Текст книги "Йомсвикинг"

7
Островное королевство

Отец рассказывал нам, мальчикам, о странах на юге. Он поведал о жадных конунгах, о кровожадных диких племенах, об ордах всадников, нападавших на всех без разбора. Поведал он и историю о конунге франков, Карле, который сначала обратил в христианство пять тысяч саксов, а потом велел их всех зарубить. Даны построили Даневирки как раз для того, чтобы защитить свою страну от франков. Эти укрепления шли через всю Ютландию. Южане живут под властью своих повелителей как рабы, говорил отец. У них нет тингов, на которых встречаются и договариваются свободные люди и на которых можно заявить на суде о неправедном деянии и получить виру. На материке правили конунги. А поскольку они ненасытно алкали все новых земель, люди в тех краях не знали мира.

Я знал, что между дикими племенами на юге и более цивилизованным севером проходит граница. Она шла вдоль Даневирки, а оттуда вдоль побережья к Валланду. Там было норвежское королевство, и, по моему разумению, именно это королевство не позволяло южанам пересечь канал и напасть на Англию.

Английские королевства были поделены между многими конунгами и ярлами, рассказывал отец, но норвежцев хорошо встречали во всех этих королевствах. Были там и земли, где обитали норвежцы, как в Валланде. Отец поведал, что народ начал селиться на этих западных землях из-за бесчинств Харальда Прекрасноволосого и его родичей; Норвегию покидали целыми кланами. Но то были знатные люди. Они выстроили себе большие усадьбы, владели боевыми кораблями, набирали дружины, и вскоре я сам убедился, что изгнанники-норвежцы обрели власть не меньшую, чем ярлы дома, в Норвегии. На западе люди владели такими богатствами, какие я и представить себе не мог, а еще там был один человек, морской король, обративший взоры к родине своих предков.

Помню то мгновение, когда Норвегия исчезла за горизонтом и я впервые оказался так далеко в море, что не видел вокруг себя ничего, кроме воды. Моя лодка не предназначалась для открытого моря, и я прекрасно понимал, что, если поднимется шторм, мне придет конец. Но меня манила свобода там, в дальних краях, и мучал страх, что меня поймают и вновь сделают рабом; такая участь пугала сильнее, чем опасность утонуть. На западе, на английских островах, никто меня не узнает, там можно жить в безопасности. Так что я взял курс на запад. Помню, что поначалу дул северный ветер, он относил лодку к берегам Дании. Но потом ветер поменялся, подул с востока и погнал лодку в Северное море. Солнце всходило у меня за кормой, а ночью над правым плечом светила Северная звезда. С таким ветром я надеялся, что доплыву до Англии, прежде чем иссякнет пресная вода. Нога по-прежнему ныла, но, когда я ложился на дно лодки, а ногу клал на планширь, боль утихала; еще становилось легче, когда я лил на опухоль соленую воду. Боль напоминает человеку, что он еще жив, – так учил меня отец. И, наверное, я только теперь в полной мере осознал почти невероятное: я выжил в бойне на торжище, своими руками убил викинга в полном вооружении и отвоевал свободу.

В первые дни на море эта мысль опьяняла. Меня наполняла невыразимая радость, и тогда боль как будто забывалась. Я рыбачил, делился сырой рыбой с Фенриром и поглядывал назад, размышляя, что никогда больше не вернусь в Норвегию. Теперь там остались только горькие воспоминания.

Но вскоре радость угасла. Должно быть, это произошло, когда я был уже на полпути к Англии: в первый раз в своей жизни я испытал беспричинную тоску. Тогда я не понимал, что со мной происходит. Позже мне рассказали, что такое случается, когда мальчик или девочка вступают в возраст зрелости, а я как раз достиг этих лет. В промежности и под мышками стали пробиваться волосы, руки и плечи наливались силой. Я видел, как мой брат превратился из мальчика в мужчину всего за одно лето и осень, а теперь настал мой черед. Но у меня все началось иначе, и это было предвестием того, что стало проклятием всей моей жизни. Я проснулся, охваченный невыносимым ужасом, лежал и чувствовал, как ломит ногу. Ощущал, как лодка покачивается на волнах и смотрел на тучи, проплывающие по серому небу. Видел, как хлопает парус, но был не в силах подняться и сделать что-нибудь с ним. Долго я так лежал, охваченный чувством одиночества и удивительной горечи. У меня всё отняли. Для чего мне жить? Сбежавший раб с хромой ногой, беглец, изгнанный с родины своего отца. Куда бы я ни приплыл, люди увидят шрамы у меня на шее и всё поймут. Они опять наденут на меня рабский ошейник или вообще убьют в наказание за побег.

