Текст книги "Сын аккордеониста"

Колода карт

Квартира Папи в Париже находилась очень близко от парка Монсури. Это было небольшое помещение площадью не более тридцати метров, весьма приятное, несмотря на то что там было мало света. Из окна комнаты были видны деревья парка и ансамбль элегантных домов, нечто вроде небольшого поселка. «Мне кажется, Бен Бела проживает где-то здесь. Иногда я встречаю его на улице», – сказал мне Папи, глядя в окно. В то время бывший президент Алжира жил в изгнании в Париже.

Играл проигрыватель, музыка звучала чуть слышно. Пани прибавил звук. «Здесь могут быть микрофоны, – сказал он мне, усаживаясь на диван. – Знаешь, что это?» Он имел в виду мелодию. «Гуриди, не так ли?» – сказал я ему. «Именно так. Восьмая пьеса. На мой вкус, самая красивая из всех». И тут же перешел на политические темы. Сказал, что испанская диктатура доживает свои последние дни, и поинтересовался, есть ли у меня определенное мнение по поводу того, какую роль должна выполнять революционная группа в том случае, если в Испании построят демократию. Он употребил именно этот глагол, построить, словно говорил о каком-нибудь бараке.

Через два часа мы с ним были уже у парка Монсури, стояли у одного из входов в него в ожидании автобуса. Папи вынул из кармана карточную колоду и показал ее мне. На футляре была фотография бабочки оранжевого цвета. Я прочитал: Euskalerriko Tximeletak, «Бабочки Страны Басков». «Ты никогда не верил, что я энтомолог, – сказал он. – Но пока мы жили в Ируайне, я также и насекомыми занимался. Вот доказательство. Колода напечатана в прошлом месяце».

Я попытался вытащить карты из футляра, но они лежали в нем так тесно, что у меня не получилось. «Эта колода для тебя, – сказал он мне, кладя свою Руку поверх моей. – Если она тебе ни к чему, оставь ее в том zulo в Ируайне вместе со шляпой американца. Как дар». Выражение его лица не менялось, даже когда он шутил.

Колода, которую мне подарил Папи, теперь хранится не в тайнике в Ируайне, в zulo, а в моем кабинете в Стоунхэме. Она всегда там была, с моего первого дня на ранчо. Дяде Хуану она тоже нравилась, и часто, сидя под навесом в своем кресле-качалке, он забавлялся тем, что перебирал карты, словно это была коллекция художественных открыток. То же самое делали Лиз и Сара. Играя с ними, я иногда изображал мага и раскидывал перед ними карты: если выпадала темная ночная бабочка, плохая примета; если выходила желтая или красная, это было к добру.

Я оторвал руки от клавиатуры компьютера и пошел за колодой. Перемешал карты. Хочу снова разложить их на столе. Не так, как когда играл с дочерьми – Лиз и Сара выросли и не верят, что их отец волшебник, – а для того, чтобы разбудить воспоминания.

Вот на столе первая карта. На ней – желто-коричневая бабочка с шестью черными глазками. Ее имя Pararge maera. Она ассоциируется у меня с Адрианом. Когда мы жили в Обабе, он мог бы носить ее в качестве эмблемы на лацкане пиджака.

Я бросил следующую карту, и выпала большая красивая бабочка цвета белого перламутра, с черными пятнами на передних крылышках и четырьмя глазками ярко-красного цвета – на задних. Ее имя Parnassius apollo, и она, вне всякого сомнения, соответствует Убанбе. Он всегда у меня перед глазами: на суде, состоявшемся по поводу смерти Лубиса – пятнадцатью годами позже, в 1985 году, – он был единственным, кто осмелился назвать убийц, за что был очернен; многие тогда говорили о «физической и моральной деградации боксера Горостизы». Мы не разделяли это мнение. Убанбе – для нас, для всех друзей Лубиса ты всегда будешь Parnassius apollo, и мы всегда будем видеть рядом с тобой Себастьяна, первого, кто оплакал Лубиса А вот и карта Себастьяна, его бабочка: не очень большая, шафранового цвета. По имени Colias croceus.

