Текст книги "Сын аккордеониста"

Имена

Лиз, Сара

Лиз, старшей из наших дочерей, было два с половиной года; Саре, младшей, едва исполнился годик. Лиз оставалась со мной дома; Сара находилась в больнице в Визалии вместе с Мэри-Энн. Она лежала там уже двадцать часов, ей делали ингаляции сальбутамола и время от времени давали кислород. Дело было в том, что слизь до такой степени закупорила бронхи, что не давала ей дышать, и ее маленькое тельце весом восемь или девять килограммов не имело достаточно силы, чтобы вытолкнуть ее. Кашель нашей дочери был ужасен.

Как и в предыдущие вечера, я предложил Лиз прогуляться. Я сделал это с особым энтузиазмом, изображая хорошее настроение, которого у меня не было. Я думал, она не заметила суматохи, царившей в доме накануне ночью, когда Росарио кричала: «Ах, боже мой, девчушка задыхается!», и была далека от того, что происходило на самом деле. «Что говорит Лиз? Скучает она без нас?» – спросила меня Мэри-Энн, когда звонила из больницы. Я ответил ей, что нет. Девочка спокойна и хорошо пообедала.

Лиз не очень-то интересуют панорамные виды. Она предпочитает смотреть не столько на горы и долину, сколько на землю. Она вновь и вновь наклоняется и внимательно разглядывает камушки, прутики и прочую ерунду, валяющуюся у ее ног, даже окурки. Если в зоне наблюдения вдруг появляется муравей или другое насекомое, совсем хорошо. Она принимает все новое с радостным смехом.

В тот день мы шли как всегда неспешно, останавливаясь каждые несколько метров. Расстояние до качелей, что возле реки, мы преодолели за полчаса. Потом, когда ей надоело там играть, мы направились к загону с только что появившимися на свет жеребятами, а затем – к садику, где «живет» каменный гном, рядом с домом Росарио и Эфраина. Это еще одна из привычек Лиз: она подходит к месту, где стоит гном, несколько минут беседует с ним, целует его и возвращается на дорогу. «Как поживает твой друг?» – спросил я ее. «Хорошо», – ответила она. «А что он тебе сказал?» – «Что Сара очень скоро поправится».

Я почувствовал сильное волнение. Из-за неожиданного ответа и из-за того, что ее слова – слова ребенка двух с половиной лет – показались мне исполненными неведомой прежде красоты. «Ну конечно, она очень скоро будет дома», – шепнул я ей на ухо и крепко обнял. У меня в сознании возникло одновременно множество мыслей, словно у меня было много душ, каждая со своим собственным голосом, или одна душа, но обладающая множеством языков, и я не находил покоя, пока не дал самому себе обещание: они с Сарой получат от меня нечто большее, чем ранчо и его шестьдесят или семьдесят скаковых лошадей. Я вновь возьмусь за перо и постараюсь закончить мемориал, о котором думаю со времени моего приезда в Соединенные Штаты.

Хуан

В последние месяцы жизни физическое состояние Хуана ухудшилось так заметно, что Сара с Лиз не переставали спрашивать о нем: «Что с ним такое? Он нам больше ничего не рассказывает». Однажды Мэри-Энн открыла им правду. У него очень слабое сердце, и любое, даже самое незначительное усилие утомляло его. «Лучше оставьте его в покое, – сказала она девочкам. – Не ходите больше к нему играть». Лиз и Сара восприняли это крайне серьезно. Они сделают так, как просит мама. «Я и раньше знала, что Хуан болен. Мне это сказала Накика, – объяснила Лиз. – Она сказала: «Ай-яй-яй, Хуан больше не играет в гольф, ай-яй-яй, плохой знак. И он больше не ходит смотреть, как бегают лошади, ай-яй-яй». Накикой звали ее любимую куклу.

Она была права. Хуан оставил свои увлечения еще несколько месяцев назад, когда его здоровье было более или менее в порядке. Сначала гольф, а потом и лошадей. Кроме того, вопреки своему обыкновению, он частенько стал захаживать к нам в гости. Внешне он оставался прежним: мужчина, интересующийся проблемами современности, политикой, экономикой; внимательный собеседник, имеющий свое собственное мнение. Но он очень уставал и стремился поскорее усесться перед телевизором или вызывал Эфраина, чтобы тот приехал за ним на «лендровере».

