Текст книги "Сын аккордеониста"

Это было большое одолжение. В те годы ученики частных гимназий, каковой была и Ла-Салье, сдавали государственной комиссии экзамен, ставивший финальную точку в среднем образовании и одновременно предоставлявший право поступить на курс подготовки к университету. Это и называлось экзаменом на степень бакалавра. Не сдав этот экзамен, нельзя было продолжать учебу.

«Ты должен поблагодарить директора за великодушие, с каким он предоставляет тебе эту возможность, – сказал Гипо. Он все еще не пришел в себя. – Если бы это зависело только от меня, тебе пришлось бы повторять шестой год. Я провалил бы тебя по философии. Или, лучше сказать, по этике». Директор посмотрел на Гипо. Тот возвышался над ним сантиметров на тридцать. «Следует устранить всякую диспропорцию между проступком и наказанием. Достаточно того, что мы отчисляем его из гимназии, – заявил он. – Должен признаться, я особенно сожалею о принятом нами решении. Мы теряем прилежного ученика, который к тому же очень хорошо играет на фисгармонии». Он действительно казался расстроенным. «Большое спасибо», – сказал Анхель. «Большое спасибо», – повторил я. И сделал это от чистого сердца, потому что директор казался мне благородным человеком.

Глаз у меня болел, я никак не мог успокоиться. «Вам следовало бы послать мальчика на кухню, чтобы ему приложили к глазу лед», – сказал директор Гипо. Мне на ум пришел парень, что там работал, напарник Мартина. «Этот журнал мне совсем помрачил рассудок», – оправдывался Гипо.

VIII

Глаз прошел только через десять дней, и все это время я оставался в Ируайне. Я хотел держаться подальше от Анхеля и так же или даже более того мечтал побыть один. Но побыть в одиночестве оказалось не так-то просто. Несмотря на дождь и грязь, многие приходили в Ируайн и стучали в мою дверь.

Первыми появились ученицы из мастерской моей матери. Они промочили ноги и, объяснив мне, что пришли «просто прогуляться», стали, не таясь, разглядывать мой темно-лиловый глаз. Меня это не удивило, вернее, не удивляет сейчас, когда я об этом вспоминаю.

Лиз, Сара, не судите строго: имейте в виду, что шел 1965 год и мы находились в Обабе. Всего в нескольких километрах от Франции, но в то же время совсем в ином мире. Многим из этих девушек не разрешалось танцевать с молодыми людьми; вряд ли им был знаком, разве что весьма приблизительно, сам термин «порнография». В моем фиолетовом глазу они наверняка видели то, что их родители видели в язвах на руках святых, то есть что у жизни есть и другая, скрытая от них сторона и что грезы, которые подчас беспокоили их по ночам, не были чем-то таким уж из ряда вон выходящим. «Хотите взглянуть на один из этих непристойных журналов?» – спросил я их, делая вид, что собираюсь пройти в дом. Им понадобилось секунд десять, чтобы уловить шутку. И на эти секунды они застыли, как соляные столпы.

Это была первая группа девушек. Потом приходили еще и еще, все под проливным дождем и все «просто прогуляться». «Я бы сказал, ты не так уж плох, Давид. Девушки смотрят на тебя, как на святого», – прокомментировал Лубис, проводив третью или четвертую группу посетительниц. Приходили, разумеется, и парни: Убанбе, Опин, Хосеба. Все они шутили и посмеивались надо мной.

После дождя выглянуло солнце, потом небо снова затянулось тучами, и опять пошел дождь. Вращалось колесо дней, и я вращался внутри него: утром вставал очень рано и занимался подготовкой к экзамену; в середине дня шел обедать к Аделе; затем, повалявшись в постели и вновь немного позанимавшись встречался с Лубисом и помогал ему на конюшне.

Подчас казалось, что колесо начинает вращаться в обратную сторону, словно поворачивая в прошлое. Я поднимал голову от книги и видел за окном пасущихся на лугу лошадей, вьющийся над домами в долине дымок, уже зеленеющие в лесу деревья; все так же, как в прошлом году, все как всегда. Мой глаз постепенно выздоравливал и с каждым днем выглядел все лучше. Колесо продолжало свое вращение, пути назад не было.