Четвертая карта: Eudia pavonia. Это ночная бабочка, смешанного золотистого, синего и серого цвета, с двумя черными линиями на задних крылышках. На ней выделяются четыре глазка, похожие на настоящие глаза. Тереза: я подумал о тебе, Вирхиния, какая же бабочка соответствует тебе? Я хотел бросить на стол лишь одну карту, но выпали одновременно две: Leptidea sinapsis, чисто-белого цвета, и так называемая Euproctis chrysorrhoea. He слишком красивое имя, чего нельзя сказать о самой бабочке. У нее маленькие белесые крылышки, если хотите обычные; но – и именно эта особенность дала ей имя – брюшко у нее золотого цвета. Вирхиния: если тебе нужна эмблема, носи такую бабочку как брошку на своем платье.

Lymantria dispar: бело-розовая. Ее передние крылышки будто кем-то разрисованы; а задние словно две фалдочки. И я думаю о своей матери.

Восьмая карта упала картинкой вниз, и я так ее и оставил. Я сказал себе: «Это Хосеба. Я еще не знаю, какая карта ему соответствует». Возможно, то же самое он думает обо мне.

Девятая: Plebejus icarus. Маленькая, синяя. Это Лубис.

Десятая: Gonepteryx rhamni. Ярко-желтого цвета с оранжевыми пятнышками. Нет песни без музы. Мэри-Энн.

Августовские дни

1

Сегодня днем мы с Мэри-Энн ездили в аэропорт в Визалию встречать Хосебу. При выезде, в очереди к оплате за стоянку какая-то женщина, приехавшая, кажется, из Чикаго, стала жаловаться, что устает от долгих путешествий. Она жаловалась себе потихоньку, пока не обратила внимание на нас с Хосебой, сказав: «У вас тоже не блестящий вид. Интересно, сколько времени вы провели в пути». Все было ясно. Мы выглядели одинаково, хотя Хосеба провел в самолете тридцать часов, пересек океан и все Соединенные Штаты, я же выехал из Стоунхэма поздним утром, спокойно позавтракав на открытой террасе своего дома. Впрочем, для меня это не было неожиданностью. Зеркало ежедневно напоминает мне о реальности.

Ни от Мэри-Энн, ни от Хосебы не ускользнула бесцеремонность этого замечания, и воспоминание о нем омрачило наш разговор. В конце концов я решился и прямо заговорил о своей болезни. Мы как раз подъезжали к ранчо, и Хосеба восхищался красотой Лимонной Долины. «Это земля золотых плодов, – сказал я ему. – Нет лучше места, чтобы прийти в себя после долгого путешествия. Вот увидишь, jet-lag [17]17
  Расстройство биоритмов в связи с перелетом через несколько часовых поясов (англ.).


[Закрыть], который мы сейчас испытываем, исчезнет как по волшебству». Мэри-Энн не стала ходить вокруг да около и ввела его в курс моего состояния: «Давид в последнее время не очень хорошо себя чувствует. Врач говорит, что ему придется сделать еще одну операцию на сердце». – «Чтобы летать получше?» – легкомысленно сказал я. Но Мэри-Энн с озабоченным видом продолжила объяснять Хосебе мое состояние. «Необходимо что-то делать, – сказала она в конце. – Сейчас он не может даже поднять на верхний этаж коробку с книгами».

Я подумал: «Хосеба такого случая не упустит». Так и произошло. Он преувеличенно нахмурил лоб и на повышенных тонах ответил Мэри-Энн: «На что это ты намекаешь, Мэри-Энн? Хочешь заставить меня таскать ящики? И стричь газон? И рубить дрова? Даже не думай! Я приехал отдыхать и заявляю тебе, что и пальцем не пошевельну». Хосебе очень хорошо удается роль ворчуна, и Мэри-Энн рассмеялась. «Я имела в виду не такую легкую работенку, Хосеба. Я собиралась заставить тебя чистить конюшни. Не получится у тебя весь август только языком трепать!» – «Послушай, Мэри-Энн, – сказал Хосеба. – Я надеюсь, ты будешь более радостно смотреть на жизнь. Иначе мы с Давидом каждое воскресенье будем ходить на бейсбольные матчи. Я тебя предупреждаю». Мэри-Энн снова рассмеялась. Ей нравятся писатели, а книга Хосебы – одна из ее любимых.

