Текст книги "Я люблю Капри"

– Я – в первый, а мама уже бывала здесь раньше, – говорю я, желая избавить его от необходимости выслушивать семейную сагу.

Полагаю, на таком маленьком острове эта история по налаженным каналам сарафанного радио достигнет его слуха еще до завтрака.

– У вас комната 220, с окнами в сад. Ваш багаж скоро прибудет. Желаю приятно провести время.

В ответ на эту реплику, как по сигналу, в дверях, соединяющих холл и бар, возникает Марио и прислоняется к косяку – черные брюки, кремовый двубортный пиджак и безмятежность, достойная Боггарта из «Касабланки». Мы не останавливаемся.

– Не будете коктейль? – Он в смятении, куда только подевалась его беззаботность.

– Может, позже! – щебечет мама, вдавливая кнопку вызова лифта до упора.

– Я делаю для вас особенное! – заманивает он. – Сжимаю свежую клубнику…

И все, до чего сможешь дотянуться, добавляю я про себя, пока мы втискиваемся в acsencore[27]27
  Лифт (ит.).


[Закрыть].

Может быть, эти южные итальянцы и не высоки ростом, но где они недобирают статью, там с лихвой восполняют тестостероном – им как будто досталась двойная порция мужского гормона. И к этому не стоит относиться легкомысленно: столкновение итальянской самоуверенности и настойчивости с нашим вечным британским страхом кого-нибудь обидеть может привести к летальному исходу.

– Я не поддамся! – обещаю я себе.

Хоть я отчасти и благодарна Марио за то, что он флиртовал со мной, а не с моей матерью.

Глава 6

Первое, что я замечаю в комнате, это величественную вазу граненого стекла, в которой красуются десять красных роз. Идеальной формы бутоны и длинные, как трости, стебли.

– Как ты думаешь, может, кто-нибудь проводил здесь медовый месяц и не забрал цветы, уезжая? – спрашиваю я маму, мягко касаясь кончиком пальца изогнутого, как кошачий коготь, шипа.

– Нет, они свежие, – говорит она. – И скорее пурпурные, чем чисто красные. – Как будто от этого они становятся менее романтичными.

Честно говоря, мне кажется, благовоспитанные желтые хризантемы больше подошли бы для матери с дочерью. Красные розы, вне зависимости от оттенка, неизменно напоминают человеку, что в его жизни недостает безнадежно влюбленных воздыхателей. Не то чтобы мне нужен был безнадежно влюбленный воздыхатель (вечно путаются под ногами, целуют следы – так и споткнуться недолго), но невольно замечтаешься о некоем мужчине – может быть, даже чем-то похожем на того, что встретил нас в порту, – который не таясь размахивал бы букетом и кричал во всю глотку «Ti amo!»[28]28
  «Я тебя люблю!» (ит.)


[Закрыть].

В дверь стучат.

– Багаж, наверное, – говорит мама, продолжая рыться в косметичке.

Я розовею от надежды и бросаюсь к двери.

– Buon giorno – ho le sue vilage![29]29
  Добрый день – ваш багаж! (ит.)


[Закрыть] – объявляет паренек.

В жизни не видела так щегольски одетого подростка – зачесанные назад волосы и темно-синий костюм. Прелестно, но не хватает капитанской фуражки.

– Куда поставить багаж? – спрашиваю я маму, чтобы скрыть свое разочарование.

– Scusi![30]30
  Извините! (ит.)


[Закрыть] Извините. Я говорю по-английски, – извиняется паренек.

– Ничего, моя дочь понимает, – улыбается мама и указывает в мою сторону плойкой.

– All’angolo…[31]31
  В угол… (ит.)


[Закрыть] – говорю я и машу рукой в угол.

Паренек с большим шиком затаскивает чемоданы в номер и ставит их на раскладной стеллаж, потом подробно рассказывает, как работают автоматические жалюзи, как закрывать и открывать сейф, пользоваться мини-баром, звонить администратору и поворачивать кран душа на нужный угол. Вручив чаевые, я вытаскиваю его из ванной, пока он не вздумал продемонстрировать мне, как управляться с биде.