Однажды к вечеру, когда мы с Лубисом находились в павильоне, послышался шум мотора. «Думаю, это гостиничный «лендровер», – сказал Лубис, прислушавшись. Хоть он и был одним из «счастливых селян», у него была удивительная способность на слух различать автомобили. «Это наверняка Мартин. У него нет прав, но водит он лучше многих из тех, у кого они есть», – добавил он. «Я на него сердит, – признался я. – Не хочу его видеть». Лубис держал перед собой обеими руками мешок с кормом и раздумывал, продолжать ли ему свой путь к стойлу лошади или остаться, чтобы выслушать мои объяснения. «В тот день, когда меня выгнали из гимназии, он продал меня». Лубис положил мешок с кормом на землю. «Я знаю. Панчо рассказывал мне, что Убанбе ходил с ним разбираться. Интересно, о чем он думал, когда тебе залепили в глаз. Видно, о том, что если бы на твоем месте был он, монах бы все зубы ему выбил, – улыбнулся Лубис. – Ты же знаешь Убанбе, он думает, что все можно разрешить кулаками».

«Лендровер» быстро приближался, он уже поравнялся с домом Аделы. Я открыл дверь павильона. «Так что мне ему сказать, Давид?» – спросил Лубис, видя, что я намереваюсь уйти. «Не знаю». – «Скажу ему правду. Что ты был здесь целый день. Что ты где-то неподалеку». Я не возражал и пустился бежать к заднему входу в дом. Поднялся в свою комнату и залез в тайник, который показал мне дядя Хуан.

Клаксон «лендровера» настойчиво гудел у дверей дома, но было ощущение, будто он гудит прямо в комнате, между кроватью и шкафом. Затем наступила тишина, и через несколько минут я услышал шаги на лестнице. Поднимались два человека. Я весь съежился в углу тайника и взял в руки шляпу от Дж. Б. Хотсона. Мягкий фетр успокаивал меня, смягчал ощущение того, что я заживо погребен в яме.

Шаги зазвучали прямо надо мной. «Ну вот, здесь его тоже нет. Я думал, он прилег, но, оказывается, нет», – услышал я слова Лубиса. Я почувствовал резь в глазу, как будто вновь пробудилась боль от удара Гипо. «Наверное, сидит в сортире, рассматривая какой-нибудь из этих скабрезных журналов», – сказал Мартин. Он ходил из стороны в сторону, стук его каблуков отчетливо долетал до меня. «Давид! Что ты делаешь в сортире?» – крикнул он. «Ты ошибаешься. В доме его нет».

Мартин продолжал звать меня, но недолго. Я услышал звук его шагов на лестнице, а потом гудок «лендровера». Мартин прощался с Лубисом. Я вылез из убежища и подошел к окну. «Лендровер» ехал по дороге в сторону каштановой рощи.

Вернувшись в павильон, я обнаружил Панчо, который сидел в стойле Авы. Рядом Лубис чистил кобылу скребницей. «Мартин привез моего брата на «лендровере», – сказал он мне. Панчо над чем-то посмеивался. – Он хотел поговорить с тобой, но торопился и уехал». Смех Панчо стал громче, и Ава повела ушами. «Какие сиськи, Давид!» – наконец воскликнул он. Он употребил слово errape, очень грубое обозначение женских грудей. Лубис жестом изобразил покорность: «Вот видишь, Давид. Этот тоже разглядывал те журналы».

«Вы не возражаете, если мы поужинаем у Аделы? Плачу я», – сказал я, меняя тему. Мне хотелось поболтать. «Я бы предпочел еще сиськи посмотреть», – вновь расхохотался Панчо. «Я не возражаю, Давид, – сказал Лубис. – Но предупреждаю, тебе придется выслушать еще одну-другую пошлую шуточку, прежде чем ты отправишься спать». – «Мне все равно. После того как здесь появился Мартин, меня уже ничем не выведешь из себя».

Выходя из павильона, Панчо шлепнул Аву рукой под брюхом. «Ну почему ты такой идиот!» – раздраженно сказал ему Лубис, выталкивая на улицу.