«Я буду просить тебя не о работе, а об одном одолжении, – становясь серьезной, сказала затем Мэри-Энн. – Ты знаешь, в Соединенных Штатах в каждом местечке есть свой Книжный клуб. Так вот Дональд, руководитель такого клуба в Три-Риверс, спрашивал меня, не согласишься ли ты выступить с лекцией. Я помогла бы тебе с английским». – «Поговорим позднее, но в принципе я не против».

Уже в Стоунхэме Росарио и Эфраин оказали Хосебе прекрасный прием. Они приветствовали его и проводили к бывшему дому дяди Хуана, чтобы показать ему его комнату. А вот Сара с Лиз повели себя совершенно ужасно. Сара не произнесла ни единого слова, «из-за приступа застенчивости», как она обычно говорит; что касается Лиз, то она улеглась в постель и ничего не желала про нас знать. Когда Хосеба подошел к ней, она спрятала голову под подушку, я рассердился и назвал ее tuntuna, что по-баскски означает «дура». Тогда она принялась кричать: «Shut up! Don't speak Basque to me!» – «Замолчи! Не говори со мной по-баскски!»

Пришлось оставить ее одну. Не знаю, что происходит с Лиз, но в последнее время она на меня сердита.

В прошлые выходные ей исполнилось тринадцать лет, и на празднике, который мы устроили здесь, дома, ее подружки подарили ей несколько бабочек, из этих гигантских, что называют монархами. Это последняя мода. Их покупают на butterfly farms [18]18
  Фермы по разведению бабочек (англ.).


[Закрыть] и выпускают в воздух после того, как задувают свечи на торте. Во время праздника я решил рассказать всем, что в баскском языке существует более ста названий для обозначения бабочек, одно из которых, pinpilinpauxa, было весьма любопытным, поскольку вместо того, чтобы воспроизводить звук, как это наблюдается в случае ономатопеи, оно как бы имитирует полет насекомого. Не прошло и тридцати секунд, как Лиз бросила мне одно из своих «Shut up!», и мне пришлось замолчать. Она выставила меня перед своими подружками в роли старика, без конца повторяющего одни и те же истории. Я не ожидал от нее подобного поведения.

Мэри-Энн уверяет, что это возрастное, что наша старшая дочь ведет себя так, потому что вступает в подростковый возраст. Возможно, но есть и иные объяснения. Я боюсь, что она унаследовала определенную неуступчивость, ту самую, что в крови у Анхеля и у меня самого. И еще я боюсь – и это предположение гораздо хуже, – что Лиз видит будущее яснее, чем кто бы то ни было, и, напуганная тем, что она себе представляет, удаляется от меня, готовя себя к моменту истинной разлуки. Момент истинной разлуки: смерть, если называть вещи своими именами. В любом случае, то, что происходит у меня с Лиз углубляет мой пессимизм по поводу любви. Мы хотим поставить ее превыше всего, но это невозможно Мы не ангелы. Я бы хотел, чтобы Лиз была как можно ближе ко мне; но, похоже, не очень-то логично требовать от нее такой любви после того, что было у меня с моими родителями.

После обеда мы сидели под навесом, беседуя и попивая лимонад против jet-lag. Мэри-Энн с Хосебой и сейчас там. Лучше мне было бы остаться с ними. Мои мысли ускользнули в темные уголки, и в конце концов я написал черные буквы на экране белого компьютера, который Мэри-Энн подарила мне в день моего рождения.

