Текст книги "Йомсвикинг"

Мне удалось дотащить Хальвара до лодки. Я спрятал кошелек под свернутыми шкурами в закутке под кормовой банкой. Потом снял парус с реи и хорошенько, с головой, укрыл пьяного. Тесло я положил ему под мышку, на случай, если кто-нибудь все-таки его заметит и сочтет незазорным ограбить пьяного. Хальвар тогда наверняка проснется, решил я, придет в ярость и так задаст грабителям, что от них только клочья полетят. Мне казалось, он не тот человек, который позволит себя ограбить, и неважно, сколько он выпил.

Может, к тому времени я и сам захмелел. Одну кружку я все-таки одолел, а я ведь был молод, да и пиво в Йорвике варили забористое. Может, именно пиво придало мне храбрости, и я вновь побрел между домами в компании одного Фенрира.

Поначалу я вернулся к рынку рабов и постоял некоторое время, притворяясь, будто приглядываю за козами в загоне, а сам то и дело косился на помосты, где торговали рабами. Некоторых продавали и уводили через толпу зевак, и тогда на помост тут же выгоняли новых. Какая-то женщина закричала, пока покупатель уводил девочку, наверное, то была ее дочь. Но работорговец пнул ее в живот, она скрючилась и затихла.

Долго выдержать это я не мог. Там было слишком много боли, а воспоминания о тяжести собственного ошейника еще не давали мне покоя. Я юркнул в какой-то переулок и вышел на рынок, где продавали самые отборные товары в Йорвике. О некоторых из них я только слышал – шафран и другие пряности, – а еще там предлагали шелк, и горностаевый мех, и жемчуг – торговцы сидели, скрючившись над своими крохотными весами. Похоже, эти люди приехали не из моих краев, у них были черные волосы, смуглая кожа, а носы – как здоровенные клювы. Там, где прилавки заканчивались, я набрел еще на одну дощатую улицу и, пройдя по ней, вновь оказался у городской стены. Я пошел вдоль нее и вышел ко второй реке, поуже. Должно быть, это Фос, подумал я, глядя на несколько широких плоскодонок, пришвартованных к причалам. На борту одной из них стояли двое широкоплечих мужчин со светлыми бородами и плели верши.

Я спросил у них, не видали ли они человека, едва достигнувшего двадцати лет, по имени Бьёрн.

– Он похож на меня, – добавил я. Они ответили с жестким выговором, который отличает выходцев из Рюге, что такого они не видели. Но обещали, что будут высматривать.

– Это твой брат? – спросил один. Я ответил утвердительно. – Может, он у шлюх, – предположил он, указывая вниз по реке.

Это было откровенное оскорбление, но меня оно не задело. Даже если бы я нашел брата в объятиях самой грязной шлюхи в городе, я бы только возблагодарил Одина, его сыновей и норн в придачу за то, что они вновь сплели нити наших жизней.

Я пошел по узкой улице вдоль реки и вскоре услышал смех женщины и громкий голос мужчины, судя по выговору, то был дан. Я повернул между двумя домами и вышел на очень маленькую площадь, вернее, просто перекресток, на котором стояли несколько скамей. На них сидели мужчины и женщины, и те женщины были одеты в широкие платья с таким глубоким вырезом, что груди чуть ли не вываливались наружу. На углу одного дома прямо рядом со мной стояла бочка, а подле нее – двое мужчин. Один из них зачерпнул оттуда кружкой, наверное, пиво, подумал я. Второй наклонился к Фенриру и попытался подозвать его, прищелкнув пальцами.

И вновь я стал высматривать кого-то со светлыми волосами и бородой, я думал, что такие должны быть родом из моих мест и понимать мой язык. На этот раз я подошел к мужчине, сидевшему на скамье. Одной рукой он держал кружку, к которой то и дело прикладывался, а другой шарил под платьем девицы, сидевшей рядом.

– Я ищу одного человека, – сказал я. – Бьёрн, он похож на меня.