Кухня у Аделы была очень просторная, и рядом с железной плитой там был еще и очаг, как в старых домах. В ней стояли три длинных деревянных стола, покрытые клеенкой, возле каждого из них располагались скамейки, и она напоминала кухни тех времен, когда люди перемещались пешком или на лошадях. Единственным, что контрастировало с этим общим впечатлением, был холодильник, который Адела купила по совету Хуана.

Адела встретила нас радостными возгласами, словно долго нас не видела и наше появление вызывало у нее бурную радость. «Ну конечно! Я сейчас же приготовлю вам яичницу с ветчиной и картошкой!» – сказала она, указывая на стол у дверей. Потом взяла одну из бутылок сидра, помещенных для охлаждения в ведро, и протянула ее Лубису, чтобы он открыл ее. «Холодильник хорош для мяса и многих других вещей, – сказала она, беря три стакана, – но для сидра лучше всего холодная вода. В этом не сомневайтесь». Странно было слышать из уст Аделы такие слова, как «холодильник». Она была полноватой женщиной с румяными щеками. Из-за покрывавшего ее голову черно-белого платка она сама тоже казалась пришедшей из тех времен, когда люди перемещались пешком или на лошадях. «Я хочу вина. Достань мне бутылку», – сказал Панчо. Лубис дал знак Аделе, чтобы она этого не делала. «Лучше пей сидр. А то еще опьянеешь». – «Оставь меня в покое!» – крикнул Панчо и вытащил бутылку вина из деревянного ящика, стоявшего на полу.

В дверях кухни появился Себастьян, который обратился прямо ко мне: «Твоя мать сказала, что придет завтра утром». Адела отчитала его: «И ты только теперь это говоришь? Почему ты раньше не сходил в Ируайн?» – «Я ходил, когда приезжал Мартин, но Давида там не было». – «А близняшки? Можно узнать, где они бродят? Уже темнеет!» – крикнула Адела так же сердито. «Я недавно видел их на реке, они ловили форель». Себастьян в это мгновение в точности походил на ангелочка Мурильо. «Ну так пойди скажи им, чтобы живо шли домой. А не то я сейчас возьму палку». Себастьян выскользнул из кухни.

Гнев Аделы сменился улыбкой, и она обратилась ко мне: «Тебе грех жаловаться, Давид. В последнее время у тебя куча гостей». Возможно, она была в курсе того, что произошло в гимназии, но мне трудно было представить себе, какого она обо всем этом мнения. «Хотя, конечно, что придет Кармен, это нормально, – продолжала она. – Ведь она твоя мать, да еще из наших мест. Завтра скажи ей, чтобы не вздумала уйти, не попробовав моего сыра. Не забудешь, Давид?» – «Обязательно скажу», – пообещал я.

Моя мать вела машину осторожно, стараясь избегать тряски по лужам и выбоинам, и припарковалась она тоже осторожно, продвигаясь вперед сантиметр за сантиметром. Вместе с ней приехали четыре девушки из мастерской. «Ну вот, мы и здесь», – сказала она, поцеловав меня. Села на каменную скамью словно пришла пешком и нуждалась в отдыхе, и на какое-то мгновение – не более того – задержала взгляд на лесе. «Все на прежнем месте», – сказала она. «Адела, жена пастуха, тоже там, где всегда, – заметил я. – Она сказала, чтобы ты не уезжала, не зайдя к ней в гости». – «Зайду на минуточку поздороваться с ней». Вопреки тому, что я ожидал, мама казалась оживленной.

Из двери павильона выглянул Лубис, и девушки, сопровождавшие мою мать, принялись кричать ему, что хотят взглянуть на «длинноногих лошадей», что они не уедут, не посмотрев на них, как в прошлый раз. «Вас тогда заботил только мой лиловый глаз, – напомнил я им. – А не стоило так волноваться. Видите, уже ничего не заметно». В группе девушек послышались смешки. «Сначала повесим занавески, – указала им мама. Потом повернулась ко мне: – Я пообещала Хуану, что сделаю новые занавески, потому что теперешним больше лет, чем самому Мафусаилу». Мы взглянули наверх, словно желая удостовериться, что занавески действительно пребывают в столь плачевном состоянии.

