Текст книги "Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести"

Такая «пустота» заставляла людей, потерявших своих близких во время Холокоста, находить иные способы сохранить воспоминания о них. Собирались и сохранялись памятные предметы, небольшие реликвии, личные вещи. Такие объекты могли быть как неодушевленными, так и живыми, например, домашние животные, как бы представлявшие собой потерянных людей.

Бреннер и Кестенберг видят в этом связь с переходными объектами, как их описывал Винникотт (Winnicott, 1953).

«Некоторые смогли даже воскресить в памяти воспоминания о раннем сенсорном опыте, что стало мостом к потерянным объектам»

(Kestenberg, Brenner, 1996, с. 70).

Образованные вскоре после войны семьи стали заменой потерянным. Дети, рожденные после войны, часто получали имена убитых родственников. Эти дети должны были взять на себя функцию «живых связующих звеньев» (Volkan, 1981). Через них родители чувствовали свою близость к убитым и пропавшим. Ощущение безвозвратности потери ослабевало и переживания становились менее болезненными. Надежды, представления и фантазии, которые были связаны с потерянными близкими, могли теперь быть спроецированы на детей. Кайльсон описывает историю жизни человека по имени Эзра, который в возрасте двенадцати лет выжил в концлагере, но потерял всю семью.

«В повседневной жизни он нашел иное, более соответствующее его истории решение: своих детей он целует перед сном дважды – второй раз от имени бабушки и дедушки, которых он таким образом на мгновение снова возвращает к жизни»

(Keilson, 1979, с. 239).

Рождение детей нового поколения воспринималось как триумф над убийцами, чьей целью было истребление всех евреев и цыган.

После тяжелых и травматичных утрат люди всячески пытались избежать дальнейших потерь.

Один очень известный пример задокументирован Юдит Кестенберг (1996). Она описала реакцию детей на ситуацию, когда Франциску Оливу, опекуншу детского дома в Отвоке в Польше, нужно было из-за заражения раны на ноге отправить в больницу. Дети не хотели, чтобы забирали их близкого человека. В их жизненном опыте зафиксировалось то, что любимые люди, которых увезли, никогда больше не вернутся. Так, дети отослали обратно карету скорой помощи, которая должна была отвезти Франциску Оливу в больницу. Зато им удалось уговорить хирурга прооперировать ее прямо в детском доме.

«Когда мы прячемся, то или скрываемся из виду, или – в определенном смысле – пропадает наша идентичность. Для многих выживших детей исчезновение обозначает смерть, а старение – путь к ней. Когда выжившие рассказывают о своем потерянном детстве, они говорят нам, что мир задолжал им новую жизнь. Они снова чувствуют себя преданными, когда сталкиваются с тем, что стареют без всякого возмещения потерянного и без ощущения самореализованности. Они снова потеряны»

(Kestenberg, 1996, с. 152).

Яков Лозовик описал процесс публичного обвинения нацистского военного преступника Айхмана. Мемориал жертв Холокоста Яд Вашем в Израиле в 1958 г. (примерно за три года до процесса) начал собирать и документировать свидетельства выживших. Таким образом, огромная важность процесса против Айхмана заключалась не столько в самом вынесении ему обвинительного приговора, сколько в том, что личные рассказы людей о произошедшем с ними были вынесены на публику.

«День за днем, неделю за неделей выжившие выступали в статусе свидетелей и рассказывали свои истории. Они были отобраны таким образом, чтобы охватить весь континент… Израильское общество слушало их впервые, люди молчали, они были глубоко взволнованы»

(Lozowick, 1994, с. 104).

Лозовик сравнивает немецкое понятие «Wiedergutmachung» (искупление, возмещение ущерба, дословно «возвращение в первоначальное состояние») со словом из иврита «shilumim»:

«Немецкое слово „искупление“ содержит в себе один явно положительный аспект: ущерб был нанесен, и его можно возместить. Еврейское понятие „шилумим“ происходит из библии и описывает особую форму наказания. Возмещение подразумевает, что страдание или ущерб можно как-либо облегчить, загладить или даже оплатить. Шилумим, напротив, указывает не на ущерб, а на ответственность преследователей. Цель шилумим – в библейском оригинале – скорее спасти душу гонителя, нежели поощрить жертву»

(Lozovick, 1994, с. 103).

Открытия и опыт, полученные на психотерапевтических сессиях после 1945 г., я считаю очень важными для понимания психодинамики близких пропавших без вести и поиска возможных путей переработки их опыта – индивидуально или в группе. Размышления и публикации на тему Холокоста (Шоа) представляют собой поэтому важнейшую основу данной работы.