Мужчина поставил кружку на скамью рядом с собой:

– Говоришь, Бьёрн?

– Да.

– Здесь есть кто-нибудь по имени Бьёрн? – крикнул он на всю площадь.

Один из мужчин, толстяк с темной бородой, вынырнул из дома, рядом с которым стояла бочка с пивом, и пробурчал:

– Хотелось бы знать, кто его спрашивает.

– Его брат, – ответил я.

Бородач вышел на площадь, придерживая штаны своей огромной лапищей, остановился и воззрился на меня.

– Какой же ты мне брат?

Я не ответил и ушел. И о чем я только думал? Мой брат не пошел бы к таким женщинам. Такие люди слабы, боги их презирают. Мало того, подобные женщины разносят заразные болезни, они вызывают ужасные страдания: мужское достоинство тогда отгнивает, а мозг высыхает.

Вскоре я принялся наугад бродить по городу, и было бы ложью утаить, что я в конце концов заблудился. Мне казалось, что, куда бы я ни пошел, дома ничем не отличаются друг от друга, и в конце концов я вновь очутился у рынка рабов. Здесь я было потерял Фенрира, но быстро нашел в одном переулке: он грыз свиную кость.

Когда я наконец вернулся к своей лодке, уже смеркалось. Хальвар не спал, лежал и пустым взглядом смотрел перед собой. Над рекой поднимался вечерний туман. Он расползся по всему руслу, так что корпуса кораблей скрылись в пелене, только мачты торчали. Небо надо мной было усыпано звездами, сияла полная луна. Я завернулся в шкуру, ведь с темнотой стало холодно. Я заметил силуэт боевого корабля на реке и услышал, как скрипят весла. На носу и корме пылали факелы. Вдруг от корабля раздался рев, из тумана возникла фигура медведя, протянувшего к небу передние лапы. Медведь замотал головой, но теперь я увидел, что он прикован к мачте. Одна цепь шла от лапы, вторая – от железного ошейника. Потом зверь вновь исчез в тумане, я слышал только жалобное рычание. Корабль заскользил своим путем и исчез в ночи.

Когда я проснулся, падал снег. Тяжелые снежные хлопья летели сквозь серое, безветренное утро. Хальвар исчез. Некоторое время я стоял, высматривая его меж домами, но вдруг заметил его на римском мосту. Поначалу я его не узнал, он облачился в меховой плащ и шапку. У конца моста он исчез из виду, спустившись по лестнице, но вскоре опять вынырнул между домов. Он подошел к моей лодке, положил ладонь на форштевень и щурясь глянул на реку. Затем высморкался в пальцы, кашлянул и вытащил из кошелька серебряную монету.

– Вот, – сказал он, протянув ее мне. – Твоя плата, как я и обещал. И вот… – он протянул мне тетиву.

Я ничего не ответил и взял предложенное. Хальвар искоса глянул на корабль, пришвартованный к причалу на другом берегу реки, чуть ниже по течению.

– Вон тот корабль, – мотнул он головой, – Он плывет в страну эстов. Я отправлюсь с ними. Они обещали, что высадят меня у Йомса.

– Я думал, ты искал…

– Я их нашел. – Хальвар сплюнул в снег. – Так что теперь пора возвращаться домой.

Мне хотелось спросить его еще, но тут я внезапно понял, что он имеет в виду.

– Да, – сказал Хальвар. – Мои братья уже пируют за столом Одина. – Он натянул на голову капюшон. – А мне пора домой, в Йомсборг. Но я буду высматривать твоего брата.

Я поднял лук, который сделал для него, и протянул ему.

– Торстейн, – произнес Хальвар. – Если ты когда-нибудь окажешься в Йомсборге, я замолвлю за тебя слово.

– Я ведь не воин.

– Нет. Воин. – Хальвар оперся на лук. – Но ты молод. Молодые люди редко знают, кто они такие. Или кем хотят быть. Через несколько лет ты увидишь, что я прав.