2

После легкого обеда мы отправились искупаться в небольшой заводи в верхней части реки Кавеа, и усталость словно рукой сняло. Настоящим удовольствием было погрузиться в холодную воду; не меньшим удовольствием было говорить на языке, который после смерти Хуана я мог использовать лишь наедине с самим собой. Кроме того, мы с Хосебой старались вспомнить все самое радостное из нашего прошлого, хотя Хосебе форма заводи напомнила запруду реки, где мы купались в нашем родном городке, и смерть Лубиса. «Я никогда не раскаивался в том, как мы ответили его убийцам», – вдруг сказал он тоном, который Мэри-Энн вряд ли узнала бы. Я подумал, что он продолжит рассуждать в том же духе, но он сменил тему. Это было к лучшему. Он только вчера приехал в Стоунхэм, и было еще слишком рано обсуждать все эти вещи.

Благодаря дувшему с гор ветерку жара ощущалась не слишком сильно. Мы отошли от берега Кавеи и подобно беззаботным отдыхающим, в плавках и с полотенцем на шее, направились к дому Росарио и Эфраина, намереваясь взять там салат из авокадо, который те пообещали Хосебе. Для ужина было еще слишком рано, и мы ненадолго задержались на маленьком кладбище ранчо.

Кладбище было очень красивым. Ветерок нежно шевелил траву и цветы, словно боясь причинить им вред. «Давай посидим немного, пока я выкурю сигарету», – сказал мне Хосеба, и мы уселись, он на одном камне, я на другом. Хосеба теперь курит темный табак вместо ароматических трав, которые он курил раньше.

Он молчал, я тоже. Ветер внезапно прекратился, и трава и цветы перестали шевелиться. И тогда, словно она только и ждала этого мгновения, в уголке кладбища вспорхнула бабочка и полетела прямо к нам. Казалось, она хочет сесть на мой лоб или на лоб Хосебы. Но нет. Она пролетела над нашими головами и исчезла в листве дерева.

Я обрадовался, и мне захотелось объяснить Хосебе, что бабочка, вне всякого сомнения, монарх, из тех, что мы выпустили на свободу в день рождения Лиз, неожиданно вылетела из места, где было захоронено слово mitxirrika – «бабочка» на языке крестьян Обабы, – словно она воскресла или, точнее, предстала во плоти, чтобы вновь отправиться в полет из своей маленькой могилки. Но я промолчал. Не так-то просто объяснить старому другу обычай хоронить слова в спичечных коробках, каким бы простым ни было это объяснение. Мэри-Энн прекрасно знает: я сделал это исключительно из педагогических соображений. Я хотел, чтобы мои дочери заинтересовались моим родным языком. Желание, которому, если только не произойдет больших перемен, никогда не суждено сбыться. Поведение Лиз не оставляет места надеждам.

После того как бабочка пролетела над нами, я заметил, что Хосеба еще больше углубился в себя Я спросил его, о чем он думает, и он ответил, словно цитируя кого-то: «Неприкаянно бродят мысли мои они приходят и уходят…» Но в случае с Хосебой никогда не знаешь. Его цитаты обычно всего лишь его собственные изобретения, необходимые для того, чтобы разрядить ситуацию. Это его давнишняя привычка. «Неприкаянный. Мне это слово нравится», – сказал я ему, и наш разговор принял тон бесед, которые мы вели тридцать лет тому назад в Бильбао.

Он подошел к могиле Хуана и вслух прочел надгробную надпись: «У меня была только одна жизнь. А нужны были бы две». Он спросил меня, не я ли сочинил ее. «С помощью Мэри-Энн». – «В таком случае, вы в хорошей форме. Мне очень нравится». Потом он прошел к могилкам хомяков: «А здесь? Кто здесь?» – «Томми, Джимми и Ронни. Хомячки моих дочерей». Он перепрыгнул квадратный метр, на котором были захоронены спичечные коробки, и вышел за территорию кладбища. Почему он вдруг подпрыгнул? Может быть, ощутил присутствие mitxirrika и других слов из Обабы.