– Милый мальчик, – улыбается мама, когда он уходит. – Персонал здесь очень любезный.

Интересно, на кого она глаз положила? Лучше бы на пожилого администратора.

Я плюхаюсь на стул, сбрасываю кроссовки и с удовольствием ощущаю прохладный кафель усталыми ступнями. Я провожу пальцами ног по изумрудным полосочкам на полу, а мама раскладывает на своей кровати одежду. Вернее, на своей половине кровати. Может быть, здесь и две кровати, но между ними не просунешь даже махровую тапочку из тех, что приготовлены для нас в ванной. Если я начну говорить во сне, то лучше бы по-итальянски, чтобы мама ничего не поняла… И я самым мягким и ненавязчивым тоном, предназначенным для случайных замечаний, говорю:

– Мама, если можно, не рассказывай всем подряд, что я говорю по-итальянски, – я сама скажу, когда буду готова.

– Ты просто хочешь получить возможность поподслушивать! – подначивает она, развешивая в шкафу свою одежду своеобразной радугой: белый-желтый-оранжевый-красный-розовый-фиолетовый-синий-зеленый.

– Именно этому меня и учили, – замечаю я и наконец нахожу в себе силы расстегнуть свою сумку.

Я всю жизнь слушаю чужие разговоры. Они говорят, я повторяю. Такая пассивная роль. Хоть бы раз спросили, а что я об этом думаю. Были случаи, когда мне очень хотелось вплести в чьи-то слова свои собственные соображения или по-своему интерпретировать то, что говорится, – просто чтобы оживить обстановку. Однажды, на первом году работы, я так и поступила. Меня пригласили переводить на деловом обеде в клубе, я многовато выпила (с целью хорошенько промыть голосовые связки) и сочинила совершенно другую беседу – как в игре «Чья сейчас реплика?», где берут сцену из старого фильма и дублируют ее заново, заменяя оригинальные диалоги всякими смешными глупостями. Не помню, что я там наговорила, но результат был налицо: я отошла в туалет, а когда вернулась, их уже не было. Мне бы следовало обидеться, но я вздохнула с облегчением – танцы только начинались и мне страсть как хотелось устроить с кем-нибудь «паровозик» в стиле «Грязных танцев», когда Патрик Суэйзи и Синтия Родс учат Дженифер Грей танцевать.

Я понимаю, что мы оставили ключ от номера в двери, и выглядываю в коридор как раз в тот момент, когда мимо проходит ослепительная женщина на высоких каблуках в белом купальнике на бретелях. За ней идет полноватый, невысокого роста мужчина, на лысине у него поблескивают капельки пота, а в руках он держит пляжную сумку и шляпу.

– Почему ты не сказал, что мы должны там быть в шесть? – шипит она по-итальянски.

– Я говорил! Вчера, когда мы были в «Прада»!

Дурак! Неужели он и вправду думает, что она будет слушать, что он там говорит, если в это время все ее внимание занято сумочками?

Некоторые люди не в состоянии нормально общаться, даже если говорят на одном языке. У меня так бывает в отношениях с мужчинами. Он говорит. Я слушаю. Потом перевожу его чувства ему обратно – тот же язык, другие слова. Иногда кричать хочется, так много всего у меня остается невысказанного.

Мама ходит по комнате, мурлыча «Прикосновение женщины», потом выставляет на тумбочку книгу и флакон с духами. Она ничего плохого не делает, но меня начинает передергивать от раздражения только при одном взгляде на нее. Я делаю глубокий вдох, но мне все равно кажется, будто стены комнаты надвигаются все ближе и ближе. Я вскакиваю, распахиваю филенчатые деревянные двери, выхожу на балкон, и меня окутывает ослепительное сияние.

