Текст книги "Львиная стража"

Глава 8

Сандор процитировал мне кусок стихотворения. Оно было о двух влюбленных, которые чувствовали себя так, будто и не жили до встречи друг с другом. Они родились заново. В стихотворении говорилось, что их словно только что отняли от груди или что они, как Семеро спящих[40]40
  Семь отроков Эфесских, христианских мучеников, замурованных в пещере и проспавших там несколько веков.


[Закрыть], проспали свои жизни в пещере. Мне понравился этот отрывок, наверное, потому, что напоминает мне любимые сказки. Или выражает то, что я чувствую к Сандору. Не то чтобы я спал до встречи с ним, а если и спал, то видел кошмары; просто до нашего знакомства я не жил, ничего не знал, и моя голова была заполнена маслянистой водой.

Он говорит, что люди не могут научиться любить, если их не любили, когда они были младенцами. Так утверждают психиатры. Ну, я не могу знать больше, чем психиатры, это понятно любому здравомыслящему человеку, но я не испытывал любви, пока не появилась Тилли, и сейчас во мне больше любви, чем во многих; иногда мне кажется, что я взорвусь от любви к Сандору.

Неверно и другое, что любить – значит заниматься сексом, естественным или гомосексуальным. Я бы никому об этом не сказал, потому что все считают именно так, но я влюбился в Сандора с первого взгляда. Я влюбился в него, пока мы таращились друг на друга, ошеломленные, сидя на той скамейке в подземке. Влюбиться тоже можно по-разному, это не значит, что ты хочешь заниматься с кем-то чем-то грязным, тут главное, что ты чувствуешь к предмету своей любви, например, что чувствует Бог – если Бог существует – к нам или монашки – к Иисусу. Или что чувствуют старые слуги или вассалы к вождю своего племени, ведь галлогласы хранят верность до самой смерти.

Не думаю, что такой тип любви встречается в книжках, которые читает Сандор, или в журналах, которые читает Мама, так что, вполне возможно, я ее выдумал и она не существует. И ее точно не найдешь в «Ньюз оф зе уорлд». Помните, как я объяснял свое желание читать «Ньюз оф зе уорлд»? Тем, что говорила Тилли. Объявления охватывают самую большую аудиторию, потому что люди читают это издание чаще, чем любую другую газету. (Своеобразные хроники нашей культуры, говорит Сандор.) Естественно, есть специальные объявления, и я их искал, зная, что никогда не найду. Зато я нашел такое, о котором даже не думал. Такова жизнь. То, чего ты ждешь, никогда не случается. А вот то, чего ты не ожидаешь, случается, или случается нечто близкое к тому, чего ты ждал. Вот такое объявление я и нашел.

В прошлое воскресенье я сидел в нашей комнате и читал газету. Сандор закончил «Раковый корпус» и начал книжку о Пикассо. Он решил кроссворд в «Обзервере» и закурил двадцать пятую сигарету за день. Я считал. Я почти не видел его сквозь дым. Я стал просматривать объявления и прервался, чтобы открыть окно. Он поднял голову, но ничего не сказал. Я вернулся к объявлениям и на середине колонки нашел вот это:

«Джо, где ты? Я ищу тебя по в/а[41]41
  Временный адрес.


[Закрыть] Фартинг, Грайс-роуд, 25, Лондон, С8. Тилли».

Адрес ничего не значил. Я подумал: это наверняка другой Джо, который знал Тилли. А потом я вспомнил, что второго парня, с которым она жила, того, который отправился в Новую Зеландию и оставил ей кемпер, звали Фартинг, Мартин Фартинг. В этом объявлении Фартинг может быть фамилией его матери или сестры. Возможно, все это фантазии, но мне кажется, что семейство жило в Вуд-Грин или в Хорнси, где-то там, а это в С8[42]42
  Обозначение одного из районов Лондона.


[Закрыть].

Когда мы отправились есть – мы нашли дорогой ресторан, который готов был подать ужин в пасхальное воскресенье и принять к оплате «Американ экспресс», – я рассказал Сандору об объявлении. Я сказал, что хотел бы написать на адрес и указать наш почтовый ящик. Забавно, но к этому моменту я ощущал, как это растет во мне – потребность снова видеть Тилли, и, наверное, потому, что я так сильно этого хотел, я был уверен, что он ответит «нет». Но он ничего не сказал, просто пожал плечами в обычной для него манере.

