Текст книги "Пропавшая невеста"

Глава 14. Эмили

За ужином папа́ был тих и задумчив, как с ним иногда бывает. Эмили хотелось думать, что в такие минуты он вспоминает их маму, которую он очень любил и которой был безраздельно предан. Сама Эмили отнюдь не была сентиментальна, и только в отношении отца чувствовала совсем иное. Она знала, что многие считали его суровым и даже холодным человеком, но Эмили думала о нем иначе. Просто папа́ все носил внутри. И хотя он редко говорил о Марии, Эмили всегда знала, когда он о ней думает: в такие мгновения взгляд его становился задумчивым и далеким, на глаза набегала слеза.

Ее собственные воспоминания о матери таяли день за днем, и потому она особенно цепко держалась за последние, священные для нее мгновения прошлой жизни, неистребимо запечатленные в ее сердце: живые, темные глаза мамы, ее музыкальный смех и ненасытное любопытство.

– Ну как, Эмили, узнаем? – вот что она особенно часто слышала от матери.

Эмили помнила, что ее мама никогда не уставала отвечать на вопросы, никогда не уставала читать – она все время читала дочерям вслух, неважно, понимали они прочитанное или нет. Вот какие воспоминания жили в памяти Эмили. Вот что для нее значило быть достойной женщиной, и вот какие качества она надеялась увидеть со временем и в себе.

В тот вечер, однако, папа́ печалился по вполне очевидной причине – одна девушка из деревни обнаружила, что понесла, еще прежде чем она и ее суженный успели повенчаться. Другой слуга Господа обрушил бы на голову бедной легкомысленной девчонки потоки огня и серы, но не таков был папа́. Он показал Эмили письмо, написанное им несчастной, в котором он уговаривал ее не бросаться очертя голову замуж, но поручить ребенка церкви, а самой вернуться на место горничной и продолжать служить до тех пор, пока у нее не будет достаточно денег для приданого. Он предлагал помогать ей делом и деньгами вплоть до полного прояснения обстоятельств ее дальнейшей жизни, и все с таким подлинным и необидным сочувствием, которое всегда вызывало у Эмили восхищение. Вот почему, когда Шарлотта и Энн ушли в столовую, она вернулась в кухню и заварила отцу свежего чаю, который затем отнесла к нему в кабинет, где он уже снова уткнулся в работу – уткнулся в буквальном смысле слова, ибо его нос находился всего в нескольких дюймах от бумаги.

– Вы добрый, хороший человек, папа́, – сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать его в розовую макушку. – Вы каждый день показываете нам, что нет истинной веры без доброты и милосердия. Крепитесь и не принимайте несчастья этой бедной девушки как свою вину. Никто не может быть более предан своему приходу, чем вы.

– А вы, дети, чем занимались сегодня? – Он спрашивал ее так, словно она все еще была ребенком, и его мягкий ирландский акцент ничуть не переменился со времен ее детства.

– Мы гуляли и разговаривали, папа́, все четверо. Совсем как в детстве, когда мы вели сражения и планировали кампании на пустоши. День был такой хороший, и я очень рада, что Энн, и Шарлотта, и Бренуэлл снова с нами, дома. А я уже совсем решила, что никогда и никуда больше не поеду. Роу Хэд и Брюссель – это, конечно, прекрасно, но они так далеко от дома. Теперь я никогда тебя не покину, папа́, так и буду жить подле тебя, пока мы оба не станем совсем старенькими и седыми.

– Тогда мне больше нечего и желать, – сказал Патрик и улыбнулся измученной улыбкой. – Господь благословил меня такой дочерью, как ты, Эмили Джейн.

– «Господи, помоги мне». – Слова, найденные Энн на окне чердачной комнаты в Честер Грейндж и произнесенные с приличествующим случаю драматизмом, увенчали ее рассказ о событиях дня. – Мне стало так страшно, прямо жутко, и я сразу поняла, что этот тип из тех, кто в пьяном угаре избивает своих жен до полусмерти и вообще доводит их до такого состояния, когда они рады, а то и вынуждены наложить на себя руки. Но и это еще не все – зачем он хранит ее перчатки и обручальное кольцо там, наверху, словно это какой-то мемориал? Может быть, он держал Имоджен на чердаке? И она смогла вырваться оттуда, только бросившись с крыши? Неудивительно, если бедная женщина чувствовала себя загнанной и одинокой. Роберт Честер – настоящая Синяя Борода, собирает людей, чтобы повесить их головы на стену рядом с головами тех несчастных тварей, которых он убил в своих лесах.

