Текст книги "Йомсвикинг"

12
Люди Олава

Когда на следующее утро я пустился в путь к гавани, с запада ползли тяжелые тучи. Мы с Фенриром провели ночь в лодке на берегу, а поскольку еды я из дома не захватил, а обитателей усадьбы просить ни о чем не хотел, поднимаясь по тропинке, я испытывал сильный голод. У пирамиды я остановился и помочился. С приступки, где стоял крест, исчез маленький молот Тора. Должно быть, ночью его кто-то убрал.

Когда я подходил к площади, начался дождь. Здесь не было ни души, кроме одного человека, спящего под лодкой на берегу, и сторожей на пристани, их по-прежнему было двое у каждых сходней. Теперь, в дневном свете, корабли казались еще больше, и я понял, почему такие корабли называются драккарами, драконами. Стоя у причала, они действительно походили на живых существ, в нетерпении натягивали швартовые канаты и, казалось, стремились вырваться обратно в море. Я уже разглядывал их, когда они шли под парусами, но теперь подошел еще ближе, и мне почудилось, что драконьи головы вот-вот зашевелятся и рявкнут на меня. Позднее я узнал, что такие корабли строились не только для того, чтобы перевозить как можно больше воинов, но и для того, чтобы показать могущество и посеять страх среди врагов. В лунном свете в них было что-то нереальное, почти сказочное, но теперь они высились прямо надо мной и были столь же настоящими, как земля под моими ногами. От них исходил запах дегтя, жира и дыма. Вдруг над гаванью пронесся порыв ветра, и мне почудилось, будто я слышу, как они шевелятся, будто эти четыре существа передо мною недовольно заворчали, жалуясь на свои путы, но вот ветер стих, и они вновь погрузились в дремоту.

Когда я вышел на причал, у начала сходней появилась черная зверюга Олава. Она замерла, пристально меня разглядывая. Казалось, будто Олав послал ее встретить меня, так что, когда я вдруг услышал голос, мне почудилось, что это заговорил пес, на наречии, из которого я не понял ни слова. Затем над планширем показалась лысая голова. По коричневой рясе и безбородому лицу я понял, что это монах, и, хоть я уже знал, что люди Олава – христиане, меня вдруг обуял страх. Ведь у Роса на борту тоже был монах, Рос был такой же христианин, как Олав и его воины. Я заколебался. Может, мне лучше убежать отсюда, уплыть и спрятаться, пока они не отправятся своей дорогой?

Монах спустился по сходням. Должно быть, он заметил, что я испугался, он улыбнулся и поманил меня за собой. У него было приветливое лицо, он вновь заговорил со мной, но я по-прежнему не понимал его слов.

Тут над бортом корабля появилась еще одна голова. То был Олав. Он откинул назад свои длинные светлые волосы и, сощурившись от дождя, некоторое время оглядывался. Он был обнажен выше пояса, и я подумал, что никогда не видывал такого мощного и умелого воина. На руках и плечах бугрились мышцы, но он не походил на других крепких мужчин, у которых нередко красовалось округлое пузо. Олав был строен в поясе, торс был мускулистым, как и все его совершенное тело.

– Альфред! – Он спустился по сходням и схватил монаха за плечо, а затем повернулся ко мне: – Он тебя напугал, парень?

Олав подошел ко мне. От него немного пахло потом, но не грязью.

– Торстейн, правильно?

– Да.

– Пойдем со мной.

Я поднялся за ним на корабль. Над палубой были натянуты кожаные полотнища, прямо под планширями, а под этими навесами лежали воины. Многие еще спали, но некоторые уже проснулись, они сидели, провожая меня сонными глазами, кто-то почесывал бороду и зевал. Я следовал за Олавом и его псом к люку в паре саженей от мачты, он вел вниз, под палубу. Того, что у корабля вообще была палуба, было достаточно, чтобы произвести впечатление на такого юнца, как я. Только самые большие корабли строились с такими высокими надводными бортами, чтобы можно было настелить палубу, а под ней устроить трюм. Казалось, Олав полностью исчез под палубой, он высунул руку из люка и махнул, чтобы я следовал за ним.