В июне ему стало хуже. Он приходил к нам ближе к вечеру, просил Мэри-Энн сварить ему кофе и усаживался под навесом, наблюдая за лошадьми – «Раньше я всех их знал по именам» – или предаваясь созерцанию долины. Его комментарии становились, по выражению Эфраина, причудливыми. Например, он говорил: «Наверняка всадники, что скачут вдоль берега реки, – индейцы. Они, должно быть, хотят, чтобы я. пригласил их на чашечку кофе. Они с ума сходят по кофе». Его голос постепенно стал слабеть, пока не превратился, как выразилась Мэри-Энн, в нечто совсем лишенное плотности, как папиросная бумага. В конце июня, за несколько дней до смерти, Хуан попросил, чтобы я принес аккордеон. «Хочу послушать одну пьесу», – сказал он. «Какую?» – спросил я. «Ту, что ты когда-то играл, про кофе». Я сначала не понял. Я уже много лет не брал в руки инструмент. «Не знаю, что ты имеешь в виду, дядя», – сказал я. Тогда он набрал в легкие воздух и запел: «Я тебе дам, тебе дам, о красотка, я тебе дам что-то, что знаю я сам: кофе!»

Я вспомнил, наконец: я наигрывал эту песенку вскоре после приезда на ранчо Стоунхэм, в день свадьбы Эфраина и Росарио. За столом Хуан рассказывал нам о своей встрече с индейцами пустыни Невада, о том, как он испугался, поняв, что его преследует толпа. «Самое ужасное было, когда стемнело и я стал различать тени около стоянки. Мой конь сильно занервничал, да и я тоже. Настолько, что снял винтовку с предохранителя. Но краснокожие вовсе не собирались на меня нападать. Единственное, чего они хотели, это кофе. Они завизжали от радости, когда я взял котелок и стал готовить его». Изложение истории сопровождалось песней – я тебе дам… – которую Хуан спел сильным голосом, совсем непохожим на тот, что был у него в последние дни его жизни. Я принес аккордеон и, как смог, повторил то, что исполнил в день свадьбы. Похоже, он остался доволен.

Накануне своей смерти Хуан сидел под навесом очень молчаливый и не хотел ничего даже попробовать. «Хочешь, я схожу за аккордеоном?» – предложил я ему. Он сделал равнодушный жест. У него не было желания слушать музыку. Он смотрел куда-то вдаль, поверх виноградников и лимонных рощ, в сторону холмов, окружавших озеро Кавеа. За ними только что исчезло солнце.

«Что за дурная голова!» – вдруг сказал он. Затем вздохнул: «Мэри-Энн, ты слышала когда-нибудь об испанской гражданской войне?» Мне стало его безумно жаль. Отец Мэри-Энн когда-то состоял в Интернациональных бригадах, и наши разговоры на эту тему – on the Spanish Civil War – были довольно частыми. «Дядя, рассказал бы ты нам о жеребятах, которых смотрел сегодня утром, – предложил я. – Эфраин сказал мне, что вы ходили к ним». Но он не обратил на мои слова никакого внимания. «Когда фашисты вошли в Обабу, многие парни убежали в горы, чтобы попытаться присоединиться к баскской армии, – сказал он. Теперь его голос звучал громче. – Но я остался в городке, потому что партия попросила меня остаться, а посему мне довелось увидеть это печальное зрелище. Приехал капитан. Его звали Дегрела, и он стал говорить приветственную речь у входа в муниципалитет, на том самом месте, где несколькими часами раньше приказал расстрелять семь человек, среди них был мой друг Умберто, прекрасный человек, который никогда ничего плохого никому не сделал. Капитан сказал, что ему нужны молодые люди, готовые отдать жизнь за веру и за Испанию. «Мне нужна ваша красная кровь. Я не обещаю вам жизнь, я обещаю вам славу». И все будто с ума посходили, стали распихивать друг друга, чтобы поскорей добраться до стола, где их записывали. Казалось, у них не было другого – желания, кроме как умереть за испанских фашистов».

