Текст книги "Спираль зла"

16

– Подъем.

В ее сон вторгся чей-то голос. Властный голос.

– Просыпайтесь, пора…

Голос проник в ее сознание и звучал где-то между сном и явью, как жидкость, которую каждым капилляром впитывает промокашка.

Жюдит приоткрыла один глаз. Утренний свет что-то загораживало.

На нее испытующе глядели два глаза. Они были близко. Слишком близко.

Она быстро, извиваясь, отползла к изголовью кровати. Над ней склонилось безобразное лицо Морбюса Делакруа.

– Что вы здесь делаете? – спросила Жюдит.

– Разве вы не видите? Бужу вас. Поднимайтесь. Ну вы и соня… Уже десять утра.

– Сколько?

Она взглянула на время у себя в телефоне.

– Это все горный воздух, – прокомментировал Делакруа, улыбаясь. – Собирайтесь. Через десять минут я отвезу вас в город. У нас сегодня вечером гости, и я должен отдать кое-какие распоряжения.

Он уже подошел к двери.

– В город?

– В Парадиз. Восемь тысяч четыреста семь жителей, единственный город в этой долине. Не переживайте, мы всю дорогу сможем говорить о кинематографе, а во второй половине дня я буду к вашим услугам.

И режиссер быстро вышел.

Жюдит перевела дух. Интересно, сколько времени он провел в комнате, глядя на нее спящую?

* * *

Делакруа вел машину, рискуя свернуть себе шею на извилистой дороге, и Жюдит всякий раз пугалась, когда они входили в очередной вираж и внизу между деревьев открывалась долина. Мало того, его старенький «Мегари», казалось, вот-вот рассыплется на части: он дрожал, скрипел и опасно кренился при каждом повороте, прижимая Жюдит к дверце.

Они миновали крутой склон, обрывавшийся в долину, и им открылся пейзаж с черными пихтами, кленами, буками и лиственницами. Волосы Жюдит шевелил ветер, и тот же ветер доносил до них запахи замусоренных подлесков.

– Вам страшно? – Режиссер повысил голос, чтобы перекрыть шум ветра и мотора.

– Что?

– Я все время вытворяю что-нибудь кошмарное и пугающее, а вы? Стоит только мне расслабиться, и ужас толкнет меня к экрану, – продолжал он, не дожидаясь ответа и слишком быстро проходя следующий вираж. – Ужас для меня – отвлекающий маневр, чтобы победить собственные страхи.

Он отвел глаза от дороги, чтобы посмотреть на Жюдит, и она с трудом удержалась, чтобы не напомнить ему о следующем вираже.

– Марио Бава говорил о чем-то подобном. Бава снял несколько хороших фильмов, но для шедевра он был слишком скромен. Высот достигают только гордецы из гордецов.

– Кто, например?

Тут раздался громкий пушечный выстрел, от которого задрожало даже небо, не говоря уже об окрестных горах, отразивших раскаты эха.

– Дрейер. Бергман. Брессон. Клузо. Уайлдер. Лин. Кубрик. Хитч… Не смешите меня. Вы прекрасно поняли, что я хочу сказать.

«Делакруа? – подумала Жюдит. – Ведь ты включил себя в этот список? Бьюсь об заклад, что включил».

От бешеной езды ветер свистел в ушах. Она сообразила, что он не назвал ни одного режиссера, родившегося после 1930 года. Делакруа родился в 1976 году.

Жюдит подняла глаза и посмотрела на потемневшее небо вдали за горами. Облака снова заняли угрожающую позицию. Значит, скоро пойдет дождь.

Увидев, что они достигли наконец ровного дна долины, она вздохнула с облегчением. Ей вспомнилось, как когда-то вот так же быстро вел машину Мехди, и все, кто в ней был, молили бога, чтобы доехать благополучно.