Держа Фенрира под мышкой, я спустился по лестнице. Здесь было темно, Олава я не увидел. Но разглядел сундуки. Они стояли рядом вдоль всего корпуса, от кормы до носа. Похоже, они были сколочены из толстых дубовых досок и обиты железными скобами, каждый закрывался на замок.

– Сюда, – раздался голос Олава. – Хотя нет, подожди…

Он вышел в круг света, падающего из люка, взглянул на меня с чуть заметной усмешкой, взъерошил Фенриру загривок и крикнул вверх:

– Факел!

Наверху, на палубе, повторили его приказ. Раздался стук шагов, и Олав опять перевел взгляд на меня. Казалось, он внимательно меня изучал, рассматривал плечи, руки, ноги. Мне это пришлось не по нраву. Я шагнул назад, от всей души желая нырнуть в темноту, но Олав остановил меня.

– Нет, – сказал он. – Не бойся, парень. Я не желаю тебе зла. Скажи, где тебя держали?

Я заколебался. Чего ему от меня надо? Может, он собирается поймать меня и вновь надеть ошейник?

– Мне бы хотелось узнать. – Олав подошел на шаг ближе, откинул голову и отвел бороду, так что я увидел на его шее старые рубцы, отметины от рабского ошейника. – Смотри, парень. Они у меня из Гардарики. Нас с матерью взяли в плен. Я тогда был мал, всего лишь детеныш. Я рос рабом.

Я не нашелся, что ответить, и стоял, запнувшись. Казалось немыслимым, что такой могущественный вождь, как он, когда-то был в рабстве.

Олав улыбнулся и взъерошил мне волосы:

– Ты стоишь, будто Тор поразил тебя молнией, парень.

Я подивился тому, что Олав выразился так. Разве он не христианин? Но в нем меня многое поражало, и вскоре я узнал, что Олав Трюггвасон – таково было его настоящее имя – человек необычный.

Наконец нам спустили факел. Олав взял его.

– Пойдем, – сказал он и начал пробираться вдоль борта. На ходу он объяснял: заделать пробоину нужно как можно скорее, они лишь ждут последнего корабля, и, как только тот придет, поплывут в Норвегию. Мы с Фенриром следовали за ним, здесь было совсем темно, но факел бросал круг света на меня и могучую спину Олава, покрытую шрамами.

– Мы напоролись на риф, – произнес вдруг Олав и наклонился над одним сундуком. – Вон там, – он указал на обшивку, и я увидел щель, такую большую, что сквозь нее падал луч света. – Когда мы стоим, корпус не протекает. Но когда идем под парусом, мне приходится ставить сюда человека вычерпывать воду.

Я присел на корточки у щели и прощупал пальцем отверстие. Одна-две доски, заклепки, как следует залить варом – пожалуй, я смогу ее заделать.

– Ты можешь залатать щель?

– Я могу попытаться.

– Попытаться – это недостаточно. Ты сможешь или нет?

– Смогу.

Даже если бы это была огромная дыра, сквозь которую потоком текла вода, я бы все равно не решился ответить «нет». У Олава была удивительная способность одновременно пугать и привлекать людей. Он мне нравился, но и нагонял страх, и мне казалось, что он – такой человек, который привык добиваться своего.

– В Норвегии нас ждет важное дело, Торстейн. Негоже отправляться на него с течью в борту.

Я вновь провел большим пальцем по щели, по большей части, чтобы не пришлось смотреть ему в глаза. Они будто притягивали меня, эти глаза.

– Мне надо домой, привезти инструменты, – сказал я. – Еще надо приготовить вар и…

– За сегодня управишься?

– Не знаю. Надо еще выковать заклепки и…

– Заклепки у нас есть.

– Тогда я успею за сегодня.

– Хорошо. – Олав кашлянул и вновь наклонился над сундуками, а потом мы оба стали пробираться обратно к лестнице – Что у тебя с ногой? – спросил он.

– Повредил.

– Как это произошло?

Если бы это был другой, я бы, пожалуй, соврал и о том времени, когда был рабом, и о том, как убил человека на торжище. Но что-то в этом человеке было такое, что солгать ему было невозможно.

– То было в Норвегии, – сказал я. – Торжище в Скирингссале. На нас напали.

