Текст книги "Здравствуй, Никто"

Ее слова просто ошеломили меня. Подойдя к окну, я наблюдала за усердием, с которым Робби выкапывал свою яму. Теперь ему помогал кто-то из друзей. Они сорвали с себя рубашки. Видно было, что скоро их плечи здорово обгорят, они уже заметно покраснели.

– Неужели дедушка на самом деле… – это просто не умещалось у меня в голове. Дед, который всегда был для меня ближе всех в нашей семье.

– Он женился на маме, когда мне было девять лет. И это, я считаю, был смелый и благородный поступок. В те времена считалось, что если у тебя внебрачный ребенок, то ты просто шлюха. Ребенок был ее позором. Семья отвернулась от нее. Она была отвержена всеми, да и я вместе с ней. Если у тебя не было отца, тебя называли ублюдком. Так меня и называли в школе. Так начиналась моя жизнь.

Значит, она взяла на себя всю вину, весь семейный позор и всю жизнь посвятила тому, чтобы исправить содеянное матерью. Впервые я по-настоящему поняла ее. Поняла, почему для нее всегда так много значило слово «благопристойность», которое она всю жизнь лелеяла, словно бриллиант, это драгоценное наследие прошедшей эпохи. Я была потрясена и сбита с толку, ведь то, что она мне рассказала, оказалось намного значительнее того, что я ожидала услышать: что я родилась до брака, или что до меня у мамы был другой ребенок, или еще что-нибудь в таком роде. Потому что она ничего не могла поделать и ничего не могла изменить, ей оставалось только желать, чтобы этого никогда не было. И у тебя нет выбора, милый Никто. Я все решила за тебя.

Теперь это не считается позором, как во времена, когда мама была маленькой. Никто не будет обзывать тебя.

И все-таки я бы хотела, чтобы ты простил меня.

Брин подарила мне книжку Барри Хайнца, которую только что дочитала. Я сказал, что знаю его, он живет у нас в Шеффилде. Приврал, конечно: я просто видел его фотографию в «Звезде». Это был подарок на прощание, потому что мы с Томом уезжали дальше – в Бургундию.

– Может быть, встретимся там, – прибавила она. – Я надеюсь.

Но я промолчал.

Утром мы выехали из Дордони и вихрем покатили под гору по направлению к Оверну, по дороге любуясь на горы и щелкая фотоаппаратами, причем Том мне все уши прожужжал своей Менэ. К ночи мы нашли стоянку на верхушке горы, продуваемой всеми ветрами. Мы дико замерзли, особенно я, без спальника. Казалось, что цивилизация осталась где-то далеко позади, за тысячу километров. Кемпингом заправляла женщина с лицом, как у трески. Том окрестил ее «Селедкой на Краю Вселенной».

– Ах, Менэ, где же ты, – повторял он. – Жить без тебя не могу.

– Ты же вроде не верил в любовь, – напомнил ему я. – Всегда мне говорил, что девчонок нужно менять, как перчатки.

– Говорил, пока самого не прихватило всерьез. Помираю без нее, Крис.

– Да успокойся же ты наконец, – не выдержал я. – От любви этой не больше пользы, чем от спущенного колеса на велосипеде.

В тот миг мне действительно так казалось.

27 июля

Здравствуй, Никто.

Сегодня мы с мамой вместе ездили в город. «Элен, я хочу купить тебе что-нибудь приятное», – сказала она. Было жарко, да и ты еще крутился в животе, словно танцуя лимбо, кажется, даже руками размахивал. Мы сначала пошли в Коулз присмотреть какой-нибудь подходящий материал.

– Как тебе вот это? – спросила она, поглаживая мягкое голубое полотно.

– Замечательно, мам. – Кое в чем мы очень похожи, например, любим ткани одинаковой расцветки. Когда я была маленькой, мама сама шила для меня платьица.

– Тогда я куплю его. Сошьем тебе платье попросторней, чтобы в нем тебе было не так жарко.

Можно было бы просто купить платье для беременных. Но это было бы не совсем то, и я это оценила.