Я ничего не ответил, лишь посмотрел на реку и дома на другом берегу. Крыши скрылись под снегом. Город притих, снегопад приглушил все звуки.

Хальвар отвернулся и пошел прочь, но через несколько шагов остановился.

– Живи и умри без страха, Торстейн. – Он оглянулся на меня и повторил: – Без страха.

Затем он стал подниматься между домами и исчез.

10
Сговор

Я родился в переломное время. Никогда ранее правители европейского континента не трогали страны к северу от Даневирки, да и норвежские острова в Северном море не знали войн. Нас называли язычниками, народы на юге боялись нас и говорили о нашей жестокости. А из всех северян худшими считали нас, норвежцев. По правде говоря, мы действительно чем-то отличались. Ни один конунг так и не смог укротить нас, это не удалось даже Харальду Прекрасноволосому. Римский папа учил своих монахов, что нас нельзя отвадить от язычества, ведь мы – не люди, а дикие звери. Но ни один дикий зверь не смог бы пересекать моря, как мы, и никто не мог заплывать так далеко, как мы. И глупцы те, кто называет бесчеловечностью и злобой свободную волю и мужество!

Временами я сижу в темноте и вспоминаю о тех днях. Говорят, что с возрастом человек становится более богобоязненным, но мне нечего бояться своих богов. Когда я был молод, они придавали мне сил и всегда поддерживали меня, и в мире, и в войне. Теперь я уже старик, и мир стал не таким, как в годы моей молодости. Древних богов давно изгнали из северных земель, на капищах, где язычники когда-то приносили жертвы, прося о богатом урожае и победах в войне, теперь выстроили церкви. «Эти непокорные народы, чьи боги – прислужники Сатаны, склонились перед властью конунгов и приняли крещение!»

Да, в конце концов многие склонились. А другие предпочли смерть. Некоторые просто уплыли, как я. Теперь время хёвдингов вышло, могучие конунги управляют огромными землями, их войска насчитывают тысячи воинов. Там, где когда-то с согласия свободных людей правил Харальд Рыжий, теперь восседают тираны, попирающие свободы железной пятой. Когда-то мы боялись лишь страха, но теперь этот страх угнездился в сердце каждого мужчины и каждой женщины, и мне кажется, люди забыли, как когда-то мы ставили отвагу превыше всего остального. Теперь в нас появилось что-то жалкое.

Пусть Хель заберет всякого, кто жаждет королевской власти! Ведь именно конунги отняли нашу свободу. Всему виной жажда власти и богатства, обуявшая претендентов на престол. Возможно, мы не сразу поняли это, может, мы были слепы. Но вскоре нам предстояло почувствовать, что в наших жилах течет кровь эйнхериев, переданная нам нашими предками, и мы взялись за топоры и мечи, чтобы сражаться с новыми правителями и новым временем.

Из Йорвика мы с Фенриром поплыли вдоль берега на север. Ветер был хорош, он дул с суши и подгонял лодку, пока я не увидел Оркнейские острова к северу от оконечности Шотландии. Я доплыл вечером. Кнорр Грима стоял на берегу, так что я понял, что мужчины вернулись с лова. Но было уже поздно, мне не хотелось будить людей в усадьбе. Так что я решил переночевать в лодке. Помню, что ночью завывания ветра стихли, а когда я проснулся, весь склон до дверей дома был покрыт инеем.

Следующее, что я помню про то утро, – это как Харек выходит на берег. Он босой, и за ним по склону тянутся зеленые отпечатки следов на инее. И вот он стоит на берегу, всего в нескольких шагах от меня. Я сижу на средней банке и удивляюсь, почему он ничего не говорит, ведь он не мог меня не заметить. Но он молчит, только стоит и таращится на море.