– Когда это случилось?

– В прошлом году.

Теперь мы уже дошли до лестницы. Олав сощурился от дневного света и умолк, размышляя.

– Должно быть, то были люди Хакона ярла. Я слышал, что они разоряли торжища на побережье. Скажи мне вот что, Торстейн: ты когда-нибудь убивал человека? – Олав присел на корточки у одного сундука и покосился на меня.

– Да.

Он открыл замок и поднялся. Сундук был доверху заполнен серебряными монетами.

– Я не запираю свои сундуки, Торстейн. Мои люди мне преданы и никогда не украдут мое добро.

Я не смог произнести ни слова. Стоял как дурачок и таращился на серебро.

Олав взял одну монету и поднял ее на свет, так чтобы я разглядел лицо, выбитое на серебре.

– Это Этельред. Он дал мне все это. Когда я доплыву до Норвегии, я буду одним из самых богатых людей, когда-либо живущих там. Давай с нами, Торстейн. Мне нужны люди с твоими умениями.

Он вложил монету мне в ладонь:

– Она твоя. Получишь еще больше, если отправишься с нами и хорошо мне послужишь.

Я по-прежнему не мог выговорить ни слова. Олав рассмеялся и закрыл сундук:

– Поднимайся на палубу. Отведай каши. Ты тощий, нам надо бы откормить тебя немного.

Я взобрался по лестнице, держа под мышкой Фенрира. Олав поднялся следом и проследил, чтобы мне дали место под навесом. Я оказался рядом с узкоглазым рыжебородым парнем, задумчиво ковырявшимся в носу.

Примерно посередине между мачтой и ахтерштевнем было закреплено большое железное блюдо. На нем разожгли огонь, а сверху подвесили огромный котел. Я увидел там Олава, он разговаривал с белобородым. В это время в котел высыпали целый мешок ячменя, залив водой из бочки. Большой черный пес Олава и еще пара собак принялись кружить вокруг котла, пока кашевар не вытащил из узла вяленую рыбу и не бросил им. Заметив это, Фенрир тут же бросился туда и, получив кусок рыбы, улегся и принялся ее обгрызать.

Вскоре стали раздавать плошки с кашей, и я начал есть, сидя плечом к плечу с людьми Олава. Я не забыл того, что нам с Хальваром рассказали в Йорвике, о разорении Западной Англии. Но Олав не выглядел как простой разбойник, да и люди на борту вовсе не были крикливыми бахвалами, какими я представлял себе разбойничью банду. Не заметил я и никого из тех, кого мы встретили в харчевне. И воины на этом корабле, и те, кого я видел прошлым вечером, вели себя с определенным достоинством. Да и грязными они не были, хотя, должно быть, провели в пути несколько дней, было видно, что они заботились и об одежде, и об оружии. Олав прошел мимо меня, держа в руке миску каши, и, наверное, увидел, что я рассматриваю его воинов, поэтому он наклонился ко мне.

– Это лучшие из моих людей, – прошептал он. – Но корабелов у нас нет.

После трапезы я вернулся к Гримсгарду, а оттуда отправился на лодке к заливу Хутта. После починки кнорра Грима у меня оставалась кринка с корабельным варом, но вот досок не было. Я какое-то время походил по берегу, надеясь найти плавник, но ничего не увидел. Начинался отлив, мне следовало поторопиться, если я собирался вернуться до наступления вечера. Но я знал, что делать. Быстро оторвал доски от стола в кузне. Затем положил их в лодку и поплыл обратно. Нечасто у меня выдавались дни, когда бы происходило так много событий. Как только я вернулся на корабль Олава, меня отвели в трюм, и там я принялся тесать и строгать привезенные мной доски, чтобы они подходили по размеру. Затем нужно было просверлить в корпусе отверстия, я боялся вбивать заклепки прямо в доски обшивки, они могли треснуть. Коловорота на борту не было, но мне дали длинный острый кинжал. Я вернулся на палубу и разделся, оставив только штаны, ведь я сам считал, что моя калечная нога кажется тоньше здоровой, и мне не хотелось, чтобы здесь это заметили. К этому времени навесы уже сняли, воины стояли на палубе и смотрели, как я работаю.