Какое-то время я представлял себе, как просто лежу и плыву по воле ветра и волн, пока какая-нибудь волна не перевернет мою лодку или я не умру от жажды. Может, я бы так и не двинулся с места, если бы не Фенрир. Маленький колченогий песик провел ночь, свернувшись у меня на руке, но сейчас он подошел к бочке с водой, ткнул ее носом и заскулил.

Позже я не раз думал, что в тот день он меня спас. Дело не только в том, что я поднялся на ноги ради него, ведь когда я посмотрел на море, я заметил, что к нам скользят несколько китов. Похоже, это была стая молодых бычков, как их называем мы, моряки, и они, кажется, приняли меня за своего соперника, отдыхающего на поверхности воды. Я быстро спустил парус и уселся на среднюю банку, подняв весла. Киты оказались прямо рядом с бортом лодки, один из них посмотрел на меня одним глазом, почти человеческим, а потом выпустил в воздух струю воды и пихнул лодку носом. Я опустил весла в воду, и трое бычков ушли под воду. Помню, у меня промелькнула мысль: они вовсе не чудовища, как мне когда-то рассказывали. Они могли разбить мою лодку одним ударом хвоста, но поняли, что я в их мире чужой и не желаю им зла, и пощадили меня. Эта мысль лучом света прогнала мою тоску, и, хотя страх перед грядущим меня не покинул, я по крайней мере пришел в себя. Я напоил Фенрира, напился сам, поднял парус и забросил рыболовную снасть.

Поначалу ветер пригнал мою лодку к северному побережью Шотландии. Здесь берег был крутым, я не увидел ни одного места, где можно было бы причалить, а ветер тащил меня дальше на север. У северной оконечности течение оказалось таким сильным, что я бы и не смог повернуть на запад, впрочем, мне этого и не хотелось – небо в той стороне заволокло грозовыми тучами. Но вот на севере появились очертания нескольких островов. Я еще не знал, где оказался, но вода у меня закончилась, а живот подводило от голода. Нужно было причаливать как можно скорее, а добраться до островов на горизонте казалось легче, чем причалить к обрывистому берегу.

Иногда течение у Оркнейских островов может быть очень сильным, но в тот раз мне повезло. Тем вечером море было спокойным, дул устойчивый ветер с юго-запада. Я сидел на кормовой банке и вглядывался в странные очертания берегов. Здесь не было гладких, покатых скал, к которым я привык дома. Казалось, будто эти острова когда-то построили великаны. Они нагромоздили друг на друга темно-бурые каменные плиты, и именно из таких плит были созданы острова и шхеры, между которых я плыл. Здесь обитали тысячи морских птиц, я видел их гнезда на выступах скал. На камнях отдыхали тюлени, их были сотни. Заметил я и маленьких китов, похожих на тех, что водились в Норвегии. Они скользили под носом моей лодки. Деревьев не было, местность казалась пустынной. Некоторое время я плыл между островами, не понимая, куда я попал. Неужели здесь никого нет, кроме меня? Я надеялся, что это так, но вскоре заметил какие-то белые пятна у кромки воды. Подплыв поближе, я увидел, что это овцы. Они стояли на берегу и жевали водоросли.

Я обогнул мыс и оказался в широком заливе. В глубине залива, на берегу, вырисовывались очертания длинного дома, крытого торфом, на фоне зеленых деревьев. Дом стоял на верхушке холма, и не успел я подплыть ближе, как увидел двух людей, вышедших из дома и направляющихся к берегу, где стояла лодка.