ПАРАДИЗ

8407 ЖИТЕЛЕЙ

802 МЕТРА НАД УРОВНЕМ МОРЯ

Они миновали указатель и въехали в город. Серо-черные дома, похожие на кладбищенские памятники, магазины одежды, чьи витрины не изменились за прошедшие десять лет, террасы пустых кафе, где можно было увидеть разве что пару проезжих мотоциклистов, и маленькая квадратная площадь с фонтаном посередине, на которой Морбюс выбрал место для остановки. Он обернулся назад, чтобы взять с заднего сиденья какой-то маленький предмет. Это была компактная и легкая монокулярная видеокамера «Пентакс VM6Х21WP», позволявшая снимать быстрее, чем экшн-камера типа «Гоу Про» и умещавшаяся в зажатом кулаке. Морбюс начал снимать сразу, как только они вышли из «Мегари».

– Взгляните, Жюдит, – сказал он. – Настоящий мир начинается там, в буквальном смысле в пределах досягаемости камеры.

Он обернулся, чтобы заснять ее, и ей сразу стало неловко.

– Эта камера для меня как аппендикс, как некое разрастание, ничуть не менее важное для моих отношений с миром, чем глаза, руки или пенис. Вы смотрели «Человека с камерой», Жюдит?

«Дзига Вертов, 1929 год», – подумала она, но не стала ничего говорить, лишь кивнула. Ей вовсе не хотелось разыгрывать перед ним роль отличницы.

Морбюс перешел на ту сторону площади и вошел в маленький продовольственный магазин, не переставая снимать. Жюдит шла следом за ним.

– Салют, Роналдо, – сказал режиссер.

На кассире, сидевшем за кассой, была старенькая тенниска с изображением знаменитого футболиста. Выглядел он лет на пятьдесят и был совершенно лыс. Делакруа непрерывно его снимал.

– Здравствуйте, месье Делакруа, – ответил «Роналдо», ничуть не удивившись и улыбнувшись в камеру.

«Серьезно? – подумала Жюдит. – Но это просто невероятно… Парень снимает всех на камеру, будто они все – статисты его чертовых фильмов».

Делакруа взял тележку и пошел по торговой аллее в ярком неоновом свете, одной рукой набирая покупки и толкая тележку, а другой продолжая снимать. Одна из покупательниц уставилась на него мрачным взглядом. Делакруа зумом увеличил ее усталое и неприветливое лицо, а она покачала головой и пошла дальше, рассердившись.

Жюдит подумала, что Делакруа говорил правду: он действительно чувствовал мир объективом своей камеры. Неужели та помогала ему улавливать моменты, которые ускользали от глаз?

Они побывали у мясника, у зеленщика, в винном подвале и вернулись к машине. Делакруа ни на секунду не выключал камеру и снимал безостановочно, даже когда расплачивался.

«Что он будет делать со всеми этими видео? Пересматривать по ночам? – Жюдит где-то читала, что киношники не спят больше трех часов. – Что видит он такого, чего не видим мы? Что хочет вытащить на поверхность? Получается, что он, перестав снимать фильмы, вовсе не перестал снимать». Для других мы всегда остаемся всего лишь образами… Где она вычитала эту фразу?

И тут Жюдит увидела, что вокруг одной из скамеек на площади, совсем рядом с «Мегари», собралась группа парней, на вид безработных. Они следили за каждым движением Делакруа, подходившего к ним с камерой.

«Не надо, Морбюс…» – подумала Жюдит.

Но он уже направил на них камеру.

– Эй, ты, что ты там снимаешь? – крикнул один из них, сидящий на спинке скамейки маленький бледный блондин в кожаной куртке. – Прекрати снимать!

Делакруа, наоборот, нацелил на него камеру, и Жюдит поняла, что он снимает крупный план.

– Ты что, глухой? Я сказал, не смей меня снимать!

– Ты что, не понимаешь, что он тебя дразнит? – крикнул еще один.

Маленький блондин спрыгнул со скамейки и направился прямо к режиссеру. Остальные двинулись за ним. Жюдит поняла, что, несмотря на свой малый рост, главный у них – белобрысый.

– Морбюс, прекратите, – шепнула она.

Но Делакруа, казалось, был полностью поглощен своим занятием, и не оторвался от него, даже когда парни его окружили. Один из них попытался отнять у него камеру, но режиссер ловко увернулся и вскочил на скамейку, с которой только что встала вся банда. Теперь он нависал над ними и снимал их сверху.

– Черт, этот сукин сын явно нарывается! – вышел из себя один из парней, подняв на него глаза.