И даже когда глаза привыкают к свету, от открывшегося вида все равно дух захватывает. Потом я понимаю, в чем дело, – я приучилась к тому, что оператор сам найдет, на что обратить мое внимание. А сейчас мне приходится самой придавать ландшафту смысл, но передо мной столько всего, что я не в состоянии охватить это одним взглядом – хочется смотреть сразу во все стороны. Я решаю разбить впечатления на удобоваримые кусочки и заняться ими последовательно. Над головой у меня балдахин с широкими белыми и зелеными полосками, которые, слава богу, сочетаются с интерьером комнаты, а значит, мама не будет все здесь менять. Справа – море. Оно сейчас сумрачно серого цвета. По своим цветовым таблицам мама определила бы этот оттенок как серо-голубой цвет формы пилота. Безмятежная вода кажется почти матовой, словно высохшая краска, а там, где море встречается на горизонте с небом, они сливаются в бледной акварельной дымке, и почти невозможно различить, где заканчивается одно и начинается другое. Я смотрю вдаль, и на душе становится спокойнее. Внизу, под балконом, – пышный гостиничный сад подступает к элегантному бассейну, а дальше – монастырь. Все остальное пространство забито домами и отелями пополам с кипарисами и тополями.

Я облокачиваюсь на перила и смотрю на улицу – Виа Маттеотти. Она ведет к Садам Августа. Сейчас ее можно было бы спутать с подземной платформой «Оксфорд Сиркус» в час пик. Или, точнее, с «Олд Траффорд» перед началом важного матча. Группа школьников производит невероятно много шума. Они радостно визжат, орут, дергают друг друга за хвостики, толкают рюкзаки впереди идущих и переговариваются, причем двух собеседников друг от друга могут отделять еще человек двенадцать, – такое впечатление, что у каждого из них есть невидимый мегафон.

– Их нельзя сюда пускать, если они не могут относиться к этому месту с должным почтением, – качает головой мама, выходя ко мне на балкон и определяя, откуда доносится шум.

Возможно, думаю я. А возможно – именно так они выражают свое восхищение. Мне кажется, я бы тоже вела себя подобным образом, если бы приехала со школьной экскурсией на Капри. Но в школьные годы я не выбиралась дальше Бристоля, – там мы тащились вдоль клифтонского подвесного моста с целью несколько оживить личными впечатлениями наши эссе об Исамбарде Киндоме Брунеле[32]32
  Английский инженер XIX века; проектировал висячие мосты.


[Закрыть]. (Но, естественно, весь класс больше интересовался тем, сколько людей с этого моста спрыгнуло, нежели его конструкцией.)

Я завидую тому, с каким беззаботным вызовом эти школьники нарушают спокойствие. Я пытаюсь представить, каково это – чувствовать, что гораздо важнее накричаться вдоволь, чем задумываться о спокойствии окружающих. Поднять хороший шум не так-то просто. Мне кажется, меня хватит самое большее на негромкое мычание. Чтобы вопить – надо иметь соответствующий набор ощущений. Они размахивают руками, хлопают в ладоши, поют, не сдерживая эмоций.

Я смотрю, как пожилые пары проходят мимо гомонящих детей, поджав губы и качая головами, и невольно думаю: кто же из них получает от жизни больше удовольствия?

Разница та же, что и между теми, кто купается в море, и теми, кто сидит у гостиничного бассейна. Люди у бассейна регулярно делают пилинги и депиляцию. У них загар, безупречные прически и солнечные очки от модных дизайнеров. Они считают, сколько проплыли. (Нельзя сосчитать, сколько ты проплыл в море.) Их мир – химия, коктейли и изнеженность. Зачем по доброй воле встревать в беспокойные и хлопотные ситуации? Сходи раз на пляж, и наберешь песка в купальник и в уши – будешь потом неделю хрустеть и отряхиваться. Ты ежишься, случайно касаясь ногой склизких щупальцев, в отчаянной надежде, что это – обычные водоросли, тебя сбивает с ног прибой, и ты отплевываешься, глотнув морской воды вперемешку с кремом для загара. Но это, по крайней мере, настоящее. Не мне говорить, конечно. Вы меня за подобными занятиями не застанете. В прошлом я предпочитала море. А сейчас и бассейн кажется мне сплошной морокой. То есть рано или поздно я окунусь, наверное, но пока…

Внезапно я чувствую себя неуютно, мне хочется домой. Если бы я сейчас сидела у телевизора, то ничего такого не ощутила бы. А сейчас у меня такое чувство, будто я обязана в сей же миг мчаться в Сады Августа, исследовать монастырь или просто носиться по округе и радостно кричать каждому встречному «Ciao!»[33]33
  «Привет!» (ит.)