Они столкнули лодку на воду и взялись за весла. Я было решил повернуть и плыть обратно, но тут же понял, что не смогу скрыться от них, плывя против ветра и течения. Так что я остался сидеть на кормовой банке, держа прежний курс, и вскоре они оказались рядом со мной. Это были высокие худые мужчины, облаченные в поношенные кожаные туники. Они сидели рядом на средней банке, каждый греб одним веслом. Волосы и бороды у обоих были темными, но один будто перерос свои волосы, так что на макушке появилась лысина.

– Кто ты? – спросил лысый, выговаривая слова так, как обычно у нас на западе. Он пихнул своего соседа, и тот быстро зацепил весло у моего ахтерштевня, так что две лодки сошлись вплотную.

– Я – Торстейн.

Лысый ухватился за правый вант моей лодки и заметил Фенрира:

– Смотри-ка, собака. Она больна?

– Нет, – сказал я. – Просто такая.

– Ты откуда?

– Из Норвегии.

– И ты доплыл на этой крошечной лодочке?

– Да.

– А где остальные?

– Я один.

Лысый заметил шрамы у меня на шее. Он опять пихнул соседа, указал на них и что-то прошептал ему на ухо, а потом опять повернулся ко мне:

– Так ты говоришь, из Норвегии? А откуда именно?

– Вингульмёрк в Вике.

– Вингульмёрк? Разве им не владеют даны? Но ты говоришь не так, как даны.

– Ну да…

– Ты, видно, совсем замерз. Сбился с пути?

Я не ответил, не имея представления о том, куда попал. Двое гребцов внимательно меня разглядывали.

– Скоро начнется прилив, – сказал лысый. – Давай, причаливай.

Я поплыл за ними к берегу и привязал свою лодку к шесту, воткнутому в песок. Затем последовал за гребцами в длинный дом. Здесь меня встретил белобородый старик, назвавшийся Гримом и сказавший, что я приплыл в усадьбу Грима, Гримсгард. На стол выставили воду, лепешки и вяленую рыбу, и не успели мы прожевать первый кусок, как Грим стал меня расспрашивать, куда я плыву и как звали моего отца. Последний вопрос был обычным у людей на западном пути, у всех в Норвегии оставалась родня, так что всегда была вероятность, что чужак окажется дальним родственником. Но я тогда не знал этого обычая и испугался: отец ведь в молодости участвовал в распрях, возможно, он и здесь побывал. Кто знает, может, он сражался с родичами и друзьями этого старика, а может, и с ним самим.

Так что я ответил, что не знаю своего отца. В ответ Грим пробурчал: «В том срама нет». Но он перевел взгляд на мою шею, заметил шрамы и понял, что я – беглый раб.

Двое гребцов оказались сыновьями Грима, их звали Хакон и Харек. Они показали мне всю усадьбу. Таких мест, как это, я еще не видывал. Трава была густой, зеленой и походила на ковер, но я не увидел ни одного дерева, а на плоской местности не было ни одного укрытия от ветра. Поднимался прилив, овцы ушли с берега и паслись на траве. Было здесь и несколько лошадей, коротконогих, с густой шерстью.

Гримсгард располагался в середине островного королевства, на самом большом острове, который назывался Россэй. Здесь было больше всего людей. Залив, в который я приплыл, делил остров на две части, и всего в нескольких полетах стрелы к северу от усадьбы находился еще один залив. Там была главная гавань с длинной каменной пристанью, а на большой площади с костровищем стояло несколько домов. Остальные островитяне жили в своих усадьбах, построенных в основном на берегу залива, как и Гримсгард. В самых теплых уголках острова распахивали поля, и колосья клонились под ветром, но на этих островах урожай никогда не был богатым.

Когда я спросил, куда же все-таки попал, Харек, тот лысый, подпер кулаками бока, окинул взглядом свою землю, и в этой высокой, тощей фигуре вдруг появилась уверенность и гордость. В нем не было страха, и рука не тянулась к топору или мечу на поясе. Никогда не видел человека, исполненного такого спокойствия.

