Текст книги "Сын аккордеониста"

Мы видели, как она удаляется от нас по берегу реки. Иногда она наклонялась, похоже, чтобы рвать цветы. «Она смелая. Как и ее брат Мартин, но немножко по-другому. Мне она нравится», – сказал Лубис. Словно услышав эти слова, Тереза помахала рукой, приветствуя нас. «Я не хочу сказать, что мне не нравится Мартин, – уточнил Лубис; – но Тереза выше уровнем. Так же как Мартин пошел в отца, она пошла в мать». Мы по-прежнему сидели на каменной скамье. Четверть часа спустя костюм Терезы превратился в желтое пятнышко в каштановой роще.

Письмо Терезы – я цитирую его по памяти, поскольку не смог отыскать его среди бумаг в Стоунхэме – начиналось со стихотворения из антологии, которой мы пользовались на уроках французского языка: Les oiseauxpour mourir se eachent, «Птицы прячутся, чтобы умереть». Затем тоном, соответствовавшим стихотворению, она сожалела о том, что я больше не прихожу в гостиницу и «упорствую в желании вести сельский образ жизни», не проявляя никакого почтения к «нашему дорогому мсье Нестору». «Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, – писала она что-то в этом роде, – но этим ты оставляешь нашего учителя на милость таких людей, как мой брат Мартин. Вот и сейчас он все время говорит, что с ним невозможно ничему научиться, потому что он, сам того не осознавая, постоянно переходит с французского языка на английский и с английского на французский. А знаешь, зачем он выдумал эту клевету? Потому что он от кого-то узнал, что мсье Нестору можно найти замену. Как ты, должно быть, понимаешь, речь идет о двадцатипятилетней импульсивной девушке».

Письмо заканчивалось, как и начиналось, в грустном тоне, и в заключении, в постскриптуме, она упоминала о том, что, по всей видимости, заставило ее написать мне: «До меня только сейчас дошло: ты перестал ходить на занятия по французскому, и Сусанна тоже. Я не знала, что вы так хорошо понимаете друг друга».

Ее подозрение не имело никаких оснований. Что касается моего «взаимопонимания» с кем бы то ни было, то это у меня происходило скорее с одной из тех крестьянских девушек, которые ходили на службу в церковь. Ее звали Вирхиния, и ей было столько же лет, сколько и Лубису, то есть она была старше меня на два-три года. Причастившись у алтаря, она возвращалась на свое место по проходу, возле которого я играл на фисгармонии. Проходя мимо меня, она легким движением поворачивала голову и бросала на меня взгляд. Каждое воскресенье, ни разу не пропустила. После третьего или четвертого раза я стал отвечать ей: смотрел на нее или исполнял на фисгармонии какую-то вариацию, которая для церкви была необычной. Ничего большего в тот момент не происходило. Подозрения Терезы были, как сказал бы Лубис, pantasi utsa, чистым вымыслом.

VI

15 сентября шестеро мужчин поднялись на колокольню, чтобы раскачать большой колокол и возвестить о начале праздников в Обабе. Шестеро мужчин раскачивали колокол в течение получаса, а затем, когда они перестали это делать, колокол постепенно утратил легкость, и звучание его стало неровным. Вскоре удары стали совсем сбивчивыми, и кто-то запустил в воздух подряд три ракеты. Сигнал был дан, можно было начинать праздник.

Дядя страдал от колокольного звона. Не столько от самого звона, сколько из-за собак, которые при звуках колокола начинали лаять и выть. Он говорил, что у него от этого болит голова и, кроме того, обезумевшие собаки внушают ему страх: как-то раз они забежали в загон для лошадей и покусали кобылу. Но по сути проблема заключалась в нем самом, в его глазах и сердце, Biotz-begietan. Он не любил праздники. Более того: он их ненавидел. Если он и оставался в городке до 16 сентября, так только из-за моей матери, потому что для нее очень важен был семейный обед, который мы устраивали на вилле «Лекуона». Но к тому времени у дяди обычно все уже было готово к отъезду. Как только обед заканчивался, мама брала «мерседес» и отвозила его в аэропорт Сан-Себастьяна. Через двадцать четыре часа он уже снова был в Калифорнии. И в том 1964 году все произошло как всегда.

