Текст книги "Сын аккордеониста"

XI

После занятий на лесопильне мы все отправлялись на площадь и садились под сенью конских каштанов выпить пива и лимонада, которые мы брали в ресторане. «Причина неясна, но Давид явно чем-то озабочен. Это видно по его лицу», – сказал в один из таких дней Сесар. Мы с Сусанной уселись вместе с ним на скамейку, в то время как остальные, Редин, Адриан, Хосеба и Виктория, пошли рассмотреть вблизи памятник, который воздвигали на другой стороне площади в память погибших на войне. «До экзаменов осталось всего три недели», – сказал я. Это была маленькая ложь. Причиной моей озабоченности были не экзамены, а тетрадь с гориллой, с которой меня ознакомила Тереза. Я не мог думать ни о чем другом. «Я могу понять, что Виктория озабочена, но ты-то что?» – сказала Сусанна.

«У Давида свои сомнения, как и у нашего скульптора, – сказал Сесар, указывая на памятник сигаретой. Он курил свои любимые сигареты «Жан». – В конце концов все свелось к усеченной пирамиде. Сначала он сделал цилиндр, намереваясь выгравировать все имена на его поверхности. Затем пирамиду. И теперь, как видите, решил отсечь ее вершину». Он глубоко затянулся сигаретным дымом.

Мы стали рассматривать усеченную пирамиду. «Если бы они собирались поместить там имена всех, кто погиб на войне, я бы нисколько не возражала, – высказала свое мнение Сусанна. – Но мне противно, потому что они представят там только одну сторону». На ней было летнее платье оранжевого цвета и простые белые полотняные тапочки. Тот, кто совсем не знал ее, мог бы подумать, что этой девушке неведомы тревоги, что она заботится исключительно о своей внешности; но, как сказал бы Мартин, она была дочерью «человека, проигравшего войну», и это было заметно. «Сусанна совершенно права, – сказал я. – По крайней мере, могли бы поместить там имена тех, кого расстреляли в Обабе». Едва закончив фразу, я увидел список из тетради, словно он был перед моими глазами: Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец.

На усеченной пирамиде фигурировали лишь имена двух «павших», выгравированные золотыми буквами на черном мраморе: Хосе Итуррино и Хесус Мария Габирондо, один из братьев Берлино. Имя второго брата, автора письма, которое мне прочитала Тереза, еще предстояло вырезать.

«А что ты знаешь о тех, кто был расстрелян в Обабе, Давид?» – спросил меня Сесар. «Очень немного. Но я хотел бы узнать побольше», – сказал я. Сусанна засмеялась: «Он меняется. До сегодняшнего дня он жил только аккордеоном». В руке она держала за хвостик шапочку от каштана, которой, смеясь, слегка ударила меня по голове. Сесар сказал мне все тем же сердечным тоном: «Именно поэтому он и ходит последнее время такой озабоченный. У него раскрылись глаза, и он стал видеть мир».

К нам подошел Редин и предложил пойти в ресторан на нижнем этаже здания муниципалитета. Они с Сесаром, как правило, обедали в этом ресторане, поскольку там было спокойнее, чем на площади. «Мне хочется выпить вермута, – сказал он. – Говорят, это отвратительный напиток. Что даже сам владелец «Чинзано» его терпеть не может. Но я вдруг почувствовал внезапную ностальгию по его вкусу». Сесар взглянул на него поверх очков: «Мне он тоже не нравится. Но я и представить себе не мог, что с владельцем «Чинзано» происходит то же самое. Ты уверен, Хавьер?» Он называл коллегу его настоящим именем: Хавьер. «Мне об этом поведал Хемингуэй Однажды его пригласили на прием, который давал владелец «Чинзано», и он попросил вермута, дабы оказать честь гостеприимному хозяину. Но к нему подошел владелец и сказал: «Ты что это пьешь такую гадость?» Отвел его в уединенное место и угостил виски». Редин засмеялся, мы тоже. «Ну так пошли к муниципалитету, – сказал Сесар, поднимаясь со скамейки. – Если мне дозволено выражаться на манер гуманитариев, я испытываю внезапную ностальгию по салату в этом ресторане». Мы сделали знак нашим товарищам, которые продолжали стоять у памятника, чтобы они шли с нами.

