Текст книги "Спираль зла"

Цорн пристально наблюдал за священником.

– И вы – один из них? – спросил тот.

Полные губы продюсера сложились в улыбку, напоминавшую трещину в каменной стене.

– Кто знает… Вы верите в ад, отец мой?

– А вы?

– Я его видел, отец мой, – ответил Цорн. – Я и сам уже в аду…

В его голосе слышалась тревога. Он не сводил со священника глаз, которые теперь горели, как два угля, после того как на них подули. Эйенга вздрогнул. Этот человек был безумен, неуравновешен. Опасен? Вполне уместный вопрос, когда остаешься с таким типом один на один на этом проклятом острове.

Священник вздрогнул: Цорн вдруг крепко схватил его за руку… И сразу осторожно перевернул ее ладонью вверх, наклонился и провел по ней языком от пальцев к ладони, вылизав всю ладонную ямку, отчего по телу священника пробежала дрожь.

Эйенга резко отдернул руку.

Цорн не сводил с него глаз. Потом его толстые губы раскрылись, и с них полился поток слов на каком-то неизвестном языке, которые Цорн произносил горловым звуком. Эти звуки потрясли священника до самых глубин души, до основания. Эйенга услышал что-то вроде:

«OL GNAY ZODANETA GAN ILAPRG AZAZEL, ENAY THAHAAOTAHE OL ZODAMETA, MICMA, MICMA MICALZ BRANSG GAH…»

Святой отец отшатнулся, голова его горела от возмущения и страха.

– Кто вы такой? Что все это значит? – крикнул он почти в истерике, охваченный ужасом. И тут вспомнил, что за надпись была начертана на борту лодки: «ALGOL», и почти понял, на каком языке заговорил Цорн. Продюсер встал, возвышаясь над священником во весь свой немалый рост.

– Вы должны принять сторону тьмы, отец мой, и понять, что бездна – бесконечный источник власти.

– Хватит! – вспылил Эйенга, раздираемый гневом и страхом. – Отвезите меня обратно на землю!

Цорн небрежно пожал плечами.

– Боюсь, что вброд вы до берега не дойдете, отец мой. А навигация будет возможна только через несколько часов… Подождите немного. Иначе вас просто унесет течением. Боюсь, что вам придется замочить ботинки. И потом, я ведь подарил вам свою рубашку…

19

«Что я буду делать на этом обеде? И прежде всего: кто приглашен? Местные жители? Артисты?»

Жюдит огляделась кругом. Она никогда не видела бассейна внутри дома, и уж тем более бассейна таких размеров. Просторный, подсвеченный снизу, с голубой водой, чуть пахнущей хлоркой, он был расположен в подвале дома.

В бассейне она была одна; каталась на надувном кресле, какие видела только в фильмах или телесериалах, болтая в воде ступнями и запуская волны. Кончилось тем, что она решила проверить, есть ли здесь купальники. Купальники нашлись, и как раз ее размера.

«Что же я, простая студентка, все-таки буду делать на этом обеде? Уж не затеял ли Делакруа для меня какую-нибудь ловушку? Не окажусь ли я мишенью для их насмешек?» У нее защемило под ложечкой.

«Сосредоточься, Жюд. Не забывай, зачем ты здесь. Что уж после драки кулаками махать…»

Она вспомнила граффити в туалете на заправке, перевернутый крест, ее инициалы, вырезанные на стволе дерева, и разговор Артемизии и Делакруа, который так удивил ее вчера.

Кто-то знал… Кто-то следил за ней, как тень… Кто-то сопровождал ее сюда… а может, и опережал… Кто-то посылал ей предупреждения, а может, и наоборот: хотел ее напугать и заставить отказаться от своего проекта…

Был ли это он? Морбюс? Но он сам пригласил ее к себе в дом, хотя ему было достаточно захлопнуть дверь у нее перед носом.

Что бы там ни было, она ни от чего не откажется. И не потому, что не нашла то, что искала. Вовсе нет. По крайней мере, будет знать, что не зря потратила столько сил.

Жюдит, загребая воду руками, словно веслами, подплыла к бортику бассейна и подогнала туда надувное кресло. А потом с тихим плеском погрузилась в воду. Пора было возвращаться в комнату и приводить себя в порядок.