«Ты довольна или мне кажется?» – спросил я ее. «Ты знаешь, да. Я довольна», – подтвердила она, когда девушки вошли в дом и мы остались одни. «Потому что меня выгнали из гимназии?» – «Может быть, это к лучшему, – сказала она. – В следующем учебном году тебе не придется так рано выезжать на шоссе. Я все время жила в страхе, что с тобой произойдет несчастный случай. Или что ты схватишь воспаление легких, ожидая поезда, весь потный после того, как проехал четыре километра на велосипеде». Она действительно выглядела довольной. Я никак не мог ее понять. Предполагалось, что она должна быть огорчена из-за этого случая с порнографическим журналом. Какой бы светской не считалась в Обабе тех времен женщина, которая курила и умела водить машину, моя мать была очень привязана к религии и не признавала никакой иной морали, кроме католической.

«Вчера я была на лесопильне, разговаривала с отцом Адриана», – продолжила она. На ней был синий кашемировый свитер, на шее нитка жемчуга. Здесь, в этом месте ее брат обычно носил клетчатую ковбойку; Лубис – холщовые штаны и рубаху; я – самую заношенную свою одежду. Она же, хоть и находилась в своем родном доме, казалась чужой. «Адриана снова прооперируют после экзаменов бакалавриата, – рассказывала она. – Судя по всему, это будет более серьезная операция, чем все предыдущие, и врачи сказали, что какое-то время он не сможет много двигаться и что лучше забыть о поездках на поезде». – «Я ничего об этом не знал». Адриан никогда даже не упоминал о своей болезни. Для него это было нормой. Все новости о нем доходили до меня почти всегда через мою мать, потому что в мастерской «все обо всех знали». «Дело в том, что Исидро принял решение, – продолжила она – В следующем учебном году к ним на дом будут приходить два преподавателя. Один по гуманитарным, другой по естественным предметам. А теперь угадай, кто еще будет ходить на эти занятия?» – «Я?» – «Да, Давид. Но не только ты. – Она стала подсчитывать, отгибая на каждое имя один палец: – Сын управляющего лесопильней Хосеба; дочь инженера из «Ромера» Виктория. И кроме того, Сусанна, дочь врача. Похоже, всем уже надоело мотаться взад-вперед, и они предпочитают оставаться в городке».

«Значит, нас будет пятеро», – сказал я маме. Меня тоже обрадовал новый план. «Иногда шестеро. Ты ведь знаешь Паулину, правда?» Это была одна из девушек, приехавших с моей матерью. Я ее больше знал не по мастерской, а по церкви. Возвращаясь на свое место после причащения, она обычно проходила мимо фисгармонии, как Тереза и Вирхиния. «Это та толстушка, что пошла вешать занавески, да?» – «Я бы не назвала ее толстушкой, – возразила мама. Она всегда защищала девушек, которые ходили к ней в мастерскую. – Раньше, может быть, и была, но теперь она выросла и стала очень хорошенькой. Кроме того, из нее получится отличная портниха. В общем, отец Адриана хочет, чтобы вы изучали еще один предмет, черчение. И я попросила его, чтобы Паулина могла посещать занятия. Если она хочет стать профессиональной портнихой, черчение ей весьма пригодится». Одновременно с упоминанием ее имени Паулина выглянула в окно. «Занавески прекрасно выглядят, Кармен». – «Пошли, посмотрим», – сказала мне мама, беря за руку.

Она говорила, не останавливаясь, все на одну и ту же тему – о занятиях, которые будут проходить на лесопильне, – проявляя полнейшее равнодушие к уголкам и стенам своего родного дома. Сообщила мне, что решили приспособить под это мастерскую, где Адриан вырезал свои деревянные фигуры, и что уже заказали столы и доску, а кроме того, новую печь для зимы. Что касается преподавателей, то по гуманитарным предметам наверняка будет мсье Нестор, тот самый, что обучал нас французскому языку, а по естественным – молодой человек по имени Сесар, преподававший в университете. В завершение своего рассказа она попросила меня много заниматься, потому что теперь, если я сдам экзамены бакалавриата, то смогу пройти курс подготовки к университету со всеми удобствами, без необходимости выезжать из Обабы.