Он перестал говорить, словно натолкнулся на препятствие, которое его голос не мог преодолеть. Затем продолжил, жестикулируя: «Один из тех юношей из Обабы возбужденно сказал мне, чтобы я шел с ними. «Не могу, – ответил я, – ты же видишь, я хромаю. Не могу же я отправиться на фронт на костылях». Согласно справке, которую я носил в кармане и которая была полной фальшивкой, впрочем подписанной настоящим врачом, у меня была серьезная травма мениска. Поэтому я спасся. Остальные отправились на фронт. Не знаю, сколько их было, может, около сотни человек. Не прошло и года, как половина из них уже лежали в земле».

Эфраин приехал за ним на своем «лендровере». «Девочки уже спят», – сказал он, подходя к нам. Принимая во внимание обстоятельства, мы отправили Лиз и Сару на ночь к ним, под присмотр Росарио. «Как дела, хозяин? Вы уже в порядке?» – спросил он. «В мире много невинных душ», – сказал Хуан. Эфраин подумал, что он имеет в виду одного заключенного из штата Техас, которого часто показывали по телевидению, поскольку его вот-вот должны были казнить в газовой камере. «Но и виновных тоже много, хозяин», – ответил он, помогая ему подняться.

«Он скоро умрет, правда?» – сказал я Мэри-Энн, когда мы пошли спать. Она кивнула: «Думаю, да. Но мне бы не хотелось, чтобы сегодняшний разговор был последним». Я был согласен с ней. История юношей, отправившихся на войну как на праздник, – этот мрачный carving, эта роковая запись – была совсем не характерна для Хуана. Он всегда был оптимистом.

На следующий день, 24 июня, наше желание исполнилось; мы словно находились под покровительством некоего доброго гения, а быть может; и самого Господа Бога. За несколько часов до смерти у Хуана наступило улучшение. Едва увидев его под нашим навесом, мы сразу поняли, что он в прекрасном расположении духа. Он попросил шампанского. «Это просто замечательно! – сказала Мэри-Энн, несколько преувеличивая восторг. – А что мы будем праздновать?» – «Американцы никогда не помнят о датах, – сказал он. – Так вот, если ты еще не знаешь, сегодня Сан Хуан. День моего святого! День совершенно особый в Стране Басков!» – «Да, правда А я ведь тоже забыл. Совсем становлюсь американцем», – сказал я. «Поздравляю, Хуан!» – воскликнула Мэри-Энн. «Поздравляю!» – повторил я. Затем, пока шампанское охлаждалось, мы сидели под навесом и занимались тем, что разглядывали мексиканцев, которые в это время дрессировали лошадей. В вольерах на другой стороне реки было десять мужчин, все в ковбойских шляпах, у каждого в руках веревка. Лошади рысью шли по кругу.

«Сколько их у нас сейчас?» – спросил Хуан, указывая на лошадей. «Если считать с жеребятами, то пятьдесят четыре», – ответил я. «Прекрасно, – сказал Хуан. – В этом состояла моя идея, когда я приехал в Америку. Чтобы у меня были лошади, а не овцы, как у других басков. Бродить по горам с двумя тысячами овец – это не жизнь! Лучше выращивать красивых лошадей и продавать их по десять тысяч долларов за голову!» Мы вынули бутылку шампанского из холодильника и поставили три фужера. Я посмотрел в сторону долины: виноградники уже потемнели; небо было розоватого цвета; солнце только что спряталось за холмами.

«Как звали эту артистку из Голливуда, у которой был дом возле озера Тахо? – спросил Хуан, сделав глоток шампанского. – Роскошная была женщина. Настоящий секс-символ». Мы знали, кого он имел в виду, но как раз в это мгновение появился Эфраин, пришедший за пижамами для Лиз и Сары, и именно он ответил на вопрос: «Как это вы не помните! Это же Рэйчел Вэлч!» – «Я говорю об актрисе, что так нравилась Самсону, тому грубоватому пастуху», – уточнил Хуан. «Рэйчел Вэлч», – повторил Эфраин. Хуан, смеясь, кивнул. Конечно же, речь шла о ней.