После праздника и отъезда Хуана все вокруг казалось каким-то печальным. У меня было впечатление, что речушка Ируайна течет как-то неохотно, что Лубис грустит, что лошади ржут меньше, что птицы где-то все попрятались; быть может, pour mourir.

Я полюбил пешие прогулки. Оставляя позади поселок, я направлялся к тому месту, где речушка Ируайна вливалась в реку Обаба, и там, в близлежащем лесу, собирал первые в этом году блестящие каштаны. Потом я доходил до Урцы и усаживался на ее покрытом галькой пляже.

За исключением жарких дней, Урца всегда казалась мне местечком вдвойне уединенным и тихим, словно голоса и гомон людей, развлекавшихся там в июле и августе, оставили в воде некую пустоту. Подчас ольха на берегу, «в которую вселялся бог Пан» начинала шевелиться и что-то нашептывать, и я ощущал на своей коже дуновение первых холодов. Тогда я шел к дому родителей – Анхель не разрешил мне остаться в Ируайне – и размышлял о своем ближайшем будущем. У меня не было выбора. Мне придется каждый день отправляться в гимназию на велосипеде, на поезде, пешком; вместе с Адрианом, Мартином, Терезой, Хосебой, Сусанной, Викторией и всей остальной компанией из Обабы. А вечером обратно домой – пешком, на поезде, на велосипеде, на этот раз в одиночестве, поскольку я буду возвращаться позднее остальных, после последнего урока игры на аккордеоне.

По мере приближения начала занятий мои вторые глаза стали показывать мне отвратительную пещеру с ее тенями уже в любое время, не дожидаясь наступления темноты, словно с отъездом Хуана эти тени воскресли; был там столь же ужасный, как и раньше, отец Мартина и Терезы, он же Берлино, человек с красными глазами; был там и американец, нашедший убежище в тайнике Ируайна, а также группа расстрелянных, о которых говорила Сусанна. И разумеется, как всегда, там непременно присутствовала и тень Анхеля, моего отца. В какие-то мгновения к тому, что я наблюдал своими первыми глазами, присоединялось то, что я видел вторыми глазами: и тогда темные воды Урцы смешивались с событиями войны, а шорох ольховой листвы – с моими подозрениями относительно Анхеля.

Накануне возвращения в гимназию я пришел в Ируайн и предложил Лубису пойти к источнику Мандаска, навестить Убанбе и остальных друзей, которые, как всегда, валили деревья в лесу. Лубис согласился, и мы отправились привычным путем, он верхом на Миспе, а я на Аве. Но это была не слишком удачная затея. Там, у Мандаски, все были пьяные – и Убанбе, и Опин, и Панчо, и даже Себастьян.

«Праздники-то уже закончились, а эти бестолочи все веселятся», – сказал Лубис, не слезая с лошади. Убанбе закричал: «Мы охотимся, Лубис! Посмотри-ка, что поймал твой брат!» Белая рубашка у него была расстегнута, спереди на ней было большое пятно от вина.

К нам подошел Панчо. Он держал за хвост маленькую полевую мышку. «Дай мне ее», – сказал Лубис. «А ну-ка, тихо!» – крикнул Опин, становясь между братьями. В руке у него был топор с длинным топорищем, и он размахивал им. Блестящее лезвие проносилось совсем близко от головы Лубиса. «Положи мышь на это бревно, Панчо. Посмотри, как я сейчас перерублю ей шею», – сказал Опин. Он был самым пьяным, не мог, не качаясь, и шагу ступить. «Отдай ее своему брату», – повторил Лубис, не обращая внимания на топор Опина. «Лубис хочет мышку, чтобы ее отпустить, – сказал Себастьян. – Он очень любит животных. Кроме того, вы же понимаете, какая это весовая категория. Вес мухи». Его бессмысленные слова вызвали взрыв хохота у всех четверых. «Дай-ка ее сюда, посмотрим, умеет ли она плавать», – выступил вперед Убанбе, выхватывая мышь из рук Панчо. Послышался едва различимый писк: красная ниточка, пронзившая лесной воздух. «Что это ты? Заткнись!» – воскликнул Убанбе, встряхивая мышь. Он размашистым шагом направился к источнику. Зверек снова запищал.