Потом мы пошли в «Шоколадницу» к Аткинсону, куда мы часто ходили с Крисом. Я немного боялась встретить его там. Я даже не хотела идти. Это отчасти похоже на изгнание духов – посещение таких мест, привыкание к тому, что его рядом нет и не будет. Мы взяли подрумяненных булочек и горячего шоколада со взбитыми сливками.

– Мы часто сидели здесь с Крисом, – я сказала это, потому что в этот миг снова почувствовала близость к матери. Когда-то, когда мне было лет восемь, у нас часто случались такие дни, как сегодня. Она оставляла Робби с отцом и брала меня с собой в город, где мы вместе ходили по магазинам и покупали материал для моих танцевальных костюмов.

– Меня это не удивляет, – ответила она. – Недалеко от старой станции было похожее местечко, много лет назад мы с твоим отцом туда частенько захаживали. – Она улыбнулась. – Помню, там играло классное джазовое трио. Мы там часами просиживали, держась за руки и растягивая одну чашечку шоколада до самого вечера.

Я вспомнила, как мы с Крисом подключали к моему магнитофону две пары наушников и слушали рок. Иногда он забывался и начинал во весь голос подпевать. А может быть, он просто хотел меня повеселить.

По дороге к автобусной остановке я встретила Джил. Сначала она меня не узнала, да и я боялась с ней заговорить, было стыдно вспоминать нашу последнюю встречу. Как я могла так с тобой поступить, милый Никто, это просто чудовищно. Я была сама не своя, будто мышка в мышеловке, наверное, у меня крыша поехала. И мне было неудобно, что ей тогда пришлось доверить нам свою сокровенную тайну. Мне хотелось рассказать ей о том, как я, вернее, как мы с тобой сбежали из клиники. Хотя она и так все видит. Этого уже не скроешь.

Мне казалось, что я ее тысячу лет не видела. Я не знала, как представить ее маме, потому что она была частью моей вины, а я – частью ее секрета. Видимо, она заметила, что я смутилась, и стала увлеченно рассказывать о лошадях, о конюшне, пока не подошел наш автобус. Уже поворачиваясь, чтобы уйти, она сказала: «Утром я получила открытку из Франции. Здорово он время проводит, правда?».

Ах, вот он где. Значит, его ничего не волнует? Значит, он вот так просто поехал на каникулы, а о нас забыл?

Все перепуталось у меня в голове. Я сама себя не понимала. Мне захотелось убежать ото всех, спрятаться в каморку своих мыслей и в одиночестве попробовать в них разобраться. Весь день пошел насмарку, теплота, которая нарастала между мной и матерью, улетучилась. Я была слишком поглощена собой, чтобы разговаривать. Я не знала, что говорить, неожиданно устав от разговоров, я не могла заставить себя отвечать на ее вопросы. Я понимала, что расстраиваю ее. Мне и самой стало грустно. Я не знала, чем заняться. Мы посидели в саду, а потом она пошла к себе кроить платье. Мы собирались делать это вместе.

Добравшись до Бургундии, мы с Томом поняли, что с нас хватит. Накануне ночью какой-то пьянчужка с зычным баритоном повалился на мою палатку, так что все колышки повылетали. Вместо того чтобы возиться с ними в кромешной темноте, я забрался в палатку к Тому. Чувствовалось, что он, по крайней мере, уже неделю не переодевал носки, воняли они так, что чертям стало бы тошно. Я свернул их комком и вышвырнул наружу. Наутро мы нашли их в луже.

– Хоть постирались, – ободрил я его.

Наконец мы добрались до какой-то деревушки, окруженной бескрайними полями, по которым бродили белые коровы, и стали искать место для стоянки.

– Я бы все отдал, чтобы поспать на нормальной кровати, – стонал Том. – Знаешь, что такое кровать, Крис?

– Что? – рассеянно переспросил я. Я увидел кое-что, чего Том пока не заметил. Знакомая палатка. Две девушки валяются на траве и читают.

– Представь себе: такой деревянный каркас, на него кладется матрас, простыня, подушки. Широко распространенная замена куску парусины, разложенной на камнях и голой земле.

Тут и он их заметил. Показал большим пальцем вверх и расплылся в улыбке. Я ответил ему тем же самым.