[Закрыть]. Я хочу быть стихийной! Почему я все время чувствую себя уставшей? Куда испарилась моя жизненная энергия? Может быть, потому я так плохо и сплю, что никогда не пытаюсь проявить какую-нибудь активность…

Вот почему я больше не путешествую: сразу видишь, сколько в жизни возможностей, а мне даже думать о них кажется утомительным. И вообще, все слишком восхищаются приключениями. Будят в тебе мечты, надежды и ожидания. Появляется ощущение, будто все может быть по-другому, и в результате – потом только острее ощущаешь разочарование. В данный момент я чувствую себя совершенно не в своей тарелке. Я смогу убедить себя, что являюсь частью этого нового окружения, только одним способом – мне нужно все потрогать своими руками: взобраться на пальму, почувствовать, как ее шершавая кора царапает подошву моих кроссовок, а пальмовая шерсть щекочет икры, провести рукой по листьям, чтобы узнать, можно ли о них уколоться или порезаться. А потом спрыгнуть в пруд, чтобы вода попала в нос. Но я не решусь ни на то ни на другое. Не будет ни солнца в глаза, ни брызг до небес. Так и буду здесь сидеть в оцепенении и мечтать о возвращении домой – к Клео и нашей коробке печенья.

Точно! Сладкое! Я хочу сладкого! Я за весь день ничего сладкого не ела. Я оборачиваюсь к маме, чтобы спросить, не хочет ли она мороженого, но она крепко спит на кровати. Какая она спокойная во сне. И аккуратная – лежит на спине вытянув ноги и мягко сложив руки на животе в классической позе Спящей красавицы, матрас почти не прогибается под ее стройным телом. Со вздохом я быстро царапаю записку «Ушла за gelato!».

Глава 7

Когда я выхожу из отеля, по моему телу бегут мурашки удовольствия – я одна. Снова легко дышится. Не понимаю, почему я задыхаюсь рядом с мамой – как будто она забирает себе весь кислород, ничего мне не оставляя.

– Целую неделю я с ней не выдержу! – причитаю я в трубку в приземистой оранжевой телефонной будке за углом табачной лавки. – Она обязательно постарается всучить мне половину одежды, которую привезла с собой!

Она всегда так делает – притворяется, что привезла что-то для себя, но передумала, и предлагает свои тряпки мне. (Как будто специалист по имиджу может по ошибке купить себе вещь на два размера больше, да еще такого цвета, какой никогда не носит.) У нее есть теория, мол, если я буду знать, что она это купила для меня, то я откажусь из принципа, но если подсунуть что-нибудь исподтишка, то мои радары могут и не сработать.

– А ты хоть раз соглашалась взять что-нибудь из этих вещей? – спрашивает Клео.

– Только леопардовую ночнушку – все равно я не буду выходить в ней на улицу.

– Спорим, она примеряет к тебе эксклюзивные модели нежных расцветок, пока ты спишь.

– Прекрати! – визжу я.

Клео хихикает.

– Ну, и как тебе Капри?

– Кругом моднючие толпы, какие-то извращенцы походя шепчут «Bella», – докладываю я, так как некий жеребец с гривой цвета воронова крыла проделывает именно это.

– Ух ты! Я бы не отказалась!

– А мне от этого неловко, – говорю я, вжимаясь в стену. – И как на это можно реагировать?

– Ну, например, улыбнуться и сказать: «Grazie!»[34]34
  «Спасибо!» (ит.)


[Закрыть]

– Я не хочу их поощрять! – фыркаю я.

– Что так? Они извращенцы?

– Ну, на вид – не очень, а большая часть даже красавцы, но это-то и подозрительно…

– То есть?

– Зачем бы классному мужчине называть красавицей девушку вроде меня, если улицы вокруг просто кишат супермоделями? Это абсурд.

– Ким… – вздыхает Клео.

– Я не выпрашиваю у тебя комплименты, – уверяю я ее. – Я на ногах с шести утра, десять часов в дороге, так что ни на какую «bella» не похожа.