Олава не было видно, но тот рыжебородый, который так основательно ковырялся в носу, должно быть, получил приказ помогать мне. Он перекинул через планширь веревку, чтобы я мог держаться за нее, проделывая отверстия. Вода была холодной, доски обшивки – очень толстыми, но я знал, что должен забить заклепки с внешней стороны и загнуть острия изнутри, ведь именно так закрепляются доски.

За это время мне приходилось несколько раз подниматься на корабль и греться у огня, и рыжебородый ерошил мне волосы рукавом своей пропотевшей рубахи и извинялся за то, что мне приходится выполнять такую работу, ведь она совсем не подобает воину. Казалось, что он уже считает меня одним из воинов Олава.

Сам Олав тоже подошел посмотреть, как я работаю. Он встал у планширя прямо надо мной и принялся объяснять, как обстояли дела:

– В Норвегии сейчас началось восстание. Им нужен король – такой человек, как я.

Я висел на веревке, дрожа в холодной воде, и снизу мне видны были только плечи Олава и его рука, которой он оперся на планширь.

– Ты вынослив, Торстейн! Я знаю многих, среди них и викинги, и воины, которые бы не выдержали такой работы!

Было бы неправильно сказать, что я не был польщен. Олав первым после отца произнес мне такую похвалу. Может, я и вправду увидел в нем отца, каким он был в молодости, когда отправился по западному пути, до того, как удар топором повредил ему спину. Надо мной возвышался Олав, статный, гордый, и то, что он недавно произнес – что Норвегии нужен такой король, как он, – казалось и правильным, и разумным. Такой уж был у него дар – убеждать людей. Для меня он уже был королем, и, если бы он только попросил, я бы висел на этой веревке и заделывал сотни таких трещин. В некотором роде я уже чувствовал себя одним из его людей и последовал бы за ним в Норвегию, даже если бы не случилось того, что случилось позже этим днем. Олав обратил взгляд на залив, должно быть заметив что-то. Раздались крики людей, и я, повернувшись в воде, увидел мачту. В гавань заходил боевой корабль.

Должно быть, я выплыл на берег, следующее, что я помню, – это то, что я стою на песке, обхватив руками свое тощее тело и дрожа от холода. Новый корабль похож на другие, длинный, с высокими бортами, он заходит в залив, и на борту опускают парус. Весла еще не убрали, и я могу разглядеть двух людей у кормы: лысого в кожаном плаще и широкоплечего парня рядом с ним, он держит рулевое весло, глядя на пристань, куда указывает лысый. На носу также толпятся люди, они напоминают воинов с уже пришвартованных судов: загорелые лица и густые бороды. Некоторые кричат что-то людям на других кораблях и машут руками, эти люди явно знакомы друг с другом.

Но вот один из них, молодой парень с длинными волосами, падающими на плечи, замечает меня. Корабль скользит к причалу, весла с правого борта мощно уходят в воду, корабль разворачивается боком к причалу, всего в нескольких саженях от того, который стоит рядом с кораблем Олава. С носа и кормы летят канаты, и корабль подтягивают к причалу, так что корма его обращена к берегу, а нос – к заливу, но юноша, похоже, не замечает ничего вокруг него. Он подбегает к ахтерштевню и взбирается на планширь.

– Торстейн!

Я не успеваю ответить. Он бросается за борт, идеальный нырок. Я стою на берегу, и все происходящее кажется мне сном: вот-вот я проснусь в кузне Хуттыша, в одиночестве, как и всегда. Но если это сон, пусть бы его послал сам Один, ведь разве ко мне не плывет Бьёрн? Фенрир уже у кромки воды, он лает на человека, который нащупал ногами дно и бредет ко мне. «Торстейн!» Он переходит на бег, и вода разлетается брызгами.

И вот он уже рядом. Он обнимает меня, крепко сжимает, и мы стоим так, а Фенрир с лаем носится вокруг нас.