– Не забывай, Энн, – возразил Бренуэлл, надевая сюртук, – ничего определенного, что подкрепило бы твою уверенность, мы так и не нашли. Испачканная кровью перчатка – еще не собственноручно подписанное признание вины.

– Ну на это нам вряд ли приходится рассчитывать, – нетерпеливо бросила Эмили.

– А как тебе наше открытие? – сказала Шарлотта. – Миссис Честер в объятиях другого мужчины, в лесу? Видимо, это тоже ничего не доказывает.

– Вывод напрашивается сам собой: у Элизабет Честер был любовник, муж узнал, в приступе ярости убил ее и сжег тело, а теперь, пользуясь своим положением, скрывается от правосудия, – сказала Эмили. – Завтра же идем в Брадфорд, к констеблю, и рассказываем ему все, что знаем.

– Есть еще кое-что, – тихо сказала Энн, вынула из рукава в несколько раз сложенный кусочек бумаги и опустила его в чайную коробку, к другим уликам. – Это было в комнате Мэтти, подписано «Р».

Шарлотта взяла записку, внимательно прочитала ее и передала Эмили.

– «Р» значит Роберт? – задумчиво произнесла та. – Или у нас есть еще какие-нибудь «Р»?

– Нет, кажется, других нет; но мы все обратили внимание на то, как она смотрит на Честера – каждый ее взгляд противоречит каждому ее слову. Возможно ли, чтобы Мэтти не сказала нам всей правды, Шарлотта? Возможно ли, чтобы между нею и Честером была тайная связь? Что, если Элизабет Честер была ей не подругой, а соперницей?

Глядя на сведенные брови Шарлотты, Эмили вспоминала, что ей самой было известно о Мэтти. Например, что Мэтти хорошенькая, что ходил слух, будто в юности кто-то хотел сделать ей предложение, но так и не собрался, ведь она была бедна как церковная мышь. Еще Эмили знала, что Мэтти слабовольная и нежная: недели в Кован Бридж были одинаково страшны для всех, но лишь Мэтти плакала и ныла на каждом шагу, пыталась задобрить учителей, сделаться их робкой любимицей. И все же она никогда не считала Мэтти коварной или двуличной. Таких качеств не было у той Матильды Френч, которую Эмили помнила со школы. Но жизнь, как известно, меняет людей, и любовь тоже, причем обычно не к лучшему: достаточно посмотреть, как тоскует Шарлотта или как Бренуэлл мечется без руля и без ветрил, и все сразу станет понятно. Конечно, любовь вряд ли превратила Мэтти в убийцу, но вот в пособницу убийства – вполне.

– Вот что знаю я, – сказала вдруг Шарлотта, – когда человек жаждет любви, искушение рискнуть всем, лишь бы ее добиться, может оказаться непреодолимым. Хотя Мэтти и подруга нам, мы все же должны рассмотреть, какие у нее могли быть мотивы.

Повис короткий миг напряженной тишины, пока руки Шарлотты двигались над столом, раскладывая по нему улики: кость, зуб, записку. Энн не посмела вынести с чердака кольцо и перчатки из опасения, что их могут хватиться; к тому же ей показалось правильным оставить их там в качестве своеобразного напоминания. Наконец Эмили, точно вдруг вспомнив, опустила руку в карман и вынула оттуда кусок гальки, который она прихватила из спальни Элизабет Честер.

– О чем говорит нам этот камень? – спросила ее Энн.

– Он что-то значил для Элизабет, – сказала Эмили. – Если мы сумеем понять, в чем именно был его смысл, то, может быть, он нам все расскажет. Нам надо знать больше: о том, как жила Мэтти в Честер Грейндж, и о том, какой была жизнь Элизабет до брака с Честером. Мы мало знаем о первой жене Роберта Честера и о личности того мужчины в лесу. Нам придется напрячь мозги и обшарить все темные углы и закоулки, но найти правду, где бы она ни скрывалась. Предлагаю сразу составить план битвы.

– Я бы вам помог, – сказал Бренуэлл, неуклюже поднимаясь со стула. – Честно слово, помог бы, только мне пора, меня ждут… я обещал помочь с одной вещью, в… у… я слышал, есть работа… в общем, доброго вам вечерочка, сестренки.

– Возвращайся домой на ногах, а не на бровях! – жизнерадостно крикнула ему вслед Эмили.