В общем доме я встречаю Сигрид и Астрид, Хакон сидит у очага и ворошит угли. Сигрид с сестрой тут же срываются с места, будто я напугал их. Хакон поднимает взгляд и устало мне улыбается. Потом он рассказывает, что Грим погиб. Он упал за борт во время лова и исчез в волнах. Теперь хозяин усадьбы – Харек.

Норны обрезают нить жизни всех женщин и мужчин. Нет никакого смысла долго горевать по погибшим. Грим был старик, он умер в море, а не страдал на ложе болезни. Поэтому я поначалу не понял, почему Сигрид не хочет говорить со мной, и не мог взять в толк, почему Харек уже в тот первый вечер подошел ко мне и сказал, что с этих пор мне следует спать в своей лодке или в хлеву. Сначала я решил, что это потому, что я отлучился так надолго. Но вскоре мне пришлось узнать, что причина была совсем другой.

Близилась самая темная пора года. На Оркнейских островах не так уж и холодно, как нередко думают южане, ведь здесь с юго-запада постоянно приходит оттепель. Но если однажды ночью начинает дуть северный ветер, метель может превратить острова в бесплодные льдины, и, когда просыпаешься, представляется, будто ты попал в царство инеистых великанов. Одним таким утром, когда вокруг дома завывала метель, я увидел такого великана в заливе. Он стоял крепко упершись ногами в землю, тело было перекрученным и узловатым, а одна рука непокорно вздымалась к небу. К середине дня он начал таять, а затем опрокинулся, и его унес отлив.

Мало того, что Грим погиб, улов оказался скудным, и обитателей Гримсгарда ожидала тяжелая зима. Каждое утро я отправлялся ловить рыбу, но, похоже, холод прогнал рыбу в глубину, и я лишь изредка возвращался с добычей. Овцы уже понесли, и резать их считалось большим бесчестьем, а вот баранам вряд ли суждено было пережить зиму. Островитяне начали собирать водоросли в приливной полосе и вешали их в домах на просушку, ведь водоросли можно было истолочь и добавлять в кашу.

Раз уж с едой было плохо, да и на Гримсгарде я уже не чувствовал себя желанным гостем, я стал уплывать в воды между островами. Я ловил рыбу, собирал ракушки, жевал водоросли и морскую траву. Хуттыш уплыл до самой весны, так что я решил, что вполне могу приглядывать за его кузней. Земляные стены хорошо держали тепло, а запасы сухого торфа у него были большие, так что замерзнуть мне не грозило. Вскоре я перебрался туда совсем, и казалось, что никто из обитателей Гримсгарда по мне не скучает. Дни стали короткими, ночи длинными, и к тому месяцу, когда хёвдинги в Норвегии устраивают жертвоприношения, меня опять охватила черная тоска. В этот раз она была хуже обычного. Я пролежал в кузне два дня и две ночи без пищи, и все, на что у меня хватало сил, – это подкладывать торф на огонь и выпускать Фенрира, когда тому хотелось облегчиться. Больше всего меня мучило одиночество, и, может быть, я надеялся, что Сигрид скучает по мне и придет меня навестить, она же знала, куда я перебрался. Но никто не приходил. И в конце концов голод вынудил меня встать со шкур, я выбрался к дневному свету, спустился на берег и столкнул лодку в воду.

То плавание еще живо в моей памяти. Море было неподвижным, лодка плыла так ровно, что мне не приходилось даже держаться за руль. Невысоко в небе светило зимнее солнце, оно еле-еле грело мне щеку. С годами я узнал, что моя душа похожа на корабль: штиль мне не по нраву, мне нужно чувствовать ветер на лице и видеть свой путь в море. Может, весь мой народ такой же, и, возможно, именно потому мы так далеко заплыли в своих странствиях. Но теперь, когда моя лодка неслась по волнам, мне показалось, что ветер сдул всю мою тоску. Я почувствовал прилив дерзости и решил, что, когда доберусь до хутора, я покажу им заработанное мной серебро. Я был дуралеем и не думал ни о ком, кроме себя, – теперь я это понимал. Должно быть, она держалась так отчужденно, потому что горевала по своему отцу.