«Ну, как вам показались занавески?» – спросила Паулина, когда мы спустились с верхнего этажа на кухню. «Хорошо», – ответила мама. Но она не обратила на них никакого внимания.

Затем мы направились в павильон, чтобы девушки смогли посмотреть на «длинноногих лошадей», но мама вернулась назад и вновь села на каменную скамейку. «Дон Ипполит передает тебе привет, – сказала она мне. – Говорит, что ему очень жаль, что в прошлое воскресенье ты не пришел играть на фисгармонии. Он хочет, чтобы ты приходил. Он в курсе всего». – «И что тебе еще рассказал приходской священник, мама?» – спросил я, садясь рядом с ней. «Что Мартин связался с очень плохой компанией, – ответила она, понижая голос. – И что если благодаря этому случаю с журналом вы отдалитесь друг от друга, то он считает, что все произошедшее в гимназии только к лучшему, хоть никакой твоей вины в том не было». – «Так значит… моей вины нет», – сказал я. «Конечно нет, священник мне все объяснил». Я подумал, что мама, очевидно, пришла в отчаяние, узнав о версии Анхеля, и что слова священника, напротив, вызвали у нее огромное облегчение Огромное облегчение: эйфорию. «А как дон Ипполит обо всем узнал?» – «Он поговорил с капелланом гимназии, и тот рассказал ему всю правду. Думаю, капеллан очень огорчен, потому что теперь некому играть на фисгармонии». – «Капеллана гимназии зовут дон Рамон». – «Вот-вот, дон Рамон. Он-то все и рассказал». – «Хорошо еще, что хоть кто-то у нас в семье мне доверяет», – сказал я ей. Но она не обратила внимания на мои слова и продолжала посвящать меня в подробности нового учебного плана, пока Лубис с четырьмя девушками не вернулись из павильона.

Ко мне подошла Паулина. «Тереза передает тебе привет. Она мне дала для тебя вот это», – сказала она, протягивая мне конверт. Я взял его и положил в карман. «Да, кстати! Чуть не забыла! – воскликнула мама. – Вирхиния тоже передавала тебе привет». Я вздрогнул. Речь шла о крестьянской девушке, которая, проходя мимо фисгармонии, всегда бросала на меня взгляд. «А где ты ее видела? В церкви?» – «Она стала ходить в мастерскую, – ответила мама. – На будущий год она собирается выйти замуж за моряка и хочет к этому подготовиться». Радость, которую я было испытал, тут же рассеялась. «А, так она выходит замуж за моряка», – сказал я. Теперь мне стало понятно, почему Вирхиния всегда ходила либо одна, либо с другими девушками и я никогда не видел ее в обществе молодых людей: моряки проводили долгое время вне дома. «Он обычно плавает где-то в районе Террановы, на рыболовном судне, ловит треску. Плохо, что жизнь у него проходит на море и он иногда месяцами не бывает дома», – сказала мама, догадываясь о моих мыслях.

Я заметил, что Паулина все время смотрит на меня. «Похоже, на будущий год мы будем вместе учиться», – сказал я ей. «Мне бы очень хотелось». Говоря это, она покраснела. Мама поцеловала меня. «Я поехала, Давид». Затем обратилась к своим ученицам: «Идите вперед. Я вас догоню. Хочу зайти поздороваться с Аделой». Она села в машину и вырулила на дорогу. «Занимайся, Давид. Ты должен непременно сдать экзамены бакалавриата». Паулина с другими девушками уже пересекли мост и помахали мне на прощание.

Я присел на каменную скамейку, чтобы прочитать письмо Терезы. Это была открытка, на которой был изображен щегол, взиравший на меня взглядом хищной птицы. Взиравший тогда и взирающий теперь, потому что я сохранил открытку, она хранится среди моих бумаг. Там было написано: «В воскресенье фисгармония в церкви молчала, и двое пришедших причаститься тосковали по кому-то и разглядывали каждый уголок в надежде увидеть тебя. Второй из них – ты знаешь, lapaysanne [8]8
  Крестьянка (фр.)