– Очень смешно, – откликнулся он, закрывая дверь.

– Беда в том, – несчастным голосом начала Энн, выхватывая из-под пальцев Шарлотты зуб и снова кладя его в коробку, – что я не знаю, к чему приведут нас эти открытия.

– Ой! – вскрикнула Эмили, поднимая с полу Флосси и усаживая ее себе на колени.

– Ой, что? – Шарлотта посмотрела на сестру поверх очков.

– Сегодня в Арунтоне мне пришла в голову одна мысль, которой я хотела поделиться с тобой, но не успела я открыть рот, как ты в своей лучшей манере «Шарлотта всегда права» уже перешла на другую тему…

– Высказывайся по делу, – раздраженно бросила ей Шарлотта.

– Мы не уделили внимания самой очевидной стороне жизни Элизабет до замужества. – Сказав это, Эмили замолчала и долго, с удовольствием держала паузу. – Семья Элизабет Честер, ее родители! Разве Мэтти не говорила нам, что они из Лидса? И если на свете есть кто-нибудь, кому ее благополучие и жизнь столь же небезразличны, как и нам, так это они. А мы до сих пор даже не узнали, сообщил ли им Честер о случившемся.

– Что ж… – Шарлотта поджала губы и свела брови. Эмили сразу увидела: сестра злится на себя за то, что не пришла к тому же умозаключению первой, и это подарило ей немалое удовлетворение. – Может быть, это и впрямь хорошая мысль.

– Никаких «может быть», Шарлотта, – сказала Эмили. – Это же очевидно.

– Действительно, – потерянно сказала Энн. – Какие же мы глупые и наивные сыщицы, раз до сих пор не додумались поговорить с родными Элизабет.

– Вовсе не глупые и не наивные, – возразила Шарлотта. – Нельзя врываться к людям со страшной вестью о том, что их дочь пропала, возможно, даже убита, не установив всех обстоятельств, что мы сначала и сделали. Мы не просто убедились в том, что Элизабет исчезла; мы воссоздали картину событий вокруг ее исчезновения, что позволяет оценить факты в их истинном виде. То есть собрали сопутствующие улики.

– Ты права, – согласилась Энн. – И все же, если с Элизабет случилось что-то по-настоящему страшное, то мы берем на себя большую ответственность, вмешиваясь в жизнь тех, кого мы совсем не знаем, а потому мы должны быть готовы принять на себя любые последствия, которые наше вмешательство может породить.

Эмили сразу подумала об отце, в эту минуту переживающем у себя в кабинете из-за девушки, которая едва ли не сломала себе жизнь, по глупости предпочтя краткий путь к минутному блаженству долгому, тернистому пути в рай.

– Наш долг добрых христианок – не закрывать глаза на темную сторону жизни, – сказала она. – Более того, призвание писательниц требует от нас вглядываться в нее до тех пор, пока глаза не привыкнут к сумраку и не начнут различать детали, которые мы вытащим на свет божий затем, чтобы менее смелые, чем мы, могли также разглядеть все, что нужно знать о мраке. Только так делают мир лучше, сестры. Только так наступает прогресс. Я не боюсь смотреть в темноту. Но готовы ли к этому вы, Энн, Шарлотта?

– Я тоже не боюсь, – ответила младшая сестра, вставая.

– И я не боюсь, – сказала Шарлотта. – Но не надо забывать о папа́. Вы же знаете, как он волнуется за нас, как боится, чтобы мы не провалились в болото или чтобы на ком-нибудь из нас не занялось возле камина платье. Знай он, что мы с вами затеяли, волновался бы ужасно, поэтому мы должны беречь его любой ценой. Но если мы продолжим действовать под вымышленным именем Белл и никому не раскроем, кто мы, а также позаботимся о том, чтобы никто не узнал, чем мы заняты, то… так тому и быть. Мы не свернем с пути, пока не раскроем всю правду. У нас еще осталось немного денег тетушки Бренуэлл – их хватит, чтобы оплатить разъезды, так что завтра мы отправимся в Лидс, возьмем там справочник Келли и отыщем адрес Ханичерчей.

– Я в Лидс не поеду, – сказала Эмили. – Это грязная дыра, шумная и полная людей.

– Ты же только что призывала не опускать глаз перед тьмой! – воскликнула, поддразнивая ее, Шарлотта.

– Говорила, – подтвердила Эмили. – Но это так же легко сделать, не покидая дома. Думаю, этот камень не мешало бы показать Джону Брауну.