Под аркадой здания муниципального совета была мемориальная доска с более чем тридцатью именами, выгравированными черными буквами. Первыми здесь также шли Хосе Итуррино и Хесус Мария Габирондо. Антонио Габирондо стоял двенадцатым. «Видишь? Половина букв стерта. Поэтому и сооружают новый памятник», – сказал Сесар. У имени Антонио Габирондо не хватало пяти букв, можно было прочесть только «нио абирондо». «Достаточно было восстановить буквы, – сказал Хосеба, – городку это вышло бы значительно дешевле». Адриан взял его руку и подержал ее поднятой кверху, как это делают с победителями в боксерском поединке: «Это сказал сын управляющего «Древесины Обабы». – «У фашистов все же есть какая-никакая своя душонка, – заявил Сесар. – Они не хотят, чтобы их товарищи канули в забвение. Кроме того, эта усеченная пирамида на площади значительно лучше выражает то, что произошло. У нее отсекли вершину, как отсекают голову, когда лишают жизни… Этот скульптор знает, что делает». Мы все ждали, что он завершит свою речь саркастическим смехом, но он остался серьезным.

Двое мужчин, выходивших из ресторана, уставились на нас. Редин подошел к Сесару: «Постарайся говорить потише. В противном случае у нас будут неприятности». – «Они остановились не для того, чтобы послушать, о чем мы говорим, – вмешался Адриан, – а под впечатлением от оранжевого платья Сусанны Наша подружка похожа на солнышко». – «Объявляю тебя Мисс Обаба, Сусанна», – вторил ему Редин. Проведя вместе целый учебный год, мы неплохо понимали друг друга.

Список расстрелянных в Обабе вновь возник в моей памяти: Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. Как ни старался я забыть эти имена, убрав тетрадь вместе со старыми бумагами в ящик стола и с головой уйдя в учебу, они по-прежнему оставались на поверхности моего мышления, готовые вот-вот вырваться наружу. Они были запечатлены в моей памяти столь же отчетливо, как имена Хосе Итуррино и Хесуса Марии Габирондо на мраморе нового памятника.

В задней части ресторана на нижнем этаже муниципалитета была крытая терраса, выходившая на территорию, которую переделывали под спортивное поле. Мы сдвинули два стола и сели. Редин взял слово: «Этот усталый преподаватель был бы очень благодарен, если бы кто-нибудь принес ему вермут. С оливками, если можно». Мы с Сусанной одновременно вскочили на ноги. «К твоим услугам два официанта, Хавьер. Где уж там трибунам Рима!» – воскликнул Сесар. «Оливки, вермут, четыре пива и себе что хотите», ~ подвел итог Адриан, опросив всех. «Я ничего не хочу», – сказала Сусанна.

У стойки кроме хозяйки ресторана оказались только мы двое. «Сусанна, я хочу задать тебе вопрос», – сказал я, заказав все необходимое. Она посмотрела на меня. У нее были светлые глаза, нечто среднее между синим и зеленым. «Не знаю, помнишь ли ты. Однажды мы беседовали о безвинных людях, которых расстреляли в нашем городке. Ты не могла бы сказать, как их звали? Я пишу рассказ, где речь идет о войне, и мне хотелось бы, чтобы там были реальные имена». Я пытался говорить самым что ни на есть безразличным тоном. «Вам нужны стаканы?» – спросила хозяйка, ставя на стойку пять бутылок пива. «Только три», – сказали мы. Адриан с Викторией пили из бутылок, из горла, по выражению Редина. «Это должен знать мой отец. Наверняка», – ответила Сусанна.