– Оркнейи, – ответил он. – Ты приплыл на Оркнейи.

На Гримсгарде я провел много дней, и, хотя кое-кто на острове и шептался о беглом рабе, никто не спрашивал меня о моем прошлом. Но об одном Грим все же спросил в первый же вечер, когда мы сидели за длинным столом: он хотел знать, обучен ли я какому-нибудь ремеслу. Должно быть, белобородый заметил мозоли у меня на ладонях. Я ответил не скрывая, что учился работать по дереву, могу мастерить и луки, и лодки. Я был учеником корабела, заявил я, и это в какой-то мере не было ложью.

Заканчивался пятый месяц года. То, что я оказался на Гримсгарде весной, было большой удачей, ведь для людей, затерянных в море, это хорошее время. Зимой меня вряд ли встретили бы с таким же гостеприимством, каждый кусок тогда был на счету, ведь море часто штормило, и рыбачить становилось опасно. Но Грим и его домочадцы приняли меня так радушно не только из-за времени года. Той зимой Харек и Хакон попали в шторм и напоролись на скалу. Ран пощадила их, они выбрались на берег, но их лодка, маленький рыбачий кнорр, получила пробоину. Харек, хороший пловец, доплыл потом с веревкой до поврежденного судна и дотянул ее до берега, и Грим теперь счел большой удачей, что я, беженец из старой доброй Норвегии, появился у его порога и заявил, что умею строить лодки. Пожалуй, именно по этой причине Грим велел, чтобы мне не жалели хорошей еды, отвели теплое место у очага, а мою рану омыли и смазали целебной мазью.

Лечили меня дочери Грима, два на редкость красивых создания. Сам Грим не мог похвастаться привлекательной внешностью: у него был кривой нос, глубоко посаженные глаза, а рот был слишком велик. Но правду говорят, у уродливых мужчин рождаются красивые дочери, а они были так прекрасны, что могли бы быть сестрами самой Фрейи. Матерью их была вторая жена Грима, рыжеволосая, статная женщина по имени Герд. Таков был ее нрав, что она вечно хлопотала, не успевая присесть: таскала корзины, рубила еду для свиней, а то и спускалась к берегу и собирала водоросли. Ее дочери, с такими же густыми рыжими волосами, всегда следовали за ней; эту троицу было заметно издалека по их пышным развевающимся на ветру волосам. Старшей, Астрид, было восемнадцать, у нее уже был жених с соседней усадьбы, звали его Кара. Кара постоянно наезживал к ним на своей мохнатой лошадке и предлагал свою помощь в усадьбе, так что Грим считал его славным парнем. Младшая сестра, Сигрид, была младше на несколько лет. Однажды вечером, смазывая мою рану, она спросила, сколько мне лет. Я ответил, что скоро будет четырнадцать, и на ее лице появилась улыбка, а девичья застенчивость уступила место детской радости. «Мне тоже!» – воскликнула она. Оказалось, что мы с Сигрид не только ровесники, но и дни рождения наши приходятся на один и тот же месяц.

Сигрид была еще скорее ребенком, чем девушкой. Плоскогрудая и тоненькая, но очень высокая, как росток, тянущийся к небу и не выбрасывающий побеги вширь. Стройную фигурку венчали пышные рыжие волосы, которые будто вели собственную жизнь. Они взвивались под самым легким дуновением ветра и, похоже, недолюбливали шапки и капюшоны, Сигрид стягивала их, стоило только матери отвернуться. В усадьбе Сигрид отвечала за то, чтобы овцы не забредали в скалы, так что ее нередко можно было найти на берегу, она волокла упрямую скотину на берег, по колено в приливной волне. Передвигалась она бегом и казалась такой легкой, что мне казалось, ее скоро подхватит порыв ветра и унесет в небо. В доме она была тихой, говорила мало – этим мы тоже походили друг на друга. Смазывая мою рану, она едва осмеливалась поднять на меня глаза. Наверное, в те мгновения мы представляли собой странное зрелище, и домочадцы часто посмеивались над нами.