– Камень? – удивилась Шарлотта. – Что о нем может знать Джон Браун? Да и вообще, какой в нем смысл, в этом куске гальки?

– Джон Браун каждый божий день хоронит людей под этими самыми камнями, и не исключено, что именно он знает о них больше, чем ты думаешь. А главное, это не пенистонский камень – я, которая знает каждый уголок здешней пустоши не хуже, чем любой уголок своего сердца, говорю тебе это.

– Поедем мы, – кивнула Энн Шарлотте. – Папа́ все равно ни за что не поверит, что у Эмили есть где-нибудь друзья.

– Я напишу Мэтти и сообщу ей, что мы задумали, – сказала Шарлотта. – А затем засяду за свою вещь, ибо на меня вдруг нахлынули мысли.

– На меня тоже, – сказала Эмили, склоняясь над столом. – Страшные, темные, опасные мысли, так подходящие к ужасному и прекрасному миру, в котором мы живем.

Энн встала со стула и подошла к окну, где ей в ладонь тут же уткнулась морда Кипера и продолжала тыкаться до тех пор, пока она не почесала его за ушами.

Мир был жесток и полон несправедливости. Она хорошо видела это даже оттуда, где стояла. Жестокость переполняла могилы тесного кладбища, бежала с дождевой водой и нечистотами по сточным канавам Мэйн-стрит. Пусть Шарлотта пишет о любви и отваге, а Эмили – о мятежных характерах, готовых разорвать мир на куски своими необузданными страстями; она, Энн Бронте, напишет о суровой реальности жизни, такой, какой она видит ее, куда бы ни бросила взгляд, и пусть мир думает о ней что хочет. Ведь, как сказала Эмили, только так и можно двигаться вперед.

Глава 15. Шарлотта

Шарлотта встала еще до солнца и приготовила все, что им с Энн могло понадобиться для поездки в Лидс с ночевкой. При этом вещей она взяла минимум, ведь дилижанс отходил в семь тридцать от гостиницы «Девоншир» в Китли, а туда им предстояло идти пешком – если, конечно, какой-нибудь попутный возница не сжалится и не подвезет их туда на своей телеге. Двигалась Шарлотта бесшумно, давая сестре поспать.

Золотистые волосы Энн разметались по подушке, щеки чуть заметно розовели, и вся она как будто совсем не изменилась с детства. «Детка Энн», так называла ее тетушка Бренуэлл до самой смерти, и Шарлотте тоже отчасти хотелось, чтобы сестра навсегда осталась такой: чистой, любимой, не запятнанной жестокостью жизни. И все же именно Энн уже хорошо знала, как рукотворная грязь, пятнающая создания Господа снаружи, проникает в самую душу тем, кто это позволяет. Пусть лицо Энн Бронте казалось иногда ангельским – вот как сейчас, – но в ее груди билось отважное сердце воина. Именно это выделяло ее среди всех прочих девушек и женщин, которых когда-либо доводилось встречать Шарлотте, – точнее, этим они все трое отличались от остальных. Уж это она могла сказать без ложной скромности.

Когда дорожный сундучок был уложен, а из-за холма за домом показался краешек солнца, Шарлотта прокралась к черному ходу, предвкушая, как посидит сейчас в одиночестве на крыльце и полюбуется на объятые золотисто-розовым пламенем холмы, дожидаясь, пока встанут остальные.

Но ей пришлось пересмотреть свои планы, когда она обнаружила на заднем крыльце Бренуэлла: тот лежал на ступенях, раскинув в стороны руки – вылитый падший ангел.

– Братец, – прошептала она и хорошенько его встряхнула. Кислая вонь ударила ей в нос: от него разило дымом, блевотиной и элем – тошнотворный букет, – и лишь сильная воля и желание поступать так, как положено истинной христианке, помешали Шарлотте переступить через брата и уйти в дом.

– Бренуэлл, встань, – сказала она резко, так что он вздрогнул, выпустил зажатую в руке бутылку, и та со звоном покатилась по мостовой. – Что ты здесь делаешь, братец?

Бренуэлл встряхнул головой и медленно сел.

– Где – здесь? – спросил он.

– Дома, точнее, почти дома, – ответила она, брезгливо присаживаясь рядом с ним на холодную каменную ступеньку и обхватывая брата рукой, чтобы тот не упал снова. – Ты чуть-чуть не дошел до порога.

– А. – Бренуэлл тупо смотрел на свои ноги. – Просто, когда я трезв, мне очень больно, Шарлотта.