– Родственники – это еще большая заноза в заднице, чем имущество, правда? – Вот и все.

Мне показалось довольно ироничным, когда Сандор пять секунд спустя протянул официанту материну карту «Американ экспресс». По его кривой усмешке и косому взгляду на меня я понял, что он тоже так подумал.

– Что мы делаем дальше? – сказал я.

– Расскажу завтра. Это мелочь, но я прикидываю, как бы нам раздобыть номер телефона Гарнета. Он наверняка зарегистрирован на имя Апсоланда и не внесен в телефонный справочник.

* * *

На следующий день я написал Тилли на адрес в С8. Я тщательно обдумал письмо. Я не мог сказать «приезжай к нам» или «я приеду к тебе», потому что не сомневался: Сандор не позволит ни того, ни другого. Я хотел рассказать ей о Сандоре, наконец-то у меня появился тот, с кем я могу поговорить о своей жизни, которая отныне принадлежит Сандору и с которой Сандор может делать что пожелает. Хотя я считаю все это правильным, я не смог изложить это на бумаге. Я просто написал:

Дорогая Тилли,

В настоящее время я живу в деревне. Мы с другом подумываем о совместном бизнесе. Я даю тебе номер почтового ящика, потому что у нас пока нет постоянного адреса, а телефон спаренный. Было бы здорово, если бы ты смогла черкнуть мне пару строчек и рассказать, как у тебя дела.

Твой любящий брат

Джо.

Я порвал письмо, потому что, увидев его перед собой, написанным черным по белому, понял, что не могу писать сестре и давать номер почтового ящика. Так что я написал его заново, выбросив предложение об отсутствии постоянного адреса и указав адрес «Гостевого дома Линдси», и еще добавив, что я счастлив и скучаю по ней. С грамматикой было что-то не так, но я не знал, что именно, поэтому оставил все как есть. У Тилли с грамматикой не лучше. Я никогда прежде не называл себя ее любящим братом, но почему бы не начать сейчас? Я ей не брат, но я люблю ее. Как я уже говорил, Тилли и Сандор – это моя семья, скорее мать и отец, а не сестра и брат. Забавно, правда? Даже не знаю, что я подразумеваю под этим.

Ей бы это не понравилось. Меня родственники смущают, а ее – выводят из себя, злят. Она говорит, что у других людей – один набор плохих родителей, а у нее целых три. И это правда, у нее их действительно три: собственные родители, тетка с дядькой, которые заботились о ней, хотя то, что они делали, трудно назвать заботой, и Мама с Папой. Мы никогда не обсуждали эту тему, пока жили с ними, а когда мне исполнилось двенадцать, она ушла жить к Брайану. Только в больнице нам удалось нормально поговорить.

Она навещала меня там регулярно. Это было для меня лучшим лечением, лучше, чем лекарства, даже врачи так говорили. Она обычно приходила во второй половине дня, и мы часами разговаривали в уголочке комнаты отдыха или вне стен здания, гуляя по территории, если светило солнце. К тому времени она уже порвала с Брайаном и рассказала мне об этом, и я очень расстроился. Это расстроило меня гораздо сильнее, чем можно было предположить, ведь как-никак суть случившегося состояла в том, что женщина, с которой у меня нет кровной связи, рассталась с человеком, которого я видел лишь пару раз. Однако я много думал об этом, на размышления у меня была масса времени. Я пришел к выводу, что мы так сильно переживаем, когда наши друзья расстаются, потому что мы как бы приравниваем их к нашим родителям. Однажды Сандор сказал мне, что подсознание ничего не знает о возрасте, или о времени, или о пригодности, и я считаю, что это правильно, как и многое из того, что он говорит. Я расстроился из-за разрыва Тилли с Брайаном точно так же, как позже расстроился из-за ее разрыва с Мартином, потому что мое подсознание воспринимало их как родителей.