[Закрыть], – есть с кем утешиться. А мне нет».

«Тебе снова пишут, Давид», – сказал мне Лубис, когда мы вновь встретились. «Это Тереза», – сказал я ему. Сам того не желая, я произнес ее имя грустным тоном. «Ведь никакого несчастья не произошло, правда?» – спросил Лубис. Я ответил ему, что ничего не случилось, просто устал. А думал между тем о la paysanne. «Ей есть с кем утешиться». Эта фраза причинила мне боль.

В один из вечеров, кончив заниматься, я взял тетрадь и стал составлять новый сентиментальный список. Мартину там уже места не было. После нашей последней встречи у источника Мандаска там также не могли находиться Убанбе и Панчо. Писк мышки навсегда запечатлелся в моей памяти. По поводу Адриана у меня тоже были сомнения, потому что после того, что произошло в гимназии, он ни разу не удосужился навестить меня. Что касается Вирхинии, то было бы несправедливо включать ее в список, поскольку в действительности между нами не существовало никаких отношений. Таким образом, неизменным в списке оставался один только Лубис.

IX

У меня в руках первая фотография группы, которую мы образовали для прохождения курса подготовки к университету, сделанная, как можно прочитать на обороте, 27 октября 1965 года. Виктория, Хосеба и Сусанна, взявшись под руки, стоят слева; в центре сидят Редин – мсье Нестор – и Сесар, преподаватели; правее сидит Адриан, а позади него стою я. Для полноты группы не хватает только Паулины, но, как ни просил отец Хосебы, сделавший фотографию, она не захотела позировать вместе с нами. Она сказала, что не студентка, а всего лишь одна из учениц швейной мастерской. В то время Паулина была большой скромницей. В нашей компании она чувствовала себя скованно.

На фотографии мы все улыбаемся, а Редин выглядит довольным, как никто другой. Он признавался, что это один из лучших периодов его жизни, когда ему удалось освободиться от груза частных уроков и посвящать все свое время преподаванию истории и философии, своих любимых предметов. В противоположность ему, Сесар лишь слегка изображает улыбку, пристально глядя в объектив сквозь свои толстые очки в черной оправе. Но и ему работа тоже была по душе, потому что, как он сам утверждал, на лесопильне, среди досок, он чувствовал себя «как в какой-нибудь крепости Far West [9]9
  Крайнего Запада (англ.).


[Закрыть]», недосягаемым для врагов. «Хотя в моем случае боюсь-то я не индейцев, а белых». В словах Сесара звучала настоящая обеспокоенность. Будучи уволенным из университета из-за некоего инцидента политического характера, он боялся, что теперь, когда он состоит на учете в полиции, жандармы могут прийти за ним в любой момент.

Радостный вид, который демонстрировали мы, ученики, тоже не был чистой позой. Впервые в жизни мы оказались вдали от суровой дисциплины гимназии. В нас еще, по-видимому, был заметен, как у собаки из басни, след от цепи на шее, и наши движения еще не были достаточно раскованными; но разница уже была огромной. Мы двигались лучше, свободнее. Сесар объяснял нам особенности интегрального исчисления или структуру молекулы углерода, выкуривая сигарету, а Редин сидел перед нами, держа термос с кофе, который ему готовили в ресторане на центральной площади Обабы. Адриан по-своему выразил то, что чувствовали мы все: «Жаль, что я раньше не соглашался, чтобы мне выправили спину. Тогда мы бы давно уже освободились от пингвинов». «Пингвинами» были монахи Ла-Салье. Мы называли их так из-за их одеяния, состоявшего из черной сутаны и белого нагрудника.

Однако со временем – так всегда происходит с тем, что мы оставляем позади, это, по всей видимости, произошло бы даже с адом – мы стали скучать по жизни в гимназии; и прежде всего девушки, особенно Сусанна, начали тосковать по «добрым временам, пережитым там» и ездить по воскресеньям в Сан-Себастьян, чтобы встретиться с молодыми людьми, с которыми они познакомились на школьных вечерах. Но при всем этом мы никогда по-настоящему не раскаивались в перемене в нашей жизни.