Лубис развернул Миспу, чтобы ехать домой. Прежде чем пуститься в путь, он взглянул на брата: «Ты уже три дня не был дома. Мама очень сердится».

Панчо в ярости ответил: «А мне-то какое дело до старухи!» Его огромные челюсти внушали страх «Поговорим, когда ты протрезвеешь», – сказал Лубис, отпуская поводья у лошади.

Убанбе закричал: «Лови ее! Лови!» Потом начал ругаться: «Как это она у тебя убежала, Опин? Ты стал совсем неуклюжим, просто никчемный какой-то!» Себастьян побежал за нами: «Лубис! Не говори Аделе, что видел меня здесь». Лубис ответил ему, не оборачиваясь: «Только не говори мне, что хочешь прокатиться верхом на Зиспе. Увидишь, что я тебе отвечу! Я простил тебе рану, которую она получила из-за тебя, но сегодняшнее я тебе не прощу!»

Даже сердясь, Лубис не изменял своей спокойной манере разговаривать. Произносил слова немного отчетливее обычного, только и всего. «Ты так разозлился, потому что я сказал про тебя «вес мухи». Но это нечаянно», – защищался Себастьян, готовый вот-вот расплакаться. Он, казалось, чувствовал себя гораздо хуже, чем раньше, будто алкоголь, попавший в его кровь, нанес ему новый удар. Он был бледен, со спутанными волосами. «Залезай на лошадь, и поедем домой. Так для всех будет лучше». Себастьян попытался было вскарабкаться на лошадь, но ему пришлось отвернуться от нас, его вырвало.

До дома мы доехали в полном молчании. Добравшись до долины, Лубис с Себастьяном отправились к Аделе, а я вернулся к себе. Взял книгу Лисарди и попытался углубиться в чтение.

Я все еще читал книгу, когда услышал шум мотора. Подумал, что это Анхель, рассердившийся на меня за то, что я без разрешения ушел в Ируайн. Но, подойдя к окну, я увидел не один «мерседес», а два автомобиля. Второй был «пежо» гранатового цвета. Он был мне знаком. Он занимал всегда одно и то же место на стоянке гостиницы «Аляска». Принадлежал Берлино. Обе машины остановились перед домом.

Анхель ворвался в кухню. «Ты что же, даже выходить не собираешься? – сказал он мне. – Ну-ка, немедленно выйди поздороваться с полковником Дегрелой!» Я не встал из-за стола. Я не понимал его возбуждения, не знал, о ком он говорит. Или, лучше сказать, не помнил, кто такой полковник Дегрела, хотя не раз слышал это имя. «Пошевеливайся!» – приказал мне Анхель.

Я вышел на улицу. Повернувшись спиной к дому, Берлино и еще какой-то мужчина созерцали долину. Анхель представил меня: «Это мой сын, полковник. Он прячется в этом уединенном доме, чтобы упражняться на аккордеоне». Анхель прилагал огромные усилия, чтобы говорить на правильном испанском, но не мог скрыть акцент уроженца Обабы. Кроме того, у него нечаянно вылезали неловкие рифмы: доме, аккордеоне.

Я прикинул, что полковнику, должно быть, лет шестьдесят. Худой и костлявый, он был аккуратно одет во все серое, галстук и рубашка были шелковыми. Оправа очков – розоватого цвета. В целом, несмотря на то, что коротко остриженные волосы выдавали в нем военного, он имел вид аристократа. «Как вы поживаете?» – сказал он мне с серьезным выражением лица. Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие было коротким и твердым.

Из «пежо» вышла женщина лет тридцати пяти. На ней были темно-красные обтягивающие брюки и того же цвета жилет, надетый поверх бежевого свитера с высоким горлом. Лицо круглое, красивое. Мне она показалась еще более необычной, чем сам полковник Дегрела.