В тот вечер мы долго просидели вчетвером, пили вино, смотрели на звезды. Мы придумывали для них названия, например: Икринка, Красавчик, Канделябр, Медяшка, повторяли их по-французски, а Брин переводила на валлийский. Она собирается стать писательницей и в этом году уезжает учиться в Лидс на английское отделение. Странно, что она так напоминает мне Элен, ведь они совсем непохожи.

На следующий день мы должны были ехать дальше, к Альпам, но об этом даже и вспоминать не хотелось. Просто остались, потому что, как сказал Том, «это судьба». И почему мы не нашли себе другую стоянку!

Днем мы отправились погулять, хотя стояла адская жара. Мы шли по петляющему проселку среди бесконечных кукурузных полей.

– Смотрите, поле сегодня все золотое! – крикнула Брин. Она оглянулась на меня и вновь быстро отвернулась. – Пусть оно никогда не кончается. – Она прочла мне стихотворение на валлийском и стала объяснять принципы валлийского стихосложения. Мы попытались сочинить стихотворение по-английски по этим правилам и вдруг обнаружили, что Том и Менэ куда-то запропастились и мы сами понятия не имеем, куда забрели. Жара стояла, как в парилке, и кузнечики оглушали нас своим несмолкаемым звоном. В поисках тени мы устремились к рощице – и вдруг перед нами, как в сказке, появилась река. Брин скинула одежду и бросилась в воду. Я был ошеломлен. Элен никогда в жизни не поступила бы так, а Брин вот так запросто разделась, плавает, смеется, брызгается, как будто для нее это проще простого. Кругом стояла полная тишина, если не считать стрекотания кузнечиков за деревьями.

– Ну же, Крис!

Выше по течению паслись коровы, а по реке проплывала какая-то подозрительная коричневая дрянь, так что меня не очень-то тянуло в воду, но она всего меня забрызгала, и в конце концов я решился. Мы доплыли до коров, и они дружно повернули к нам свои головы с большими печальными глазами. Над водой кружились огромные синие и зеленые стрекозы. Брин сказала, что это хвостовки. Наконец мы вылезли на берег и улеглись на солнце. Я старался не глядеть на нее.

Между тем она рассказала мне, что перед самой поездкой разругалась со своим парнем, и ей казалось, что она уже никогда не будет снова счастлива, но сегодня такой потрясающий день. И тогда я сказал ей про Элен.

– Расскажи, какая она? – попросила Брин. Как прекрасное стихотворение, хотелось мне сказать, как звезда.

– Она замечательная.

– Почему же вы расстались? Она что – слишком для тебя умная? – засмеялась Брин.

Я хотел рассказать ей о ребенке, но не решился. Я рассказал только, как Элен просила меня, если можно, особенно не переживать, и я пообещал ей, что не буду, хотя мне ужасно, ужасно не хотелось с ней расставаться. Кажется, голос мой дрогнул. Мы молча лежали на берегу, кругом росли тысячи красных маков, порхали бабочки и эти самые, хвостовки, а я никак не мог разобраться в том, что же я чувствую, и в этот момент она просто перекатилась по траве ко мне и стала целовать.

Ах, Нелл. Мне было так плохо без тебя.

АВГУСТ

8 августа

Здравствуй, Никто.

Как же сегодня жарко. Я чувствую себя словно корабль в качку, словно огромный галеон с раздувающимися парусами. Неужели это еще не предел? Как-то я смотрела фильм, в котором один человек так объелся, что у него живот лопнул. Мне казалось, что это очень смешно.

Ты просто невыносим. Толкаешься, пихаешься без передышки. Тесно тебе там, наверное. Порой я почти что чувствую, как ты, словно огромный кит, выныриваешь из морских пучин, изогнув свою длиннющую спину. Оказывается, киты поют – я слышала такую запись. Может быть, ты и поешь там себе потихоньку?

Когда-то мне казалось, что в открытом океане – полная тишина. А если задуматься, там, наверное, стоит дикий шум: волны грохочут, да еще киты поют…

Меня постоянно осаждают доктора, акушерки, физиотерапевты, измеряют мой вес, твой рост, биение твоего сердца, мое давление, я даже перестала ощущать себя единой личностью, мне кажется, будто я – часть какого-то великого медицинского эксперимента, к которому прикованы взгляды всего человечества. Я целиком в их власти. Боюсь, как бы с тобой не случилось то же самое. Недавно мне приснилось, как я лежу в больнице на кровати, а мимо проходит кто-то с детской коляской, и в ней – ты. Они хотят увезти тебя от меня, я хочу встать, но руки и ноги придавлены к койке, хочу закричать, но рот забинтован. А на краю кровати сидит мама и улыбается.