– Ничего удивительного, – сказала она. – Спать на гранитных камнях не особенно удобно.

– Я не об этом говорю, и ты прекрасно это знаешь, – сказал он и бросил на сестру долгий косой взгляд.

– Конечно, знаю, – подхватила Шарлотта. – Кому, как не мне, знать об этом, но какой во всем этом прок? – Она показала на него. – Что толку распространять страдание, как будто оно инфекция, сочащаяся из каждой поры твоего тела?

Шарлотта наморщила нос, глядя на брата, и на какой-то миг в ее взгляде не осталось ничего, кроме отвращения.

– Я ее любил, – сказал Бренуэлл.

– Ты ее желал, Бренуэлл, – возразила ему Шарлотта. – А это совсем другое.

– Да что ты знаешь о желании? – спросил ее Бренуэлл. – Что ты знаешь о медленном томлении сердца, ума и тела, от которого вспыхивает пламенем душа, о слиянии, которое дает нам, смертным, узреть кусочек рая? Что ты знаешь обо всем этом?

Шарлотта притихла – ее затянувшееся молчание вместило в себя столько ярости и боли, что хватило бы на целую жизнь.

– Я знаю все, что мне позволено знать, – сказала она ему напряженным холодным голосом. – Ибо, поддайся я самым низменным моим желаниям, как сделал это ты, брат, что бы тогда стало со мной? Меня ждала бы судьба куда как отличная от той, которую с таким страданием переживаешь ты, уж поверь.

– Тебя ждала бы дурная слава. – Бренуэлл поглядел на нее и пожал затекшими за ночь плечами. – Но и дурной славе есть предел, Шарлотта. Скандалы утихают. Через неделю-другую все, что произошло между миссис Робинсон и мной, будет позабыто, а через две сотни лет ни одна живая душа на всем свете не будет и знать об этом. Но именно потому, что я выбрал счастье, даже зная его скоротечность, весь остаток жизни я проживу, зная, что любил и был любим не менее глубоко, чем любят супружеские пары, а то и более, чем многие из них.

Шарлотта с трудом подавила презрение, которое рвалось из нее наружу, пока она слушала эти славословия его дешевой, грязной интрижке.

– Ты думаешь, все было так, как говорит он, – сказал Бренуэлл, не в силах заставить себя произнести имя мистера Робинсона. – Что я все придумал? Что я оставил Торп Грин, унося в кошельке плату за четверть срока, по каким-то другим причинам? – Голос Бренуэлла звучал ошеломленно, явно уязвленный тем, что сестра могла подумать о нем такое.

– Нет, Бренуэлл, конечно, я так не думаю. – Шарлотта выразительно потрясла головой. – Нет, я знаю, что и ты, и она сделали именно то, что сделали, в этом у меня нет сомнений. Знает бог, Энн была свидетельницей того, что происходило меж вами, и подтвердит это хоть тысячу раз. Но я и в самом деле сомневаюсь, что все произошедшее с тобой и этой женщиной – действительно любовь, Бренуэлл. Я сомневаюсь в том, что, окажись на твоем месте кто-то другой, миссис Робинсон не уклонилась бы с ним с пути верности и добродетели. Вообще-то я даже уверена в том, что любой молодой мужчина, попавший в ее дом, стал бы предметом ее особого внимания, хотя, возможно, не всякий ответил бы на него так же горячо и охотно…

– Шарлотта. – Бренуэлл повернулся к сестре, и она отпрянула, увидев так близко голубоватую бледность его кожи, горящие нездоровым румянцем щеки и нос, запавшие, лихорадочно блестящие глаза. – Пожалуйста, я молю тебя, не принижай то, что было поистине прекрасно, может быть, прекраснее всего в моей жизни, Шарлотта. Не отнимай у меня единственное, что у меня есть.

– Бренуэлл, – Шарлотта нашарила ледяную руку брата и сжала ее в своей руке, – позволь мне попросить тебя кое о чем? – Брат кивнул. – Пожалуйста, не позволяй этой низкой интрижке стать единственным смыслом твоей жизни. В тебе есть столь многое, Бренуэлл, – столько поэзии, искусства, света и добра. Какая бы это была печальная утрата, какой грех, проживи ты в полной безвестности остаток своих дней. Пожалуйста, прогони этих демонов, которым ты отдаешься на съедение сейчас, отыщи в тебе то, что делает тебя моим братом, моим товарищем, моим другом по Ангрии. Чем ты был тогда, тем станешь снова, только еще значительнее.