«А где лошади?» – спросила она, не удосужившись даже поздороваться, и мне стала понятна причина, приведшая их в Ируайн. «Они, по-видимому, на лугу, там, за домом», – сказал Анхель. «Нет. Они в павильоне», – поправил я его. Полковник Дегрела повернулся ко мне: «Сделайте одолжение, выведите их. Моя дочь будет очень довольна. Она больше любит лошадей, чем людей». Запись его слов может создать впечатление, что они были произнесены хотя бы с долей любезности, симпатии по отношению к собеседникам. Но это было не так. Он говорил холодным, тихим голосом. Несмотря на это, Анхель с Берлино засмеялись. «Пилар, пойди, взгляни на лошадей, – сказал затем полковник. – Предоставь мне удовольствие спокойно побеседовать с этими господами». Он смотрел не на дочь, а на пейзаж вокруг. «Проводите ее, пожалуйста», – сказал он мне и вошел в дом вместе с Анхелем и Берлино.

Мы подошли к павильону. Лубис с озабоченным лицом стоял у входа. «Вот человек, отвечающий за лошадей. Он покажет вам их лучше меня», – сказал я женщине. Лубис подошел ко мне: «Bakarrik utzi bear at паши oilo loka onekin?» – «Ты что же, хочешь оставить меня наедине с этой чванливой клушей?» Он готов был разозлиться. «Я не могу остаться», – сказал я. Я хотел вернуться назад и последить за Анхелем и двумя другими мужчинами. «О чем говорит твой друг?» – спросила женщина. «О курах», – ответил Лубис. «Кур мы посмотрим потом. А сейчас покажи мне лошадей», – сказала она.

Я вошел в дом через заднюю дверь и сразу направился в комнату дяди. Там было окошечко, выходившее на кухню, со ставнями как в монастырях, и я примостился возле него, намереваясь не упустить ни единого слова.

Трое мужчин говорили на обыденные темы. Речь шла о строительных работах в Обабе. Полковник Дегрела заметил, что было бы неплохо закончить сооружение нового квартала и спортивного поля одновременно, Берлино и Анхель выражали свое согласие по этому поводу. «В квартале все идет очень хорошо. Что касается спортивного поля, то здесь мы немного отстаем, – объяснял Анхель. – Но не беспокойтесь. Через год все будет завершено. Или даже раньше».

Полковник Дегрела сказал что-то, что я не расслышал. «И памятник тоже, разумеется, – сказал Берлино. – Вы совершенно правы. Мемориальная доска находится в плачевном состоянии. Имена некоторых павших даже нельзя прочитать. Далеко ходить не надо, например, имена двух моих братьев. Полковник прав, Анхель. Нам следовало лучше следить за доской». – «Мы не можем давать маху в таких вещах», – заметил полковник. «Мы не подведем, – пообещал Анхель. – Все уже продумано. До мельчайших деталей. Воздвигнем памятник из черного мрамора с золотыми буквами. Он будет открыт одновременно с остальными объектами». Голос Берлино теперь звучал гораздо бодрее: «Можем пригласить на инаугурацию Паулино Ускудуна, если вы не против». Паулино Ускудун был знаменитым боксером родом из деревни неподалеку от Обабы. Ему довелось мериться силами с такими спортсменами, как Примо Кранера, Макс Баер или Джо Луис. «Великолепная идея, Марселино!» – важно провозгласил полковник Дегрела.

Я перестал внимать разговору. Стал спрашивать себя, что это я здесь делаю, прижавшись ухом к окошечку, затаившись, словно вор. Почему я не выйду и не скажу им: «Что это вы делаете, рассевшись на кухне в этом доме, какое право имеешь ты, Берлино, осквернять эти стены своим присутствием, ты, который однажды, судя по всему, в компании с Анхелем, явился в этот дом в поисках настоящего владельца гостиницы. Здесь все еще хранится шляпа, которую ты не смог у него отнять…»

Пришедшие мне в голову мысли потрясли меня мне пришлось присесть на краешек кровати. Пещера которую я видел своими вторыми глазами, постепенно освещалась, и теперь в ней появилась новая тень может быть, самая главная: военный по имени Дегрела. Анхель и Берлино были всего лишь его слугами.