Мне велели делать специальные упражнения для дыхания и расслабления, но меня всю трясет от страха. Думаешь, легко мне будет рожать тебя, Никто? Сколько бы народу не собралось вокруг, я все равно буду одна, наедине с болью. Все думают, что я абсолютно спокойна и уверена в себе, а внутри меня раздирает крик ужаса. Порой, когда мы с Робби сидим рядом и смотрим телевизор, у меня темнеет в глазах и я не вижу экрана, – хотя по моему лицу это и незаметно. Сегодня мы с Рутлин ходили в центр релаксации. Это был кошмар какой-то. Мне казалось, что я пришла абсолютно не по адресу, даже партнера себе не могла найти – все были гораздо старше меня. Хорошо хоть Рутлин способна во всем видеть смешную сторону. В автобусе мы не переставая хихикали над какими-то глупостями. Люди сердито оборачивались, будто мы своим смехом нарушаем какие-то их права, а потом, разглядев меня, обменивались многозначительными улыбками. То есть разглядев тебя. Знаешь, Никто, мне казалось, будто мне снова двенадцать лет. Одна женщина даже похлопала меня по животу, когда мы выходили у клиники. Нет, ну какая наглость! А что, если бы я ее похлопала? «Ах, детка, какая ты худенькая», – ласково сказала она, погладив меня, то есть тебя, как будто она ведьма и хочет поворожить надо мной. Ну, не такая уж я худенькая. Спина жутко болит – слишком ты тяжел, мой милый, и в голове не смолкает неслышимый крик.

В клинике для беременных меня заставили лежать на полу, дыша медленно и размеренно, а потом поворачиваться и так же медленно поднимать и опускать ноги. Как ни странно, эти упражнения действительно помогают, по крайней мере, я ясно почувствовала, как ты свернулся калачиком внутри меня. Кто-то пришел с мужьями. Множество пузатых женщин лежало на полу, друзья или подруги сжимали им лодыжки, пытаясь воспроизвести родовые схватки. Рутлин изо всех сил старалась оставаться серьезной и деловитой, но, встречаясь со мной взглядом, то и дело прыскала от смеха. Ей-то что. А вот мне уже и смеяться больно. Ни она, ни я не воспринимали этого всерьез. Мы обе чувствовали себя неуверенно и все время переглядывались, как будто нас вместе перевели в новую школу. Я стеснялась всех этих чужих женщин, но в то же время они каким-то образом меня морально поддерживали. Чужие, а свои. Странно, правда? Когда занятия кончились, начались обычные разговоры, кто когда родит, и тогда я вдруг почувствовала, что это не шутки и не игра. Пройдет лишь несколько недель – и это взаправду случится.

Мне не терпится увидеть тебя. По-настоящему я расслабилась, только когда вышла оттуда. Так бы прямо свалилась и уснула. Ты тоже задремал для разнообразия. В автобусе мы с Рутлин сидели позади молоденькой женщины с ребенком. Он все время вставал на сиденье и выглядывал из-за спинки, а мы с Рутлин смеялись и вытягивали шеи уточкой, чтобы его развеселить. Но он сохранял серьезность и внимательно, как университетский профессор, изучал нас. Хотела бы я знать, о чем он думал. Какие мысли могут быть у такого крошки? Ты о чем-нибудь думаешь? Или мысли непременно должны быть связаны с жизненным опытом?