Мое детство уже стало водой, которая давным-давно утекла, однако оно имеет отношение к тому, что я испытываю к Тилли и ее приятелям и что я почувствовал, когда увидел Гарнета и ту девчушку. Мы с Тилли много говорили о детях, о том, как мы их будем воспитывать. Она не любит детей, и это еще мягко сказано. «Для меня тайна, зачем люди дают им жизнь», – говорит она. У нее никогда не будет детей. Этот мир полон страданий, нищеты, болезней, голода и лишений, а кто в телевизоре страдает больше всех? Дети. Дети, которые превратились в кожу да кости, дети с мисками для милостыни, ведь им специально простреливают конечности, с ними плохо обращаются, их бьют. Однако люди продолжают рожать их, все больше и больше, и когда кажется, что их вдруг стало мало, правительство начинает орать о падении рождаемости и о том, что что-то надо делать. Ну, мы все знаем, что делается для этого.

Мы часто говорили об этом и о том, каким прекрасным стал бы мир, если бы осталась половина населения или меньше, другой же темой был брак и поиски партнера. Замуж Тилли тоже не собиралась. Она насмотрелась на три семейные пары, жизнь каждой из которых стала сущим кошмаром. А вот поселиться с мужчиной, которого любишь, – это другое дело. Нужно перепробовать нескольких, прежде чем принять решение, говорила она, и мы рассуждали, как же глупо считать человека моногамным, когда единственными моногамными животными являются те, которые образуют устойчивые пары с очень юного возраста. Гуси и морские свинки. Если показать молодому гусю собаку или плюшевого мишку, он зафиксируется на нем и никого другого не захочет. Иногда мне кажется, что то же самое произошло со мной: я зафиксировался на Сандоре. Естественно, с нормальными людьми такое не происходит, но я не нормальный; во всяком случае, я не такой, как другие.

Будет здорово снова увидеться с Тилли – только вот получится ли? Я пошел за газетами и по дороге бросил в ящик свое письмо и еще одно, которое написал Сандор. Когда я отправлял его первое письмо, он попросил не читать адрес; он сказал, что нет большей подлости, чем читать адрес, так что с тех пор я зарекся смотреть на его конверты. Он уехал на машине в сторону Джаредз. Он сказал, что сегодня день, когда Дорин приезжает туда на своем мопеде убираться. Он вернулся, кажется, в более хорошем расположении духа, пообедав в деревенском пабе. Там был и Стэн, они, как всегда, поболтали о Джаредз и об Апсоландах, но Сандор не узнал ничего нового, если не считать того, что ребенка Гарнета зовут Джессикой, что дочка Стэна и Дорин приходила к ней поиграть, что Гарнет сам приезжал за ней в деревню, а потом привозил ее домой, потому что у Стэна нет машины. Или из соображений безопасности?

Позже я напомнил Сандору, что он обещал сказать, что мы делаем дальше. Он сказал, что не помнит таких обещаний, он вообще не дает обещаний.

– Одевайся, – сказал он. – Мы идем ужинать.

Это был последний кутеж за счет «Американ экспресс». В последнюю неделю месяца, сказал Сандор, к его матери придет выписка, и тогда все закончится. Он заранее заказал столик в самом престижном ресторане округи. В великолепном здании, чуть ли не во дворце. Это была гостиница, где все номера отличались друг от друга и были отделаны в исторических стилях. Но мы не собирались ночевать там, к большому сожалению.

Сандор с присущим ему изяществом побрился опасной бритвой, сказал что-то насчет необходимости подкрасить корни моих волос и исчез в ванной. Он пробыл там целую вечность. А когда вышел, я едва его узнал. Выглядел он потрясающе. Раньше я не видел его в костюме с белой сорочкой и галстуком. Его лицо было гладким, кожа – оливково-коричневой, волосы – чистыми и еще влажными. Он него приятно пахло хвоей.

– Что? – сказал он. – Что за слово ты произнес? Парфюм – это плохо. То, чем я брызнул на себя, малыш Джо, – это аромат. Аромат, ясно?

– Я не могу появляться на людях, – сказал я. – Мне нечего надеть.

– Нет надобности ныть, как домохозяйка, отправляющаяся на масонскую вечеринку для дам, – сказал он. – Прими душ и надень чистую рубашку. Галстук можешь сунуть в карман, они не обратят внимания на его отсутствие. Как бы то ни было, я предпочел бы, чтобы ты выглядел более повседневно. Тогда сразу видно, кто тут босс.