На кухне хлопнула дверь. «Я хочу купить эту лошадь! Это настоящее чудо, папа. Я ничего подобного не видела!» – сказала дочь полковника Дегрелы. «Успокойтесь, сеньорита. Если она вам нравится, значит скоро будет вашей», – сказал Берлино. «Мы все уладим», – добавил Анхель. «А какое красивое имя – Фараон!» – воскликнула женщина. «Сеньоры, у нас нет выбора. Когда моя дочь в таком состоянии, бесполезно возражать. Придется пойти взглянуть на эту лошадь, – сказал полковник Дегрела. Не знаю, действительно ли я услышал вздох, или мне показалось. – Пилар, дай нам пять минут. Нам осталось обсудить последнее дело». – «Это шикарный конь», – настаивала женщина. Я вновь услышал голос Анхеля: «Успокойтесь, мы все уладим. Я уверен, что его хозяин назовет нам специальную цену».

Я не мог себе такого представить. Поведение Анхеля было для меня совершенно неприемлемым. Как это он осмеливается предлагать лошадь, которая ему не принадлежит! Какое право он имеет говорить от имени дяди Хуана! Я вышел из комнаты и побежал к павильону. Лубис сидел на сбруе. «Знаешь, что хочет эта женщина? Забрать Фараона!» Я сказал, что мне все известно. «Кроме того, она хочет забрать его прямо сейчас. Но я ей уже сказал: без разрешения Хуана отсюда ни одна лошадь не уйдет». – «Не знаю, Лубис, Берлино с Анхелем уже пообещали ей». Он вскочил на ноги: «Ни один из них не имеет права. Все принадлежит Хуану! Прости, что я тебе это говорю!» Он был в ярости. «Да знаю я. Но что мы можем сделать? Скоро они будут здесь». – «Ну так они его не заберут!» Он, не раздумывая, оседлал Фараона «Куда ты?» – спросил я. Хотя уже знал куда. Он направлялся в лес. «Подожди немного. Я еду с тобой». Не произнося ни слова, мы оседлали Аву. «Спокойно, спокойно!» – сказал Лубис лошадям, которым передалась наша нервозность, они беспокойно фыркали.

Мы въехали в лес. Птицы в испуге взлетали на нашем пути, ибо они были вовсе не мертвыми, как в стихотворении, которое мне переписала Тереза, а живыми и легкими. Они порхали над нашими головами и разлетались в разные стороны.

Я завидовал их свободе. Мне не было дозволено бесконечно продолжать свой путь, без устали скакать верхом; я не мог мечтать об уединенном; отрезанном от всего мира месте. На следующее утро начинался новый учебный год. Я должен был возвращаться на виллу «Лекуона».

VII

Я выехал из дому, когда было еще темно, ровно в семь утра, и, раз сорок нажав на педали, оставил позади дом моих родителей и стройку на спортивном поле; нажав еще сорок раз, я миновал зону, где воздвигался новый квартал. Вскоре, на первом перекрестке, где шоссе пересекала дорога, ведущая к гостинице «Аляска», я присоединился к Терезе и Мартину, которые обычно поджидали меня там, чтобы вместе продолжить путь.

Как правило, мы приезжали на станцию без четверти восемь, примерно в то же время, что и остальные ученики из Обабы: Адриан, Хосеба, Сусанна и Виктория. Но те приезжали на такси, потому что Адриану нельзя было совершать физические усилия, и его отец владелец лесопильни, предпочитал такой способ передвижения, чтобы не отдавать сына в интернат.

Мартин с Терезой придавали большое значение этому различию и жаловались, что Берлино и Женевьева не дают им возможности приезжать^- на машине. Я же предпочитал велосипед. Вращались педали; вращалось колесо со спицами; вращался генератор фонаря; езда была приятной. Она была еще более приятной, более уютной, когда дождь или град заставлял нас закутываться в плащи. Как правило, я использовал поездку, чтобы мысленно повторить то, что объясняли нам в классе преподаватели; и не только чтобы лучше знать предмет, но и потому, что, сосредоточившись на этом, я не замечал прилагаемого усилия.

