Текст книги "Спираль зла"

23

Маттиас Ложье проснулся около 2:30 утра. Взглянул на часы и подумал, что ночь будет длинная – и первая ее половина, и вторая.

Он вслушался в тишину маленького больничного центра. Что это больница, Маттиас определил по глухому шуму стоящей вокруг аппаратуры.

Палата была освещена скудно, но смотреть там было, в сущности, не на что. Он уже знал наизусть каждую деталь, каждое темное пятно на стене. Вот бы лежать в палате, откуда видно море. Лунный свет, волны, медленно плывущие по небу облака, птицы…

Ложье спрашивал себя, существуют ли вообще такие места, где пациенты могут любоваться океаном и небом прямо с коек, и становится ли им от этого легче. И если всего этого не существовало, то следовало бы это придумать. Наверное, правда, что ко всем страданиям и перспективе скорой смерти надо еще прибавить отвратительную еду и убожество декора? И нехватку хлеба? Зато для Олимпийских игр, футбольных чемпионатов и киносъемок условия что надо!

Больница – это все равно что тюрьма. Никто не желал об этом подумать, потому что никто не желал там оказаться… Чушь. В конечном итоге все там окажутся. В больнице, не в тюрьме. Тюрьма предназначена для небольшой группы людей. Маттиас еще не решил, с кем сначала будет разговаривать: с журналистами или с полицейскими. Интересно, отдал ли священник электронный ключ Цорну?

В дверь очень тихо постучали. Вошла медсестра, и Ложье догадался, что она улыбается под маской.

– Что, не спится?

– Болит… – прошептал он.

Она понимающе покачала головой. Маттиас проследил глазами, как медсестра вернулась, чтобы закрыть дверь, и подошла к кровати. Он услышал стук каблуков: она не носила тапочек, как большинство персонала. Заметил, что она не стала зажигать свет, и был ей за это благодарен: яркий свет резал ему глаза.

В полумраке, освещенном ночником и голубоватым светом мониторов, медсестра пододвинула к кровати стул и уселась. Потом вытащила из кармана халата шприц, жгут и флакончик со спиртом.

– Укол в такой час? – удивился он.

– Разве вы только что не сказали, что у вас боли?

– Да, но…

– Ну вот я и хочу вас обезболить.

У него возникло смутное ощущение, что он где-то уже слышал этот голос. Должно быть, днем. На ней тогда тоже была маска, и лица он не разглядел. И потом, последняя сказанная ею фраза была для него таким облегчением, что он чуть не расплакался от благодарности.

Медсестра взяла его руку за запястье и положила себе поперек колен ладонью вверх. У нее были очаровательные колени, которые в свете аппаратов казались загорелыми, и он оценил мягкость ее прикосновения. Это напомнило ему детство, когда он клал голову на колени матери, а та гладила его по волосам. Детство… С тех пор как Маттиас оказался в больнице, он думал о детстве все чаще и чаще. И ему очень хотелось идти куда глаза глядят. Что же сейчас царапает его? Почему одна часть его мозга настойчиво говорит, что тут что-то не так?

– Мне впервые здесь колют морфин среди ночи, – сказал Ложье.

В ответ медсестра только хмыкнула.

– Но зашли вы очень кстати, – добавил он, улыбаясь.

Она посмотрела на него, и он увидел, как глаза ее полыхнули зеленым огнем. Теперь Маттиас был уверен: где-то он уже видел эти глаза.

– Вы новенькая? – спросил он.

На этот раз медсестра не ответила. Она уже затянула жгут вокруг руки и протерла локтевую впадину спиртом, чтобы яснее обозначилась вена. Игла вошла легко, но Ложье все равно зажмурился, когда она проткнула кожу, и почувствовал облегчение намного раньше, чем морфин попал в кровь. Заранее. Человеческий мозг склонен откалывать всякие шутки.

– Ну вот, всё в порядке, – сказала медсестра. – Теперь боль должна быстро пройти.

Она с сухим щелчком ослабила узел и сняла жгут, а потом опустила их в карман вместе со шприцем и флакончиком спирта. А разве она не должна была выбросить их в мусорную корзину? Ковид же…

– Странно… – сказал он.

– Что именно? – Ее рука в перчатке уже лежала на ручке двери.

– Я абсолютно уверен, что уже где-то видел вас, но не здесь.

Из-под маски она бросила на него взгляд, в котором уже не осталось ничего дружеского и доброго. В этом взгляде была такая жестокость, что Маттиас испытал настоящий шок, словно его внезапно и сильно ударили, – и всепоглощающий ужас.