Когда я, австрийка нееврейского происхождения, касаюсь этой темы, то испытываю определенную робость. Но здесь мне хотелось бы сослаться на И. Хайдельбергер-Леонард, которая пишет о том, как понимает историю Рут Клюгер, ребенком пережившая Холокост:

«Клюгер подчеркивает, что истории повторяются во времени и в пространстве… Кто хочет понять, должен уметь сравнивать. Сравнение – это не уравнивание. Напротив, только сравнение выявляет различия. Клюгер говорит о „мостах“, которые необходимо построить от одной частности к другой. Языковое воплощение этих мостов способно объединить неповторимость для индивидуума личного события с признанием обоснованности исторической сравнимости»

(Heidelberger-Leonard, 1996, с. 67f).

5. Насильственные исчезновения вследствие террора и войн

У людей, которые живут в горячих точках и сталкиваются с исчезновением родственников, практически никогда не бывает возможности обратиться со своими вопросами и со своим отчаянием в какие-либо государственные организации.

Зачастую невозможно предпринять даже самые простые меры для поиска – вследствие продолжающихся военных действий и террора это опасно для жизни.

Войны не ушли в прошлое. Приведем несколько примеров конфликтных ситуаций последних лет и посмотрим, какое воздействие они оказали на пострадавших.

Данная глава основана на моем собственном опыте работы с близкими жертв терактов во Всемирном торговом центре (ВТЦ) в первые дни после катастрофы, а также на размышлениях Паулины Босс и ее команды (Boss et al., 2003).

Кадры этой катастрофы напоминают те, что показывают СМИ после землетрясений: люди пытаются руками дотянуться до своих близких из-под завалов обрушившихся домов, рабочие и добровольцы копают день и ночь – даже спустя несколько дней могут быть найдены выжившие. И почти всегда случается «чудо» – даже через много дней спасают живых людей. Такие известия всегда очень трогают.

Лишь для немногих сбывается надежда найти живым супруга, ребенка, родителей. Но, пожалуй, все, у кого близкие оказались под завалами рухнувших домов, надеются на это чудо – зная о тысячах погибших, они продолжают думать, что именно его ребенка, его брата, его жену… удастся спасти.

Как и в случае землетрясений, родственники жертв последними расставались с надеждой. Но трагедия в ВТЦ – это была не природная катастрофа, а четко спланированная террористическая атака, и на смерть людей там, а также в здании Пентагона и в самолетах был сделан расчет.

Я сама находилась в эти дни в Нью-Йорке на конференции и была свидетелем того, как надежда, сжимаясь, превращается в ужасную достоверность смерти или переходит в состояние хронической неизвестности.

Я предложила свою психотерапевтическую помощь родственникам жертв атаки. В течение трех дней, с 13-го по 15-е сентября, я выступала в роли психологического консультанта для близких работников фирмы, помещения которой находились на одном из верхних этажей обрушившегося небоскреба. Руководство фирмы среагировало очень быстро и для катастрофы такого масштаба удивительно скоординированно: в отеле первого класса был арендован зал, в котором могли встречаться выжившие служащие и родственники пропавших без вести.

Я сознательно использую словосочетание «пропавшие без вести», поскольку в первые дни после катастрофы именно так называли жертв. Подобно тому, как это бывает при землетрясениях, всем было понятно, что огромное число людей погибло, но употребление слов «пропавшие без вести» сохраняло в родственниках надежду дольше, чем в нас самих, поддерживавших их в эти тяжелые первые дни.

Одна молодая женщина, потерявшая своего мужа, 13-го сентября говорила о том, какой он у нее сильный и спортивный, и что ему наверняка хватит сил продержаться и выжить. Когда я встретилась с ней спустя два дня, она уже потеряла надежду. Теперь она цеплялась за мысль, что он умер быстро и ему не пришлось страдать перед смертью.

Для служащих многих крупных фирм было создано прекрасное «безопасное пространство», которое описывается у Джудит Герман (Herman, 1992). Это был красивый зал, где люди могли побыть либо уединившись, либо среди других. Для многих присутствовавших, которые по большей части происходили из среднего класса, это было парадоксальным – банкетный зал одного из самых знаменитых отелей города, который был знаком только по фотографиям в газетах или из телепередач о приемах для высшего общества, стал теперь местом их собственного отчаяния и скорби. В это помещение не было доступа журналистам, что давало близким пропавших людей возможность побыть в тишине и покое. Те же, кто хотели предать свои истории гласности, имели для этого достаточно возможностей в других местах.