«Так что, я и правда в опасности?» – спросила она себя, ступая голой ногой на холодные плитки и заворачиваясь в полотенце.

И другой голос, более мрачный и тревожный, идущий из глубины – голос, который всегда появлялся в трудные моменты, – ответил ей:

«Еще в какой опасности, моя милая. И окажешься в еще большей опасности, если будешь продолжать».

20

Священник все никак не мог перейти узкий пролив вброд – по крайней мере, то, что он считал проливом и бродом. Шел зигзагами под дождем, лавируя между скользких и мокрых гранитных глыб, то и дело попадая ногами то в кучи вязких вонючих водорослей, то в песок, намытый течением отлива. А вокруг простирался неприветливый и хаотичный первобытный пейзаж.

Несколько раз Эйенга чуть не подвернул лодыжку, перелезая через скользкую скалу или попадая ногой в островки водорослей, разбросанные по поверхности воды. Он промок до костей и продрог до судорог, и нервы его уже давно были на пределе. Священник чувствовал себя жалким и бессильным. Милость Божья покинула его…

Струи течения терлись о его ноги, как водяные змейки, и он снова ощутил горячий змеиный язык у себя на ладони.

Его сразу затошнило.

В огромном замковом зале Эйенга вдруг вспомнил, где видел слово «ALGOL»: когда-то он останавливался в монастыре Святого Бенедикта к северу от Рима и жил там вместе с монахами-бенедиктинцами. У них было большое собрание книг от XVI до XX века. Они хранились за пыльным стеклом витрины в помещении без окон. Его любопытство сразу привлек (или ввел в искушение?) трактат по магии Люцифера, который он взял в библиотеке под предлогом познания врага, а на самом деле, чтобы посмеяться: уж не настолько он был наивен, чтобы поверить, что дьявола можно запросто вызвать на телеэкран. По вечерам Эйенга укладывался в келье в предвкушении запретного удовольствия от чтения. АЛГОЛ… Это имя фигурировало в книге, теперь он вспомнил. И происходило оно от арабского «Аль Рах Аль Гуль» (или что-то в этом роде) и означало «Голова Демона». А на иврите оно было известно как «Рош ха Шайтан», то есть «Голова Сатаны». А язык, на котором заговорил Цорн, – это енохийский язык: псевдоязык, которым пользовались сатанисты в своих ритуалах.

Отец Эйенга абсолютно не верил во всю эту дребедень, а вот Цорн, судя по всему, верил.

– Да пошел ты к дьяволу, Кеннет Цорн, или как тебя там…

Внезапно святой отец пронзительно вскрикнул: он-таки подвернул лодыжку. Сморщившись от боли, поднес руку к больному месту – и в этот самый миг раздался мощный удар грома, от которого затряслось небо и завибрировали ушные перепонки.

* * *

Кеннет Цорн вытащил из гнезда электронный ключ. 32 гигабайта для записи, которая длится всего три минуты? Он запустил компьютер и поставил запись. Снова послышался голос Ложье, обещавшего ему ад. Потом наступило затемнение. Три минуты шли пустые кадры, потом появилось новое изображение. Молодая актриса сидела на стуле посередине большой комнаты с неоновым освещением, а перед ней за длинным столом сидели четыре человека, среди которых был и он, Цорн.

Прослушивание. Кастинг. Он прекрасно помнил этот кастинг. Как же он мог его забыть?

Четверых сидящих за столом снимали со спины, а молодую актрису – анфас. Потом камера приблизила ее ангельское личико. Цорн ее вспомнил. Ей было не больше восемнадцати лет.

ГОЛОС ЦОРНА: Всё в порядке? Снимаем?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Съемка идет.

ЦОРН: Как вас зовут? Для начала достаточно только имени.

ГОЛОС ДЕВУШКИ: Мия.

ЦОРН: Прекрасно, Мия. Вы выучили текст?

ДЕВУШКА: Да. Я готова.

ЦОРН: Отлично. Вы поняли, о чем там речь?

ДЕВУШКА: Да. Речь идет о молодой девушке, одержимой дьяволом, у которой начинается припадок.

ЦОРН: Это тот самый момент, в который демон овладевает ею. Она не хочет его впускать, но в то же время что-то внутри ее жаждет, чтобы он вошел.