Он начал рассказывать историю: Самсон приехал в Соединенные Штаты из баскской деревни и нанялся помощником к владельцу отар овец, которого звали Герника, потому что он был из этого самого местечка в Бискайе. Вскоре после приезда, когда оба находились с отарой в окрестностях озера Тахо, они увидели нечто странное. Лошадь без всадника, несущаяся во весь опор по направлению к ним. Самсону удалось остановить ее, и оба стали ждать, пока кто-нибудь появится. И тут появилась Рэйчел Вэлч. Именно она была хозяйкой лошади. Она пришла пешком, одна. И на ней не было ничего, кроме черного бикини. «Самое крошечное бикини во всех Соединенных Штатах», по словам Герники. Самсон застыл, как статуя. «Как парализованный», по словам Герники.

Хуан принялся смеяться, как случалось всякий раз, когда он доходил до этого места повествования. Затем, подражая манере говорить бискайского пастуха, повторил то, что рассказал Герника, вернувшись домой: «Самсон неподвижно стоял, а я подошел к артистке и сказал первое, что мне в голову пришло: «Нe is epileptic, very epileptic» – «Он эпилептик, совсем эпилептик». – «О!» – сказала она и ручкой слегка похлопала его по щеке, как ребенка, словно говоря: миленький, миленький, а потом быстренько удалилась вместе с лошадью. Я схватил Самсона за руку и сказал: «Давай, надо пасти овец». Он посмотрел на меня как болван: «Овец? Каких овец? Разве мы не свиней обхаживали?» Хуан умирал от смеха: «Подумать только! Перепутать свиней с овцами!»

Мы подлили себе шампанского и еще полчаса просидели под навесом.

«Ты помнишь, как во время путешествия по Испании мы наткнулись на развалины какого-то замка?» – сказала мне Мэри-Энн на следующее утро за завтраком. Я ответил, что не очень. «Это было чрезвычайно уединенное место, – продолжала она, – безлюдное высокогорье. Камни казались очень тяжелыми. Вдруг прилетел аист и стал расхаживать по одной из башен. И этого крохотного движения оказалось достаточно, чтобы камни словно бы ожили и наполнились жизнью». – «Почему ты это рассказываешь?» – спросил я. «Потому что то же самое произошло вчера с Хуаном. Радость, которую доставила ему история с Рэйчел Вэлч, преобразила его. Он как будто наполнился жизнью». – «Ты хочешь сказать, что это должно было бы стать его последней историей». Она кивнула.

Из Мэри-Энн могла бы выйти хорошая предсказательница. Ее элегические слова были произнесены в точный момент. Мы еще завтракали, когда пришел Эфраин и крикнул из-под навеса: «Идите скорее! У хозяина зажжен свет, но он не отвечает!» Мы спустились к его дому, не надеясь уже застать его в живых.

Во время погребальной церемонии я рассказал историю об аисте и разрушенном замке и о жизни Хуана, «настолько наполненной энергией и надеждой, что он заслуживал бы второй жизни, еще более долгой». Потом я взял аккордеон и в память о нем исполнил гимн в честь святого Хуана.

Мэри-Энн

I

Над Сан-Франциско шел легкий дождь. Молодая женщина, по виду шведка или исландка, неподвижно застыла на углу улицы, держа в руках фотоаппарат. Фотоаппарат был полароид; район города – Хэйт-Эшбери; пересекающиеся улицы – Эшбери и Фредерик; молодая женщина – Мэри-Энн.

Когда я проходил мимо, она протянула мне фотоаппарат. «Пожалуйста, вы не могли бы сфотографировать нас?» – сказала она на правильном испанском, но с сильным американским акцентом. Я отбросил мысль о том, что это шведка или исландка. «Как вы узнали, что я говорю по-испански?» – сказал я ей. «Я очень наблюдательная туристка», – ответила она с улыбкой. Волосы у нее были светлые, такие же брови и ресницы; глаза – ярко-голубого цвета, какие обычно бывают не у исландцев и шведов, а скорее у жителей Северного Кейпа.

Она встала рядом с женщиной, той, по-видимому, было не более сорока или сорока пяти лет, но она казалась изнуренной. Я поймал обеих в объектив полароида. Когда женщины взяли друг друга под руки, они образовали своего рода эмблему. Радость и печаль, слившиеся воедино.

