавшись его реакции, не повезли его больше.

Так это все и повисло в воздухе. Я попыталась еще несколько раз повезти их по святым местам. Но это вызывало пассивное сопротивление. И когда я почувствовала, что мне это нужно больше, чем родителям Филиппа, я свернула свою бурную деятельность. Меня успокаивало только то, что после крещения о нем можно было хотя бы молиться в церкви. Когда я уходила окончательно, Филипп улыбнулся мне хитрыми бесовскими глазками.

Потом Галина звонила мне несколько раз. У Филиппа были проблемы в школе, в основном в поведении. Она нашла какого-то детского психолога. Тот приходил от Филиппа в ужас, но послушно отрабатывал свою зарплату, не добившись, впрочем, высоких результатов.

Общие знакомые рассказывали то, о чем умалчивала Галина. Оказывается, после посещения Лавры она продолжила поиски экстрасенса, который сможет исцелить сына одним махом. Она съездила в Москву. Но толку было мало, в основном проходили обострения без улучшения, а если были улучшения, то после них становилось еще хуже. Наконец она снова вернулась к православию и сходила один раз на причастие.

Наши пути разошлись, и я не знаю, что сейчас с ними. Если родители Филиппа проявили волю, идя по православному пути, то все еще может быть неплохо.

Я долго задавала себе вопрос, почему с мальчиком приключилась такая беда. Но в отличие от многих других случаев я ничего не могла сказать. Ничего не приходило в голову. Значит, это знание нам пока не открылось: то ли мы недостойны, то ли слишком рано.

Важно то, что благодаря этой проблеме семья Филиппа и вокруг нее еще несколько десятков человек, столкнувшись лицом к лицу с демоном, получили реальный шанс узнать Бога.