Неожиданно рядом с нами появился Сесар. «Что это должен знать твой отец, замечательный врач Обабы?» – спросил он. Сусанна принялась объяснять ему, пока я ходил расплачиваться за заказ. «Так значит, рассказики пописываем накануне выпускного экзамена? Мне следовало бы призвать тебя к порядку», – сказал Сесар, когда я вернулся. В каждой руке у него было по пиву. «Я только начал. У меня это не отнимает много времени», – попытался я оправдаться. Я захватил три бутылки, остававшиеся на стойке. «Стаканы и вермут уже на столе. Чего еще не хватает?» – спросила Сусанна, вернувшись с террасы, где сидели наши друзья. «Оливок», – в один голос ответили мы с Сесаром. «Если бы я надумал писать рассказ, то в качестве главной героини выбрал бы ее», – добавил Сесар голосом достаточно громким для того, чтобы Сусанна могла его услышать. «Большинство преподавателей безумны, Давид», – заметила мне она, прежде чем снова отправиться на террасу. Ее белые полотняные тапочки быстро скользили по полу ресторана.

«Сегодня я обедаю один, – сказал мне Сесар, прежде чем присоединиться к группе. – Хавьер идет в гостиницу, к сеньоре француженке». – «К Женевьеве?» – «Я не знаю, как ее зовут. Похоже, время от времени у нее возникает необходимость поговорить по-французски. А у Хавьера, как ты знаешь, в любое время возникает необходимость хорошо поесть». Он пристально посмотрел на меня из-за стекол своих очков.

Все-таки что-то в Сесаре не увязывалось воедино. Он говорил оживленно, но глаза его не выражали радости. «Возможно, – подумал я, – потому что это не первые его глаза, а вторые». – «Почему бы тебе не остаться пообедать со мной? – сказал он. – Конечно, это будет не банкет, как у Редина в гостинице, но, по крайней мере, это будет чистый обед. Жареное мясо и салат. Плачу я». Большинство слов были нормальными, произнесенными первым языком. Но что касается чистого обеда, то это выражение имело иной привкус, горьковатый. Словно в этот момент в разговор вступил его второй язык.

К нам подошел Редин, держа тарелочку с оливками. «Если вы обмениваетесь секретными сообщениями, то лучше вам пройти в отдельный кабинет. В противном случае садитесь с нами». – «Я позвоню маме по телефону и пообедаю здесь», – сказал я Сесару. «Очень хорошо, Давид», – сказал он, садясь рядом с Редином.

Пачка «Жана» лежала на столе. Перед нами стояли две чашки только что поданного кофе. «Знаешь, почему я начал курить эти сигареты? – спросил меня Сесар, зажигая сигарету и оставляя в стороне тему занятий, которая занимала нас до этого момента. – Из-за цветов на пачке, из-за красного и черного. Не знаю, известно ли тебе, что это цвета анархистов. Но не пугайся, не думай, что я анархист». Я молчал. «Это еще когда мне было четырнадцать лет. Представь себе, я курю с тех пор, – продолжал он. – И начал из-за своего отца. Он-то как раз был анархистом. И еще писал стихи, как вы с Хосебой».

Я наблюдал за ним, пока он размешивал ложечкой кофе. Его очки, его худое лицо, сигарета во рту; он казался таким, как всегда, преподавателем, занимавшимся с нами естественными предметами. Но за этой внешностью сейчас угадывался другой Сесар, глядевший своими вторыми глазами, говоривший своим вторым языком.

Он вдруг сказал: «Моего отца расстреляли здесь, в Обабе». И продолжал разглядывать кофе в чашечке, словно ему не хотелось его нить. Я встревожился: «А как его звали?» Мой вопрос, похоже, его удивил, но он тут же ответил: «Бернардино».

Я почувствовал себя так, словно утратил весь свой вес и теперь витал в воздухе, на двадцать сантиметров над стулом, где прежде сидел. У меня даже появилось желание рассмеяться. Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. В тетради с гориллой не было никакого Бернардино. «Когда разразилась война, мой отец занимал должность учителя в Обабе», – добавил Сесар. У меня возникло ощущение, прямо противоположное предыдущему, мое тело внезапно вдруг погрузилось в стул. В седьмой строчке списка из тетради значилось: «учителя». Теперь я знал, что одним из них был Бернардино, отец человека, сидевшего передо мной. «Это означает, что ты жил в Обабе», – подавленным тоном сказал я. «Очень недолго. Как только началась война, меня отправили в Сарагосу, к одной из моих тетушек. Мне тогда было всего три года».

Сомнение, поселившееся было в моем сердце, развеялось. То, что мне рассказала Тереза, было правдой: список в тетради с гориллой действительно был списком расстрелянных в Обабе. Мне захотелось плакать.