Я все еще помню запах ее пышных волос, когда она наклонялась над моей ногой. Сначала он напоминал о ветре и море, каменистых пустошах, болотных бочагах и водорослях, но под этими запахами крылось что-то еще, близкое и теплое. Этот запах пьянил меня слаще меда. Запах и прикосновения ее пальцев к коже… От них моя боль тут же стихала. Но вскоре я узнал, что нога моя никогда не излечится до конца. Топор раздробил мышцы до самой кости, и эта нога навсегда осталась слабее второй. Я так и не избавился от хромоты.

Кроме Грима с женами и детьми, в усадьбе было еще трое обитателей: жены Хакона и Харека, они были сестрами родом из приграничных земель к северу от Нортумбрии. По вечерам они чаще всего сидели за ткацким станком, пряли шерсть или вязали иглами и переговаривались на своем языке, который не понимал ни я, ни кто-нибудь другой в этом доме. Как я понял, они появились в этом доме совсем недавно и понести еще не успели. Третьим был Гард, дальний родственник Грима, в молодости он был большим пьянчугой, попал в должники к оркнейскому ярлу и лишился и дома, и скота. Говорили, что, если бы Грим не взял его в услужение, он бы умер с голоду. К тому времени Гард был уже взрослым мужчиной, но жил один, его жена бросила его и уехала на материк.

Пару недель мне дали отдохнуть. Рана заживала, и боль перестала меня мучать. Едой и питьем меня потчевали вдоволь, а Грим поведал мне историю, как его предки бежали от Харальда Прекрасноволосого и едва выжили в ужасном зимнем шторме на море. Мы с Фенриром отъелись и отдохнули, и однажды Грим вывел меня на пустоши за домом. Теперь, когда я уже выздоровел благодаря его заботам, может быть, я посмотрю, нельзя ли починить его лодку? Инструменты есть, а на конюшне лежат несколько бревен, привезенных им с материка. Если я приведу в порядок его старый кнорр, он позаботится о том, чтобы и другие семьи на острове об этом узнали. У них водится серебро, ведь они продают тюленьи шкуры торговцам с кораблей, иногда заходивших на остров, так что за оплатой дело не станет. Но сперва ему надо кое-что узнать. Тут Грим ухватил меня за плечо. Ладонь была тяжелой, серо-голубые глаза удержали мой взгляд. То, что я бежал из рабства, они поняли уже в первый день, и никто об этом ни словом не обмолвился. Но Гриму надо знать, не убил ли я кого, когда убегал? Под его взглядом я не смог солгать и утвердительно кивнул. Грим тяжело вздохнул, между бровями прорезалась глубокая морщина. Тогда он спросил, не упоминал ли я кому-нибудь, куда собираюсь бежать? Может, кто-нибудь следует за мной, чтобы отомстить? Я помотал головой. Никто. Он может быть уверен, там, откуда я сбежал, живых не осталось. И я никак не мог рассказать кому-нибудь, куда лежит мой путь, ведь я и сам этого не знал. Я просто плыл на запад. Конечно, я надеялся найти своего брата, но не сказал об этом ни Гриму, ни кому другому. И, по правде говоря, мне казалось, что с моей стороны было бы сумасшествием уплывать отсюда в ближайшее время. У меня есть крыша над головой, я свободен. Лучше пожить здесь.

На следующий день Харек и Хакон вынесли из конюшни два бревна. Древесина была отличной: ровные стволы берез, срубленные в Шотландии, в нескольких днях пути. Мы привязали эти бревна к моей лодке, и я отплыл туда, где стояло пострадавшее судно. Со мной отправился Харек, а Фенрир свернулся клубочком под кормовой банкой. В тот день над заливом дул свежий бриз.

Путь до кнорра был недолгим. Хакон мне рассказывал, что шторм пришел внезапно, они с братом заплыли в воды между островами и едва сумели провести лодку мимо мелей на западе. Но здесь, между Хаэй на юге и Грамсэй на западе, их подхватил прилив и бросил на скалы.