Людям предоставлялась информация – поначалу согласно спискам. Но родственники жертв, особенно родители, ощущали информацию о возможных выплатах семьям как лишнюю нагрузку – на первом плане для них была потеря ребенка. Однако все же знать о выплатах было крайне важно для жен и детей, чтобы они смогли получить некоторую финансовую поддержку – по крайней мере, на ближайшие дни и недели. Осознав это, организаторы быстро создали такие места, где пострадавшие могли обратиться со своими вопросами к юристам, бухгалтерам и др.

Регулярными остались ежедневные обращения руководителей фирм или записи таких обращений и поминальные службы, проводившиеся представителями разных конфессий.

12-го сентября, т. е. на следующий день после катастрофы, организовывали и руководили импровизированным центром поддержки прежде всего сотрудники фирм, по чистой случайности не оказавшиеся накануне в офисе и поэтому выжившие. Большинство из них 13-го сентября сменили добровольцы Красного Креста, так как все очевиднее становилась их собственная травматизация: они начинали понимать, насколько близки были к смерти, и в то же время всем им пришлось теперь оплакивать коллег.

Психологическое консультирование и помощь

Психологов и психотерапевтов, предложивших свою помощь в качестве добровольцев, можно было узнать по оранжевым значкам. Однако психологическая помощь была организована плохо. В то время как моих французских коллег и меня 13-го сентября приняли с энтузиазмом (прежде всего благодаря нашему знанию языков), то уже 15-го консультантов было больше, чем родственников пропавших.

Непонятно было, какова должна быть и форма консультаций: так, групповая форма была отвергнута всеми, что было неудивительно в данных обстоятельствах. Такая форма имела бы смысл, если бы травма уже миновала, но люди столкнулись со страшной реальностью смерти, ужас для них не закончился.

Полин Босс (Boss, 2003) приняла приглашение профсоюзов несколько недель поработать с родственниками работников компании по управлению и уборке здания ВТЦ. Босс уже несколько лет работала в области непроясненных (неопределенных) потерь и критиковала попытки применять после терактов в Нью-Йорке готовые терапевтические модели:

«Когда такая неопределенность продолжается – может быть, всю жизнь, – нужно рассматривать это иначе, чем ПТСР, при котором травмирующее событие прошло, но остаются невольные воспоминания. Непроясненная потеря – это хроническая травма»

(Boss, 2003, с. 458).

Интересно, что в первые дни после катастрофы предложением поговорить с психологом воспользовались в основном дальние родственники (дяди, двоюродные братья и сестры) и знакомые. Также к нему прибегли выжившие, которым удалось вовремя выбраться из здания, или те, которые в день катастрофы отсутствовали на работе.

Единственными, кто, пришел на мою первую психологическую консультацию в первый день, была пара, потерявшая сына. Мать когда-то уже проходила психотерапию и знала, чего ожидать от такого разговора. Трагедия этой семьи заключалась в том, что находившийся в тяжелой депрессии молодой человек время от времени высказывал мысли о суициде, и родители на протяжении многих лет жили в постоянном страхе за него. Тот факт, что сейчас, в возрасте двадцати шести лет, он стал жертвой теракта, приводит обоих родителей в смятение. Как бы то ни было, они были единственными из моих собеседников, кто уже 13-го сентября – спустя два дня после катастрофы – приняли смерть своего ребенка как реальность.

Помощь ритуальных действий

Уже вечером 11-го сентября пришли первые родственники с одинаково оформленными небольшими плакатами: в центре располагалась фотография пропавшего без вести человека. Под ней или над ней – его имя, название компании, этаж, на котором она находилась, и номер телефона или адрес родственников. В отеле, где мы работали, был офис, в котором родные могли бесплатно сделать такие листовки или плакаты. Целая стена в зале была заполнена такими плакатами, по сути, став мемориалом. Когда 15-го сентября нужно было покинуть этот зал и перейти в другой, все листовки были аккуратно перемещены в новое место.

Люди приходили к стене с плакатами, как к месту памяти: они находили здесь возможность для скорби и оплакивания близкого человека.