– А может, они просто так здороваются. Увидят мужчину, говорят «Ciao!», увидят женщину – кричат «Bella!».

– В твоих устах это звучит мило!

– А что – не так?

– Нет, они при этом так плотоядно на тебя смотрят! Вот Марио – бармен в отеле, – у него будто рентген в глаза встроен!

– Мне бы сейчас совсем не помешало немного мужского внимания! – говорит Клео с завистью.

– А ты точно не можешь приехать? – умоляю я.

– Не искушай! Меня эта работа уже достала. Только что на меня орала какая-то тетка, потому что на всех ее фотографиях оранжевые блики. Она не хотела верить, что это солнце попало в объектив, даже когда я показала ей негативы.

– Гарет не появлялся?

– Нет, – вздыхает Клео. – Я ему чуть было не позвонила, чтобы хоть голос услышать, но, ты же знаешь, у всех сейчас стоят определители номера.

– Да, не то что в былые времена, когда можно было вздыхать под окнами, – сочувствую я. – Готовишь сегодня что-нибудь?

– Я подумывала про ризотто с креветками и горошком, но как-то глупо, если я все равно одна…

– Заморозь для меня половину – я вернусь через неделю или даже быстрее, если получится.

– Куда пойдешь обедать?

– Не знаю, но сейчас собираюсь перебить аппетит увесистой порцией мороженого.

– Съешь одно за меня.

– Обязательно. Позвоню завтра, чтобы узнать, не появлялся ли Гарет.

– Хорошо. И запомни для меня пару-тройку подобающих фраз для заведения разговора – ты там имеешь дело с профессионалами!

Элегантный бар «Эмбасси» на Виа Мамерелле искушает меня грузными пирожными со сливками, россыпью круассанов и невероятным богатством сортов разноцветного, сливочного, соблазнительного мороженого. Даже мраморный пол похож на водоворот горячего шоколада со сливками. У стойки бара стоит женщина с сумочкой на плече и, отламывая ложечкой кусочки florentine[35]35
  Фруктовый десерт (ит.).


[Закрыть], попивает маленькими глоточками «Кампари». Ну почему она при этом выглядит так стильно, а когда я дома делаю нечто подобное (открыв холодильник, пробую все подряд), это считается верхом невоспитанности?

Я подхожу к витрине с мороженым и влюбленно рассматриваю сочную мозаику сортов.

– Si, signorina?

– М-м… – в замешательстве мычу я, потому что смущена ассортиментом, а следовательно – проблемой выбора. – Э…

Ананасовое на вид – ничего. А что такое lampone? Ах да, малина. Интересно, какая здесь на вкус нуга?

Человек за прилавком понимает наконец, с кем имеет дело, откладывает лопатку для мороженого и возвращается к мытью машины для капучино. Можно, конечно, взять два разных шарика, но тогда перед нами встает другая проблема – нужно, чтобы оба вкуса хорошо сочетались между собой… а-а-а!

В дверь входит какой-то школьник, его вихрастая макушка достает мне примерно до локтя.

– Doro di te, – говорю я ему: «Давай ты первый».

– Нет, нет, синьорина. Вы пришли первая.

– Да не стесняйся, – говорю я. – Я не могу выбрать.

– Позвольте мне порекомендовать вам что-нибудь. – Он так очарователен в своей любезности, что я невольно улыбаюсь.

– Я знаю все самые лучшие сочетания, – хвастается он.

– Это верно, – подтверждает бармен.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Давай.

Он несколько мгновений изучает меня, будто высматривает какие-то подсказки.

– Cocco, – медленно начинает он. Я одобрительно ему киваю. – Ananas, – продолжает он, не отрывая взгляда от моего лица. – И cioccalata! – заключает он, уверенно приподнимая одну бровь.

Бармен протягивает мне ажурную стеклянную вазочку со щедрой порцией кокосового, ананасового и шоколадного мороженого.

– Quanto?[36]36
  Сколько? (ит.)


[Закрыть] – спрашиваю я.

– Позвольте мне вас угостить, синьорина, – настаивает мальчик. – Это подарок.