«Знаешь, о ком я вспомнил на кладбище?» – сказал он мне позднее, когда мы вышли на дорогу. Я попросил, чтобы он шел помедленнее, я не мог поспевать за ним вверх по склону. «У тебя твои jet-lag уже прошел, – сказал я ему, – а мне сложнее. Ну, так расскажи, о ком ты вспомнил?» Он пошел рядом со мной, приноравливаясь к моему шагу. «О Редине, нашем учителе французского языка. То есть о мсье Несторе».

У меня мелькнула мысль сказать ему о воспоминаниях, которые я написал, но я решил, что еще не время. Я дам ему копию накануне его отъезда из Стоунхэма, чтобы он, если захочет, прочитал их, а потом передал в библиотеку Обабы. «Я часто о нем вспоминаю», – сказал я ему. «Правда?» – «Правда». – «Ты действительно преданный ученик, Давид. Я о нем совсем забыл. Но в марте я побывал на Кубе и там встретил нашего Редина». – «Шутишь», – сказал я. «На фотографии, Давид, не делай такое лицо». Хосеба рассмеялся и хлопнул меня полотенцем по спине.

Потом он рассказал, что изучает отношения баскской колонии с кубинскими писателями и поэтому ездил в Гавану. Поэт Элисео Диего повез его посмотреть дом, в котором на острове жил Хемингуэй, и он смог зайти туда. «Он очень красивый, – сказал Хосеба, – расположен на вершине холма, весь окружен деревьями. Едва зайдя в гостиную, я сразу же наткнулся на большую афишу боя быков в Сан-Себастьяне. Она висела над камином, а справа и слева от нее – другие фотографии, снятые в Стране Басков. На одной из них был изображен сам Хемингуэй в праздничной обстановке, курящий огромную сигару и обхватывающий шею своего спутника, словно с намерением применить к нему прием вольной борьбы. Так вот, угадай, кто был его спутником?» – «Редин?» – «Он самый! С такой же большой сигарой», – сказал Хосеба. «Значит, правда то, что он нам рассказывал».

Я рассмеялся. Просто от удовольствия. Мой учитель французского языка вдруг показался мне более достойным человеком; не таким, как в школьные времена, бедным, несчастным, придумывавшим истории, чтобы как-то приукрасить себя. «Я вспомнил о своем путешествии в Гавану, увидев могилки Томми и других хомячков, – объяснил мне Хосеба. – Хемингуэй делал то же самое с котами. Метрах в двадцати от дома было четыре белых могилки».

Я не заходил в дом Эфраина и Росарио, но увидел под навесом рюкзаки Лиз и Сары. Мэри-Энн потом сказала мне, что обе наши дочери решили переехать: Лиз – потому что хочет там пожить, а Сара – потому что хочет быть рядом со своей старшей сестрой Они простодушны, но причиняют мне боль. Мы тоже, видимо, были простодушны во времена Редина и наверняка причиняли ему боль. Мы немного презирали его. Сам я, хоть и верил в него больше, чем Хосеба и все остальные, высказывался весьма сурово по поводу его поведения. Он мне казался человеком слабохарактерным, иногда даже подобострастным, особенно в своих отношениях с людьми из гостиницы «Аляска». Или с Анхелем. Потому-то я так обрадовался, когда узнал, что история с Хемингуэем была правдой. Видя наше недоверие, Редин, должно быть, думал: «Смейтесь, сколько хотите, молодые люди. Но вполне возможно, что в ваших жизнях не будет и намека на тот блеск, что был в моей». И ему не откажешь в справедливости. Если развлекаться вместе с Хемингуэем это не блеск, то что же тогда такое блеск? И теперь, когда я начинаю думать об этой фотографии, у меня появляется желание выкурить сигару.