– Ублюдок! Вообразил себя Спилбергом…

– Заткнитесь, – сказал белобрысый, подходя к ним. – Слышь, чувак, – спокойно прибавил он, – ты должен немедленно отдать мне эту камеру.

– Морбюс, прошу вас, – сказала Жюдит.

Она ощущала царящее напряжение каждым мускулом, каждой клеткой. А Делакруа, похоже, не отдавал себе отчета, в какой опасности находится, насколько взвинчены подростки, окружившие его, как стая гиен, готовых напасть. Он словно плевал на опасность. Или играл с ней… Поскольку Делакруа снимал разъяренную банду, все так же нависнув над ней.

– Сто евро каждому, кто улыбнется мне, – бросил он.

– Что?

– По сто евро за улыбку ваших очаровательных мордашек.

– Эй ты, говнюк, это что, извращенские штучки или как?

– Он чокнутый, заберите у него камеру! – рявкнул еще один. – Плевали мы на его деньги!

– Сто евро, – повторил Делакруа. – Ну, давайте, мальчики, изобразите мне милые улыбки!

Жюдит увидела, как побледнел белобрысый.

– Вот гад, он тебя сейчас в гостиницу потащит…

– Что здесь происходит?

Все повернули головы в сторону раздавшегося голоса. Заложив руки за пояс, к ним спокойно подходил муниципальный полицейский.

– Вот этот тип провоцирует нас своей гребаной камерой! И все время снимает нас без разрешения! – пожаловался один из парней. – У него есть на это право?

– Это незаконно, господин полицейский, – присоединился другой. – Он не имеет права.

– Морбюс, опустите камеру, пожалуйста, – сказал муниципальный полицейский.

* * *

– Расскажите мне о своем детстве, – попросил Делакруа, когда они уже подъезжали к дому под шум близкой грозы и вспышки молний.

– О моем детстве?

– Ну да. Какие у вас были родители, чем они занимались, в какой обстановке вы росли…

– Вам это действительно интересно?

Ветер дул им в лицо, и волосы танцевали у режиссера за головой, как щупальца актинии.

– Да, Жюдит, мне это интересно. Люди вообще меня интересуют. Таковы уж все деятели искусства: они крадут жизни других. Постарайтесь вспомнить какой-нибудь эпизод из вашего детства, который годился бы для фильма.

Жюдит пожала плечами, и тут на лицо ей упали первые капли дождя. Морбюс настолько небрежно вел машину, что она испугалась, доедут ли они до дома.

– Пожалуй, ни один эпизод из моей жизни не достоин фигурировать в фильме.

– А я уверен, что такой эпизод есть, – возразил Делакруа. – У любого из людей обязательно существует хотя бы один.

Нагнувшись, он заложил еще один крутой вираж. Жюдит задумалась.

– Моя мама… – начала она наконец.

Он бросил на нее острый взгляд, вцепившись в руль.

– Когда я была маленькая, моя мама боялась всего на свете. У нее был постоянный страх за меня, и она хотела все время держать меня в доме, чтобы защитить, непонятно от чего… Если она слышала какие-нибудь страшные россказни, то ни за что не позволяла мне выходить на улицу. Всякий раз, когда все-таки удавалось выйти поиграть с друзьями, она буквально умирала от страха. Девчонки смеялись надо мной и над мамой из-за этой суперопеки. В компании подружек мне всегда было стыдно за нее. Настолько стыдно, что однажды, когда она довела меня до белого каления, я вечером опустилась на колени перед кроватью, сложила руки и стала молиться, чтобы она умерла и этот постоянный стыд кончился. Она… она умерла в следующем месяце.

По тому, как пейзаж вдруг замутился у нее в глазах, Жюдит поняла, что те наполнились слезами. Делакруа никак не комментировал услышанное, даже не выразил соболезнования, и она была ему за это благодарна.

Ветер осушил ей глаза, и девушка посмотрела наверх, на темнеющее небо, которое разрезали молнии.

– Давайте поговорим о вашем последнем фильме, – попросила она минуту спустя.

– О «Кровавых играх»? А что вы хотели бы услышать?

– Нет, о другом фильме. О том, что никогда еще не был показан в кинозалах.

Наступила тишина.