Сесар поднес чашку к губам и перевел взгляд на пейзаж, простиравшийся за террасой, на сооружавшееся спортивное поле. Три подъемных крана пронзительно-желтого цвета вздымались перед нами; вдали, в районе Урцы, перед каштановой рощей выстроились рядами ольховые деревья. «Твой дядя спас друга моего отца. Он был владельцем гостиницы «Аляска», его называли «американцем». А моему отцу не удалось добраться до… как называется это место?» Он поднял руку и указал на гору за ольховыми зарослями Урцы. «Ируайн», – сказал я. «Да, именно так, Ируайн. Так вот, моему отцу не удалось добраться до него. Его убили раньше». – «В каштановой роще?» – спросил я. «Я точно не знаю». Сесар зажег следующую сигарету. «Твоего дядю зовут Хуан, «так ли?» – спросил он спокойным голосом. «Да, – ответил я. – Скоро он приедет, чтобы провести здесь лето. Говорит, что на ранчо в Калифорнии слишком жарко». – «Посмотрим, может быть, как-нибудь я зайду к нему. Отец Сусанны много рассказывал мне о нем». Я начинал четко видеть второе пространство, в котором действовали некоторые люди из моего окружения: Сесар, отец Сусанны, мой дядя Хуан. Я задал себе вопрос, какова же степень информированности учителя относительно Анхеля. «Я снова вижу у тебя озабоченное выражение лица», – сказал мне Сесар. Он оставил на столе деньги за обед. Я мог бы сказать сейчас ему, как раньше мог бы сказать дону Ипполиту: «Мне в руки попала тетрадь со списком, где перечисляются все расстрелянные в Обабе. Там не фигурирует твой отец, нет никого по имени Бернардино, но в седьмой строчке упоминаются учителя. И больше всего меня беспокоит возможная ответственность Анхеля за убийство твоего отца и всех остальных. Потому что на обложке тетради под строкой Тетрадь по… написано имя Анхель. Я становлюсь больным от одной только мысли о том, что могу быть сыном человека, у которого руки испачканы кровью». Но мне не хватило мужества. «Это пройдет», – ответил я. «Если будешь писать, это тебе поможет. И играть на аккордеоне, разумеется», – сказал он мне. «Аккордеон не поможет», – подумал я.

Сесар допил кофе. «Мне нужно идти к Виктории. Ты же знаешь, она тоже волнуется. – Он встал из-за стола. – Ей плохо дается химия. Не знаю, сможем ли мы что-то сделать за те дни, что у нас остались». Это был обычный Сесар, преподаватель. Он смотрел на меня своими первыми глазами, говорил со мной своими первыми губами.

XII

Тетрадь, которую дала мне в каморке гостиницы «Аляска» Тереза, сейчас прислонена к небольшой стопке тетрадей и фотографий на моем рабочем столе. Горилла с оранжевой обложки смотрит мне прямо в глаза, а когда я наклоняюсь на стуле в ту или другую сторону, следует за мной взглядом. Однако это меня не беспокоит. Сейчас все уже совсем не так, как было, когда я разговаривал с Сесаром на террасе ресторана двадцать или даже более лет тому назад. Я знаю, что дни тетради сочтены, скоро я отправлю ее в мусорную корзину, и грузовик отвезет ее на свалку в Три-Риверс или Визалию. Я искренне радуюсь, даже смеюсь, когда представляю себе, как ее страницы, испачканные пиццей или остатками соуса, будут перемалываться зубьями специальной мусорной машины и пожираться огнем. Finis coronat opus [11]11
  Конец – делу венец (лат.).


[Закрыть]: моя книга, моя исповедь будет вознаграждена.