ДЕВУШКА: Да…

ЦОРН: Вы понимаете, Мия? Она страдает, ей плохо, но она испытывает желание, жаждет наслаждения, ее все сильнее охватывает экстаз. Постепенно она входит в транс и испытывает ощущение, которого никогда не испытывала до этой ночи. Улавливаете?

ДЕВУШКА: Думаю, да…

ВТОРОЙ ГОЛОС: Чтобы вам было комфортно, чтобы вы могли забыть о нашем присутствии и войти в текст, мы погасим весь свет в студии. Камера снабжена инфравизором, то есть вас будут снимать, а мы сосредоточимся на вашем голосе, дыхании и интонациях. Вы готовы?

Цорн остановил запись. Он знал, что произойдет дальше, и вынул электронный ключ из гнезда. Потом встал и оглядел зал, где ничего не было слышно, кроме грозы за окном.

Гобелены на стенах, импозантная кровать для курения опиума, привезенная из Гонконга, шкафчик с семью ящиками в стиле буль, маркетри, купленный с аукциона в Нью-Йорке в 1998 году; его первый драгоценный предмет – копия картины Луки Джордано «Падение мятежных ангелов», и еще одна копия, Уильяма Хоггарта, «Сатана, Грех и Смерть». И афиши всех снятых им фильмов. Особенно фильмов об эксплуатации и сексуальном насилии, и те сценарии, сцены из которых попали на почтовые марки.

«Чушь все это, суетная чушь», – подумал он. Права народная мудрость, которая гласит, что в могилу с собой ничего не заберешь. А он-то сам, что оставит после себя на земле? Когда-то Цорн верил, что величайшим из живых французских режиссеров станет Морбюс, которого он открыл и продюсировал: учитель, верный друг, почти гений…

Но Морбюс перестал снимать, удалился от мира и обосновался в Пиренеях.

Морбюс. Его величайший триумф. Его величайшее поражение.

Какова была вероятность набрести на Морбюса Делакруа, тогда еще никому не известного, когда он сам был молод и находился в поиске? Да никакой, или такая вероятность была равна нулю. И все-таки это случилось. И он знал, чему был обязан этим шансом.

Точнее, кому. Хотя никто в это не верил. Кроме небольшой группы людей…

Цорн был уверен, что из-за этого видео рано или поздно вспыхнет скандал. Особенно сейчас, когда актеры и актрисы порой становятся знаменитыми в результате судебных тяжб, которые они ведут, а не благодаря своему таланту. Да и главные информационные потоки очень охотно поворачиваются в сторону грязи и сплетен.

Его имя будет замарано и выброшено на помойку. А его дети узнают обо всех мерзостях, которые он совершал, о его извращениях, о злобе и вранье. Маловероятно, что он сумеет за себя постоять.

Цорн подошел к двусторонней доске для игры в триктрак и взял карты Таро, лежавшие на синем сукне. Там были только старшие арканы. Он семь раз перемешал колоду, снял левой рукой и разложил рубашками наверх. Вытащил только две карты. Их хватит с избытком.

Затем продюсер сосредоточился и громко задал вопрос:

– Что я должен сделать?

Когда он переворачивал первую карту, рука его дрожала. «Башня». Две фигуры падают с высокой средневековой башни, а с небес спускается язык пламени, норовя снести вышеупомянутую башню, с которой падают огненные шары.

Цорн знал, что две фигуры, летящие вниз с башни, – это две его жизни: жизнь публичная и жизнь тайная.

Вторая карта…

Он вздрогнул. Тринадцатый аркан… Скелет с косой, иными словами – Смерть. Под ногами у ее коня лежат два мертвых человеческих тела, причем с одного из них упала корона.

Цорн сглотнул.

Карты Таро заговорили. И высказались достаточно ясно. Он крепко зажмурил глаза, а потом сразу открыл. Ему осталось только выполнять. Но перед этим он должен отправить одно сообщение…

Продюсер набрал номер и наткнулся на автоответчик. Оставил сообщение. Потом спустился в подвал, где держал заранее приготовленные канистры с топливом для моторки, и снова поднялся в зал с двумя полными канистрами. Обливая бензином ковры, гобелены, мебель и афиши, он старался не забрызгать себя.

Потом щелкнул золотой зажигалкой и наклонился.