Боже милостивый, у них здесь это врожденное! Если на Капри живет Казанова, то это, должно быть, его сын. Я пытаюсь возражать, но он и слушать не желает. Я присаживаюсь на мягкую банкетку и слышу, как мальчик заказывает caramella, vaniglio и lampone[37]37
  Карамельное, ванильное и малиновое (ит.).


[Закрыть]. Звучит неплохо – надо будет попробовать это сочетание в следующий раз.

– И двойной эспрессо.

Я смотрю на него с удивлением. А бармен как ни в чем не бывало говорит, что кофе будет через пару минут, потому что он только что засыпал его в машину. Мальчик пожимает плечами: «Не проблема» – и облокачивается на прилавок, как уменьшенная копия какого-нибудь поэта-битника. Мне кажется, он вот-вот закурит.

– Нравится? – спрашивает он как раз в тот момент, когда я набираю полный рот восхитительной тропической прохлады.

– Buonissimo[38]38
  Отлично (ит.).


[Закрыть], – говорю я, прикрыв глаза от удовольствия. – Ты в этом хорошо разбираешься.

– Да, – кивает он.

– Сколько тебе лет? – интересуюсь я.

– Неделю назад исполнилось семь! – гордо заявляет он.

– И ты пьешь эспрессо?

– Не-ет! – со смехом открещивается он. – Я отношу его отцу!

– А! – улыбаюсь я, зачерпывая ложечкой от всех трех видов мороженого поровну.

– А тебе сколько лет? – спрашивает он.

Обычно я говорю: «Столько же, сколько и Камерон Диас!», но в данном случае я вынуждена отметить:

– Я тебе в матери гожусь!

– У тебя есть дети?

– Нет.

– Замужем? – хмурится он.

– Нет.

– Хорошо! Тогда ты можешь быть моей девушкой! – сияет он и важно направляется к моему столику. – Меня зовут Нино!

– Ким, – говорю я и пожимаю протянутую руку.

– Смотри! – радостно восклицает он. – Мы как реклама печенья «Ринго»!

Я повторяю с недоумением:

– Ринго?

– Ну да, – настаивает он и нетерпеливо объясняет: – Я – шоколадное, а ты – ванильное, понимаешь?

Мы переплетаем пальцы (мои – молочно-белые и его – блестящие коричневые) и смеемся, потому что вид наших переплетенных пальцев напоминает фортепьянные клавиши.

– Двойной эспрессо, – окликает мальчика бармен.

Нино тяжело вздыхает и говорит:

– Мне надо идти, – так, будто отправляется на войну.

– Ладно. – У меня тоже огорченное лицо. – Grazie за gelato.

– Не за что, – отвечает он.

В дверях он оборачивается:

– Придешь сюда завтра снова?

Я с готовностью киваю. И только когда он уходит, я замечаю в зеркале, что глупо улыбаюсь – боже мой, меня только что склеил семилетний мальчишка!

В отеле мама оживленно обсуждает важный вопрос: как одеться к нашему первому обеду на Капри? Сама с собой.

– Я думала надеть вот это платье, золотистое, атласное, с косым кроем, но, по-моему, в нем я похожа на статуэтку «Оскара». Наверное, лучше кремовое. Ближе к классике. Но может получиться немного блекло, я ведь еще не загорела… – Мама прикладывает материю к лицу, морщится и снова поворачивается к гардеробу. – Ярко-розовые брючки всегда к месту, но я не уверена, произведут ли брюки хорошее впечатление, и потом, это же католическая страна… – Она отодвигает в сторону гроздь вешалок, бормоча свою любимую мантру: «Лучше перестараться, чем потом пожалеть». – Она переводит дыхание и сосредотачивается. – Мне нужна недосказанность, женственность и стиль. Я хороша в сиреневом. И можно его немного приукрасить аметистовыми сережками.

Неизвестно, сколько еще это может продолжаться, поэтому я предлагаю:

– Можно спуститься в бар на минуточку и посмотреть, как все одеты.

Мама смотрит на меня так, будто забыла, что я здесь нахожусь.

– А потом вернуться и переодеться, если мы не соответствуем.

– Хорошая мысль, – соглашается она и останавливается на сиреневом.