3

Этой ночью я видел во сне старика, сидящего у дверей Ируайна. На нем был светлый костюм и гранатового цвета галстук. Ему было лет восемьдесят. «Неужели это вы? Что вы здесь делаете, Редин?» – спросил я, узнав его. «А что же мне делать, Давид? Разве не видишь? Я жду последний поезд». Я широко ему улыбнулся' и сказал, что у него прекрасный вид и чтобы он не думал о последнем поезде, пока ему не стукнет сто лет. Он снял очки и посмотрел на меня в упор: «Надо смириться, Давид. Что еще нам остается делать? Натягивать веревку подобно скотине, чувствующей нож у горла?» – «Вы правы, лучше спокойно ждать», – сказал я. «Ну, разумеется! Смотри! Вот и мой поезд». Я обернулся и разглядел в полутьме вокзал в Обабе и группу молчаливых людей, ожидающих прибытия поезда. Внезапно начальник станции схватил меня за руку: «Садитесь». В испуге я вырвал руку. «Это не мой поезд! Я пришел только проводить этого господина!»

«Спокойно, Давид. Это я», – сказала Мэри-Энн. Мне стоило труда успокоиться. «Я видел сон. Боролся с медведем, чтобы спасти стадо», – сказал я наконец. «Вы, баскские пастухи, всегда такие. Но на этот раз медведь тебя одолеет». Она шутливо набросилась на меня, и мы поцеловались.

За ночью и ее мрачным сном последовал очень веселый день. Мэри-Энн проявляла большую активность. Она позвонила нашим друзьям из Книжного клуба в Три-Риверс, чтобы организовать выступление. Хосеба, со своей стороны, продолжает пребывать в прекрасном настроении. Мексиканцы вволю повеселились, видя, какие усилия ему требуются, чтобы взгромоздиться на лошадь. «Ненавижу этих гигантских животных!» – повторял он. «Леандро, приведи-ка сюда пони», – попросил Эфраин одного из своих товарищей. Хосеба стал кричать: «Нет, не надо пони, Леандро. Собаку! Или лучше кошку, они все-таки пониже будут!» Мы все смеялись. Потом я увидел, как Хосеба выходит из загона в широкополой шляпе на голове.

В череде воспоминаний мне на память пришел один факт из нашей жизни, который я полностью забыл. Однажды мы с Трику и Хосебой зашли к одной гадалке, чтобы та раскинула нам карты, и Хосебе выпал бубновый туз. «Ты несешь в себе солнце – сказала ему гадалка, сеньора Гульер. – Что бы ты ни делал, все у тебя получится». – «Значит, в тюрьму он не попадет», – с серьезным лицом сказал Трику Он уверовал в сеньору Гульер с тех пор, как, еще в детстве, стал свидетелем того, как она угадывала истории болезней его одноклассников. Он часто приходил к ней за советом и безоговорочно следовал им. Сеньора Гульер вновь раскинула карты, и лицо ее стало озабоченным. «Карты говорят, что вы все трое попадете в тюрьму». Она передала колоду мне. «Перемешай, пожалуйста». Потом попросила то же самое у Трику. Наконец, она обратилась к Хосебе: «Возьми карту, любую, какую хочешь, и положи ее на стол». Хосеба сделал то, о чем она просила. «Какая хорошая!» – обрадовалась сеньора Гульер. Это снова был бубновый туз. «Твое солнце очень могущественное. Ты спасешься сам и спасешь своих товарищей. От тюрьмы в том числе».

Хосеба поднял кверху указательный палец: «Так вот, знайте, отныне и впредь – наинижайшее почтение тому, кто дает вам свет и тепло». Он был скептиком, так же как и я. Но сеньора Гульер, видно, была не простой гадалкой. Наш визит к ней состоялся в начале 1976 года, за семь или восемь месяцев до того, как нас схватила полиция и мы попали в тюрьму. Однако вскоре, в мае 1977 года, мы вновь обрели свободу. Во многом благодаря Хосебе.

Воспоминание тут же рассеялось, оставив меня немного грустным, но спокойным. Если бы сеньора Гульер была здесь, я попросил бы ее снова показать карты Хосебе. Как бы мне сейчас пригодился бубновый туз!