Следующий вираж Делакруа заложил еще круче остальных, заставив шины взвизгнуть и мучая коробку передач, в знак протеста застонавшую от такого обращения. Жюдит уцепилась за дверцу. Сердце у нее колотилось все быстрее и быстрее. Неожиданно режиссер резко сбросил скорость и остановился на полосе гравия на краю дороги, наехав на белую линию обочины. Жюдит удивленно смотрела на него. Ее поразил его неожиданно враждебный вид и застывший ледяной взгляд цвета стального неба.

– Должен внести ясность, – заявил он. – Не надо говорить об «Орфее». Ни сейчас, ни когда-либо.

17

Было 14:30, когда Сервас решил вернуться к допросу Виктории дю Вельц. Первый допрос никак нельзя было назвать убедительным. Она настаивала на версии, что была занята на ферме, а в ночь с понедельника на вторник гостила у друзей в Фуа. Сначала они сидели в ресторане, а потом Виктория осталась у них ночевать, потому что слишком много выпила, чтобы садиться за руль. А никакого Йонаса Резимона она вообще не знает.

Сервас попросил Самиру восстановить границы соединений и все телефонные счета дамы-пчеловода, и теперь они ожидали ответа оператора.

То, что Виктория, по ее же собственному признанию вообще редко выходившая из дома, вдруг решила именно в тот вечер, когда был убит ее брат, остаться ночевать у друзей, а не на ферме, сильно попахивало сфабрикованным алиби. Они установили имя и адрес сомнительных друзей, и выйти с ними на контакт было поручено Венсану. Сервас уже собрался сам ехать к Виктории и ее адвокату, как его заместитель вошел в кабинет:

– Друзья всё подтверждают: и ресторан, и время.

– Они могли сговориться.

– Чтобы совершить убийство? – скептически заметил Эсперандье.

Сервас покачал головой. Венсан был прав: гипотеза критики не выдерживала. В этот момент появилась Самира.

– Ответ получен. Тремя часами позже ее телефон находился в соте ресторана, о котором они говорят, действительно в двух километрах от дома друзей Виктории. Но в последние два дня его не было ни в соте психиатрической больницы, ни в Тулузе.

– Вот черт…

– Что будем делать? – спросила она.

– Будем продолжать допросы, – предложил Венсан. – Одних пчел тут будет недостаточно. При таком досье ни один следователь не подпишет санкцию на арест. Если мы никак не продвинемся, судья откажется продлевать содержание под стражей.

– Отсутствие телефона в соте вовсе не означает, что Виктория говорит правду, – возразил Мартен. – Она могла оставить телефон дома, когда встретила Резимона. С таким же успехом она могла снабдить Резимона пчелами и в другое время. И потом, сам-то он где? Опять исчез?

– Пока ничего не известно, – мрачно сказала Самира. – Может, и пчелы – тоже совпадение… В том районе много у кого есть ульи.

– Она сестра убитого, она пчеловод, и они ни о чем не сговаривались, – напомнил Венсан. – По крайней мере, у нас есть след и есть где копать…

Сервас взглянул на часы.

– У нас еще целых двадцать часов. По-моему, до этого дело не дойдет. Но я не буду против, если она проведет ночь в «аквариуме». И не буду против, если она предстанет перед судом за нанесение оскорблений и побоев полицейским.

– Согласен, – слегка в нос произнес Эсперандье. – Факт агрессии налицо.

У него из носа всё еще торчали ватные турунды, и из-за них нос приобрел приплюснутый силуэт, как у заправского боксера. Но перелома, слава богу, не было. Сервас улыбнулся впервые за несколько часов:

– Агрессия была со стороны гусей или со стороны их владелицы?

Самира хихикнула. Лицо Эсперандье обрело оттенок кирпича, которым облицованы тулузские дома. Врач хотел на сутки выписать ему больничный, но Венсан отказался. Хотя менталитет полицейских потихоньку и претерпевал некоторые изменения, он все-таки остался менталитетом чисто мужским.

– Ладно, давайте к делу, – велел Сервас. – Самира, ты пойдешь со мной. Венсан, не отставай от лаборатории: пусть ускорят токсикологический анализ Стана дю Вельца. И спроси у Фатии, что показало вскрытие погибшего.