Мое правило в отношении первого выхода в свет гласит: «Сомневаешься – надень черное». Моя мама принципиально против черного. Она говорит, что это отговорка, причем неизобретательная. Если ты, конечно, не относишься к «зимнему типу», уж не знаю, что она под этим подразумевает. Я чувствую ее взгляд, застегивая последнюю пуговицу жакета с воротником-стойкой.

– Какая прелесть, милая, – говорит она.

Я разглаживаю затканный черным узором черный атлас и удивляюсь про себя, что мама не возражает против того, что я переметнулась на темную сторону.

– Но может, лучше вот это?

Я оборачиваюсь и вижу у нее в руках обтягивающую водолазку.

– Пусть официанты ахнут!

– Мама! – протестую я точь-в-точь как Джейн Харрокс в рекламе «Теско».

Когда родная мать начинает для тебя сводничать – это что-то.

Всего два года назад – вскоре после смерти бабушки Кармелы – мама заявила, что моя личная жизнь находится в критическом состоянии. Я погрузилась тогда в серьезную депрессию по поводу того, что у меня никого нет (забавно, что с возрастом меня это стало меньше волновать, ведь по идее должно быть наоборот). Тогда она решила отвезти меня в Италию и подобрать мне какого-нибудь итальянского графа. Согласно ее тогдашней теории, только настоящий итальянец сможет оценить мое наследие и выпустить на волю дремлющую во мне латинскую страстность. Бабушка Кармела к этой идее относилась с презрением и говорила, что итальянцы эту проблему не решат, ибо начисто лишены верности. И вообще, если бы она могла как-то на это повлиять, ни один ее потомок никогда и взгляда бы не бросил в сторону Италии. Так что даже теперь, когда ее не стало, мы с мамой отправились в это путешествие с некоторым оттенком вины – мама впервые ехала в Италию с тех пор, как в детстве покинула Капри. Я все откладывала, но как-то в пятницу я провела особенно ужасный вечер в одном кафе, и ей удалось меня поколебать. Мне пришлось признать, что в ее рассуждениях есть некая логика. Будем откровенны: если ты не в состоянии подцепить парня в Италии, то проверь свое свидетельство о рождении – может, ты и не девочка вовсе.

Мы провели неделю на озере Гарда (графов – ноль), и в последний день нас вместе с еще двумя десятками туристов со всего света повезли на экскурсию в Верону. Ближе к вечеру гид провел нас по Виа Капелло под арку, расписанную любовными граффити всех цветов радуги.

– Помните историю знаменитых Капулетти и Монтекки? – спросил он, останавливаясь в тенистом, мощенном булыжником дворике. – Это – балкон Джульетты!

Он улыбнулся нашим восхищенным возгласам, подошел к бронзовой статуе в человеческий рост и объявил:

– Легенда гласит, что один из тысячи прикоснувшихся к этой статуе посетителей встречает новую любовь!

Все наперебой начали вздыхать по поводу того, как это романтично, а я почувствовала, что меня подталкивают вперед. Не какая-нибудь высшая сила, а моя собственная мать.

– Давай, потрогай ее! – настаивала мама, а я пыталась обрести утраченное равновесие.

Все уставились на меня. Гид жестом пригласил меня подойти поближе и обратил внимание группы на то, как блестели груди Джульетты, отполированные бесчисленными прикосновениями мужских рук, а измученные одиночеством женщины и девушки старались проявлять больше такта и обычно теребили ее за подол платья. Меня передернуло, когда мама сказала:

– Она до ужаса хочет кого-нибудь себе найти!

Я робко погладила юбку Джульетты. Старая бронза была прохладной и шелковистой на ощупь. Я потрогала ее еще раз. Потом я испугалась, что этим отменила первое прикосновение, и потрогала ее в третий раз, чем очень повеселила группу:

– И сколько же, скажите на милость, новых возлюбленных ей надо? – посмеивались туристы.

Новую любовь я встретила. Но теперь я понимаю, что надо было задуматься о том, кого именно изображает эта статуя. Конечно же, он разбил мне сердце, хотя – если сравнивать с Джульеттой – мне еще не сильно досталось. Я-то, по крайней мере, выжила.