Мэри-Энн потирала спину другой женщины, словно хотела согреть ее. На ней был прозрачный дождевик. Под ним юбка из джинсовой ткани, не доходившая до колен, и белая вышитая блузка в тон ботинкам, тоже белого цвета.

«Ты аргентинец?» – спросила она меня, когда я сделал снимок. «Баск», – ответил я. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы с чем-то соотнести это слово. «Shepherds» – «Пастухи!» – воскликнула она наконец с видом человека, угадавшего выигрышный номер. «Я пасу своих овец в этом парке, – сказал я, указывая на Буэна-Виста. – Если хотите взглянуть на них, вам нужно лишь пойти со мной». Я пригласил их беззаботным тоном, будто меня все это совсем не волновало; но я нервничал. Где-то внутри себя я слышал мудрый голос, тот самый, что, согласно Вергилию, передает предчувствия. «Оставайся рядом с этой женщиной», – говорил голос.

«Почему бы и нет? – сказала Мэри-Энн. – Нам совсем не помешает фотография на фоне овец, правда, Хелен? А потом, на той, что только что сделал наш пастух, мы вышли довольно-таки некрасивыми». Она вновь потерла спину своей подруги. У меня сложилось впечатление, что все ее старания преследовали лишь одну цель: подбодрить подругу. «Так что, Хелен?» – вновь спросила она. «Как хочешь, Мэри-Энн», – ответила та. Тогда я впервые услышал ее имя. Мэри-Энн. Оно мне показалось очень красивым. «Но только я хотела бы зайти в какое-нибудь кафе, – сказала Хелен. – Я испытываю потребности, которые вряд ли можно удовлетворить в американском парке». Мэри-Энн согласилась, я тоже.

Спускаясь вниз по склону холма, мы представились друг другу. Женщины сказали мне, что они преподавательницы колледжа в Нью-Гэмпшире. Хелен преподавала латиноамериканскую литературу; Мэри-Энн – литературный перевод. В город они приехали на несколько дней. «И по правде говоря, мы очень сердиты из-за того, что нам так не повезло с погодой», – добавила Мэри-Энн, подходя поближе ко мне, чтобы укрыться под моим зонтом. Дождь не прекращался. «Не беспокойтесь. С завтрашнего дня погода улучшится», – сказал я. «Точно?» – «Мы, баскские пастухи, никогда не ошибаемся на этот счет». – «А как вы угадываете? Изучая направление ветра?» – «Конечно, изучать направление ветра полезно. Но главное – слушать последние известия по радио и смотреть метеопрогнозы по телевидению». Она засмеялась. У ее дождевика был запах только что купленной вещи.

«Вы обе преподавательницы, обе из Нью-Гэмпшира. Но ты веселая, а она совсем наоборот», – сказал я Мэри-Энн, когда Хелен ушла в туалет. Она сделалась серьезной. «Ее отец тяжело болен. Поэтому мы в Сан-Франциско». Мною овладел страх. Я слишком поспешил в своем стремлении завоевать ее симпатию, и мое замечание было совершенно неуклюжим. Если я не исправлю положения, она уйдет разочарованная, как только допьет свой кофе, не оставив мне ни телефона, ни адреса. Дабы исправить свою ошибку – люди, считающие себя тонкими натурами, когда хотят произвести хорошее впечатление, обычно прибегают к глубоким темам, – я стал говорить о смерти.

Сейчас я не могу повторить, что я тогда рассказывал. Я не помню. Единственное, в чем я уверен, так это что испытывал страх оттого, что вдруг развеется близость, возникшая между нами на пересечении улиц Эшбери и Фредерик, и я все время внимательно следил за изменениями в ее глазах Северного Кейпа, стараясь уловить малейшее движение. Моя неуверенность продолжалась до того мгновения, когда я упомянул знаменитое стихотворение Дилана Томаса – «Отец, не погружайся покорно в безмолвную ночь», – или, лучше сказать, пока я не продекламировал его, не полностью и не слишком удачно. И тогда я заметил в зоне Северного Кейпа некоторые перемены. «Может быть, отцу Хелен было бы приятно услышать это стихотворение», – сказала она. «Мы можем купить сборник его стихов в любом месте, – предложил я. – Мне кажется, Дилан Томас больше известен здесь, чем в Европе». Я ждал ее одобрения. «Посмотрим, что скажет Хелен. Но мне идея нравится», – сказала она. Между нами вновь установилась гармония.