Когда Бьёрн наконец отпустил меня, в глазах его стояли слезы. Он отошел на шаг, чтобы рассмотреть меня. Я тоже смотрел на него. Бьёрн уже не был тем подростком, каким я его помнил. Загривок отяжелел, плечи раздались, а руки, казалось, вибрировали от таящейся в них силы. Когда он уезжал, у него уже отросла темная бородка, но теперь борода стала гуще и доросла до груди. На плечи падали темные волосы, длинные и почти черные; мастью Бьёрн всегда был темнее меня. На поясе его висел боевой топор, очень похожий на мой собственный. Бьёрн выжал воду из бороды и взглянул вниз, на Фенрира.

– А это кто такой?

– Фенрир, – отозвался я. – Я привез его с собой из Норвегии.

Бьёрн присел на корточки и протянул руку. Больше Фенриру и не требовалось, для него все было просто. Маленькая трехногая собачонка сунула мордочку в руку Бьёрна и повернулась к нему боком, требуя ласки.

– Ты здесь давно? – спросил Бьёрн, взглянув на меня. – И как… Почему ты здесь?

Мне хотелось задать ему тот же вопрос, но ответ был очевиден. Должно быть, он пошел на службу к Олаву.

– Отец тоже здесь? – Бьёрн поднялся и бросил взгляд на площадь.

– Нет, – ответил я, отведя глаза, мне было невмоготу смотреть ему в глаза, произнося эти слова: – Пришли люди, и они… Отца убили.

Следующее, что я помню, – это то, что Бьёрн стоит у воды со своим топором в руке. Он поворачивается ко мне спиной, глядя на восток, и ревет как дикий зверь. Потом к нам приближается Олав, спустившись на берег с пристани. Сначала он подходит к Бьёрну и кладет руку ему на предплечье. Бьёрн опускает топор и, кажется, успокаивается; он опускает голову, подбородок дрожит, и он разражается рыданиями. В те времена в слезах не видели позора, даже рядом с могучим Олавом Трюггвасоном. Это потом монахи научили мужчин, что слезы следует скрывать, но нам с Бьёрном в ту пору такие представления были чужды.

Олав развернул Бьёрна ко мне, ухватил за руку и меня, и так мы втроем застыли на мгновение в молчании, а потом Олав повернулся ко мне:

– Ты знаешь этого юношу?

– Это мой брат.

– Хорошо. Среди моих людей есть и другие братья. – Он повернулся к Бьёрну: – Почему ты плачешь?

Бьёрн лишь застонал, не в силах произнести ни единого слова.

– Я рассказал ему об отце, – сказал я.

– Твой отец, – кивнул Олав. – Ты сказал, что его убили. А я, помнится, сказал, что это, должно быть, сделали люди Хакона ярла. Когда мы приплывем в Норвегию, именно с ними нам предстоит сражаться.

Он положил ладонь на затылок Бьёрну, почти ласково.

– Ты сможешь отомстить за своего отца, Бьёрн. Обещаю. – Он перевел взгляд на меня. – И ты тоже, Торстейн, если поплывешь с нами.

– Да, – ответил я. – Да, я с вами.

Так я и стал одним из людей Олава.

Остаток дня мы с Бьёрном заделывали трещину в корабле. Брат был исполнен скорби и почти не говорил, но помогал мне, как мог. Вместе со мной он висел на веревке и проделывал отверстия для заклепок, а потом прижимал доску изнутри, когда я прибивал еще одну снаружи. Казалось, на него произвело большое впечатление, что я выучился ремеслу корабела, и к вечеру он мне объяснил, что ремесленники с такими умениями, как у меня, пользовались огромным уважением и считались лучшими из людей Олава. К этому времени, казалось, Бьёрн немного оправился от своей скорби, и мы не говорили больше о смерти отца, пока к ночи не управились с работой. К тому времени над палубой вновь натянули навесы, и нам отвели место рядом с прочими. Вдруг у него искривились уголки губ, а затем хлынули слезы. Он упал на бок, свернулся калачиком и зарыдал как ребенок. Помощь пришла быстро. Большую деревянную кружку до краев наполнили пивом, Бьёрна усадили и велели выпить всё. Он сидел некоторое время, всхлипывая, а потом нижняя челюсть отвисла, а взгляд стал пустым. Я уже рассказал ему о том, как жил в рабстве, как бежал и в одиночку переплыл Северное море, а еще поведал о Гриме, Хуттыше, о йомсвикинге Хальваре и нашем плавании вдоль берегов Англии, но ни слова о том, как умер отец.