Кнорр стоял на берегу рядом с домом Хутта. Когда мы гребли к берегу, Хутт, невысокий мужчина, стоял между накладами торфа, и мне показалось, что он, в своем длинном меховом плаще, с густой кудрявой бородой больше всего походил на подземного жителя. Но Харек сказал, что, хоть его отец с Хуттом дружбы не водит, Хуттыш, как его прозвали, не собирался предъявлять права на чужое добро, вынесенное штормом на его берег, он считал это позорным делом. Он держался наособицу, этот Хуттыш, а на жизнь зарабатывал продажей сухого торфа, который островитяне сжигали в очагах вместо дров.

Позже я узнал о распре между старым Гримом и Хуттышом: как все началось с шотландской девушки, из-за которой они поссорились, еще когда были так молоды, что едва заслужили называться мужчинами, о драке на празднике зимнего жертвоприношения и о взаимных обвинениях в том, что противник сбросил со скалы овец своего соперника, так что те утонули в приливе. В то мгновение я об этом еще не знал, но видел, что Харек на этом берегу чувствует себя неуютно – он то и дело бросал взгляды на Хуттыша, пока я рассматривал разбитое судно.

Да, досталось ему знатно. Похоже, кнорр получил сильный удар ровно посередине, он почти развалился на две части. В левом борту была большая пробоина, ахтерштевень разбит, большинство досок в обшивке расшатались. Но хуже всего, что сломалась килевая доска. Такую доску можно было вырубить только из хорошей древесины, лучше всего из дуба. Наши бревна не годились не только потому, что дерево было другим, они не подходили по толщине.

В тот вечер Грим спросил меня, смогу ли я починить его кнорр. Мы сидели за столом, Фенрир лежал у меня на коленях, а я смотрел на Сигрид и Астрид: они сидели у огня и латали рваные башмаки. Другой отец отвесил бы мне оплеуху за то, что я глазею на его дочерей, но Грим был к подобному снисходителен. Может, он считал, что я стану неплохой парой для его младшей дочери через несколько лет, когда возмужаю и прославлюсь как корабел. Об этом он пока не заговаривал, сейчас ему надо было знать, есть ли надежда починить его маленький кораблик в заливе Хутта. К концу лета, когда из океана к островам приплывут рыбные косяки, без него придется туго.

Я тут же ответил, что к рыболовному сезону смогу спустить кнорр на воду. Тогда Грим воздел свою кружку и провозгласил здравицу: «За Торстейна, нашего корабела!»

Все последующие дни я уплывал из дома на рассвете и возвращался только поздно вечером. Поначалу задача казалась невозможной, и в первые дни я просто бродил по берегу, время от времени покачивал лодку, ощупывал разбитые доски обшивки и размышлял, как бы половчее взяться за все это. Разочаровывать Грима не хотелось, он со своими домочадцами принял меня в своем доме и обошелся со мной лучше, чем можно было мечтать, так что я считал, что должен отплатить ему, починив его кораблик. Хотя, может, все было не так, может, мне просто хотелось показать Сигрид, что я – не безбородый мальчишка-раб, я – мужчина.

Назавтра я вновь увидел Хуттыша у накладов торфа: он стоял там, пока я не уплыл в сумерках. Вернувшись утром, я опять его заметил, он стоял там же, облаченный в тот же мохнатый плащ. Казалось, он обратился в камень там, наверху.

В тот день я снял доски обшивки и отвез их в усадьбу, опасаясь, что Хуттыш хочет украсть заклепки. На следующее утро его не было видно, но я слышал звук ударов по металлу где-то за грудами торфа. Этот шум раздавался весь тот день и весь следующий. Не то чтобы он звучал непрерывно, просто несколько твердых ударов время от времени. Эти звуки были мне хорошо знакомы – то был стук кузнечного молота.