«Что ты думаешь по этому поводу, Хелен?» – спросила Мэри-Энн, когда женщина вернулась. «Может быть, отцу понравится то, о чем говорится в стихотворении, – ответила та. – В конце концов, он родился в Уэльсе, как и Дилан Томас, а жители Уэльса, как правило, большие патриоты. А вот к совету дочерей они никогда не прислушиваются». Она закончила фразу со вздохом. Затем объяснила мне, что главная проблема ее отца – отсутствие воли. Он не боролся с болезнью. Утратил всякое желание жить.

Хелен большую часть дня проводила в больнице, и мы с Мэри-Энн встречались около девяти часов в отеле на проспекте Ломбард, где она остановилась. За завтраком мы изучали путеводитель и отправлялись по выбранному на этот день маршруту, почти всегда пешком.

Наша договоренность была негласной. Я не знал наверняка, почему она соглашается на мое общество, но предполагал, что перспектива бродить одной по незнакомому городу мало ее вдохновляет и она ценит возможность вести с кем-то беседы. В один из первых дней, когда мы пили горячий шоколад на открытой террасе Гирарделли, официант обратился к нам, как к супружеской паре. «Гт afraid your wife prefers to come inside» – «Боюсь, ваша жена предпочтет внутри». Мэри-Энн искренне рассмеялась, а у меня появилась надежда, что причины нашего совместного времяпрепровождения более глубокие. Обычно около семи вечера мы прощались, она отправлялась на встречу с Хелен, а я ужинал где-нибудь в китайском квартале и шел отдыхать.

Отель, который выбрал для меня дядя Хуан, находился в привилегированном месте. Окна моей комнаты выходили на залив, и оттуда были видны огни острова Алькатрас с одной стороны и моста Золотые Ворота – с другой. Созерцая их – огни Алькатраса были более приглушенными, – я мысленно перебирал события дня, анализируя их во всех деталях, тщательно обдумывая услышанные фразы, вновь и вновь спрашивая себя, какие чувства испытывает женщина, встретившаяся мне на пересечении улиц Эшбери и Фредерик. Делал я и то, что тысячи раз было спародировано и высмеяно: брал лист бумаги с логотипом отеля и писал на нем ее имя. Иногда я писал его полностью: Мэри-Энн Линдер. Иногда просто Мэри-Энн. Я даже попытался сочинить стихотворение, но безуспешно. Единственное, что мне казалось приемлемым в моих черновиках, это то, как я называл ее глаза и губы: North Cape Eyes. Thule Lips. Глаза Северный Кейп, губы Туле. Впрочем, относительно последнего образа меня терзали сомнения, ведь я ассоциировал название острова Туле с синим цветом, а не с красным, который почти во всех стихах мира связывается с губами.

Мы бродили по городу, и я много ее фотографировал. Вначале – «Я твой официальный фотограф» – мимолетные, на которых запечатлевал ее на фоне достопримечательностей вроде магазина Сити-Лайтс или миссии Долорес; затем более личные, с крупными планами и в случайных позах – «Извини, я один из этих папарацци. Надо же мне как-то зарабатывать на жизнь». Однажды на террасе какого-то кафе – со второго дня погода стала улучшаться – мы уронили полароид на пол. «Посмотрим, не сломался ли он», – сказала Мэри-Энн, подняв его и наводя на меня. «Звучит неплохо», – добавила она затем, когда аппарат выдал отпечаток. Мы подождали, пока проявится изображение. «Похоже, удар пошел ему на пользу. Посмотри, каким интересным ты получился». Она была права. Я вышел очень хорошо. «Предлагаю тебе сделку, – сказал я. – Я подарю тебе этот снимок в обмен на любой из твоих». Между Туле и Северным Кэйпом пробежала веселая волна. «Мне твой не нужен». Она открыла плетеную сумку, с которой обычно ходила, и вытащила конверт с фотографиями. На многих из них фигурировал я. «Извини меня, но я тоже из этих папарацци. Надо и мне как-то зарабатывать на жизнь, – сказала она. И добавила, смеясь: – Поскольку у меня их много, сделка не состоится». – «Не гордится, – ответил я. – Я ведь не оставляю у себя твоих снимков. Отдаю тебе все до последнего». И снова пробежали волны между Туле и Северным Кейпом. На этот раз насмешливые. «У каждого свой метод», – сказала она. «Ну и что же мне теперь делать? Ничего не остается, как превратиться в папарацци-вора». – «Не думаю, что у тебя будет такая возможность, – ответила она. – Отныне фотоаппарат всегда будет в моей сумке». – «Но в таком случае, что мне сделать, чтобы добыть твою фотографию?» Ее губы произнесли только одно слово: «Merits» – «Заслужи».