Заведение было залито светом. Его было видно издали, за полмили. Оно напоминало декорацию для фильма. Машину вел Сандор. Он велел мне проверить, нет ли на парковке какой-нибудь из машин Апсоландов. Это, сказал он, был бы неожиданный поворот из романа, только я не понял почему. По ступенькам к нашей машине спустился человек в мундире и открыл дверцу. Точно так же, как Гарнет открывал дверцу Принцессе.

Поход в ресторан был пустой тратой денег для Сандора, потому что ест он мало. У нас было пять перемен, но он лишь поковырялся в каждом блюде. Он сказал, что я могу наесться вволю, а он – напиться. А вот получить удовольствие от того и другого я не мог, потому что мне предстояло сесть за руль по дороге домой, а ему меньше всего хотелось, чтобы меня остановили за превышение скорости. Мне этого тоже меньше всего хотелось, тем более что у меня не было ни прав, ни страховки. Я уже расправился с бараниной, а Сандор все гонял по своей тарелке рыбу, когда он снова заговорил о Принце и Принцессе. Он начал прямо с середины, как будто мы обсуждали их весь вечер. Или как будто он думал о них весь вечер – возможно, так и было.

– Когда все закончилось, у старого Пиранезо случился сердечный приступ. Он долго не протянул, всего несколько месяцев. Ты видел ее фото на его похоронах.

– Из-за шока? – сказал я.

– Не напрямую из-за шока. Наверное, лучше подойдет слово «напряжение». Похитители продержали Принцессу три недели. Это ничтожный срок, если судить по анналам итальянского киднеппинга, но вряд ли Пиранезо смотрел на это под таким углом. Некоторые из его соседей нанимали профессиональных переговорщиков для общения с похитителями своих родственников. Это вполне обычное дело. Но он никого не нанял. Думаю, он хотел, чтобы все побыстрее закончилось. Между прочим, ты знаешь, откуда взялось это слово?

– Какое? – сказал я.

– Слово «киднеппинг». Оно довольно старое, отнюдь не современное, как многие думают. И происходит от слова «кид» – малыш. Впервые его использовали в отношении людей, которые похищали детей для работы на американских хлопковых плантациях.

Пока Сандор говорил, официант забрал наши тарелки и вернулся спросить, что мы желаем на десерт. На сладкое. Сандор говорит, что правильно – только «на сладкое», не «на десерт», не «на третье», не «на заедки». Я заказал нечто из безе со сливками и фруктами, а Сандор – crème-brûlêe[43]43
  Крем-брюле (фр.).


[Закрыть]. Пока официант маячил неподалеку – я решил, что не страшно, если он услышит, – я задал вопрос:

– А как насчет слуг? Тех, которые были в… Как называется это место? Руфина? Что он им сказал?

– Не знаю, – сказал Сандор, что не удивило меня. Меня поражало как раз то, что он так много знает. – Думаю, он сказал, что она уехала к своим друзьям в Рим. Она часто к ним ездила. Само собой разумеется, что она ездила к подруге, и они наверняка неплохо развлекались, пока она там гостила. Ей же было всего двадцать шесть, ну, а старику Пиранезо… В общем, ему было за семьдесят. Вероятно, она иногда тосковала по любви, по своим сверстникам…

Я ничего не сказал. Зачем растрачивать сочувствие на девицу, которая вышла за старого миллионера? Она знала, на что идет.

– А что было, когда она сидела в палатке на цепи?

– Она видела только иностранца. Ну, он был англичанином, как и она. Он приносил ей еду. Он прислуживал ей, как будто был ее слугой, приносил ей горячую воду, чтобы помыться, и чистые полотенца. Он менял ей постельное белье. Она ни в чем не нуждалась. Но он ни разу не выпустил ее.

– Чем она занималась целыми днями?