Посидев так некоторое время, он не глядя протянул кружку. Огромный воин с бородой, заплетенной в косичку, подошел, вновь наполнил кружку, и Бьёрн надолго к ней припал. Когда он оторвал ее от губ, он уже достаточно опьянел, чтобы выдержать рассказ о гибели отца.

– Скажи мне, что отец умер с честью, – велел он. – Скажи, что он заслужил место за столом Одина в Вальхалле!

Из этих слов я уяснил, что Олаву было не так важно, если его люди по-прежнему держались за древних богов, ведь никто вокруг не показал, что в словах Бьёрна есть что-то неправильное или странное. Приступ Бьёрна собрал вокруг нас много любопытных, и они тоже приготовились слушать, что случилось с нашим отцом.

Так что я рассказал о том дне, когда у нас появился Рос. Я рассказал о том, как он распорол отцу живот, как тот должен был идти шаг за шагом, как за ним волочились кишки, пока он не упал замертво. Воины вокруг нас закивали и зашептали, мол, то была славная смерть, и нам следует гордиться своим отцом.

Тем вечером было произнесено много слов. Я поведал о своем пути с нашего полуострова в Вингульмёрке, Бьёрн оплакал отца и нашу собаку и заметно опьянел, а потом к нам подошел Олав и посидел немного с нами. Мне теперь тоже налили пива, нас накормили свежей кашей, а на плечи набросили мягкие, толстые шерстяные одеяла. Олав сказал, что Бьёрн – один из самых преданных его воинов, и он рад, что тот поплывет с ним в Норвегию, чтобы заставить ярла трёндов склониться перед нами. Бьёрн кивнул в ответ, в глазах блеснул дикий гнев, челюсть затвердела, и он показал мне кулак. Мы поставим на колени ярла и отомстим за отца!

Видеть Бьёрна таким было непривычно. Дело не только в том, что я никогда раньше не видел его пьяным, но гнев, разгорающийся в нем теперь, – такое я видел всего лишь раз. Когда я был маленьким, сыновья бонда однажды решили поиграть, будто я сбежавший раб, а они – ярлы. Они привязали меня к дереву в лесу и собирались отстегать хорошенько куском веревки, когда нас нашел Бьёрн. В ярости он накинулся на них с кулаками, и, когда они убежали домой, носы у всех были разбиты в кровь.

Тогда в глазах у него было то же, что я увидел теперь. И меня поразила мысль: может, мы не такие уж разные? Разве меня не охватила ярость берсерка, когда я забил до смерти воина там, на торжище? Может, это таилось в нас обоих.

Олав поднялся и кивнул монаху Альфреду, тому, который первым встретил меня на пристани. Альфред отбил крышку у одной из бочек, стоявших под мачтой, наполнил несколько кружек, и их стали передавать воинам на палубе. Олав поднял свою кружку.

– Выпьем за Торстейна и Бьёрна, сыновей Тормуда!

Все подняли кружки и выпили, и Олав добавил:

– Поприветствуем их в наших рядах! Друг для друга они братья, и мы станем для них братьями!

Все вновь выпили, да и Бьёрн не удержался. Люди Олава много пили, но я ни разу не увидел, чтобы сам Олав напивался. Позже я был свидетелем того, как он перед битвой приказывает накрепко прибить крышки на бочках, но теперь, когда день близился к вечеру, а корабли стояли, надежно пришвартованные, он позволил нам выпить. Было бы ложью сказать, что и сам я тем вечером не отдал должное еде и пиву.