Миновало уже несколько десятков лет с тех пор, как я жил на Оркнейях, но в моей памяти они остались одним из красивейших мест, в которых я бывал. А в то утро море и небо казались так близки, что я будто слышал шепот своих предков, и богов, и духов. Ведь во всем, что нас окружает, есть душа, а у каждой души есть свой голос. Христиане этого не понимают, они верят, что все создано всемогущим божественным конунгом и что все сотворено для человека. Но хотя живот у меня тем утром подводило от голода, я вовсе не думал об охоте, проплывая мимо скалистого островка, где спали на зимнем солнышке тюлени. Я видел не просто бессловесных тварей, которых можно убить и сожрать. Я видел и ощущал живых существ, таких же, как я сам. Последней подлостью было бы нарушить мир тем утром.

Когда я сегодня делюсь такими мыслями с юнцами, они, случается, поднимают меня на смех. Может, они и не забыли богов своих отцов и матерей, но то, как мы тогда думали, как чувствовали до пришествия в Норвегию христианских конунгов, им не понять. Для них это неумные мысли, вызывающие лишь насмешки. «Землю заселили животными, чтобы те служили пищей людям, – сказали бы они. – Именно для этого их создали».

Я никогда не преклонял колен перед христианским конунгом, и как не принял крещение, так и не приму до последнего дня своей жизни. Мне не страшен «гнев Божий», и я не верю рассказам монахов об огненном море, в котором будут мучиться люди вроде меня. Отец сказал мне однажды, что свободный человек должен бесстрашно встречать каждый день. И так же он должен встретить свою смерть.

Но тем зимним утром я не думал ни о смерти, ни о страхе, проплывая мимо скал и белых, как кость, берегов. Пожалуй, из-за того, что побывал в рабстве, я наслаждался свободой больше кого-либо другого, а тот, кто вышел в море в своей собственной лодке, чувствует себя самым свободным в мире. Если бы я жил далеко от моря, в стране франков или в Гардарике, меня бы считали хуже других, ведь я подволакивал ногу и не мог быстро бегать. Но здесь, на севере, другой обычай: тот, кто не страшится моря, всегда будет хозяином собственной жизни. А еще я знал, что здесь, на островах, я добился некоторого признания, когда смог починить кнорр Грима. Может, я все еще юнец, но я знаю, что могу быть полезен. Да, Грим же сам говорил, что островитянам нужны такие руки, как у меня. Его смерть никак этого не меняла.

Я решил напомнить об этом обитателям Гримсгарда. Или они уже забыли, что я залатал кнорр старого Грима? Без него они бы не смогли вернуться домой и жаловаться на плохой улов, они вообще бы ничего не поймали. Я не просил их об оплате, спал на шкуре у очага, да и ел не столько, чтобы пустить их по миру. Я собирался показать им монеты Хальвара, чтобы они поняли, что есть люди, высоко ценившие меня и мои способности.

Но, подплывая к Гримсгарду, я решил не говорить этого. Если бы я не починил кнорр, они бы не поплыли на лов и Грим по-прежнему был бы жив. Может, меня именно поэтому и не привечают. Может, они считают, что я виноват в их несчастье?

Сойдя на берег, я постоял, раздумывая, не стоит ли мне сначала попытаться наловить рыбы. В последнее время я никогда не приходил сюда с пустыми руками, да и тогда меня едва благодарили. Но я хотел показать им свое серебро. Когда Сигрид увидит монеты, она поймет, что во мне есть что-то большее, чем ей представлялось. Я скажу Хареку, что могу отправиться на юг и купить зерно на эти деньги. Зерно я отдам им, и тогда им не придется голодать до весны.