Путь к этому был нелегким. Поначалу я решил, что достаточно убрать тетрадь с глаз долой, забыть о ней, например спрятать ее в тайнике в Ируайне «с тем, чтобы Добро, шляпа от Хотсона, нейтрализовало Зло», как мне однажды пришло в голову; чтобы благодеяние дяди Хуана искупило преступления, возможно совершенные Анхелем. Но стоило мне потерять тетрадь из виду, как воспоминания о ней овладевали мной настолько, что я чуть не сходил с ума. Тогда я срочно вытаскивал ее и держал все время под рукой, на ночном столике или в футляре аккордеона, до того момента, пока вновь, словно собака, желающая куда-нибудь припрятать требуху, которую она не может съесть целиком, не испытывал настоятельной потребности убрать ее подальше. Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. Этот список преследовал меня повсюду.

Из всех имен лишь четыре вызывали у меня в голове некие образы. Умберто я представлял себе в черном костюме, без галстука, в белой, застегнутой на все пуговицы рубашке; лицом он почему-то напоминал мне страхового агента, который подарил мне, когда я был ребенком, шнур, «инструмент для запоминания вещей». Эусебио же я воображал высоким и худым, хотя для этого не имелось никаких конкретных оснований, разве что его имя совпадало с именем одного крестьянина, которого я когда-то видел в Ируайне и который был именно таким. Что касается учителей, то двое из них представлялись мне весьма расплывчато, а третий, Бернардино, совершенно таким же, как его сын Сесар, то есть худым, в очках с толстыми стеклами. Наконец, американец представал передо мной таким, как его описал мой дядя, очень толстым и в шляпе от Хотсона.

Каждую ночь, когда перед моими вторыми глазами возникало отвратительное логово, эти четыре фигуры становились чем-то большим, чем просто тени, они приобретали почти такую же реальность, как фигуры Анхеля и Берлино. С каждым разом у меня оставалось все меньше сомнений. Недавняя история уже не нуждалась в посланниках. Достаточно было этих образов и взгляда гориллы на обложке. Взгляд говорил: «Ну, что ты думаешь обо всем этом, Давид? Был твой отец убийцей?» И горилла, похоже, была готова повторять этот вопрос сто лет подряд.

Дни, что оставались до выпускного экзамена, я посвятил занятиям, и прежде всего решению математических задач. Как это было и с книгой Лисарди, трудности только подстегивали меня. Поэтому, когда в Обабу пришли результаты экзамена и Сесар сообщил мне новость: «Ты отлично сдал математику, Давид!» – мой ответ был спонтанным и искренним: «Половиной оценки я обязан тебе, а другой половиной Бернардино, Умберто и всем остальным расстрелянным». Сесар никак это не прокомментировал, лишь слегка похлопал меня по спине. Момент был не слишком подходящий, чтобы говорить о деле. Он был очень доволен нашими результатами – даже Виктория все сдала, – и ему хотелось насладиться успехом.

Я тоже им наслаждался, но радость, которую вызвали у меня оценки, очень скоро развеялась. Уже к середине июля обо мне можно было сказать то, что «счастливые крестьяне» говорили о тех, кто не желал ни с кем разговаривать и запирался у себя дома: bere buruari ekinda dago – «он стал врагом самому себе». Мне все стало безразлично. Мне было все равно, сидеть ли с Лубисом на каменной скамейке Ируайна или смотреть, как Вирхиния ловко проходит между кранами и грузовиками по спортивному полю; ничто из этого не оставляло никакого следа в моей душе. Я смотрел только своими вторыми глазами; думал и вспоминал только своей второй памятью; чувствовал только своим вторым сердцем.

Я перестал ходить в Ируайн прежде всего из-за дяди Хуана. Мне страшно было даже подойти к нему. Я боялся, что он расскажет мне что-нибудь, что причинит мне боль; что он извлечет из недавней истории какой-нибудь новый предмет, как он уже сделал это со шляпой от Дж. Б. Хотсона, и я окажусь не в состоянии вынести это. В таком расположении духа я проводил почти все время на вилле «Лекуона», читая в постели толстую книгу под названием Сотня лучших детективных рассказов или смотря телевизор, который Анхель недавно принес в дом.