Я начал отдавать себе отчет в том, как быстро летит время. Хуан сказал мне перед отъездом, что он не против того, чтобы после первого года, проведенного на ранчо, я немного отдохнул и съездил в Сан-Франциско, но я должен был вернуться в Три-Риверс на праздник, который называется Community Recognition. Он хотел ввести меня в общество, чтобы у меня появились друзья среди жителей городка, многие из которых были искусными ремесленниками и даже художниками. Тогда, как он говорил, я перестану наконец попусту тратить свободное время, играя в покер с мексиканскими фермерами. Его напутствие сводило мое пребывание в городе самое большее к десяти дням. Из этих десяти шесть уже позади. Приближался час возвращения на ранчо, в Стоунхэм. То же самое было и у Мэри-Энн: ее ждали занятия в Ныо-Гэмпшире. Между местами, где мы жили, пролегало расстояние в пять тысяч километров.

«Когда на первый план начинают выступать числа, это плохо, – сказал мне как-то Хосеба по поводу одного стихотворения, которое он в то время сочинял. – Когда мы вот-вот потеряем то, что нам дорого и что мы очень любим, тогда мы начинаем считать: осталось столько-то дней до того, как все закончится, говорим мы. И происходит то же самое, когда мы сталкиваемся с какой-то неприятной ситуацией: мы начинаем подсчитывать, сколько нам осталось до ее окончания. В любом случае появление чисел это плохой знак».

Весной 1983 года, когда я по завершении шестого дня моего отпуска пришел в отель, числа принялись вертеться у меня в голове с невиданной прежде скоростью. Да, действительно, от моего отпуска оставалось всего лишь четыре дня; да, действительно, Нью-Гэмпшир находится в пяти тысячах километров от Стоунхэма. С другой стороны, я в третий раз в жизни вступал в сентиментальные отношения, и, если принимать во внимание мой предыдущий опыт – ни одна из моих любовных связей не могла быть признана удовлетворительной, – мои шансы на успех были весьма скромными, где-то процентов двадцать, не более того. Они даже могли быть меньше, ибо вмешивался негативный фактор: мы были родом из слишком отдаленных друг от друга мест – она из Хот-Спрингс, штат Арканзас, а я из Обабы, в Стране Басков. Это обстоятельство по контрасту заставило меня вспоминать жестокую сентенцию, приведенную в начале одного из романов Чезаре Павезе: «Конь и жена должны быть из родного края». Кроме того, как я понял еще при нашей первой встрече, ее семья когда-то эмигрировала из Швеции в Канаду, а из Канады в Соединенные Штаты; ее настоящая фамилия – «которую один прагматичный предок решил укоротить» – была Линдгрен. Мысли и подсчеты наслаивались на то, что созерцали мои глаза: темные воды залива, приглушенные огни Алькатраса.

Я отошел от окна и включил телевизор. Мне хотелось отвлечься, сосредоточиться на чем-то другом, все равно на чем, и обуздать свои мысли. Я хорошо знал себя, знал, что происходит со мной в подобных обстоятельствах: что-то начинало крутиться у меня в голове и вновь и вновь настойчиво возвращало к одним и тем же ситуациям, к одним и тем же лицам; словно там вертелось то, что Лиз и Сара называют merry-go-round, карусель, ярмарочный аттракцион.