По бензину с пугающей скоростью побежали языки пламени, с жадностью пожирая все на своем пути: обои, гобелены, обивку мебели и саму мебель. Цорн почувствовал на лице жар, похожий на дыхание вулкана.

На секунду он застыл, ловя черными зрачками вспышки пожара, зачарованный адским огнем, который сам же и развел. Затем поднялся наверх и проделал то же самое в остальных комнатах, в трех ванных и в спальне. По дороге захватил пугающую маску – мерзкую латексную рожу существа из «Церемонии», первого фильма, который он продюсировал, первого фильма Делакруа. Морбюс подарил ему эту маску на память, с одобрения Стана дю Вельца, сделавшего ее, – у того был дар мастерить подобные вещи.

Затем Цорн поднялся по последнему маршу лестницы на просторную верхнюю террасу, окруженную зубцами. И едва он ступил на площадку террасы, как был тотчас же исхлестан дождем и ветром.

Кеннет набрал в легкие живительного соленого воздуха и сбросил кимоно, под которым он был совсем голым. Кимоно сразу унес ветер. Спустя мгновение продюсер надел маску и встал на один из зубцов ограды, безразлично глядя в пропасть, разверзшуюся перед ним, и не обращая внимания на то, что порывы ветра раскачивают его, словно дерево. Под ним где-то внизу от огня разлетелось стекло, и языки погребального костра стали вырываться из окон, совсем как на аркане «Башня».

Любуясь грозой с когтями молний, царапающими небо, и беспокойным морем, он поплевал на ладонь и начал мастурбировать. Сначала ничего не получалось, эрекция была ничтожной, но потом Цорн почувствовал, как его возбуждает и ситуация, и близость собственной смерти… И этот последний плевок в лицо приличиям и благонамеренности возбудил его до такой степени, что кровь быстро напоила его детородный орган до отвала.

Кеннет Цорн почувствовал близость оргазма.

Когда семя хлынуло фонтаном, он прыгнул в пустоту.

21

Сервас дал отбой на телефоне. В кабинет только что вошел Эсперандье.

– Найди-ка нам рейс на завтра.

– Куда летим?

– В Париж. Я только что разговаривал с криминальной полицией. С одним из ребят мы вместе учились; теперь созваниваемся раз в год, желаем друг другу всяческих благ. Он согласился нам помочь и объединить наши усилия.

Эсперандье нахмурился.

– И чем мы там будем заниматься?

– «Кабаре руж», – ответил Сервас. – Это то место, где, по словам его сестры, Стан дю Вельц находил «таких же, как он». Скажем так: нам надо будет исследовать «широкий круг».

В глазах его заместителя читалось непонимание.

– Что ты надеешься там найти, кроме туристов, стариков и всей той фауны, что крутится вокруг?

Сервас положил ноги в ботинках на стол, и Эсперандье подумал, что он изображает инспектора Гарри, хотя уж на кого-кого, а на инспектора Гарри Мартен никак не походил.

– Я все продумал, – сказал его шеф и старый друг, крутя в пальцах карандаш. Пожалуй, он был последний в криминальной полиции, кто пользовался карандашом, бумагой и, прежде всего, точилками. – По словам Фатии Джеллали, дю Вельца пытали и периодически вынимали кляп изо рта, чтобы заставить его говорить. Это не увязывалось с преступлением другого пациента, страдавшего психозом. И уж тем более с пчелами. В психиатрической лечебнице не было ограды, и пчел сумели пронести туда извне. Кто пронес? И еще один хороший вопрос: кто его пытал? И с какой целью? Мне известно, что дю Вельц приехал в Тулузу недавно, а до этого жил какое-то время в Париже. Может, именно там и надо искать причины его «заездов»?

– Однако Йонас Резимон вовремя смылся…

Сервас озадаченно покачал головой.

– Да уж… И совершенно непонятно, как ему это удалось. Я пересмотрел все видео и не увидел ничего нового, там только Роллен и санитары. А кто еще присутствовал на их допросах?

– Самира, – ответил Венсан.

– Отлично. Я все больше и больше склоняюсь к тому, что Резимон невиновен в гибели Стана дю Вельца.

– То есть ты хочешь сказать, что настоящий преступник помог Йонасу Резимону удрать, чтобы запутать следы? Но это все равно не отвечает на вопрос, каким образом он удрал.