– Она уже ответила, – сказал Эсперандье.

– И?..

– Она склоняется к версии с пчелами. Но, поскольку у нее нет полной уверенности, не хочет, чтобы ее заключение приобщили к делу, дабы избежать упреков в слабости доказательной базы, когда дело попадет в руки адвокату перед самым судом.

– Мудрое решение, – прокомментировал Мартен.

Виктория дю Вельц увидела, как он входит в кабинет, когда снова начал греметь гром. Она следила за ним глазами, моргая, как игуана или хамелеон, пока он шел от двери к себе на место. Женщина была явно довольна ходом следствия, о чем говорила улыбка на ее широком бульдожьем лице.

– Ваш брат перенес несколько операций, – сразу начал Сервас, – это вам о чем-нибудь говорит?

– Майор, – вмешался адвокат, который присутствовал при допросе, – я не понимаю вашей настойчивости. Моя клиентка уже…

– Мэтр, на этой стадии следствия вам вообще не следует вмешиваться.

– Вы хотите поговорить о тех трюках с заболеванием?

Мартен кивнул, поощряя мадам пчеловода продолжать.

– «Изменение внешности», как они это называли… Что за глупость! Надо быть сумасшедшим, чтобы подвергнуть себя таким испытаниям.

– Вы знаете, где его оперировали?

– В Париже. Это было, когда он еще работал в кино. Я вам уже говорила: из-за этого кино он и свихнулся. Все эти чокнутые, с которыми он общался… и которые выдавали себя за артистов… – Тут Виктория издала звук, похожий на крысиное шипение. – Люди настолько странные… Не знаю, кто они такие, и те ли это, кого вы ищете. И знать не хочу.

Она смерила их взглядом, в котором отразилось невыносимое отвращение, и Сервас снова почувствовал, что обливается по́том. Наверное, надо бы сдать несколько анализов, когда он закроет это дело…

– В то время вы ездили навещать его в Париж? – спросила Самира, сидевшая рядом с Сервасом.

Вмешательство этой «свистушки», как назвала ее про себя Виктория, поначалу выбило ее из колеи. Она и без того растерялась, когда Самира вошла в кабинет. Но внезапно ее лицо стало сосредоточенным, словно пчеловод мысленно собирала все свои воспоминания. В ее взгляде промелькнула искра, будто она внезапно что-то вспомнила.

– Да, один раз я ездила к нему в Париж, и он повел меня в одно из тех мест, где собирается такая же «живность», как он. Это место называлось… погодите-ка… «Кабаре руж».

Сервас никогда не слышал о таком месте, но на всякий случай сделал пометку у себя в блокноте.

– И давно это было?

– Не помню… года два, может, три тому назад… Помню, что он хотел представить меня своим знакомым. И некоторые из них мне сразу не понравились.

– Что вы хотите сказать?

Виктория пожала плечами.

– Не знаю… Было в них что-то… непорядочное, нечестное, что ли… Поверьте мне, я умею сразу различать мошенников и всяких специалистов такого рода, а от этих типов за версту несло скверными приключениями. Я предупредила Стана, чтобы он прекращал с ними общаться, что они навлекут на него беду.

Сервас трижды подчеркнул слова «Кабаре руж». Интуиция подсказала ему, что здесь может быть скрыто что-то очень важное.

– А их имена вы не припомните? Может, сможете описать их?

Она уставилась на него своими маленькими, вызывающе прищуренными глазками.

– Вы шутите? С тех пор прошли годы. В памяти все перепуталось. Брат тогда сказал мне, что я ничего не понимаю в том, чем он занимается, что я зря трачу время, чтобы очернить его работу, что мне не хватает интеллигентности. После этого я ему даже писать перестала.

Сервас смотрел на эту женщину, и от ее прямолинейной непримиримости у него по спине пробегал холодок. Он вспомнил еще кое-кого с таким характером – и еще раз спросил себя, сможет ли убедить Леа вернуться.

– Вам известно – он хотел, чтобы его похоронили в земле или сожгли?

– С чего вы взяли, что это меня интересует?

– У вас где-нибудь есть семейная усыпальница? – настаивала Самира.

Виктория дю Вельц хмуро покосилась на полицейских с недовольной гримасой рассерженного ребенка.