Наверное, мы ему надоели, или, может быть, ему надоел автобус, или сама жизнь – так или иначе, он неожиданно разревелся. Лобик наморщился, щеки надулись, как воздушные шарики, рот скривился, и он начал визжать, вопить и завывать не переставая, просто уши закладывало, как от пушек во время салюта. Чего только не испробовала бедная мать: она и целовала его, и шикала, и на ножки ставила, и на ручках укачивала; в конце концов она покраснела еще гуще, чем ребенок, тем более что пассажиры начали роптать – ведь от жары люди делаются раздражительней. Не сомневаюсь, что она вышла раньше своей остановки. Она просто вскочила, подхватив этот визжащий комок и две сумки с продуктами, но ее складная коляска застряла в подставке для багажа, и я поднялась, чтобы помочь ей. Ее взгляд запал мне в душу: сочувственный, отчаянно безнадежный взгляд. У нее не было кольца на пальце. Неужели она одна с ребенком? А что, если он так орет всю ночь? Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. А ты его слышал, Никто? Попытался ли прокричать что-нибудь в ответ на своем китовом языке?

Я села на свое место, и Рутлин улыбнулась мне.

– Маленький негодник, – шепнула она мне. – Твой бы не стал так себя вести, Элен.

Но я в тот момент была уже за сотни миль от нее. За сотни и тысячи миль,

К тому дню, как в школу пришли результаты выпускных экзаменов, французские каникулы уже казались мне далеким прошлым. Я доехал до Тома на велосипеде, и мы вместе пошли в школу. Конечно, можно было бы дождаться, пока результаты пришлют по почте, но, боюсь, у меня не хватило бы смелости распечатать конверт. Перед дверью секретарши мы тряхнули ладони друг друга, как перед первым экзаменом. Миссис Прайс улыбнулась мне и кивнула в сторону черного стола, на котором лежали длинные узкие распечатки результатов, сложенные в длину. Сначала я долго искал свою фамилию, потом не мог найти оценки, там было слишком много лишних цифр и букв. Вот наконец английский – пять! Я издал ликующий крик, и миссис Прайс тихонько засмеялась за своим столиком. Я почувствовал, как у меня застучало сердце, только сейчас я понял, что оно несколько минут не билось. Три по французскому. Сердце снова остановилось. Два по общеобразовательному. Два. Два! Должно быть, это ошибка. Про себя я лихорадочно складывал и делил баллы, и, наконец, понял, что одной оценки не хватает. Я никак не мог найти ее. Я даже забыл, что это был за экзамен. Не выдержав напряжения, я сел. Мне нужно было три четверки, но ясно, что их у меня уже не будет. В тот момент я по-настоящему осознал, что для меня означает учеба на английском факультете. Раньше я заставлял себя не думать об этом. Наше путешествие мне здорово в этом помогло. И Брин, наверное, тоже, хотя у нас с ней все получилось как-то странно, неправильно, шиворот-навыворот. И вот, похоже, я все-таки упустил свой шанс. Снова старушка Судьба. Она играет с жизнью как хочет и смеется над нашими потугами что-то изменить.

Миссис Прайс подняла на меня взгляд от печатной машинки.

– Ну как, порядок?

– Не знаю, – пробормотал я. – Но, похоже, я здорово напортачил.

Она подошла и углубилась в распечатку с моими оценками.

– Мне нужно было три четверки, а я получил 5, 3 и 2, а один экзамен я не могу найти. – Я прокашлялся. – Обществоведение. Да, точно, обществоведение.

– У тебя 4, – сказала она.

У нее на верхней губе растут усики, но в целом она очень приятная женщина. Иногда мне кажется, что неплохо было бы иметь такую маму. Я чувствовал исходящий от нее запах талька.

– Сходи поговори с мистером Харрингтоном, – посоветовала она. – Он что-нибудь придумает.

Том мог понять по моему лицу, что что-то не в порядке, но он лишь потупил голову и шмыгнул мимо, будто не замечая. Некоторое время я нерешительно топтался у входа в комнату Хиппи Харрингтона. Иногда он просто невыносим со своей шумной экстравертностью. Я попытался улыбнуться, но губы не слушались… Ладно. Хиппи беспечно насвистывал за столом. Увидев меня, он аж подпрыгнул от радости, замахал руками, разбрасывая какие-то бумажки по столу, – точь-в-точь как пес, дружелюбно виляющий хвостом.

– Молодчина, Крис! – воскликнул он. – Пятерка! Я в тебя верил!