– Ничем. Не знаю. А разве это важно? Он приносил ей книги, но вряд ли она читала их; не слушала она и магнитофонные записи, которые он ей приносил. Они разговаривали. Она рассказала ему о своей собаке, натасканной на трюфели, о своей жизни на вилле. Они разговаривали о Париже, где у нее была квартира. Она много спала. Она беспокоилась о муже, во всяком случае, она так говорила, хотела знать, все ли с ним в порядке. Пиранезо получил доказательства того, что она жива, записанную ею пленку, а потом ему дали инструкции насчет статуи у обсерватории Монтемарио. В сигаретной пачке было письмо, написанное рукой Принцессы. В нем она умоляла его согласиться на требования похитителей – было очевидно, что она писала под диктовку. Фактически его диктовал англичанин. Пиранезо было сказано на следующий день отправляться во Флоренцию, где для него заказан номер в гостинице «Эксельсиор». Он должен был сидеть в номере и ждать, с шести до семи вечера ему позвонят и дадут дальнейшие инструкции.

Пиранезо сделал все, как было велено. Зазвонил телефон. Говорил итальянец. Сумма, которую они потребовали за Принцессу, составляла тысячу миллионов лир. Пиранезо запротестовал. Он сомневался в том, что сможет собрать такую огромную сумму. Голос спросил его, не желает ли он получить один из ноготков своей женушки, не кусочек, а целый ноготь. Принц сказал, что они должны дать ему время собрать деньги. Его предупредили, что номер забронирован на четыре дня и что ему будут звонить каждый вечер в это же время.

Пиранезо принялся собирать деньги, во всяком случае часть. Когда ему позвонили, он предложил пятьсот миллионов лир. На следующий день он получил ноготь, покрытый бледно-золотистым лаком, с кровью на корне. На самом же деле ноготь был не с руки Принцессы. Не забывай, младший из итальянцев был студентом-медиком и имел доступ в секционный зал, но Пиранезо-то об этом не знал. Когда снова позвонили, он предложил похитителям семьсот пятьдесят миллионов. В конечном итоге они сговорились на восемьсот. Пиранезо предстояло подняться на мост Святой Троицы, перейти на другой берег Арно и подойти к левой статуе на углу. Там, в складках одежды под пяткой, он должен был найти еще одну сигаретную пачку с инструкциями по выплате выкупа.

Естественно, инструкции были на месте. Ему было сказано принести деньги в маленьком кейсе. Был указан конкретный кейс – англичанин заранее попросил Принцессу описать, какие сумки, портфели и прочее есть у ее мужа. Он должен был принести все это в церковь рано утром. Сроком было восемь часов. Воскресенье, вокруг никого, кроме хозяев, выгуливающих своих собак. Во Флоренции множество церквей, и все улицы буквально утопают в собачьем дерьме, мерзость жуткая. Они выбрали церковь Святого Духа, большую, в стиле барокко, но одновременно и строгую. Они велели ему зайти в церковь, и там он получит дальнейшие инструкции.

Церковь открывается в половине восьмого. Тяжелая внешняя дверь была открыта, а на крыльце сидел нищий. Пиранезо подумал, что это, возможно, его человек. Он дал ему пару монет, и нищий принялся осыпать его благодарностями, призывать благословения на его голову и все в этом роде. Пиранезо был озадачен. Он, наверное, подумал: а что, если я отдам ему кейс, а потом окажется, что человек не тот? Он толкнул внутреннюю дверь и вошел в церковь. Там было пусто, холодно, тихо и, естественно, темно.

Он стоял в нефе, оглядываясь по сторонам. А потом из боковой двери появился мужичонка средних лет, которого Пиранезо принял за ризничего. Он подошел и сказал по-итальянски: «В церкви пользоваться вспышкой запрещено». Пиранезо сказал, что у него с собой фотоаппарата нет. «Фотоаппарат у вас в чемодане, – сказал мужичонка. – Позвольте взглянуть». Так что Пиранезо открыл кейс, который был полон потертых банкнот. Мужичонка сказал: «Я должен конфисковать фотоаппарат», забрал кейс и исчез за той же дверью.

Сандор прикурил еще одну сигарету. Четверо, сидевшие за соседним столиком, повернулись в его сторону. Представляю, до какой степени Сандору было наплевать на них!

– Пиранезо вышел из церкви. Нищего на месте не было. Он вернулся в Руфину, а три часа спустя ему позвонили и сказали, чтобы он встретил поезд, прибывающий в Руфину в три тридцать, но не из Флоренции, а с другого направления.