Мы с Бьёрном проговорили до ночи, и, пока люди с кораблей жарили на площади рыбу и напивались, брат рассказал мне о своем путешествии. Оно совсем не походило на то, что пережил я. Он ведь отправился в путь вместе с сыновьями бонда за год до меня. Они отплыли на надежном корабле и сначала доплыли до Зеландии. Здесь Корабел обменял лисьи шкурки, привезенные им из Норвегии, на янтарь, а потом поплыл к фризским островам, где обменял янтарь на жемчуг, вино и тисовые заготовки для луков из южной страны, которую люди называли Фракией. Эти драгоценные товары были доставлены в Дублин, а там Корабел отправился на рынок рабов. Упомянув об этом, Бьёрн опустил глаза, и я понял, что ему больно об этом рассказывать. Они с сыновьями бонда сошли с корабля в Дублине, ведь его дальнейший путь лежал в Средиземное море, до самого Миклагарда, где торговец собирался продать рабов чернокожим. А в Дублине до сыновей бонда дошли слухи о некоем Олаве Вороньей Кости, могущественном человеке, набирающем воинов в свое войско. Говорили, что он был заодно с королем данов, Свейном Вилобородым и что они вдвоем собирались завоевать всю Мерсию. Храбрым воинам, удачливым в битвах, сулили и богатство, и пахотные земли.

О завоевательном походе Бьёрн много не рассказывал. Но я понял, что он уже почти два года сражался за Олава. Они с сыновьями бонда переплыли на английский берег на рыбачьем кнорре, а там поднялись на драккар, стоявший на якоре в неприметной бухточке. На борту были люди, составлявшие карты, они плыли вдоль берега, а иногда отправлялись и вглубь суши, чтобы получше разузнать, где находятся силы англичан.

Из Англии корабль отплыл поздней осенью, и вскоре Бьёрн оказался в Земле фризов, где стоял Олав со своим флотом. Уже тогда его называли королем моря, а у фризов он встретил женщину норвежского рода, ее звали Гюда. Была она красивой женщиной, но требовательной. Прежде чем подарить Олаву наследника, она желала получить голову Этельреда, а с нею – и корону Англии.[2]2
  Здесь автор делает ошибку. Согласно саге об Олаве Трюггвасоне, Гюда была сестрой конунга Олава Кварана, правящего в Дублине, и встретилась она с Олавом в Англии. – Прим. пер.


[Закрыть]

Ту зиму Бьёрн провел в Земле фризов вместе с войском, и там его обучали обращению с топором и щитом. Кормили и поили его вдоволь, нужды не было ни в чем. К концу весны туда приплыл Свейн Вилобородый со своим войском, и Олав с флотом присоединился к нему. То было могучее войско, на берег они сошли на юге Англии, в плодородном Уэссексе. Оттуда они начали наступление вглубь страны. Сыновья бонда пали в сражении с валлийскими наемниками. Их и многих других скосил ливень стрел, и большой удачей было, что Бьёрн не разделил их участи. Но Олав и Свейн были опытными полководцами, они напали на валлийцев со спины и зарубили их.

Если бы я тогда был старше и мудрее, я бы понял, что поход, в котором участвовал тогда мой брат, был захватом земель, которые никогда не принадлежали нашему народу. Я бы сообразил, что Олав жаждет власти и богатства, более того, предал своего старого союзника, Свейна Вилобородого. Ведь то огромное богатство, что хранилось в трюмах кораблей, дал Олаву Этельред. Они встретились в Эндовере, то случилось в конце осени, за год до того, как он отправился в Норвегию, и тогда Этельред посулил, что сделает Олава самым богатым человеком, которого когда-либо видели норвежцы, вторым по богатству после Этельреда, богаче всех в Мерсии и Уэссексе. За это Олав должен был разорвать союз с данами, он должен был дать клятву, что больше не будет нападать на королевство Этельреда или разорять его, а еще принять крещение.

Для меня то были громкие слова. Слова о властителях и богатствах, равных которым я не мог себе представить, и я с трудом верил тому, что сижу теперь на одном из кораблей Олава, всего на дюйм выше трюма, забитого серебром. Конечно, когда я сидел и слушал своего брата, голова у меня кружилась и от пива, но слова его опьяняли не меньше. Бьёрн показал мне свой топор и зарубки, сделанные им на топорище. Одна зарубка за одного убитого им человека. Четыре зарубки. Четыре человека. Олав придал силу его руке и отваги его сердцу.