К счастью, самого Анхеля почти не было видно. «Я иногда думаю, что он принес нам телевизор, чтобы мы не замечали его отсутствия, – сказала мама однажды вечером, когда мы смотрели фильм. – То из-за строительных дел, то из-за политических, но его никогда нет дома». – «По мне, так оно и лучше», – сказал я. Мама вздохнула: «Тебе не следовало бы так к нему относиться. Я знаю, что подчас он надоедает тебе с аккордеоном, но он делает это от чистого сердца. Думает, что тебе нравится музыка так же, как ему». Я промолчал. «В последнее время ты какой-то вялый, не так ли? – продолжала она. – В этом году ты даже не ходишь со своими друзьями на Урцу. Ты разучишься плавать». – «Подумаешь!» – сказал я. «Мне не нравится, когда ты так говоришь, Давид». Она не хотела, чтобы я сидел взаперти. Ей хотелось, чтобы я куда-нибудь ходил, развлекался.

Однажды в конце июля я решил после обеда отправиться к Купальне Самсона. Не для того, чтобы поплавать, как сказал маме, а чтобы поговорить с Адрианом. Я думал, что такой человек, как он, которому, хоть он никогда и не говорил об этом, пришлось очень много страдать из-за своей деформированной спины, мог бы помочь мне. Я взял велосипед и отправился в путь.

Но я не добрался до своей цели. Во всяком случае, не сразу. По дороге, проезжая мимо лесопильни, у входа, в рамке, где было написано «Древесина Обабы», я увидел Вирхинию. Как и следовало ожидать, она не задержалась внутри этой рамки, как это сделал Мартин в тот день, когда пришел сообщить нам о болезни Терезы. Она спокойно прошла по ней и продолжила свой путь. «А, это ты! – воскликнула она, когда я затормозил около нее. Она улыбалась всем лицом, не только глазами. – Сколько времени мы не виделись!» Она была права. Теперь я не поджидал ее, как раньше, когда она звонила в двери виллы «Лекуона».

Я прислонил велосипед к дереву. «Сколько времени прошло!» – повторила она. «Недели три-четыре», – сказал я. «Я думала, ты на меня сердишься, Давид». На лесопильне слышался шум станка, кто-то работал во внеурочное время. Я подошел к ней и вдохнул розовый аромат ее духов. «Как поживаешь, Вирхиния?» Она неожиданно положила руку мне на плечо и поцеловала в щеку.

Поцелуй словно снял с меня колдовство. Мои первые глаза открылись, и я вновь ощутил реальность всего вокруг. Я вдруг обратил внимание на яркий блеск звонка велосипеда и на пятно мха на коре дерева. Внезапно прилетела бабочка – mitxirrika, inguma – и опустилась на мох, а ослик Моро направился к нам по лужайке, и небо пересек самолет, оставив за собой белый след. Был вечер, совсем немного времени оставалось до захода солнца.

«Ты очень красивая», – сказал я ей. Волосы у нее были короче, чем обычно, так что были видны уши, маленькие и круглые. Мне захотелось дотронуться кончиками пальцев до мочек. Она с улыбкой ответила, на мой комплимент: «Это, наверное, из-за одежды. Этот стиль порекомендовала мне твоя мама». – «Что ж, мама попала в точку».

На ней была блузка с сиреневыми и золотыми яблоками на черном фоне; юбка была из мягкой ткали того же сиреневого цвета, что и яблоки на рубашке. Сиреневыми были и мокасины.

«Я думала, что пришла слишком поздно, – сказала она. – Но Исидро все еще на работе. Я заказала ему стол. Ты же знаешь, какие хорошие столы он делает Об Исидро, отце Адриана, обычно говорили, что больше любит работу, чем деньги. – Несмотря на свое положение – моя мать говорила, что он – самый богатый человек в Обабе, – по образу жизни он ничем не отличался от простого работника лесопильни. «Тебе нужен стол?» – спросил я ее. Она ответила с улыбкой: «Надо ведь где-то есть». Я как-то не подумал о том, что она вот-вот выйдет замуж и покупает себе мебель.

«Ты не проводишь меня домой?» – предложила она мне. «Хочешь, отвезу тебя на велосипеде?» – в шутку сказал я. «Если пойдем через лесопильню, то быстрее дойдем пешком». Она говорила очень смело, словно за последние недели стала увереннее в себе. Потом взяла меня под руку: «Дай я покажу тебе дорогу».