От его слов мои губы разлепились и непроизвольно расплылись в неподдельной улыбке. Помню, я подумал, что я сделал это специально чтобы порадовать его, отплатить за его энтузиазм и пылкую страсть к литературе. Никакой другой учитель не относился так к своему предмету. «Язык – это сила, – часто повторял он. – Литература – любовь. Поэзия – пища для души». Этих слов я никогда не забуду, хотя до конца их еще и не понимаю. Помню, он проводил поэтическое чтение на одном из занятий, и у него прямо руки дрожали, когда он открыл стихи Йейтса. Читал он с таким благоговением, словно дарил нам что-то необыкновенное, словно отдавал нам часть собственной души. Да, стоило ради него постараться на пятерку. Все это кажется таким далеким: чтение, подчеркивания карандашом, заучивание отрывков… А ведь старался я, прежде всего, ради старика Хиппи.

– Ну что, пакуешь чемоданы – и в Ньюкасл?

Я рассказал ему о своих оценках, но он не смутился. Все будет в порядке, сказал Хиппи, я позвоню и все улажу.

– Все будет в порядке, вот увидишь… – повторял он, кивая головой, как игрушечный Дед Мороз в Рождественской пещере.

Я стоял, не зная, что сказать на прощание. До свидания или что-нибудь в этом роде? Спасибо за все? Ну, за Йейтса там, и вообще… Со стола свалились какие-то бумаги, я полез их подобрать и нос к носу столкнулся с Хиппи, который полез под стол с той же целью. И тут, под столом, он спросил:

– А девушка твоя куда уезжает? Она, кажется, по музыке идет? Едет в Манчестер?

– Нет, сэр, она ждет ребенка. Мы разошлись.

Хиппи забрался обратно в кресло и внимательно посмотрел на меня поверх стола. Я медленно поднялся с колен. Ни разу в жизни я не чувствовал себя так неловко и безнадежно, как в этот момент.

– Бедное дитя, – сказал он. Наверное, он имел в виду Элен, а может быть, ребенка. Но его взгляд заставил меня внутренне содрогнуться. Мне показалось, что он видит насквозь и меня, и все мои чувства.

Говорить больше было не о чем. Я положил бумаги на стол и отправился домой.

Вечером я позвонил Рутлин. Трубку взяла ее мать и сказала, что Рутлин очень расстроена и поэтому не может подойти к телефону.

– У нее все четверки, – причитала Корал. – Ты подумай только, разве она не умница! Одно только плохо: она говорит, этого мало.

– Бедная Рутлин, – посочувствовал я. – Неужели этого не хватит, чтобы поступить на медицинский?

Корал вздохнула в трубку. Я словно видел, каким расстроенным стало ее широкое добродушное лицо.

– Не знаю. Она ничего мне не объясняет, плачет – и все. Подумаешь, беда, говорю я ей, будешь мне с детишками помогать. Какое там – ревет и ревет, а чего ревет?

– А как там у Элен дела, не знаете?

– У Элен все пятерки. Она сейчас сидит наверху с Рутлин.

Я невольно улыбнулся в трубку.

– Передайте ей, что я очень рад, – сказал я. – А Рутлин скажите, пусть не расстраивается, ведь можно пересдать. Скажите Элен, что у меня тройка, четверка и пятерка.

Я слышал, как мать Рутлин карябает что-то карандашиком на клочке бумаги.

– Три, четыре, пять. А сам поговорить с ней не хочешь? Она как раз спустилась.

– Да, очень хочу! – Все содержимое моего желудка перевернулось, распалось на мелкие капельки и перетряхнулось у меня в животе.

– Элен! – Я ясно видел, как она, наклонив голову, откидывает волосы с лица – это ее любимый жест – и как они снова падают ей на лоб. Ее лицо… уже несколько недель я не могу его четко представить. – Элен?

Из трубки донесся невнятный шепот Элен – несколько быстрых слов, обращенных, должно быть, к Корал.

– Ну вот, Крис… теперь и она так расстроилась, что не может разговаривать, – в трубке вновь звучал сокрушенный голос Корал. – Что ты прикажешь делать с этими девчонками! Нет, ты скажи мне.