Поскольку шеф от ответа воздержался, Эсперандье вдохновенно начал:

– Ну ладно, предположим, что «Кабаре руж» было тем местом, где началось… нечто. И что у нас есть шанс найти там кого-то, кто выведет нас на дорогу… Разве нам обязательно лететь туда вдвоем?

Сервас улыбнулся, посасывая кончик карандаша.

– Это ты у нас чокнутый, зацикленный, к тому же в курсе дела, не то что я. Может, и разглядишь что-нибудь такое, чего я не увидел…

– А в таком случае почему я не один туда лечу?

Сервас многозначительно на него посмотрел, и Эсперандье кивнул в знак того, что все понял.

– Потому что шеф не любит передавать свои полномочия, – сказал он, сам отвечая на вопрос. – Особенно когда думает, что есть шанс откопать что-нибудь интересное. Он привык работать в паре. Отлично, я резервирую два места на рейс до Орли. Летим без роскоши?

– Спасибо. Перед отлетом обязательно посмотри клип «Let It Happen» «Тейм Импалы».

– Что за клип?

Венсан знал, что Мартен до смерти боится самолетов.

– А ты посмотри, сам поймешь.

22

Сцена ужина. Вечерний интерьер.

– Позвольте представить вам Жюдит, – объявил Морбюс. – Она студентка, пишет диссертацию о моих фильмах. И я предложил ей быть нынче вечером нашей гостьей.

В его голосе Жюдит не уловила ни малейшего сарказма. Остальные гости дружелюбно ей улыбались. Она быстро окинула взглядом столовую. Это была настоящая симфония красного и его оттенков. Пурпурные штофные обои на стенах, ярко-красная скатерть, карминный ковер, оранжевые шторы. На столе, среди столового серебра, вспыхивали красные искорки баккара и фарфора, и стояли три подсвечника: тот, что в центре, с красными свечами, а два по бокам – с черными.

Морбюс представил друг другу гостей. Супружеская пара лет пятидесяти из Германии: он продюсирует фильмы за Рейном, она актриса. Очень красивая женщина, без макияжа, вокруг глаз круги. Он – блондин, с бородкой клинышком и каким-то хитроватым выражением лица. Жюдит он сразу не понравился.

Следующим был нотариус Делакруа, Жюльен кто-то там, лет сорока, в разводе. Он почему-то без конца улыбался.

Затем еще одна супружеская пара лет тридцати, и Жюдит догадалась, что они музыканты. Он носил артистическую бороду, а она, городская жительница, нарядилась как деревенская девчонка. В общем, конформизм, переодетый нонконформизмом.

Артемизия и Морбюс восседали в торцах стола друг напротив друга, и Жюдит заметила, что у Артемизии очень обеспокоенный вид.

Чета прислуги, разменявшая уже седьмой десяток, приносила и уносила блюда.

Жюдит не могла не вспомнить тот вечер, когда Морбюс осадил ее, когда она заговорила о сюжете «Орфея». Видимо, коснулась какого-то больного вопроса…

«Ну вот что ты тут делаешь? – вдруг спросила она себя. – Они же раскроют тебя в два счета!»

Тут начали предлагать тосты, и Жюдит подняла свой бокал шампанского.

– Так значит, вы пишете диссертацию, eine Doktorarbeit, о Морбюсе? – вдруг с легким акцентом спросил немец, которого звали Стефан.

Жюдит кивнула.

– Я надеюсь, вы отдаете себе отчет, до какой степени это… амбициозный замысел?

Она покраснела. Теперь все глаза были нацелены на нее, включая и глаза Делакруа. Видимо, он ожидал от нее какого-нибудь высокомерного ответа, но у нее таковых не нашлось.

– Конечно, – покорно произнесла Жюдит. Немец покачал головой. Наверное, ему не хотелось так просто позволить ей отступить.

– Морбюс – самый великий деятель кино в своем поколении, – нажимал он. – Его кинематограф – самый мощный, самый неудобный и трудный из всех. Он представляет собой мост между видимым и невидимым.

– Стефан… – предупреждающе протянул Делакруа.

– Подожди, Морбюс, дай мне закончить, – отмахнулся от него немец. – Надо, чтобы эта юная особа, Жюдит, в достоинствах которой я не… не сомневаюсь, если ты пригласил ее к себе… после того, как разогнал и журналистов, и всех, кто интересовался твоим творчеством… Само собой разумеется, в ней что-то есть. Однако я хочу быть уверен, что у Жюдит есть полное осознание того, что писать диссертацию о тебе – задача гораздо больше, чем амбициозная, это задача кощунственная.