До этих пор я перемолвился с Сигрид лишь несколькими словами. И не удивительно: я жил под кровом ее отца, на молодого паренька это уже нагоняло страх, и, хотя Грима, по-видимому, мало заботили мои торопливые взгляды в сторону его дочери, на большее я не осмеливался. Взгляд Грима из-под кустистых бровей мог быть жестким и пристальным, и он не производил впечатления человека, которому легко можно идти наперекор. Но он слыл справедливым, в окру́ге его любили. Еще его знали как щедрого хозяина, и зимой, когда запасы еды иссякали, люди могли потихоньку от ярла прийти к нему на двор, ведь Грим никого не оставлял умирать с голоду. Это поведала мне Сигрид однажды утром, когда мы с Фенриром отправлялись к нашей лодке. Она шла к ручью за водой, кроме нас, из усадьбы еще никто не выходил. То утро, ее речи… Даже сейчас, спустя все эти годы, я закрываю глаза и вновь слышу ее слова, чувствую запах водорослей от берега и мокрой земли. На Оркнейских островах земля пахнет по-другому, будто все острова вымачивали в соленой воде. Я вдыхаю эти запахи, смотрю на утренний туман, поднимающийся от залива вверх, к длинному дому, и вдруг тишину прорезает какой-то звук. Это ее свист. Долгая нота, потом тишина, потом я слышу шаги по земле, где овцы уже подъели всю траву. И вот она стоит всего в нескольких шагах от меня.

В это мгновение я еще не понимаю, мне ли она свистела или просто подзывала овец, ведь она обычно посвистывала, собирая их в стадо. Она стояла передо мной с ведром в руке, и под тяжестью ее стройная фигурка гнулась как ветка на ветру.

– Просто хотела сказать… – начала она, но тут подбежал Фенрир, и она присела перед песиком на корточки и погладила его. Фенрир поздоровался с ней и заковылял обратно ко мне. Сигрид вновь взглянула на меня, все еще сидя на корточках. – Отцу нравится помогать людям. И ты… ты тоже ему нравишься.

Эти слова я вспоминал снова и снова, пока плыл к заливу Хутта, и мне чудилось, что она говорила не об отце, а о себе самой.

Наверное, именно из-за этих слов я в то утро твердо решил, что починю кнорр. Как говорилось, эта задача казалась невозможной. Те два бревна не годились для киля. Кроме того, из них можно было вытесать всего четыре доски, а мне требовалось вдвое больше. Но если только у меня получится, то и Сигрид, и ее отец увидят во мне мужчину, а не просто беглого раба.

Мысль о том, что я смогу завоевать благосклонность прекрасной Сигрид, если только починю кнорр, прочно засела у меня в голове, а желание найти брата стало казаться не столь важным. Тем утром я долго рассматривал разбитую лодку, размышляя, как приняться за дело. Удары из кузни смолкли, но я этого даже не заметил, как не заметил и тюленей, выплывших на мель и с любопытством поглядывающих на человека с трехногой собачонкой. Наконец я придумал решение: я надставлю борта.

Следующие дни я провел в море. Мы с Фенриром плавали вдоль берега, высматривая плавник, и за эти дни я хорошо изучил все бухты и заливы острова, а еще мы научились использовать прилив и отлив. Плыть против приливной или уходящей волны было бессмысленно, но я обнаружил, что, если следить за солнцем и помнить о времени, можно подгадать так, чтобы уходящая или прибывающая вода помогала лодке плыть.

В конце концов мы обнаружили огромный древесный корень и несколько толстых ветвей. Из них я начал тесать шпангоуты, или связи, как их называем мы, норвежцы. Их я собирался закрепить с внутренней стороны лодки. Затем я собирался наращивать борта, закрепляя доски на шпангоутах и скрепляя друг с другом длинными заклепками. Я пока еще не придумал, как нарастить киль, чтобы он был достаточно прочным, ведь все удары о мачту и корпус и все повороты отзывались в киле, он был позвоночником лодки. Но и этой задаче нашлось решение.

Я по-прежнему не бывал на Оркнейях нигде, кроме Гримсгарда и берега у дома Хуттыша, но помнится мне, что я и не хотел повидать больше. Мне было достаточно крыши над головой, еды на столе и осознания, что я свободен. Тот, кто отведал рабства, умеет ценить такие вещи превыше всего остального. Я даже не бывал в гавани и не видел тамошние корабли, по горло занятый своей работой, а кроме того, я опасался, что там могут оказаться норвежцы, знающие меня.