Так как – вопреки всем ожиданиям – рейс моего самолета в воскресенье 16-го сентября был отправлен по расписанию, я улетела обратно в Австрию. Чувство было противоречивое – у меня было ощущение, что я оставила людей в Нью-Йорке в беде, хотя прекрасно понимала, что там достаточно психологов и психотерапевтов. По сообщениям, которые я получала из Нью-Йорка в течение следующих недель, все громче становились упреки в адрес консультантов – будто те реагировали неправильно или даже вовсе не помогали.

Я думаю, что в ряде случаев эта критика была оправданна, – в конечном счете, многие из психологов еще не сталкивались с травматизированными людьми, а те, кто нашли подходы, пригодные в такой ситуации, могли применять их слишком жестко, чем оказывали на людей излишнее давление.

Но в целом, думаю, эта критика служила чем-то вроде выхода для человеческого отчаяния: так – в ситуации беспомощности – была найдена некая отдушина. Однако в первые дни было бы иллюзией ожидать от психологов чего-то большего, чем самая элементарная поддержка. И я убеждена, что то, что предлагалось, в общем, помогло родственникам лучше перенести первые тяжелые дни и принять потерю, хотя ничто, разумеется, не может полностью избавить человека от скорби и боли. Тяжелые обстоятельства неожиданной и насильственной смерти и одновременно с этим неизвестность того, что будет происходить дальше, служили дополнительными отягощающими факторами.

Скорбь отягощалась отсутствием тел. В большинстве случаев не было ничего, что можно было бы захоронить. В сентябре 2002 г., спустя год после катастрофы, официальные данные о жертвах были следующими: при теракте погибли 2819 человек, 289 тел было найдено и идентифицировано, из-под обломков было извлечено 19 858 фрагментов тел, но 1717 семей так и не получили никаких известий о своих потерянных близких (Boss et. al, 2003).

Коллективный ритуал с плакатами-листовками несомненно нес в себе важный смысл.

Эрвин Штауб (Staub, 1989) определяет время с 1975 по 1979 г., когда в Камбодже правили красные кхмеры, как самоуничтожение народа. Около 2 млн человек были убиты либо умерли от голода. Даже если в литературе о Камбодже того времени понятие «насильственное исчезновение» и не упоминается, то биографические рассказы все же свидетельствуют, что родные и друзья то и дело исчезали, не простившись.

Одержав победу в гражданской войне, красные кхмеры хотели превратить Камбоджу в образцовое коммунистическое аграрное государство. Городское население должно было в кратчайшее время покинуть Пномпень и другие крупные города и переехать в сельскую местность. Таким образом, три миллиона человек одновременно оказались на дорогах, что естественно привело к значительной нехватке продовольствия, медикаментов и всего прочего.

Людей, принадлежащих к одной с правящей группировкой этнической группе (кхмеры), часто убивали без всяких на то причин.

«Они принялись эвакуировать города, убивая на месте тех, кто не исполнял приказов, и выкидывая людей из домов и даже с больничных коек. Многие умерли на выезде из города…

Убийства были абсолютно бессистемными. В зависимости от времени или места их могло быть больше или меньше… Убивали за малейшее нарушение многочисленных и жестких правил, иногда без предупреждения»

(Staub, 1989, с. 191, 11).

Если близкие пропадали, то у людей не было практически никакой возможности узнать о них, не говоря уж о том, чтобы отправиться на поиски. Чаще всего приходилось предполагать убийство, но могло быть и такое, что человека просто перемещали в другой лагерь.

Лонг Унг описывает это время, которое она пережила, будучи ребенком. Однажды солдаты забирают ее отца. Первые дни семья проводит в ожидании.

«Все вместе молча сидим на ступеньках и ждем его. Не произнося ни слова, вглядываемся вдаль. Все мы знаем, что отец не вернется, но никто не осмеливается сказать это вслух, потому что это разрушит нашу иллюзорную надежду»

   (Ung, 2000, с. 158).

Семья живет между надеждой и отчаянием. Поскольку зверства не заканчиваются, даже маленькие дети понимают, что означает, когда кого-то забирают солдаты. Унг выразительно описывает, как знание о терроре и отсутствие известий о судьбе отца переплетались в мучительных мыслях, снах и фантазиях:

«Картины смерти и казни кружатся в моей голове. Я слышала множество историй о том, как солдаты убивают схваченных людей и кидают трупы в большие ямы. Как они пытают своих пленников, обезглавливают их или раскалывают им черепа топорами, чтобы не тратить на них драгоценные патроны. Я не могу перестать думать об отце: погиб ли он с чувством собственного достоинства. не подвергали ли его мучениям?»