– Поспеши все обдумать, времени у тебя осталось очень мало.

* * *

КОЗЕЛ.

Точнее, некое существо, наполовину человек, наполовину козел. Его огромная фигура занимала половину комнаты, а голова доставала до потолка.

Этого просто не могло быть.

Но тем не менее Жюдит видела его морду с расширенными ноздрями, заостренные уши, огромные закрученные рога, блестящую шерсть и хищную черную голову. И прежде всего – круглые глаза, смотревшие на нее с такой свирепостью, что вся она сжалась в комок на кровати.

– Нет! Прошу вас, не надо!..

Существо приблизилось и теперь заняло все поле зрения. Смотреть на него было противно, и Жюдит отвела глаза, зажмурив их крепко-крепко, как обычно поступают сильно испуганные дети. Она почувствовала на себе его горячее и тяжелое дыхание, и ее передернуло. Все, что она сейчас чувствовала, было бесконечное отвращение, соединенное с таким же бесконечным ужасом. Жюдит съежилась еще больше…

И проснулась.

Обливаясь по́том, она лежала на смятой простыне, и сердце ее, казалось, вот-вот улетит куда-нибудь подальше отсюда, как птица.

Жюдит зажгла маленькую ночную лампу в изголовье кровати под балдахином.

Какой страшный сон…

Она полежала какое-то время, чтобы прийти в себя и прогнать из головы все эти ужасы. Главное, все было так реально – и так волновало…

Раздался шум мотора. Возможно, именно он ее и разбудил. А может, тот факт, что она достигла вершины кошмара… Потолок неожиданно осветили автомобильные фары. Жюдит нагнулась и посмотрела на телефон. 3:47. Неужели кто-то вернулся сразу после трех часов утра? Она откинула одеяло, встала, подошла к окну и заглянула вниз.

На гравии парковалась черная полноприводная машина. Дождь расчерчивал фары короткими, как занозы, штрихами. Впрочем, фары скоро погасли. Водительская дверь открылась. Собаки не залаяли: вероятно, они признали звук мотора.

Артемизия…

Одета она была в тот же дождевик, что и при первой встрече. Женщина быстро исчезла в доме.

Интересно, что же делала Артемизия на улице в такой час? Может, у нее есть любовник? Или была назначена встреча с дилером? Но даже дилеры не назначают встречи в четыре утра… Жюдит оглядела лес. Огромный и совершенно черный. Свет не прорывался сквозь эту черноту. На многие и многие километры тянулся непроходимый лес, где царили чернильная тьма и какая-то нетронутая тайна. Он, как море, покрывал окрестные холмы, где виднелись только скалистые вершины, грызущие облака. Мозг Жюдит внезапно пронзила мысль: сколько людей живут в этих горах? И сколько здесь укромных мест, куда ни разу никто не заходил и где можно незаметно похоронить человека? Сколько отдельно стоящих домов, где можно запереть человека, и никто не услышит его криков? И неужели тем, кто здесь живет, ни разу не пришло в голову совершить преступление?

Жюдит отошла от окна и вернулась к кровати, но вдруг заметила то, чего раньше не замечала. Дверь… дверь была открыта… Но она закрыла ее, когда ложилась, это совершенно точно. Что же это такое? Она никогда не оставляла дверь открытой в чужом доме. Даже в том состоянии, в каком была…

Жюдит снова заперла дверь, подошла к кровати и схватила стакан с водой, стоявший на ночном столике. Ей очень хотелось пить, голова была тяжелая, а язык – как сухая картонка. Она уже снова улеглась, но тут ее внимание привлекло что-то на кремовом прикроватном коврике, освещенном ночником.

Это была шерсть. И не просто шерсть, а шерсть животного, черная и блестящая.

24

Дверь в палату Маттиаса Ложье резко распахнулась, и в нее вбежала группа постоянного дежурства. Ровно сорок секунд назад мониторы показали, что пациент не подает признаков жизни.

– Дьявол! – крикнула дежурная медсестра.

Кардиограмма была плоской и ровной, как автострада между Гентом и Антверпеном, частота и ритм пульса упали до нуля.

В следующие минуты группа всеми средствами пыталась вернуть пациента к жизни, но безуспешно. Интерн сдался первым. Он выпрямился и с обреченным видом сказал:

– Всё. Хватит.

Вслед за ним и дежурная медсестра тоже прекратила реанимацию. Тут дверь в палату снова распахнулась, и в нее буквально влетела старшая медсестра. Она, как торнадо, пронеслась по палате, проверила все мониторы и досконально осмотрела Маттиаса Ложье. Именно она и засвидетельствовала смерть.