Колеса поезда тоже вращались, как и колеса велосипеда, но с гораздо большим грохотом. Одновременно, перекрикивая грохот колес, мы, ученики, ехавшие в Сан-Себастьян, сгрудившись в последнем вагоне, мальчишки с одной стороны, девчонки – с другой, поднимали невообразимый шум и гам. Обычно, если не было какой-нибудь задержки, учащиеся гимназии Ла-Салье – Адриан, Мартин и я, из Обабы, и еще человек десять из других городков и селений – добирались до места назначения за полчаса, когда часы на станции показывали восемь двадцать пять.

От станции до гимназии было ровно «восемьсот семьдесят шагов», как уверял Кармело, мальчишка из нашей компании, у которого была мания все измерять, и мы преодолевали это расстояние, проходя сначала мимо казарм – сто сорок шагов, затем по кварталу бедняков – шестьсот, и, наконец, сделав сто тридцать самых трудных шагов, достигали вершины холма, на котором высилось здание гимназии. Запыхавшись, мы наконец входили в длинную галерею второго этажа, где выстроились, «словно солдаты», как любил говорить тот же Кармело, двери классов. К тому времени уже обычно было без двадцати девять, и инспектор гимназии, монах, которого мы звали Гипо, или Гиппопотам, открывал перед нами дверь всегда с одним и тем же упреком: «Сегодня вы опять опоздали. А вот Агирьяно уже давно сидит за своей партой».

Агирьяно, живший в деревеньке неподалеку от Обабы, был членом команды гимназии по легкой атлетике. Он ехал на том же поезде, что и мы, но, едва сойдя на станции, бросался бежать, потому что, как он говорил, ему надо было тренироваться. «Но мы же не спортсмены. Мы нормальные», – сказал как-то Мартин. Ответ был весьма двусмысленный, поскольку в гимназии Агирьяно имел славу человека, у которого не все в порядке с головой. Это был единственный раз, когда инспектор улыбнулся.

Учебный 1964/65 год, шестой курс обучения на бакалавра, был для меня труднее всех предыдущих. Мне не удавалось получать удовольствие даже от езды «на велосипеде. После лета, проведенного в Ируайне, коридоры и аудитории Ла-Салье казались мне слишком темными; мои одноклассники – чужими как никогда; наши споры – между учащимися из города и из поселков существовало заметное соперничество – банальными, незначительными. Кроме того, мне так и не удавалось избавиться от образа отвратительной пещеры, которую мне демонстрировали мои вторые глаза.

Недели следовали за неделями, монотонно, без какого-либо разнообразия. По понедельникам у нас были контрольные по математике – на языке Ла-Салье «сложение»; по вторникам – по физике и химии; по средам – по философии, по четвергам – по литературе и истории искусств; в пятницу выставлялись оценки за неделю, и мы поднимались на классные подмостки, образуя ряды: лучшие – впереди, худшие – позади; по субботам мы приходили немного позднее и в часовне служили мессу, во время которой я играл на фисгармонии. По воскресеньям, снова отыграв на фисгармонии – на этот раз в церкви Обабы, я шел в кино с Адрианом, Мартином и Хосебой, а в солнечные дни отправлялся в Ируайн, чтобы немного побыть с Лубисом. Так и проходила моя жизнь, неделя за неделей: колесо, вращавшееся гораздо медленнее велосипедного или паровозного. Поистине тяжелое колесо, будто мельничный жернов. Я словно выхватывал фрагменты времени и крошил их.

Ничто не менялось. Особенно внутри меня. Медленное вращение никуда меня не приводило. Я хотел поговорить с Сусанной, чтобы она поведала мне еще что-нибудь о расстрелянных. И держал в голове намерение написать письмо дяде Хуану с той же самой целью. Но это все были невоплощенные проекты.

Постепенно для тех, кто приезжал в Сан-Себастьян на поезде, атмосфера в гимназии улучшилась. В нашей старой борьбе с городскими у нас появились преимущества, и, как сказал Гипо, наш инспектор, после выставления оценок мы оказались лучшими по всем предметам. Адриан, Кармело, я и некоторые другие morroskos, жившие в интернате, – именно так называли нас городские, morroskos, «крепыши», – были хорошими учениками и по оценкам всегда занимали места в первом ряду. Кроме того, Адриан, который из-за своих физических проблем никак не походил на morrosko, у него даже было освобождение от физкультуры, стал нашим официальным художником, когда к Рождеству подарил гимназии деревянную скульптуру, выполненную собственноручно: рождественские ясли с Младенцем, Святым семейством и животными. Капеллан гимназии, дон Рамон, объявил, что среди нас появился новый Берругете, а монах, преподававший историю искусств, похвалил эти скульптуры в издававшемся в гимназии журнале. Следующим после Адриана деятелем искусств был я, поскольку играл на фисгармонии, а иногда, по праздникам, и на аккордеоне. И наконец, окончательно подтверждал превосходство деревенских, пусть и по совсем иным причинам, Мартин. Его популярность в гимназии росла с каждым днем.