Я молча повесил трубку. Осторожно, как хрупкую раковину, положил ее на рычаг, чтобы никаким лишним шумом не нарушить этого тихого, драгоценного звука – голоса Элен, услышанного впервые после стольких недель. «Нет, не могу!» Я вспоминал звук этого голоса, заставлял его вновь и вновь звучать в моей памяти. Я поднялся к себе в комнату и сел у окна, тупо уставившись на потемневшее небо, на деревья, сгибающиеся под порывами ветра, на моросящий дождь, падающий на город, словно гигантская паутина. Кот бесцеремонно распахнул дверь, подкрался ко мне, неслышно запрыгнул на колени и стал крутиться, устраиваясь поудобнее. Голос Элен то нарастал в моей душе, то снова таял, оглашая тишину мелодичными каплями, – как сосулька на краю крыши.

Через несколько дней позвонила мама. Странно было услышать ее голос в телефонной трубке, я почему-то не ожидал, что она может так просто позвонить. Перед глазами всплыл ее дом, полки, набитые книгами и фотографиями.

– У меня несколько дней свободных, – сказала она. Я почувствовал, что она курит. – Если хочешь, заезжай ко мне, можем вместе пойти полазить.

Про скалолазание я и думать забыл. Мне казалось, что это не я, а кто-то другой сбивал себе коленки на альпинистской стенке в безнадежных попытках что-то доказать то ли себе, то ли еще кому-то.

– У меня сейчас проблемы с поступлением, – ответил я. – А через месяц можно?

Отец на кухне негромко гремел посудой, стараясь не мешать нам, может быть, он даже прислушивался к нашему разговору. Интересно, если мать захотела бы с ним поговорить, что бы он сказал?

– Когда хочешь, тогда и приезжай. И Элен привози. Как она?

– Она в порядке, – я видел, как отец на кухне покачал головой.

– И что вы решили?

У меня пересохло в горле и я прокашлялся.

– Понимаешь, все так запуталось…

– Ну ладно. Позвони, как надумаешь. Мы будем рады вас обоих увидеть.

– Ага, мам. Джоан. Пока.

Телефоны всегда оставались для меня зловещими и чуждыми приспособлениями. Они принуждают нас врать, принуждают говорить не то, что ты думаешь. Можно ли честно рассказать, что у тебя на душе, если не видишь глаз собеседника? Я чувствовал себя просто паршиво. Почему учителю литературы я мог сказать, что мы с Элен расстались, а матери нет? Как я мог стоять в нескольких шагах от отца и говорить с матерью, притворяясь перед одним, что другого не существует? Что-то странное происходит. Какая-то непонятная паутина плетется в голове, и я не могу ее распутать.

Я вошел в кухню и пристально посмотрел на отца. Он готовил омлет: разбивал каждое яйцо в отдельную миску и внимательно принюхивался – не протухло ли? Белки стекали вниз прозрачными тягучими струйками, а желтки плюхались сверху, повисая на белках, словно альпинисты на тросе. Я глядел, как он прокалывал желток. Не знаю, почему я решился задать ему этот вопрос, может быть, потому, что он как-то странно держал вилку, не взбивал омлет, а просто рассеяно наблюдал, как проколотый желток растекается по белку. Он, казалось, думал о чем-то далеком, недоступном, напрочь позабыв про свои омлеты.

– Пап, ничего, что мама мне позвонила сюда?

– Да нет, в общем-то. – Он не обернулся, неподвижно замерев над миской с вилкой в руке, словно позируя для фотографии.

– Но ты не переживаешь из-за этого?

– Почти, – белок капнул с вилки в миску. – Совсем капельку.

Мне почудилось, будто кто-то приоткрыл дверь и тут же снова ее захлопнул, но я все же успел увидеть что-то смутное по ту сторону, какую-то потайную комнатку. Родители обычно все держат в себе.

Потом позвонил Хиппи и сообщил мне радостную весть: с моим местом в Ньюкасле проблем не предвидится.

– Здорово! – сказал я. В горле у меня было сухо, как в пустыне.

– Рад за тебя, – сказал он. – Теперь только держись, Крис. Смотри, не проворонь свой шанс.

У меня было впечатление, что все происходит помимо моей воли. Абсолютно бессмысленно пытаться принимать решения, строить планы. Жизнь все равно ставит все на свои места.

На следующее утро у меня жутко болела голова, я валялся в постели, когда меня растолкал Гай и сказал, что ко мне кто-то пришел.

– Передай ему, что я умер.

– Это не он, это она.