Фенрир, подпрыгивая, помчался вверх по склону и добрался до усадьбы задолго до меня. У хлева я увидел Гарда, стоявшего на коленях и сдиравшего шкуру с барана, он махнул окровавленной рукой в сторону гавани. Выглядел он как-то странно, не говорил ни слова, и казалось, ему как-то неудобно смотреть на меня. Я постоял во дворе, как и он, не говоря ни слова, а потом отправился по следам на свежем снегу. Следов было много, как будто здесь прошла целая компания. Они вывели меня к пирамиде из камней, здесь, по-видимому, все встали вокруг пирамиды, кое-где я увидел отпечатки коленей, должно быть, они молились. На приступке у креста лежал маленький молот Тора, выпиленный из ракушки, и сухая веточка вереска. Фенрир помочился на пирамиду, и мы пошли дальше.

В гавань прибыл чужой корабль – это я увидел уже будучи на полпути между Гримсгардом и гаванью. Казалось, это торговый корабль из тех, что перевозят грузы по Северному морю. Но на палубе было много людей, и еще больше на пристани. Выйдя на площадь, я заметил Сигрид, Хакона и их сестру, они стояли у самого края пристани. Харек был на борту, он стоял, положив руку на плечо седобородому старику, казалось, у них был серьезный разговор, и старик медленно кивал головой, слушая Харека.

Мы с Фенриром стояли на площади, когда Сигрид вдруг заметила меня. Она подняла руку, но не для того, чтобы подозвать меня поближе. Напротив, она замахала так, будто хотела прогнать меня, и отрицательно покачала головой. Потом она спряталась за спину брата.

Это так меня обескуражило, что я развернулся и ушел обратно к усадьбе. Там я долго стоял во дворе, глядя на залив. Гард уже снял шкуру и возился, разделывая тушу. Он отрезал три куска мяса и подошел ко мне.

– Исчезни на несколько дней, – сказал он, вложив куски мне в руки. – Так будет лучше для всех.

– Кого они встречают? – спросил я.

– Родичей из Ирландии, Торстейн. Сигрид выдают замуж.

Пока я брел к своей шнеке, эти слова звучали у меня в ушах. Я столкнул лодку на воду и стал грести медленно и сильно, я греб, пока не вышел в открытое море. Солнце висело низко над горизонтом.

Может, я так и заночевал в море. А может, заплыл в какую-то бухточку. Не помню, что со мной было той ночью. Но помню, будто стою на берегу рядом с Гримсгардом. Настало утро, я смотрю, как солнце поднимается над заснеженном мысом на юго-востоке. Вот появляется Сигрид. Она молчит. Я не смотрю на нее, но слышу дыхание и ощущаю теплый, сонный запах ее тела.

– Ты нашел своего брата?

Я слышу ее голос, но мне чудится, будто она мне только снится. А может, так и было, может, мне лишь приснилось, что она подошла ко мне на берегу в то утро.

– Я знала, что ты отправишься искать его.

– Я его не нашел.

Скрип шагов на песке, один, затем другой. Ее запах становится ближе. Мне хочется повернуться, прижать ее к себе, но вместо этого я опускаю руку на пояс с топором. Она останавливается.

«У отца был двоюродный брат в Ирландии. Его сын… Харек говорит, что они очень богаты. У них есть хутор…»

Я хватаюсь за кошелек, готовый раскрыть его и показать ей свои серебряные монеты, но вдруг она хватает меня за руку.

– Ты что, не понимаешь, Торстейн? Не бывать тебе моим женихом.

– Но я могу… Я тоже смогу позаботиться о тебе.

Она отводит взгляд, глаза полны слез.

– Нет, Торстейн. Не можешь.

Она отпускает мою руку, и я застываю, не говоря ни слова.

– Твоя нога, Торстейн. И рода у тебя нет. Как ты сможешь вести хозяйство с такой ногой и без помощи родичей? Харек говорит… Он говорит, тебе надо уехать.

Больше слов нет. Сигрид вновь кладет руку мне на предплечье, торопливо сжимает его в последний раз, а потом с судорожным всхлипом уходит обратно к усадьбе.

Вот что я помню. Но, кто знает, то могло быть просто сном.