Поэтому, когда Гард, Грим и его сыновья однажды вечером надели плащи и поманили меня за собой, мне никуда не хотелось идти. Я начал было жаловаться на боль в ноге, но они и слышать меня не желали. В гавань тем утром зашел корабль, и поговаривали, что он привез новости из Норвегии. Грим, конечно, понял, чего я опасаюсь. Он опустил ладонь мне на плечо и пообещал, что, если кто-то осведомится обо мне, он скажет, что я его родич. Тогда никто не осмелится назвать меня беглым рабом, ведь все понимают, что Грим и его люди не собираются отдавать без борьбы ни одного человека своего рода.

В тот вечер я узнал о Гриме две вещи. Первая стала очевидной, когда мы остановились у сложенной из камня пирамиды, отмечавшей границу земель Грима, примерно на полпути между гаванью и Гримсгардом. Остановившись вместе со всеми, я увидел, что эта груда камней в рост человека – не просто веха в пути. С северной стороны на ней была сооружена приступка, а на ней установлен маленький деревянный крест. Грим сложил огрубевшие ладони, так что они как бы образовывали наконечник, и этот наконечник он поднес к бороде, строго глядя на Гарда, Хакона и Харека, чтобы те последовали его примеру. Затем он произнес какие-то слова, должно быть, он их когда-то слышал, но помнил только некоторые из них: «Gloria Patri… Maria… Sanctus». Произнеся эту молитву, он сделал неуклюжий знак рукой, прикоснувшись сначала к одному плечу, потом к другому, а потом ко лбу и груди. Гард и сыновья последовали его примеру. Потом они отвернулись от креста, Грим достал молот Тора, висевший на цепочке под его шерстяной рубахой, и по очереди провел им на все четыре стороны света.

До этого я и не догадывался, что Грим – христианин, и это мне вовсе не понравилось. Но я мудро держал язык за зубами.

Было еще одно, о чем я узнал тем вечером: как оказалось, я садился за стол Грима не только благодаря его гостеприимству и доброму сердцу, да и место у очага мне отвели не без задней мысли. Когда мы добрались до гавани, Грим положил мне руку на плечо, и так мы и шли вниз по тропинке между домов. Здесь было по меньшей мере десяток строений, сложенных из камня и крытых торфом, на берегу красовалась каменная пристань, неподалеку на якоре стояло несколько судов. По большей части это были небольшие рыболовные кнорры, как тот, который я чинил для Грима, но рядом с ними красовался и боевой корабль с резной головой дракона на носу. При виде его меня охватил страх, на мгновение я решил, что это тот самый корабль, на котором разбойники приплыли на торжище, но вскоре увидел, что этот корабль намного больше.

За пристанью раскинулась площадь с кострищем. Здесь пылал огонь, а вокруг костра стояли люди, слушая высокого мужчину в пропитанном жиром кожаном плаще, какие обычно в те времена носили мореходы. На нем была синяя туника с богатой вышивкой, на поясе висел кожаный кошель. Увесистый мешочек притягивал взгляды, и всем, пожалуй, подумалось, что в нем вдосталь и золота, и серебра, ведь все в этом человеке, от туники и добротных сапог до расчесанных длинных волос, указывало на то, что он весьма богат. Кроме него, на площади был еще десяток чужаков, мужчин с обветренными лицами, с кружками в руках. Я заметил, что на корабле горит огонь в жаровне, так что остальные члены команды, похоже, оставались на борту.

Нам дали место у костра, и некоторое время мы только слушали. Я увидел, что лицо человека в плаще морехода изуродовано длинным шрамом, идущим поперек носа. В руке он держал большую глиняную кружку и делал большой глоток каждый раз, когда островитяне, собравшиеся вокруг костра, задавали ему очередной вопрос. Затем он проводил ладонью по светлой бороде и отвечал негромким голосом.