Гай исчез, а я пулей вылетел из кровати. Потихоньку выглянув из окна (я был не совсем одет, так скажем), я обнаружил, что во дворе никого нет. Ну и шуточки у моего братца. Я уже собирался повалиться обратно на диван, когда расслышал снизу голос отца и девичий смех. Я судорожно заметался в поисках носков, прогнал кота, заснувшего на моих джинсах и, накинув рубашку, бросился вниз, чуть не свернув себе шею на лестнице. Внизу стоял отец и полувопросительно поглядывал на меня. Я не соображал, что происходит, пока он не отошел в сторону и я не увидел, с кем он тут беседует. Это была Брин, и выглядела она просто потрясающе.

Я уселся на ступеньки и стал подтягивать носки, пытаясь выиграть время, собраться с мыслями.

– Эй, привет, соня, – окликнула она меня. – Ты что же, всегда спишь до полудня?

– Как ты… откуда ты взялась?

– Я так понимаю, она зашла навестить тебя, Крис, – пояснил для меня отец и удалился в кухню. Мне показалось, что в кухне тоже кто-то был.

– Я еду в Лидс, подыскать себе комнатку на будущий год. А когда по поезду объявили, что следующая станция – Шеффилд, меня просто убило такое совпадение, и я решила сойти и увидеться с тобой.

– Боже, просто поверить не могу. – Я попробовал встать, но пошатнулся и снова сел. Отец в кухне укоризненно покачивал головой, обращаясь к кому-то, и по его лицу я догадался, что это, скорее всего, тетя Джил. Я представил, как она сидит за столом с чашечкой кофе, недоуменно разглядывая Брин. Гай, стоя возле кухонной двери, возился с застежкой на ветровке. Я сидел на средней ступеньке крыльца в одном носке и растерянно глядел сквозь перила на Брин.

Она перестала улыбаться.

– Может быть, ты не рад меня видеть?

– Что ты, конечно рад.

Джил выглянула из кухни и прикрыла дверь, а Гай, словно испугавшись, что его сейчас обвинят в подслушивании, оглянулся на нас и убежал к себе наверх.

Я спустился с крыльца. Брин выглядела очень маленькой и очень загорелой.

– Привет! – больше мне ничего в голову не приходило.

– Я бы не отказалась от чашечки кофе, – неуверенно сказала Брин.

Мысль о том, что мне, быть может, сейчас придется вести ее на кухню, знакомить с отцом и с Джил, рассказывать, где и как мы познакомились и все прочее, была невыносима.

– Можем у Тома все вместе кофе выпить. Я как раз к нему собирался.

– Ладно.

Я заклинал всех богов, чтобы Том оказался дома. Понятия не имел, куда еще можно ее повести. Перепрыгивая через ступеньки, я бросился к себе наверх переодеться. Расческа куда-то подевалась. Бриться некогда, это ясно. Да и помыться не мешало бы, но главное – как можно скорее убраться из дома. Я сбежал вниз, но мне снова пришлось подняться, потому что я забыл ключи. Чувство было такое, как будто опаздываешь на поезд. Уже выходя, я заметил в гостиной ее рюкзачок и сказал, дескать, стоит прихватить его с собой. Ее это, кажется, задело. Да и мне, если честно, было паршиво.

Когда мы дошли до угла улицы, начался дождь.

– Нам, пожалуй, лучше вернуться, – сказал я. Кроме футболки, на мне ничего не было.

– Не обязательно, – ее голос прозвучал неестественно высоко. – Мне все равно нужно попасть в Лидс до вечера.

– Как жалко!

– К тому же, мне бы хотелось увидеть Тома.

– И ему тоже. То есть я уверен, что ему тоже очень хотелось бы тебя увидеть.

Мы продолжали беседу в таком же вежливом тоне, как два незнакомца, разговорившиеся в электричке. Я ничего не мог с этим поделать. Трудно было поверить, что меньше месяца назад мы с ней шатались по Франции от кемпинга к кемпингу, и нам было так легко, словно мы знали друг друга сто лет. В голове роились воспоминания о той прибрежной траве, тихой речке, стрекочущих кузнечиках, жужжащих мошках. Что тогда произошло? Может быть, солнце, словно вино, ударило мне в голову?