Она умолкла и подвинулась ближе к нему, стараясь передать хотя бы немного своего тепла его замерзшему телу.

– Помнишь те дни, Бренуэлл? Ты и я, мы вместе покоряли тогда миры, а Эмили и Энн следовали за нами. Разве ты не можешь снова представить себя таким, как тогда, – мальчиком, у чьих ног лежал весь мир?

– Воображение не служит мне так же верно, как тебе, Шарлотта, – ответил ей Бренуэлл. – Оно лишь показывает мне, кем бы я мог стать и что совершить, будь я иным, лучшим человеком. Будь спокойна, я не хочу такой жизни, какой живу сейчас, но я сам ее для себя сделал, и, как она ни горька, мне ею жить. Предоставь мне выносить эту пытку так, как я сумею, ибо во мне нет и грана твоего мужества, сестра.

Несмотря на дурной запах, который лишь усилился, когда первые лучи солнца скользнули во двор, Шарлотта положила голову на плечо брата, как часто делала в детстве.

– Я все равно верю, что у меня больше общего с тобой, чем с другими членами нашей семьи, – сказала она тихо. – Всю мою жизнь я завидовала той свободе, которая причиталась тебе как мужчине. Папа столько вложил в тебя, так он верил в твой талант. Но теперь я вижу, что и в свободе, и в праве самому распоряжаться своей жизнью нет ничего завидного. Лучше бы ты родился девочкой, Бренуэлл. Тогда бы ты с пеленок учился сдерживать себя, стойко сносить разочарование и ожидать от жизни куда меньшего, чем ты заслуживаешь. И это закалило бы твой характер, сделало бы тебя куда сильнее, чем ты есть сейчас как мужчина.

Пальцы Бренуэлла ответили на ее пожатие.

– Может быть, ты и права, Шарлотта, – сказал он. – Может быть.

– О, я всегда права – разве ты этого еще не заметил? – с лукавой усмешкой ответила ему Шарлотта, но тут же вновь стала серьезной. – Бренуэлл, если ты хочешь смерти, то жди ее терпеливо, ибо она в любой момент может показаться из-за угла и забрать любого из нас; нам нет нужды бежать ей навстречу. Я прошу тебя, пожалуйста, перестань пить, перестань курить опиум, хотя бы ненадолго. Дай твоему сознанию проясниться, и ты увидишь, сколько красоты есть в мире и как он манит тебя своим обещанием, как ждет, что ты придешь и возьмешь то, что полагается тебе по праву.

– Вряд ли я смогу еще когда-либо ощутить радость, – ответил Бренуэлл. – Я почти не помню, что это значит – радоваться, тоска и усталость притупили и ум, охладили сердце.

Шарлотта обняла брата обеими руками и прижимала его к себе, пока он плакал, содрогаясь всем исхудалым телом.

– То, что случилось с тобой, не отменяет будущего, Бренуэлл, – шептала она, покачивая его, как ребенка. – Господь любит тебя, он тебя прощает. Видишь, как солнце встает в небе? Пусть этот день станет первым в твоей новой жизни. Ты нужен мне, брат. Кто, если не ты, позаботится обо мне в старости?

Бренуэлл выпрямился, утер рукавом нос и вдохнул свежий утренний воздух.

– Вообще-то я надеялся, что это ты будешь меня содержать, – сказал он и постарался улыбнуться, чтобы порадовать сестру.

– А может, мы и дальше будем плестись все вместе, как раньше. – Шарлотта улыбнулась такой перспективе. – Ты только представь, как мы, седовласые, бродим по пустоши, дышим ветром и сочиняем истории. Разве это не чудесная перспектива, а, Бренуэлл?

– Да, просто прекрасная, – с напускной бодростью ответил Бренуэлл, но Шарлотта почему-то сразу поняла: рисуя себе картины их старости, он видит на них кого угодно, но не себя.

Ах, сколько тайной боли, сколько разбитых сердец и мучительных агоний скрывает за планками корсетов, полями шляпок и молитвенниками этот век. Взяв руку брата и поднеся ее к губам, Шарлотта вдруг поняла, чем так привлекало его это безнадежное падение. У нее тоже бывали мгновения, когда ярость и боль сплетались внутри ее в такой пламенный клубок, что ей хотелось разрушить весь мир. Возможно, Элизабет Честер испытывала такую агонию; и, может быть, она тоже поставила свою жизнь на карту недолгого, но яркого мгновения.