Еще Бьёрн рассказал мне о жизни Олава. Действительно, еще малым ребенком его захватили в рабство. Рассказывали, что его вырвали из рук матери. Потом его продали бонду в земле эстов, и там он жил в рабстве, пока ему не исполнилось десять лет. Бьёрн указал на белобородого, который стоял рядом с Олавом на корме корабля и пил. Это Сигурд, дядя Олава, сказал Бьёрн. Именно он выкупил из рабства утерянного сына своей сестры. Сигурд служил в дружине князя Владимира в Гардарики, и Олав тоже стал там служить. Там его обучали, и он стал славным воином.

Конечно, я слышал о викингах на службе у южных князей. Мы звали их варягами, и они, точно так же, как и йомсвикинги, были овеяны мифами и легендами. Если Олав был варягом, неудивительно, что Этельред испугался и предпочел заплатить за мир с ним.

Когда Олаву исполнилось двенадцать, он получил корабль и воинов, продолжал Бьёрн. Но он остался в дружине Владимира, пока ему не исполнилось восемнадцать. Потом он уплыл и начал совершать набеги. Он захватывал корабли с добром, и воители, прослышавшие о его мужестве, присоединялись к нему.

Было очевидно, что Бьёрн от всей души восхищается Олавом. Он сидел скрестив ноги, положив топор на колени, и каждый раз, повествуя о подвигах Олава, он в восторге потрясал топором. Время от времени он прерывался, чтобы приложиться к кружке, а когда та опустела, ему было достаточно поставить ее на палубу рядом с собой, к нам тут же подбежал монах и налил еще.

Старик, каким я нынче стал, может лишь головой покачать при мысли о двух братьях, сидящих тем вечером на палубе корабля Олава. Первый, мой брат, настолько ослеплен величием Олава, что не видит кровавые следы, которые он оставляет, куда бы ни направился. Второй соблазнен словами о властителях и войнах, о мужестве и богатстве; уже готов броситься в битву с кем бы то ни было, лишь бы ему было позволено встать плечом к плечу со своим братом. Быть бы мне тогда поумнее! Упросить бы мне тогда своего брата вернуться со мной в кузню Хуттыша, и пусть бы Олав плыл себе в Норвегию без нас!

Но с нами случилось то, что и со многими другими, встретившимися Олаву на жизненном пути. Нас ослепил его блеск. Такой уж был у него дар, и всю свою жизнь он без колебаний пользовался этим.

Было бы ложью описывать тот вечер на борту с подробностями, будто я точно помню, что мы делали. Нам с Бьёрном досталось вдоволь пива, и мы напились допьяна. Не то чтобы нам того хотелось, по крайней мере, мне точно нет. Но монах постоянно подходил и подливал нам в кружки, и вскоре во мне не осталось ни стеснения, ни страха, и я то плясал на палубе вместе с другими воинами, то мы вместе стояли, потрясая боевыми топорами и воя как волки. Похоже, островитяне решили, что от нас лучше держаться подальше, и, когда мы спустились на площадь, и люди Олава начали жарить на костре свинину, там были только воины с кораблей.

Мы ели жареное мясо вместе с другими и опустошили еще по паре кружек, будто бочки Олава были бездонными. Помню, он стоял у форштевня своего корабля, взобравшись на планширь, и оттуда говорил нам о славе, которую мы завоюем, когда вернемся в Норвегию. Там нас ждут великие подвиги, и наши имена прославятся в веках. На эти слова мы отвечали диким пьяным ревом.

Последнее, что я помню о том вечере, – это как я помогаю Бьёрну подняться на борт. Он закидывает мне руку на плечи и заплетающимся языком бормочет, что найдет родичей того, кто искалечил мою ногу, отомстит за меня и пообрубает ноги им всем. Затем мы оба падаем на шкуру под одним из навесов, по нему барабанит дождь. Фенрир укладывается между нами, в зубах у него свиная косточка. Больше всего мне хочется закрыть глаза и провалиться в сон, но мне нужно отлить. Так что я, пошатываясь, пробираюсь к сходням и спускаюсь на пристань. Качаясь, я пускаю струю в воду, и тут замечаю, как на площадь выезжает оркнейский ярл со своим сыном Щенком. Белобородый встречает их у конца пристани. Щенок отвязывает от седла вещевой мешок и подходит к отцу, кажется, они говорят друг другу несколько слов. Потом Щенок отходит от него, идет вслед за белобородым и поднимается на корабль рядом с кораблем Олава.