У меня осталось много фотографий, сделанных в том учебном году. Вот и теперь вслед за первой я беру в руки ту, что была снята пять месяцев спустя у она представляет для меня наибольший интерес, вернее, лучше всего иллюстрирует то, о чем я пишу в Стоунхэме. Она датирована 3 мая 1966 года, днем, когда мы открыли новую мастерскую Адриана в двух километрах от лесопильни. Помимо компании, представленной на первой фотографии, здесь еще присутствуют Лубис, Убанбе, Опин и Панчо; Лубис – потому что я попросил его об этом; Убанбе, Опин и Панчо – потому что это они построили мастерскую, деревянный домик, очень похожий на тот, где мы занимались. В углу фотографии можно увидеть Дымящийся мангал, а далее, на заднем плане, речную заводь, которая, благодаря своим природным характеристикам – она имела овальную форму и утес, с которого устремлялся вниз небольшой водопад, – была известна под названием Купальня Самсона.

После завершения обеда, которым мы отметили открытие мастерской, Лубис, Панчо и Убанбе горной дорогой вернулись домой: «Нам, крестьянам, приходится работать больше, чем учащимся», – сказал Лубис, – а остальные отправились в городок с намерением выпить чего-нибудь в ресторане на площади; мы шли весело, посмеиваясь над остротами Редина по поводу трудностей, которые таит в себе пешая ходьба. «Выпивать следует только в цивилизованных местах, где ты поднимаешь руку и тут же останавливается такси», – через каждые сто метров повторял наш преподаватель, с жаром объясняя нам «связь между алкоголем и мудростью» или «почтенный обычай носить учителей на носилках, существовавший в Древнем Риме».

Громче всех смеялись Виктория и Адриан, которые тоже были слегка навеселе, а единственным исключением был Сесар, внимавший своему коллеге с лицом серьезным, как никогда. «Вы, естественники, должны бы выпивать больше», – упрекнул его Редин, когда мы уже подходили к лесопильне, где по обеим сторонам дороги грудились штабеля досок. «Я тоже много пью, но меня алкоголь вгоняет в тоску», – отвечал тот.

Ходили слухи – до нас их донесла Виктория, – что когда-то он был женат на своей однокурснице, но в тот период, когда у него возникли проблемы и его выгнали из университета, она его бросила. По мнению Виктории, именно это было причиной его суровости и беспокойства, заставлявших его выкуривать одну сигарету за другой. Но я не слишком доверял тому, что рассказывала одноклассница. Как однажды сказал тот же Сесар, она была склонна смешивать арифметику с «литературой».

Лесопильня имела два входа, один вел в жилище Адриана и Хосебы, а другой использовался для грузовиков, которые привозили древесину. Перед этим входом на цементном полу в рамке было выведено название лесопильни: «Древесина Обабы». Я увидел, как по этой рамке, прямо по буквам, взад-вперед ходит Мартин.

Я разволновался. После того инцидента с журналом мы с ним и словом не обменялись. Кроме того, мне прекрасно был известен этот способ двигаться, характерный для Мартина, это хождение взад-вперед, и я понял: что-то неладно. Когда наша компания подошла, он остановился в центре рамки. Кулаки его были сжаты; казалось, он готов был к драке. «Вот и наш боксер, замечательным образом занявший место на ринге», – сказал Адриан. Шутка была уместной, и все рассмеялись.

Когда смех прекратился, установилась самая настоящая тишина. Было воскресенье: машины по шоссе не ездили; собаки не лаяли; все станки на лесопильне были отключены. Рабочие отдыхали по домам. «Почему ты не пришел на обед, Мартин? Я оставил тебе сообщение в гостинице», – сказал Адриан, подходя к нему. Мартин отстранился от него, отступив в угол рамки. Оттуда он смотрел на нас. «Терезе очень плохо. Нам позвонили из гимназии. Она, возможно, умрет». Он наконец разжал кулаки и обхватил руками щеки. «Что с ней, Мартин?» – спросил Хосеба. Виктория закрыла лицо.

Я увидел Моро, ослика, на котором Панчо возил обед дровосекам. Он стоял на лужайке по ту сторону шоссе, между двумя штабелями досок. Голова у него была поднята, словно он тоже хотел знать, что происходит. Но Мартин ничего не говорил. Он вновь принялся расхаживать, не выходя за пределы рамки как узник по тюремной камере.