– Ну, есть одно местечко. Но это просто место на кладбище, и оно предназначено для меня.

18

Ветер дул все сильнее над маленьким живописным портом и над пляжем напротив отеля. И священник в очередной раз подумал, что одет не по погоде.

– Вы хорошо переносите качку, отец мой? – спросил человек в желтом дождевике, который велел называть себя Кеннет Цорн.

– Не очень.

Эйенга бросил тревожный взгляд на маленькую бело-голубую моторную лодку с названием «Алгол». Где-то ему уже попадалось на глаза это название, но вспомнить, где именно, он не смог. Святой отец не был специалистом, но такая погода казалась ему неподходящей для навигации: море, покрытое серыми гребешками волн, почти исчезло из виду за частым и настырным дождем, все небо было в тучах. А посередине то и дело вспыхивал луч слабого света, похожий на свет автомобильных фар, но тут же снова исчезал. Стоя на мокрой набережной, отец Эйенга протянул Цорну конверт.

– Отец мой, но ведь вы приехали сюда не только затем, чтобы передать мне этот конверт? – спросил Цорн. – Если не ошибаюсь, вы проделали весь этот путь только потому, что хотите понять, почему конверт так важен для несчастного Маттиаса Ложье?

Эйенга задумался. Продюсер был прав: он действительно хотел понять, хотел узнать. И заодно проверить, правильно ли подсказала ему интуиция, что здесь творится что-то скверное. Священник еще раз припомнил последние слова больного: «Ад, отец мой. И я был там одним из демонов».

– Хорошо, но по меньшей мере я могу пригласить вас в мой замок, чтобы отблагодарить. Вот увидите: это единственное в своем роде место.

Он почувствовал, что священнику не по себе.

– Не волнуйтесь, в открытое море мы не пойдем. Остров всего в кабельтове от берега. Однако мы должны поспешить. Уже начался отлив. Самую высокую точку прилив прошел в два часа дня, а к восьми вечера вода спадет. Нам нельзя терять время. Уже через час мы потеряем возможность доплыть до острова.

Эйенга колебался. Ну, почему бы и нет, если он все равно уже здесь… Кончилось тем, что он забрался в лодку и уселся, закрывшись зонтиком, который всюду брал с собой. Зонтик сразу вывернуло ветром, и святой отец долго пытался вернуть ему прежний вид, постоянно теряя равновесие.

– С открытым зонтиком у вас ничего не получится на таком ветру, – предупредил его Цорн. – И будьте внимательны, отец мой, иначе улетите за борт. Сядьте, пожалуйста.

Как только священник уселся, режиссер завел мотор в 20 лошадиных сил и направил лодку к фарватеру между двух опасных точек: мыса Плуманах с востока и мыса Трегастель с запада. Едва они прошли их, сразу встретили сильный порыв ветра с морской пеной и дождем. Лодка качалась и крутилась на волнах, то поднимаясь, то ныряя вниз. Порывы ветра вскоре порвали ткань зонтика, и священник положил теперь уже бесполезную вещь на дно лодки. Дождь барабанил по корпусу лодки и по лицу, вынуждая Эйенгу все время закрывать глаза. Его пальто, рубашка и штаны быстро промокли.

Волны. Соль. Йод. Брызги.

Он посмотрел на мрачный остров под завесой дождя, который, как и они, отражал атаки моря, и вдруг не без опаски понял, что вовсе не хочет застрять в этом мрачном месте в компании странного человека, не укладывающегося в его представления о людях и о комфорте на твердой земле.

С того момента как они вышли из порта, Цорн не сказал ни слова. Отец Эйенга воспользовался тем, что тот очень внимательно смотрит вперед на остров, чтобы разглядеть продюсера получше под его ярко-желтым дождевиком. Изборожденное глубокими морщинами лошадиное лицо, слишком длинные волосы, на удивление большой рот, где зубы налезали друг на друга, кустистые брови. Все это вместе напоминало маску из малобюджетного фильма.

Священник увидел бледно-голубоватые скалы, которые опасно приближались, но Цорн знал свое дело и ловко маневрировал между скал, пока они не достигли якорной стоянки, занесенной песком и защищенной от ветра.

– Прошу вас, отец мой, – сказал Цорн.