Мартин получал довольно плохие оценки, да и талантами никакими не выделялся, но он внушал страх своей храбростью, которую демонстрировал как в дворовых драках, так и в общении с преподавателями! Кроме того, учащимся было хорошо известно, что все контрабандные табачные и алкогольные изделия, имевшие хождение в гимназии, шли через его руки.

Иногда, когда мы выходили из поезда, Мартин велел нам следовать дальше без него, поскольку у него были «дела» в одном из баров этого района. Затем, уже на холме, где стояла гимназия, он догонял нас и показывал нам с Адрианом, что лежит у него в портфеле вместо книг: как правило, это были маленькие бутылочки коньяка «Мартель» и десяток аккуратно разложенных пачек американских сигарет «Филипп Моррис». Система распространения у него была прекрасно отлажена. У дверей гимназии, не доходя до Гипо, он вручал груз работавшему на кухне парню, который обычно уже поджидал его. «А где твой портфель?» – спросил его однажды Гипо. «Дома забыл», – не моргнув глазом, солгал Мартин.

Однажды, отстав от нас, чтобы сделать свое «дело» – был май месяц, учебный год подходил к концу мельничный жернов совершал свой последний тяжелый оборот, – Мартин задержался дольше обычного и мы с Адрианом вошли в гимназию, не дождавшись его. Инспектору мы сказали, что он опоздал на поезд. «Это наверняка неправда», – ответил он нам. Мы оба остановились, думая, что он задаст нам какой-нибудь вопрос. Но вместо этого он удалился по галерее, играя ключами и что-то насвистывая. Он пребывал в хорошем расположении духа, словно и на него весна оказывала положительное влияние.

Мартин появился в классе после перемены. Шел урок истории искусств, и преподаватель, монах, который написал хвалебную статью о резной скульптуре Адриана, объяснял нам с помощью диапроектора композицию картины Веласкеса «Пряхи». В какой-то момент я заметил, что среди одноклассников, сидевших вокруг Мартина, возникло некое волнение. Никто из них не смотрел на экран.

Я встретился глазами с Мартином. Он весь сиял, широко улыбаясь. Я тоже улыбнулся и вопросительно посмотрел на него. Тогда он передал мне через разделявший нас ряд учеников журнал. Я раскрыл его, и то, что я там обнаружил, меня совершенно ошеломило: как сказали бы Убанбе, Опин или Панчо, мужчина делал с женщиной то, что zakurrak zakurrari bezala, кобель делает с сукой. Груди у женщины были огромными и свисали до самого красного ковра на полу.

Я не успел прийти в себя, когда в дверях класса возник Гипо. «Встать!» – крикнул преподаватель истории искусств, и все тут же подчинились. Гипо разрешил нам сесть. Лампы дневного света на потолке, выключенные на время показа диапозитивов, внезапно вспыхнули, и кричащие цвета обложки порнографического журнала засверкали у меня в руках. Я быстро положил журнал на колени, чтобы засунуть его в ящик парты. «Что это ты там прячешь, Давид?» – спросил Гипо, направляясь ко мне. Он назвал меня Давидом, а не по фамилии, как это было принято в гимназии. Это проявление доверия еще больше вогнало меня в краску.

В то время мне было шестнадцать лет, я был ростом метр восемьдесят и весил девяносто килограммов. Однако это не помешало тому, чтобы удар Гипо резко отбросил меня к стене: он ударил со страшной силой и застал меня врасплох. Вначале инспектор сделал вид, что направляется к окну, словно намереваясь выкинуть журнал на улицу; но, уже стоя ко мне спиной, он внезапно обернулся и ударил меня в лицо слева, попав прямо в глаз.