«Не поли же она подхватила! – воскликнула Сусанна. – Я слышала, отец говорил, что в Сан-Себастьяне эпидемия». Она и все мы стояли, выстроившись шеренгой, параллельной одной из сторон рамки. «Твой отец очень хорошо осведомлен, – резко ответил Мартин. – Но он мог бы вовремя сделать ей прививку. Во Франции прививки делают всем детям и подросткам. Нам это сказала двоюродная сестра моей матери». – «Так у Терезы поли, полиомиелит», – сказал Хосеба упавшим голосом. «А виноват твой отец! Он дрянной врач!» – закричал Мартин, поворачиваясь лицом к Сусанне. Кулаки его снова сжались.

Ближе всех к Мартину стояла Сусанна, за ней все остальные: Адриан, Паулина, Хосеба, Виктория, Редин, я и Сесар. «Успокойся, – сказал Сесар с другого конца шеренги. Все взгляды устремились на него. – Для того чтобы врач назначил вакцинацию, он прежде всего должен располагать вакциной. А в Испании это требование не выполняется. Во Франции да, а здесь нет. Мы более отсталые». Мартин прореагировал не сразу. Он медленно направился к Сесару, ничего не говоря. «Ты ведь коммунист, правда?» – наконец спросил он. «Не говори глупостей», – ответил ему Сесар. «Всему городку это известно», – настаивал Мартин. «Не заводись сейчас с этой историей! Сейчас не время!» – попросил его Хосеба, делая шаг вперед и вступая в рамку. Адриан, Паулина и Виктория сделали то же самое, и вчетвером они окружили Мартина. Хосеба крикнул: «Почему ты сказал, что Тереза может умереть?» – «Ты что, не слышал? – Мартин тоже кричал. – Нам позвонила директриса гимназии». – «Но что точно она сказала?» – спросила Паулина. «Что у нее температура выше сорока. Она бредит». Бредит. Мартин дважды повторил это слово. Оно в тот день оказалось для нас новым и произвело сильное впечатление. «Разве можно умереть такой молодой!» – воскликнула Виктория, разрыдавшись.

Ее плач очень странно звучал в том месте, где обычно был слышен лишь шум, производимый пилами. «Она не умрет. Успокойтесь, – убежденно сказал Сесар. – Возможно, ее частично парализует, как мою жену. Но она не умрет».

Как мою жену. Эти слова оказались решающими, они кардинально изменили направление беседы. «У твоей жены был полиомиелит?» – спросил Мартин. «Она слегка прихрамывает. И одна нога у нее чуть тоньше другой. И это все», – сказал Сесар. «Разве это мало – остаться хромым? Многие предпочли бы умереть!» – Мартин по-прежнему демонстрировал неприязнь. «Не говори глупостей, пожалуйста!» Сесар бросил сигарету, которую он курил, на землю. Все еще дымя, она упала в паре метров от рамки.

Мартин сел на землю. Он казался обессиленным. «Пошли ко мне домой. Поговорим там спокойно», – сказал ему Адриан. Мартин отрицательно покачал головой. «Миелит, – неожиданно сказал Редин, отчетливо произнося каждый слог. – Ми-е-лит. Вы должны знать, что корень «миел» происходит не от латинского mel, mellis, он не имеет ничего общего с пчелиным медом. Он происходит от греческого myelys. Myelys: костный мозг». Волосы у него были взлохмачены, и говорил он как лунатик.

«Какие сигареты ты куришь?» – спросил Мартин у Сесара, глядя на тлевший на земле окурок и словно забыв о состоянии сестры. «Он курит «Жан». Все естественники курят темный табак, и мой коллега не исключение, – сообщил ему Редин. – Мы же, гуманитарии, предпочитаем светлый. Я в последнее время перешел на «Данхилл». Возьми мои, если хочешь». Но Мартин отказался от его сигареты. Он встал и пошел вперед, остановившись перед Сесаром. «Я никогда не пробовал твоих. Дай мне одну, если ты не против».