Запыхавшийся, промокший священник ступил на глубокий песок. Вдохнув всей грудью морской воздух, он нагнулся, быстро направился к выдолбленным в скале ступеням и поднял глаза к серой массе замка, со всеми его башнями, бойницами и окнами. По-деревенски грубоватый и массивный, он, казалось, был выстроен для отражения натисков непогоды. Сосны, что росли вокруг, стонали от ветра, а серебристые чайки весело плясали в воздушных потоках.

Продюсер выключил мотор, вытянул лодку на песок и привязал к покрытому ржавчиной швартовочному кольцу.

– Добро пожаловать, – сказал он, открыв простым ключом первую тяжелую дверь, и они оказались в узком коридоре, где с трудом могли разминуться два человека. Коридор кончался лестницей. Дойдя до верхней площадки, они вошли в зал, очень высокий и просторный, где каменные стены украшали драпировки и деревянные панели. Священник огляделся вокруг. Вопреки своему строго выдержанному средневековому виду, зал неожиданно оказался очень теплым. Эйенга пробежал глазами по лампам, коврам, уютным диванам и антиквариату.

– Я сейчас вернусь, отец мой, – сказал Цорн.

Священник остался один, и его внимание привлек смешанный запах ладана и конопли. По стенам были развешаны афиши тех самых фильмов, что он видел на странице «Википедии», посвященной Цорну: «Церемонии», «Эржебет», «Кровавых игр». И еще других, таких как «Изгоняющий дьявола»… Но какой же священник никогда не слышал об «Изгоняющем дьявола»?

Цорн появился минут через пять, одетый в экстравагантное красно-черно-золотое кимоно, которое он обвязал вокруг пояса, и Эйенга увидел его босые ступни и гладко выбритые икры.

Продюсер протянул священнику полотенце и чистую рубашку.

– Вот, возьмите, а то вы совсем промокли… По крайней мере, вытритесь.

Священник разделся по пояс, вытерся полотенцем и надел рубашку, у которой рукава были намного длиннее его рук. Он заметил, что Цорн внимательно наблюдал за ним все время, пока он приводил себя в порядок.

– Ну вот, отец мой, теперь вы соответствуете нормам для священника, – прокомментировал хозяин замка.

Эйенга вдруг поймал себя на мысли, что хочет оказаться где-нибудь далеко отсюда. Не без тревоги он вспомнил слова, сказанные Цорном перед отплытием: «Уже через час мы потеряем возможность доплыть до острова». Это означало, что в настоящий момент нечего и рассчитывать добраться до суши на каком-нибудь плавсредстве. Даже на лодке… И в ближайшие часы тоже. А сможет ли он дойти до берега пешком и не утонуть? Эйенга не умел плавать, а потому первый вопрос, который он себе задал, был: «Сколько длится прилив»?

Цорн снял со спинки кресла с подголовником желтый дождевик, который повесил туда, чтобы с него не капало на ковер, вытащил из кармана адресованное ему письмо и вскрыл его.

Отец Эйенга уже знал, что содержится в этом письме.

Электронный ключ. 32 гигабайта.

Цорн несколько секунд удивленно его разглядывал, потом подошел к секретеру, который соседствовал с бесстрастным бирманским Буддой, открыл свой ноутбук и сел. Включив ноутбук, воткнул ключ в гнездо USB. Через несколько секунд на экране появилось лицо Маттиаса Ложье. Тот пристально смотрел в объектив.

– Привет, Цорн…

Застыв посередине зала, затаив дыхание, священник нервно сглотнул.

Голос вовсе не походил на тот, которым разговаривал его пациент на больничной койке. В нем чувствовалось что-то… угрожающее. И тот полный боли взгляд, который знал Эйенга, куда-то исчез. Теперь на него смотрела пара глаз, полных ужасающей жестокости. Кроме того, видео, скорее всего, снимали где-то в другом месте: за спиной Маттиаса, сидевшего на стуле, угадывалась стена, выкрашенная в белый цвет.