– А это еще что такое? – вдруг спросила старшая медсестра.

Интерн и дежурная сестра проследили за ее взглядом. На руке пациента был ясно виден след от укола.

– Кто-то сделал ему внутривенный?

Удивленная сестра отрицательно помотала головой.

– Не знаю… Для этого не было никаких оснований. Вполне достаточно было назначенной капельницы с готовой канюлей в левой руке.

– Тогда зачем ему сделали внутривенный укол вместо того, чтобы поставить капельницу через эту канюлю? – Старшая наклонилась. – Инъекция совсем свежая… и очень плохо сделанная. Настоящая порка… Хотела бы я знать, кто это сделал.

Она подошла к изголовью кровати и, просмотрев листок истории болезни пациента, приколотый к деревянной панели, сообщила:

– Я не вижу в назначении ни одной инъекции.

– Может быть, у него начались сильные боли? – предположила дежурная сестра.

Лоб старшей прорезали тревожные морщинки. Она повернулась к интерну:

– Кто сегодня дежурит?

– Мы, – ответил он.

– В таком случае, если б он вас звал, вы должны были услышать. Сейчас кто-нибудь еще есть на этаже?

– Насколько я знаю, нет.

Женщина, выдержав паузу, приказала:

– Соберите в комнате отдыха весь присутствующий персонал. Немедленно!

Дежурная сестра вздохнула. Ее дежурство заканчивалось через полчаса, и у нее было только одно желание: вернуться домой, позавтракать вместе с мужем и детьми и добраться до кровати. Ну что за невезение! Она увидела, что старшая достала из кармана халата мобильник и собирается кому-то звонить.

– Кому ты хочешь позвонить?

– Пьеру, – ответила старшая. – Пьер был директором центра. – У нас тут очень подозрительная смерть…

25

Четверг, 23 июня

Ей удалось заснуть только под конец ночи. Заря уже начала понемногу подсвечивать вершины гор. Проснуться-то она проснулась, но все еще оставалась во власти ночного кошмара, который не желал ее отпускать. Он все колыхался в медленном ритме прибоя, оставляя блестящий след на песке ее сознания.

Серый свет за окном предвещал еще один непогожий день. Она долго стояла под душем, стараясь стереть с себя последние лоскутки сна, как во время линьки.

Уже выходя из ванной, она словно что-то вспомнила и посмотрела на коврик перед кроватью и вздрогнула: там все еще лежал клок козлиной шерсти. Значит, кошмар не был сном.

– Ну как, получше себя чувствуешь? – спросила Артемизия, когда Жюдит спустилась на кухню.

Они уже на «ты»? Это что-то новенькое… А главное – в голосе Артемизии не было и тени упрека.

«А ты? Хорошо ли спалось после маленького ночного путешествия? – подумала Жюдит. – Где ты была нынче ночью?.. Впрочем, у меня самой темные круги под глазами».

– Я должна извиниться, – сказала она. – Сама не знаю, что со мной случилось.

– В любом случае дело не в еде. Больше никто не заболел.

Жюдит не стала сдерживать улыбку.

– Сегодня такое тихое утро, – заметила она. – А твои гости остались ночевать?

– Нет, после ужина все разъехались. У Стефана и Франки есть дом в получасе езды отсюда. Обычно они проводят все лето в Пиренеях. Стефан иногда бывает таким несносным занудой… Не находишь?

– А вы… никогда не держали здесь коз?

Взгляд, который быстро бросила на нее Артемизия, ясно подчеркнул неуместность вопроса.

– Коз? Нет, никогда не держали. А почему ты спрашиваешь?

– Да просто так…

Артемизия смотрела на нее в явном замешательстве. В этот момент в коридоре раздались шаги, и в кухню вошел Морбюс.

– У нас есть цитрат бетаина?

– Я приготовила тебе очищающий отвар, – ответила Артемизия.

– У меня просто болит голова. Не нужен мне очищающий отвар. Я хочу банановый смузи, он богат калием, а калий помогает с похмелья…

Тут режиссер заметил Жюдит.

– Привет. Хороший вечерок вчера выдался, а? – сказал он, улыбаясь.

Она почувствовала, что краснеет. А Делакруа прошелся шаткой походкой зомби.

– Просто отпад! Джорджо Ромеро и Лючио Фульчи точно оценили бы…

– Морбюс, прошу тебя! – сказала Артемизия, словно упрекала маленького ребенка.