   (там же, с. 161).

Хотя семья почти уверена, что отца убили, она снова и снова цепляется за надежду, что он жив. Лонг Унг приводит в воспоминаниях свою детскую молитву:

«Дорогие боги, папа – настоящий буддист. Пожалуйста, помогите ему вернуться домой. Он добрый и никому не хочет плохого. Если вы поможете ему вернуться, я сделаю все, что вы скажете. Я посвящу вам всю мою жизнь. Я всегда буду верить в вас. А если вы не сможете вернуть папу домой, то сделайте так, чтобы его не ранили. А если и это не получится, то позаботьтесь о том, чтобы он умер без мучений»

   (там же, с. 162).

Мать и младшая сестра семейства Унг тоже исчезнут спустя некоторое время. Больше о них никто никогда ничего не узнает.

Эта семейная история, к сожалению, вполне типична для режима Пол Пота. Дж. Кинзи и др. (1998) описали трагические перемены, которые изменили Камбоджу на многие годы вперед и сказываются по сей день. Религиозные концепции были поставлены под вопрос из-за ужасающих потерь и непрекращающейся скорби, вызванной массовой гибелью людей. Личная идентичность, основанная на понятии семьи, была практически разрушена. Поскольку было убито очень много мужчин, женщины были вынуждены стать для своих детей единственным родителем, не имея для этого достаточного культурного базиса. Выжившие члены семьи в страхе цеплялись друг за друга.

«Оставшиеся члены семьи нуждаются в особенной близости друг с другом, чтобы выжить эмоционально и физически. Все, что нарушает эту близость, может восприниматься как угроза и вновь пробуждать страшные воспоминания о прежних потерях. Угроза может ощущаться и при позитивных изменениях, таких как свадьба или переезд в другой город на лучшую работу»

(Kinzie et al., 1998, с. 213).

Почти во всех семьях камбоджийских беженцев были потери среди родных.

«Дети прибывали в небольших семейных группах, часто без взрослых мужского пола(они были убиты), и почти всегда у них имелись пропавшие без вести родственники, местонахождение которых было никому неизвестно»

(там же).

Сорок подростков, прибывших в качестве беженцев в США, были обследованы группой Кинзи в 1984, 1987 и 1990 гг. При первом обследовании 50 % страдали посттравматическим расстройством и 50 % соответствовали диагностическим критериям депрессии. Три года спустя эти показатели улучшились лишь незначительно – до 48 % и 47 %, соответственно. У молодых людей, живших в приемных семьях, были более низкие показатели посттравматического расстройства, чем у тех, кто жил в приютах. 72 % молодых людей были очень обеспокоены судьбой родины и оставшихся там родственников.

В 1997 г. правительство Камбоджи обратилось с просьбой в ООН провести судебный процесс над геноцидом, а в 2001 г. Национальная Ассамблея Камбоджи приняла закон о собственном специальном судебном органе.

«Этот орган называется Чрезвычайная Палата в судах Камбоджи (ЧПСК). Ее цель – преследование за преступления, совершенные в период правления красных кхмеров. Судебные заседания должны проводиться в Камбодже, камбоджийскими судьями (совместно с иностранными специалистами), а народ должен иметь возможность следить за процессами»

(ЧПСК, 2012).

Сотрудничество с ООН должно было гарантировать, что суды будут проходить по международным стандартам. Свидетелям, которые выступают перед судом, обеспечивалась психологическая поддержка.

Трибунал не мог присуждать пострадавшим индивидуальную компенсацию – разве что символическую, но он мог оказывать помощь общинам.

«Тем не менее судьи могут присуждать коллективные и моральные возмещения ущерба, такие как распоряжение опубликовать решение суда в соответствующих СМИ за счет осужденного или распоряжения о финансировании некоммерческой деятельности в пользу пострадавших или услугах, предназначенных для возмещения ущерба»

(ЧПСК, 2012).

Джо Фриман описывает исследование 775 человек, переживших режим красных кхмеров, каждый из которых потерял как минимум одного члена семьи. Исследование состоялось в 2008–2009 гг. и показало, что даже 30 лет спустя после событий 14 % участников исследования страдали от длительной скорби. Особенно тяжелым для исследуемых было то, что убитые в подавляющем большинстве случаев не имели могил.

«Поскольку красные кхмеры редко хоронили своих жертв, некоторые респонденты утверждают, что слышат голоса мертвецов, что, по поверью, затрудняет переход из прошлого в настоящее»

(Freemann, 2012).