Когда я поднялся на ноги, он стоял прямо передо мной, очень бледный. Он хотел мне что-то сказать, но не мог. Подняв правую руку, он грозил мне ею, левая была опущена. Журнал он держал, словно грязную тряпку, ухватив его за кончик большим и указательным пальцами.

Его вывел бы из себя любой ученик на моем месте; но то, что грязным злоумышленником – именно этим прилагательным он окрестил меня, обретя наконец дар речи, – оказался именно я, morrosko, приличный мальчик, выросший в чистой, простодушной провинциальной атмосфере, который ко всему прочему играл на фисгармонии в церкви, было для него невыносимо.

«Немедленно иди в часовню и жди там. Я должен поговорить с директором. Если он согласится, ты больше и ногой не ступишь в нашу гимназию». Я хотел ответить ему, заявить о своей невиновности; но я не мог последовательно мыслить, удар оглушил меня. И очень болел левый глаз.

Едва я вошел в часовню, мне на память пришла церковь в Обабе, в тот раз, когда я был заперт там с Лубисом и другими «счастливыми селянами» сразу после драки в Пальмовое воскресенье. К сожалению в случае с порнографическим журналом мне не удастся так легко отделаться. И виноват был Мартин. Я внезапно – боль в глазу выводила меня из себя – испытал ненависть к нему. То, что он совершил, было подло: промолчать, не признаться, свалить наказание на меня.

За этой первой реакцией последовала некоторая успокоенность. Если хорошенько подумать, понятно, почему Мартин не развеял недоразумение прямо в классе, когда Гипо был вне себя; но теперь он, без сомнения, разъяснит дело. Может быть, уже сейчас, в этот момент он все объясняет инспектору и директору гимназии, говоря в столь присущей ему манере, почти не размыкая губ: «Да, действительно, этот грязный журнал был в руках у моего друга, но десятью секундами раньше он был у меня, а еще двадцатью секундами раньше – у другого нашего товарища. Кто знает, кто его принес. Но наверняка не мой друг. Он не заслуживает наказания». И вполне возможно, Адриан решил пойти вместе с ним, рассчитывая на то влияние, которое он имел на директора благодаря своему художественному дару.

Боль в глазу не ослабевала, но в остальном я был теперь спокоен. Время от времени меня посещала мысль о том, что оба моих друга придут сюда вместе с Гипо и что инспектор объявит, войдя в часовню: «Все выяснилось». Но вопреки этим предположениям я услышал за дверью голос Анхеля. Он звучал очень возбужденно. «Где ты?» – крикнул он, заходя в часовню. Я поспешил ему навстречу. Я уже давно исключил его из своих сентиментальных списков, и во мне росло – не в круговерти демонов, как предсказывал приходской священник Обабы, а словно горчичное зернышко: медленно, неслышно, неудержимо – подозрение; но, несмотря ни на что, привязанность к нему еще преобладала. И теперь я хотел объяснить ему, что же произошло на самом деле, и еще чтобы он посмотрел мой глаз, распухший и нестерпимо болевший; доказательство несправедливости, жертвой которой я только что стал.

Едва приблизившись, Анхель залепил мне пощечину. Удар был несильным, но он попал в левую часть лица, Как и кулак Гипо, и причинил мне новую боль. «Бесстыдник! Ты просто отвратителен!» – закричал он, яростно толкая меня.

Директор поднес палец к губам. В отличие от инспектора, он был невысокого роста и мягок в обращении. Он не хотел, чтобы в часовне кричали. «Вы должны понять, мы не хотим, чтобы он оставался среди нас. Родители других детей были бы против», – объяснил он. «Никому не нужны гнилые яблоки в корзине», – вдохновенно изрек Анхель. Может быть, ему не хотелось портить отношения с монахом, а быть может, он вспомнил о том, что произошло, когда дочь полковника Дегрелы хотела купить лошадь, и теперь был рад унизить меня. «В любом случае мы зачтем ему этот год, и он сможет сдавать экзамены на степень бакалавра, – сказал директор. – В конце концов, учебный год уже заканчивается, и раньше он всегда был хорошим учеником».