– Мне конец, Цорн, – продолжил голос с той же интонацией. – Меня дожидается ад… И тот священник, что приходил ко мне, уже ничего не может изменить. Если ты сейчас меня видишь, то поймешь, о чем я говорю. Потому что это означает, что он передал тебе конверт…

Цорн обернулся и бросил быстрый, почти незаметный взгляд на стоявшего за ним Эйенгу, потом вернулся к экрану и снова сосредоточился на видео.

Святой отец застыл. Был ли то страх от услышанных слов, который так удивил его в глазах продюсера? Что все это означало?

– Рак от контакта с асбестом, асбестовый рак. В то время он был распространен повсюду, помнишь? – продолжил голос. Наступила пауза. Ложье, опустив глаза, казалось, приходил в себя. Ресницы его подрагивали, а потом глаза вдруг раскрылись и с удвоенной ненавистью уставились в объектив. – Но тебя тоже ждет ад, Цорн. Тебя и остальных… Потому что ты продолжил. Потому что вы все продолжили… Вы все будете в аду, и я вас там дождусь. Пока, Цорн…

Последний взгляд с экрана – и изображение исчезло. Затемнение. Тишина.

Снаружи, приглушенная толстыми стенами замка, бушевала буря. Цорн медленно отодвинул свой стул к секретеру, посмотрел на конверт, на котором была нарисована спираль и написано его имя, и повернулся к священнику. Глаза его сверкали.

– И что вы об этом думаете?

Эйенга старался ответить спокойно, хотя сердце у него и колотилось:

– Я полагаю, вы знаете, на что он намекает.

– Знаю.

Священник указал пальцем на спираль на конверте:

– А что означает этот рисунок?

– Насколько я понимаю, отец мой, вы не слишком хорошо разбираетесь в фильмах ужасов?

Священник поднял глаза и быстро взглянул на афишу «Изгоняющего дьявола».

– Я один раз видел «Изгоняющего дьявола». И нашел этот фильм… склонным к крайностям.

Продюсер, казалось, на миг позабыл и об электронном ключе, и о конверте.

– А вам, отец мой, приходилось присутствовать при процедурах экзорцизма? – спросил он с неподдельным интересом.

Священник ответил не сразу.

– Приходилось… Они не имеют ничего общего с тем, что показано в фильме.

Кеннет Цорн задумчиво покачал головой.

– А вам известно, отец мой, что в фильме голосом демона говорит одна старая ханжа?

Эйенга нахмурился:

– В каком смысле?

– Уильям Фридкин, режиссер фильма, долго искал голос, который соответствовал бы ужасному демону Пазузу, говорившему устами юной Реган. И нашел нужный голос у пятидесятидевятилетней актрисы. Та была человеком очень верующим и страстной курильщицей… Когда-то даже получила «Оскара», но потом что-то пошло не так, о ней все позабыли, и она начала пить. Ее имя Мерседес Маккэмбридж. Чтобы добиться особого горлового звучания голоса, нужного Фридкину, она требовала, чтобы ей приносили бурбон, заедала его сырыми яйцами и курила сигарету за сигаретой. Во время съемок она велела накрепко привязывать себя к стулу, чтобы испытывать те же муки, что испытывала юная девушка, одержимая демоном. И еще потребовала, чтобы с ней рядом постоянно находились два священника из ее близких друзей и не давали ей сойти с пути истинного. Фридкин ее не щадил. Иногда на верную интонацию одного только слова уходило больше тридцати дублей, и съемки шли ежедневно по десять часов. Бедная Мерседес безропотно соглашалась на все. Однако в перерывах ее друзья-священники читали ей Библию, и у нее был собственный особнячок рядом с киностудией, поскольку она слишком уставала и физически и психически, чтобы садиться за руль после каждого съемочного дня[10]10
  Это подлинная история.


[Закрыть].

Цорн с довольным видом усмехнулся:

– А потом Фридкин микшировал все ее вопли, хохот и все звуки, которые ей дались с таким трудом, с визгом поросят на скотобойне и с криками ребенка, на самом деле проходившего процедуру экзорцизма. Я не знаю, где он все это раздобыл. Фридкин пообещал Мерседес, что ее имя будет обозначено в титрах, однако свое обещание не выполнил. И в результате бедная Мерседес лишилась аккредитива за свою невероятную работу. Вот видите, отец мой: мое окружение изобилует негодяями, эгоистами, врунами и психопатами…