Жюдит обернулась к немцу.

– Почему? Почему «кощунственная»? Это искусство живое? Или мертвое? Если вы захотите зарезервировать синематограф Морбюса, – впервые она назвала его по имени, – для специалистов, критиков и интеллектуалов, то подвергнете его смерти на медленном огне. Вы приговорите его к забвению в синематеках и специальных журналах. Разве весь мир, наоборот, не должен получить возможность называть его своим? И потом, если я отнесусь к нему как к священной субстанции, как смогу я получить шанс его понять?

Стефан скорчил гримасу.

– В любом случае не надо совершать ошибку и приписывать ему социальную досягаемость и доступность. – В его голосе прозвучали злоба и презрение. – Я вспоминаю того актера, Клемана Дидьона, который был президентом последнего фестиваля в Каннах. Так вот, он тогда заявил: «Что мы еще можем, кроме как использовать кинематограф, чтобы встряхнуть всезнаек и расшевелить равнодушных?» Я был там, мы с Морбюсом смотрели церемонию по телевизору. Он спрыгнул со своего дивана и заорал на всю гостиную: «Нет! Кино не должно быть использовано, кретин ты безмозглый! Кино должно служить только себе самому! Кинематограф не должен быть ни моральным, ни социальным, ни этическим, ни политическим. Глупости все это! Он никого не должен ничему учить, впрочем, как и ты, темный идиот! Ни актеры, ни режиссеры-постановщики ему не нужны! И не тем, у кого полно денег и кто имеет свой собственный столик в “Фукете”, учить всех морали!»

Произнося эту тираду, Стефан встал, держа в руках салфетку; закончив, снова сел на место. Раздалось несколько смешков.

– Кино – это из разряда магии, Жюдит. И больше ничего. Я прав, Морбюс?

– Из разряда черной магии, – раздался голос Артемизии.

Делакруа ничего не сказал. Жюдит удивилась его равнодушию. Она думала, что он ставит себя выше других и полон собственной значимости. Все восхваления Стефана словно заставили его окаменеть. Наступила тишина. Потом снова завязалась беседа. Как и раньше, Морбюс давал говорить другим, вмешивался редко, и на лице его играла еле заметная довольная полуулыбка. Он внимательно следил за Жюдит, когда она смотрела на него.

– Расскажи нам о взаимоотношениях магии и кинематографии; я думаю, это очень интересно, – сказала Франка, жена Стефана.

– Хорошо, – ответил немец, очень довольный, что представился случай снова высказаться. – Поначалу первых кинематографистов называли мастерами чудес – Zauberkünstler, фокусниками – Tachenspieler, как это по-французски… иллюзаонистами, престидижитаторами, кудесниками: Мелье, Альберт Смит, Гастон Меле… Кино дебютировало как вид ярмарочного аттракциона. Это называлось «фильмы-феерии». Одни «кудесники» находили в кино и своих аттракционах новую гамму разных фокусов, другие шли еще дальше. Они видели в кино форму колдовства. Шаманизма. Оккультных наук. Не надо забывать, что Доктор Мабузе у Фрица Ланга – гипнотизер. Тёрнер, Дрейер, Линч, Тодоровский, Тарковский – все признавали, что между командами «мотор!» и «стоп!» происходит что-то магическое. Вы видели «Завещание доктора Мабузе», Жюдит? А «Автомобиль-призрак»? А «Гексан, колдовство сквозь века»?

Ей пришлось сознаться, что не видела.

– Деррида говорит, что кино – «искусство позволять призракам возвращаться»…

«Кто-нибудь может заставить замолчать этого зануду? – подумала она. – Почему Морбюс молчит? А утром был такой разговорчивый…»

Жюдит почувствовала, что ей трудно дышать. Голова кружилась. Она на секунду закрыла глаза и глубоко вздохнула. «Черт, ну и позер этот тип, что верно, то верно…»

– Сеньор Стефан, – сказал наконец Делакруа, – ты иногда бываешь поистине помпезен…

Немец рассмеялся.