Морально я был ослаблен, вымотан за все те дни и недели, что проводил, без конца обмусоливая список из тетради, не давая себе никакого отдыха, кроме часов сна или чтения детективных рассказов. Едва я почувствовал ее ладонь у себя на плече, как у меня сразу же подкосились колени. Так было в первый раз, когда она предложила мне проводить ее домой.

Мы вошли на территорию лесопильни. Сначала прошли мимо дома Адриана; затем Хосебы. «Все, должно быть, в Сан-Себастьяне. Они обожают пляж», – сказал я, видя, что ни в одном из двух домов не горит свет. Это было глупое замечание, к тому же совершенно неверное, по крайней мере, по отношению к Адриану. Но я нервничал, сам не понимал, что говорю. «Думаю, Паулине очень нравилось заниматься», – заметила она. Подойдя к домику, где у нас проходили занятия, она высвободила руку и заглянула в окно.

Потом мы снова пошли рядом. Я заговорил с ней о Паулине, об ее успехах в черчении и об уверенности моей матери в том, что когда-нибудь эта девушка станет профессиональной портнихой; именно для этого она и ходила на виллу «Лекуона», а вовсе не для того, чтобы поупражняться в шитье перед тем, как выйти замуж.

Как раз в тот момент, как я произнес слово «замуж», я окончательно осознал, зачем Вирхинии стол. Я понял и причину уверенности, с какой девушка себя вела: поцелуй, которым она наградила меня при встрече, и то, как она взяла меня под руку. Вирхиния собиралась выйти замуж, начать совместную жизнь с моряком, и ее поведение вовсе не было шагом к нашему сближению, оно означало конец нашей недолгой истории. «Где вы с твоим женихом собираетесь жить?» – спросил я ее немного спустя. У меня снова подкосились коленки. «Мы купили квартиру в новом квартале», – ответила она мне. Итак, это была правда. Ничего нельзя было поделать.

За лесопильней река делала большой изгиб, охватывая территорию, где громоздились сорок или пятьдесят штабелей досок. Мы с Вирхинией пробирались среди них, стараясь угадать правильное направление. «Однажды, когда я была маленькая, я вошла в этот лабиринт и провела здесь, плутая, почти целый час Не могла найти выход», – сказала она мне.

На берегу реки отчетливо слышалось пение жаб. Летом, к вечеру, всегда было так. В жаркие солнечные часы жабы раздувались от жары, а затем, по мере снижения температуры, начинали сдуваться, издавая звуки, похожие на икание. Несмотря на жуткий вид этих тварей, их икание, или пение, было нежным, слегка детским, а отдельные ноты подчас звучали как слова. Иногда жаб было слышно даже с террасы виллы «Лекуона», и, если верить моей матери, они все время повторяли: «i-ku-si-e-tia-i-ka-si~i-ku-si-e-ta-i-ka-si…», «смотри и учись, смотри и учись…».

«Мы обычно ходим сюда собирать землянику», – сказала Вирхиния, принимаясь высматривать ягоды Но видно было плохо: весь свет концентрировался на штабелях досок и на небе. На небе, где по случайному совпадению доминировали цвета с рубашки Вирхинии. С одной стороны был черный; с другой, там, куда только что зашло солнце, сиреневый и золотистый.

Жабы продолжали свое пение. Мне показалось, что они говорили «садись» – са-дись-са-дись-са-дись, – словно советуя мне отдохнуть. Но я продолжал стоять в ожидании, пока Вирхиния найдет хоть одну ягоду, внимательно следя за ее движениями. Она двигалась, как девочка, быстро, снова и снова наклоняясь к траве; в полумраке ее тело казалось сильнее, полнее.

«Посмотри, сколько их здесь», – сказала она и сорвала цветок, чтобы нанизать на его стебель землянику. «Когда мы заполним его доверху, то сядем на берегу реки и съедим ягоды. Хочешь посидеть со мной, Давид?» – «Давай», – ответил я и подошел, чтобы помочь ей с земляникой. «Почему ты улыбаешься?» – спросила она. Я подумал было ответить ей: «Потому что ты не единственная, кто просит меня присесть. Жабы тоже просят». Но не осмелился. «Не знаю. Просто так».