На экране телевизора возникла фигура человека, бредущего по пустынному берегу реки. Он запел: Mary, queen of Arkansas … Изображение на экране, мелодия, слова песни – все выражало уныние. Тут я вспомнил то, что часто говорил один мой однокурсник в Школе экономических наук в Бильбао: «Возмутительно, каждый раз, как я влюбляюсь, мой случай появляется в Top Ten». И тогда я подумал, что должен принять смешную сторону ситуации такой как есть.

Я выключил телевизор и лежал в темноте в ожидании сна. Колесо у меня в голове продолжало вращаться, но теперь уже речь шла не о числах, а об именах: Тереза, Вирхиния, Мэри-Энн. Выражаясь в духе песенок из горячей десятки, это были имена трех женщин, что «встретились мне на жизненном пути». Первое очень быстро испарилось, и лишь Вирхиния – the queen of Obaba – и Мэри-Энн – the queen of Arkansas – продолжали вертеться в голове. Обе они были физически крепкими женщинами с чистыми лицами. Разница состояла в том, что у Вирхинии волосы были темные, а у Мэри-Энн светлые. Сон сморил меня, когда я пытался разобраться в этом сравнении.

На седьмой день каникул Мэри-Энн попросила меня пойти с ней в больницу, чтобы забрать Хелен и вместе отправиться поужинать. «Ей очень грустно, и беседа с тобой пойдет ей на пользу. Ты умеешь ободрять людей. Лучше, чем я». Это была ее первая похвала со времени нашей встречи в Хэйт-Эшбери, и с этого момента я только и делал, что ломал Голову, как бы мне получше справиться с порученной задачей. Но мне ничего не приходило на ум, вернее, единственное, что приходило, так это различные глубокие темы для разговора, и особенно тема смерти, менее всего подходившая к случаю. Мне вдруг показалось, что приободрить Хелен чрезвычайно трудно.

От больницы мы пошли пешком к итальянскому ресторану в районе миссии. Едва войдя туда, мы услышали музыку, тарантеллу. Мужчина в красном жилете играл на аккордеоне в углу заведения. Колесо, что теперь вращалось у меня в голове – можно сказать, словно в калейдоскопе, только вот блеска не было, – тут же трансформировалось. Все доводы, идеи, цитаты, которые до этого мгновения я перебирал в уме, чтобы приободрить Хелен, моментально улетучились. «Мой отец тоже аккордеонист», – сказал я. Мы сидели в нескольких шагах от человека, исполнявшего тарантеллу. «Как хорошо!» – воскликнула Хелен. «Не так уж и хорошо, – ответил я, – у нас никогда не было добрых отношений».

И я стал рассказывать об отце. «Когда я был ребенком, то имел обыкновение составлять списки», – сказал я. Я раскаялся раньше, чем закончил фразу: здесь, в итальянском ресторане в миссии, под звуки тарантеллы, признание звучало неуместно. Но сказанное слово – как пролитую воду, как брошенный камень – трудно вернуть обратно. Мэри-Энн и Хелен внимательно смотрели на меня в ожидании продолжения.

«Мама называла их сентиментальными списками, – сказал я, поняв, что мне не отвертеться. – Я составлял их из имен дорогих мне людей: первым шел самый любимый человек; затем тот, кого я очень любил, но немного меньше того, кто стоял на первом месте, и далее в такой последовательности. Так вот, мой отец довольно быстро исчез из списков». Мэри-Энн посмотрела на Хелен: «Я же говорила тебе. Он совершенно нормальный парень» – «Не is an absolutely normal guy». Она сделала ударение на слове absolutely, слегка растянув его. Хелен улыбнулась.

Почувствовав твердую почву под ногами – можно сказать, взяв быка за рога, – с помощью сентиментальных списков, я сделал второе признание: я намеревался написать книгу о жизни, которую я вел в своей родной стране до отъезда в Америку. Я сказал так, потому что это была правда и потому что я хотел произвести впечатление на Мэри-Энн. Настало время приступить к сбору merits, необходимых для того, чтобы заполучить ее фотографию, ее внимание, ее любовь. Идея написать книгу не могла оставить безразличным такого человека, как она.