– Кино – это иллюзион, – решительно заявил Делакруа. – Свет и тени перемешиваются, чтобы создать впечатление реальности. Но это не реальность.

– Морбюс, – запротестовал немец, вдруг на удивление посерьезнев, – ты ведь не станешь отрицать, что иногда Нечто проявляет себя. И это Нечто одновременно существует и не существует. Оно словно приходит с другой стороны…

Снова наступила тишина, еще более долгая, чем раньше. Жюдит не знала почему, но на слова немца в ней отозвалась очень давняя эмоция.

– У тебя слишком богатое воображение, – отшутился Делакруа.

Однако пристальный взгляд, который он бросил на немца, был скорее предупреждающим, чем шутливым. В том диалоге присутствовало нечто недосказанное, скрытое… Жюдит следила за разговором, но его предпосылки от нее ускользали. Однако этот разговор уже был в ее жизни.

Ужин подошел к концу. Глаза у всех блестели, лица раскраснелись. Ее охватил странный жар. Она хотела провести ладонью по лбу, но задела бокал с вином, и оно разлилось по красной скатерти.

– Прошу прощения!..

Жюдит поймала на себе пристальный взгляд Артемизии и вдруг заметила у нее на шее, прямо на сонной артерии, маленькую татуировку: христианский крест, у которого нижний конец имел вид крючка, похожего на рыболовный.

– Ничего страшного, – сказала хозяйка дома, промокнув лужицу салфеткой, и погладила Жюдит по руке.

От этого прикосновения ее передернуло. Голова закружилась, веки стали свинцовыми, и горячая волна поднялась по шее, словно под подбородком поместили жаровню.

– Что-то пошло не так, Жюдит, вам плохо? – спросила Артемизия, и ее голос донесся до нее, как сквозь несколько ватных подушек.

Делакруа кашлянул.

– Вы с нами, Жюдит?

Его слова громко отдались у нее в голове. Она пристально посмотрела на него и заметила, что взгляд у него какой-то остекленевший, как у пьяного. Что ж, очень может быть… Она видела, как он весь вечер опрокидывал бокал за бокалом. Огромная усталость буквально пригвоздила Жюдит к стулу.

– А твоя студентка изрядно накачалась, – услышала она голос Стефана сквозь туман, заполнивший ее мозг.

Он уставился на нее своими маленькими цепкими глазками, и ее сразу затошнило. По щекам побежали капли пота. Тебе надо выйти из комнаты, иначе тебя вырвет прямо на стол… Жюдит отодвинула свой стул, чуть при этом не упав. Ее сильно шатало, она не могла держаться прямо. В тот момент, когда она выходила, в дверях ей попалась прислуга, которая покосилась на нее. И где-то совсем вдалеке она услышала голос немца:

– Морбюс, где ты ее откопал?

* * *

Она открыла глаза и чуть не ослепла от яркого белого света.

Ей пришлось много раз моргнуть, прежде чем она начала различать смутные силуэты, которые прятались в тени, по ту сторону пылающего гало. Только тогда она поняла, что это за гало: на нее были направлены два прожектора, стоящие прямо на кровати.

В темноте она слышала голоса, угадывала возбужденное движение и чей-то шепот.

Мозг Жюдит отчаянно боролся, чтобы не поддаться панике и сохранить ясность. Она испуганно застонала, обнаружив, что лежит в какой-то луже, и решила, что описалась прямо на постели.

Они медленно выходили из сумрака на свет. Она их узнала: Стефан, Франка, нотариус, музыканты, Морбюс, Артемизия… Попыталась позвать, но у них был такой вид, словно они ее не услышали. Или не захотели услышать.

Они взялись за руки и встали вокруг нее. Жюдит вдруг захотелось плакать от страшной муки, сжавшей сердце. Ей было страшно, внутри все перевернулось. Как будто ее никогда не было.

– Зачем вы это делаете? – простонала она, поняв, что кто-то из них ее снимает.

Вместо ответа все они как один направили взгляды в сторону двери за ее спиной, и она увидела, как створка двери медленно открывается, словно крышка гроба в фильме ужасов. И ужас охватил ее, черный, как чернила. На пороге кто-то стоял. И это был не человек.

Жюдит всхлипнула и подумала, что все это очень похоже на фильм Морбюса. Только еще страшнее. Потому что все было реальностью.