В течение следующих пяти минут Делакруа поглощал свой смузи, все время косясь на Жюдит с таким видом, словно хочет что-то спросить.

– Итак, – наконец заговорил он, – я хочу тебе кое-что показать.

Жюдит заметила, что он тоже перешел с ней на «ты».

Они пошли по дому. После званого вечера девушка чувствовала себя как-то нервозно, и мысль о том, что ей предстоит обследовать дом, ее вовсе не вдохновляла. Наоборот, она чувствовала себя очень неуютно. Они прошли по коридору, свернули в другой коридор, отходивший направо перпендикулярно первому. Морбюс шел впереди своей походкой сельского гнома. Стены в этом коридоре были красные, как в ночном кошмаре или как в кино. В конце коридора он толкнул двойную дверь со стеганой кожаной обивкой и со створками, украшенными золочеными гвоздями.

Это был просмотровый зал.

Жюдит подумала, что тот маленький кинозал под названием «Искусство и эксперимент», где она открыла для себя Морбюса, был немногим больше этого. Всего три ряда стульев, но зато достаточно большой экран с бархатными шторами, а на стенах стеклянные светильники в виде тюльпанов. Все было сделано для того, чтобы создать в зале атмосферу старых кинотеатров былых времен. В углу стоял даже автомат для попкорна!

Делакруа спустился до первого ряда и сел на одно из центральных мест.

– Иди сюда и садись рядом, – велел он Жюдит.

Та послушно села, и он сразу нажал на кнопку в подлокотнике. Свет в зале погас, а экран засветился.

Поначалу Жюдит надеялась, что он хочет показать ей рабочие кадры «Орфея», своего «про́клятого» фильма, который так нигде и не был показан, – но вместо этого увидела эпизоды, отснятые вчера на вилле.

Сначала шла целая вереница лиц: улыбающихся, кривляющихся, суровых, любопытных, смеющихся, недовольных, враждебных, серьезных, открытых… Потом пошли взгляды: забавные, заговорщицкие, косые, угрожающие или застывшие… От этого странного дефиле ей стало не по себе. Было в нем что-то тревожное и нездоровое, что-то от чистейшего вуайеризма[11]11
  Вуайеризм – в широком смысле – страсть к подглядыванию.


[Закрыть]. Прошла еще секунда – и Жюдит вздрогнула, увидев на экране свое лицо: анфас, профиль, три четверти… Она то пристально глядела в камеру, то вела себя так, будто никакой камеры нет, и ее лицо отражало всю гамму выражений от любопытства до тревоги, от удивления до забавного развлечения.

Ей стало вдруг душно в полутьме маленького зала, где единственным освещением служило ее лицо на экране.

Следующие кадры вообще заставили ее вытаращить глаза и вжаться всем телом в спинку стула, словно стремясь исчезнуть.

Женщина, у которой вместо глаз зияли черные дыры, а по щекам вместо слез текли ручейки крови, в беззвучном крике открывала рот, а туда вползали сотни каких-то черных насекомых. Потом на экране появилась древнеегипетская фреска с изображением Сета, бога хаоса: на человеческом теле сидела продолговатая ослиная голова. Кайман, ухватив маленькую антилопу гну за заднюю ногу, тащил ее в котел, где варилось мясо; она жалобно мычала и глядела обезумевшими от ужаса глазами, а тем временем на нее с бесстыдным урчанием набрасывались огромные ящерицы. В ладони ребенка билась птица, а за тоненькую шею ее держали блестящие лезвия ножниц. Они повисли над птицей, металлически звякнув, и ее крошечный клюв раскрылся в беззвучном крике, прежде чем отрезанная головка упала вниз. В кадре, снятом очень крупным планом, лезвие бритвы прошлось по языку, вытащенному изо рта пинцетом. Из распухшего трупа с лопнувшим животом, полным гниющих внутренностей, где копошились черви, вдруг выползала любопытная треугольная морда рептилии.

Жюдит начала задыхаться, ее била дрожь.

– Прекратите это, Морбюс, пожалуйста! – взмолилась она, отводя глаза от кошмарных кадров.

Делакруа выключил экран, и в зале сразу же зажегся свет.

Она тяжело дышала, а на экране вдруг снова крупным планом появилось ее лицо, любопытное и испуганное.

И тогда Морбюс Делакруа повернулся к ней и посмотрел на нее испытующим взглядом инквизитора. Взгляд его был холодным, как горная дорога между снежных сугробов.

– Кто ты, Жюдит? – спросил он.