На самом берегу реки стояло строение, которое было известно нам как старая столярная мастерская. «Отец Адриана унаследовал ее, когда ему было двадцать лет, – сказал я, когда мы добрались до нее. – В те времена у него был только один работник». Она улыбнулась: «Мой отец». – «Что?» – «Тем работником, о котором ты говоришь, был мой отец. Но к тому времени он уже давно работал в мастерской. Со времен деда Адриана». – «Я не знал». – «Теперь это помещение используем мы. Отец хранит там сено и солому для скота. Но у нас сейчас всего две коровы. Мои родители слишком стары». Две коровы. Как говорила Тереза, la paysanne.

Течение реки в месте излучины становилось спокойнее, и шум воды был здесь очень слабым: легкий шепоток, который тоже образовывал слова: «Исидро, Исидро, Исидро». А жабы вторили: «Са-дись-са-дись-са-дись». Мы прошли под навес столярной мастерской, и я бросился ничком на один из снопов соломы, которые грудились там. Закрыл глаза. «Только не засыпай», – сказала Вирхиния. «Ложись рядом со мной», – попросил я ее. «Нет! Иди за мной», – твердо ответила она. И пошла к берегу реки. «Когда я была маленькой, я приходила сюда собирать землянику». Она села на камень. «Хочешь ягодку?» Я ответил, что нет, и встал.

Когда была маленькой. Нас окружали штабеля досок; река отделяла нас от мира; полумрак защищал нас; старая столярная мастерская предоставляла нам ложе, в котором мы нуждались; тем не менее она вела себя со мной, как маленькая. «Ну, если не хочешь, я выброшу их в воду», – погрозила она мне, потрясая земляникой. «Не будь дурочкой». Я сказал ей это именно так, как говорят ребенку семи лет. «Это правда. Это было бы глупо. Отнесу их маме», – решила она, поднимаясь на ноги.

Я стал очень отчетливо различать звуки. На главном шоссе Обабы загудел грузовик, мотор у него будто зашелся в приступе, и вдруг неожиданно, возможно дойдя до крутого поворота, машина сбросила скорость и мотор почти заглох. А отец Адриана продолжал работать на станке. И воды реки производили шум, похожий на шепот, но они уже не произносили имени «Исидро, Исидро, Исидро». И жабы уже не повторяли «садись, садись, садись».

Мы оставили позади то место, где высились штабеля досок, и по берегу реки дошли до моста, ведущего к дому Вирхинии, «Твоя мама как Исидро. Только и работает», – заметила она, указывая стеблем с земляникой в направлении виллы «Лекуона». За кранами и грузовиками спортивного поля, шагах в семистах, светились окна швейной мастерской.

Твоя мама. Меня это разозлило. Хватит уже говорить как дети. «Не думай, что она так много работает. Иногда она выходит на террасу выкурить сигарету», – ответил я ей. Мне хотелось уйти. «Нам она говорит, что в мастерской нельзя курить. Что одежда впитает запах». – «Конечно». Тон, которым я это сказал, подразумевал прощание.

От дверей ее дома шли две дороги: основная, к мосту, где мы сейчас стояли, и тропинка, вившаяся вдоль берега и терявшаяся где-то на уровне Урцы. Неожиданно на тропинке появилась собака, которая с лаем побежала к нам. Добежав до моста, она остановилась и стала поскуливать возле Вирхинии.

«Что тебе почудилось, Оки?» – спросила та собачку, гладя ее по голове. «Я должен идти», – сказал я. Но она меня не расслышала. «Оки придется остаться здесь. Я не могу взять ее с собой в квартиру». В доме на кухне зажегся свет. «Твои родители о ней позаботятся», – сказал я. «Мои родители переедут жить к моему брату. Оки останется одна. Мне придется приходить сюда каждый день, я ведь не хочу, чтобы она умерла с голоду». Собака виляла хвостом, не отводя взгляда от Вирхинии. «Я должен идти», – повторил я. Она взглянула мне прямо в глаза. «Не сердись, Давид», – сказала она. Какое-то мгновение она колебалась, что ей делать с земляникой, и наконец оставила ее на перилах моста. «Оки, на место!» – приказала она, и собака полезла в будку, стоявшую на другом берегу реки.