Принцесса была в поезде. Она была одна, одета в то, чего он никогда не видел, – поношенное черное пальто размера на два больше, на голове у нее был шарф. Она была цела и невредима. С нею всего-то и случилось, что ей коротко подстригли ногти.

– А еще ее три недели продержали в палатке, – сказал я, – на цепи.

Сандор пожал плечами, и на его лицо вернулось мрачное выражение. У меня возникло странное ощущение, что достаточно крохотного толчка, чтобы он открыл мне свое сердце, сделал какое-то огромное признание. Но подошел официант и спросил, не желаем ли мы пить кофе в кабинете. Там «сэр» мог бы спокойно курить.

Мы расположились в комнате с позолоченными зеркалами, композициями из мертвых цветов и мягкой мебелью, обитой ситцем. Я ожидал, что Сандор продолжит, но он не продолжал. Принесли наш кофе и блюдо с шоколадными конфетами.

– Расскажи, откуда ты все это узнал, – сказал я. – То есть если этого не было в газетах.

Он криво то ли улыбнулся, то ли усмехнулся.

– Я был тем самым англичанином, – сказал он.

Как же я не догадался! Я хотел о многом спросить его, например, был он тем нищим в церкви или ризничим. Сандор любит переодеваться, играть роли. Я очень хотел спросить его насчет денег, тех восьмисот миллионов лир. На сколько частей их поделили, на две или больше? И вообще, что он делал в Италии? Я не спросил ни о чем из-за выражения на его лице. Он выглядел свирепым – другого слова и не подберешь. Расслабленно откинулся на спинку кресла, элегантный и грациозный в своем темном костюме, рука с сигаретой в длинных-длинных пальцах свисает с подлокотника, ноги скрещены, но не так, как это делают женщины, а по-другому, когда стройная лодыжка лежит на колене, – и на лице маска гнева. Оно потемнело от гнева, как у того парня с желтухой в больнице.

А потом случилось нечто странное. Вошел новый официант – мы раньше его не видели – и на маленьком круглом подносе принес бренди для Сандора. Он сказал всего два или три слова, что-то вроде извинения за задержку, но сразу стало ясно, что он не англичанин. Сандор вдруг заговорил с ним на иностранном языке, и речь его звучала так, будто он говорил на этом языке всю жизнь. Официант произнес одно слово, которое я понял, «italiano», и я сразу сообразил, на каком языке они говорят. Забавно, правда? Не проходит и недели или даже дня, чтобы не случилось нечто, что заставляет меня еще больше восхищаться Сандором. Он уже улыбался, вся его свирепость куда-то исчезла. Наверное, я действительно испытываю нечто сродни преклонению перед людьми, которые умеют говорить на иностранных языках, наверное, потому, что не могу представить себя в этом деле.

Вскоре мы поехали домой. Ехать было недалеко, но Сандор заснул. Он выпил довольно много. Я подумал: вот было бы здорово, если бы он спал и дальше, я тогда мог бы взять его на руки и осторожно перенести в дом. Естественно, это было невозможно. Прежде всего потому, что я сомневался, что смогу поднять его. А потом представьте, какой переполох это вызвало бы в «Гостевом доме Линдси»! В общем, когда мы шли мимо Кевина, находившегося в холле, он все косился и косился на нас.

Наверху Сандор мгновенно ожил. Он прикурил сигарету. Был один вопрос, который я хотел задать, и я не удержался:

– Это из-за этого она так боится?

На его лицо вернулись отголоски того мрачного выражения.

– Кто говорит, что она боится?

– Ну, все эти инфракрасные штуковины, не выходить из дома одной… То есть это потому, что ее похищали? Я бы понял, если бы было из-за этого.

– Это Апсоланд боится, – очень холодно сказал он, – а не она. А что навело тебя на эту мысль?

Я уже сказал ему и не собирался повторяться. Через некоторое время мы легли спать, но я долго не мог заснуть из-за снов Сандора. Его сны иногда бывают ужасно шумными, он сучит ногами, стонет и часто говорит нечто вроде «где я?», а один раз – «кто я?». Однако в ту ночь он говорил не это, а повторял и повторял: «Я их верну, я их все отдам».