26

Отец Эйенга обошел свою церковь, благоухавшую запахом целого леса свечей. В этом месте он почему-то чувствовал себя неловко. После мессы подошел к фреске, изображавшей Иисуса в пустыне, и вспомнил, что написано об этом эпизоде в Евангелии от Матфея: «Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами»[12]12
  Мф. 4:1–3.


[Закрыть].

Ему тоже довелось увидеть лицо Зла на острове. Значит, дьявол принял облик Кеннета Цорна? Ему снова и снова виделся язык продюсера, лижущий его ладонь, и слышался голос, произносящий странные слова. Кто был этот человек? И что означало послание, переданное Маттиасом Ложье?

«Утяжели крест мой, – думал святой отец, возвращаясь в пресвитерий. – Не дозволяй, чтобы облегчился мой груз. Ради всего святого, не допусти меня еще раз встретить такого человека, как Кеннет Цорн».

Он вошел в пресвитерий, снял белый стихарь, пропахший средством от моли, и повесил его на место. Потом достал из холодильника блюдо и включил телевизор. Сидя в одиночестве за длинным столом, рассеянно слушал новости – вечную литанию несчастий и безумия этого мира, нескончаемую демонстрацию коллективной расплаты, которая не может закончиться. И вдруг голос журналиста заставил его насторожиться и поднять глаза:

– «Продюсер Кеннет Цорн, знаменитый тем, что успешно наладил производство фильмов ужасов во Франции в двухтысячные годы, вчера покончил с собой. По сведениям региональной прессы, он бросился с башни замка, расположенного на одном из бретонских островов, в котором обитал несколько лет. Кроме того, замок почти полностью был разрушен случившимся там пожаром. Связаны ли эти события между собой, пока неизвестно».

На маленьком экране телевизора появилось надменное лицо, слишком хорошо известное священнику: лицо Кеннета Цорна.

Отец Эйенга встал и принялся мерить комнату шагами. Давно уже он не чувствовал себя таким печальным и подавленным. К чему было это самоубийство? Это изнасилование самого себя?

И тут он вспомнил странные слова, которые произнес в больнице умирающий пациент: «Ад, отец мой… И я был одним из его демонов…»

Он должен поговорить с Маттиасом Ложье. Должен вернуться в тот маленький больничный центр.

* * *

– Кто ты, Жюдит?

Вопрос все еще звучал у нее в ушах. Делакруа не сводил с нее пристального взгляда. Он дожидался ответа.

– Я… я не понимаю вопроса, – пробормотала она, мысленно благодаря голубоватый свет экрана, маскировавший бледность ее лица.

– Я наблюдал за твоей реакцией на все эти изображения, – сказал он.

– Откуда они взялись? – поинтересовалась Жюдит отчасти из любопытства, отчасти из желания сменить тему разговора.

– Ну, например, антилопа и крокодил были настоящие, а все остальное – трюки, комбинированные съемки. Это кадры, которые я когда-то отснял, но нигде не использовал. В то время, чтобы изучить, как они воздействуют на зрителей, я проверял это на сотнях людей. Собирал их в зале и крутил наиболее жесткие эпизоды, параллельно снимая их лица и отмечая, что надо будет использовать дальше. Но ты не ответила на вопрос: кто ты, Жюдит?

Она сглотнула.

– В каком смысле?

И заметила, что Делакруа улыбнулся.

– Видишь ли, меня интересует все, что происходит глубоко внутри тебя, Жюдит, а вовсе не то, куда ты позволяешь заглядывать другим. Я хочу узнать твои тайны, твои самые глубинные мысли, твой гнев, твои страхи и все, к чему ты питаешь отвращение… А взамен открою тебе двери в мой внутренний мир, в мое творчество. Таково мое условие.

Она почувствовала огромное облегчение. На секунду ей показалось, что Делакруа говорит совсем о другом: о том, что однажды он ее уже раскусил.

– И каким образом я смогу это сделать, как вы думаете?

– Постепенно, шаг за шагом. Ты останешься здесь на несколько дней. И на каждый вопрос, который задашь мне, я отвечу таким же вопросом тебе. Как, на твой взгляд, сделка честная?

Она кивнула.

– А зачем давать мне этот шанс? – скептически спросила она и подумала: «И правда, зачем?»

– Затем, что ты уникальна, Жюдит. Я понял это с первого мгновения, как только посмотрел на тебя. И потому, что ты мне кое-кого напоминаешь… И еще потому, что есть одна вещь, которую ты мне пока не сказала, но скажешь обязательно.