Текст книги "Сын аккордеониста"

12

В свете этого утра компьютер казался совершенно белым, и у меня создалось впечатление, что бумаги, фотографии и прочие предметы, сгрудившиеся вокруг, мешают ему. Я тут же принялся расчищать стол, и все было отправлено в большую картонную коробку. В какой-то момент я подумал отвезти все на свалку в Три-Риверс, как сделал это с тетрадью с гориллой. Но мне стало немного жаль, и я оставил все как есть. Или почти все, потому что я отобрал две фотографии, чтобы поместить их в более красивую коробочку: снимок, который сделал отец Хосебы в день нашего первого занятия с Сесаром и Редином и тот, что был сделан во время открытия мастерской Адриана возле Купальни Самсона. Я поступил так прежде всего ради Сесара и Лубиса. Оба они часто приходят мне на память. Лубис испытывал бы отвращение к людям, которые угрожали Сесару.

На столе остался только белый компьютер. Я спросил себя, можно ли оставить что-нибудь возле него, и из колоды карт, которую мне подарил Папи, вынул бабочку Мэри-Энн, ту, что имеет название Gonepteryx rhamni, желтого цвета с оранжевыми пятнышками. Я положил ее на стол и немного подождал. Воздух не дрогнул, тишина не нарушилась, все по-прежнему пребывало в покое. Но кабинет, казалось, стал радостнее. Вскоре, словно кто-то ее позвал, в дверях появилась она, и мы вДвоем отправились на прогулку.

Мы провели вторую половину дня на берегу озера Кавеа. Парусники и маленькие лодки бороздили воду. Сидя на террасе одного из кафе, мы заказали для всех лимонные пирожные, lemon cakes. Потом Хелен заговорила о вчерашнем выступлении. «В конце все стали смотреть на твой лоб. И с удивлением не обнаружили никакого шрама», – сказала она Хосебе. «У меня, конечно, есть тенденция к автобиографичности, но не до такой же степени», – ответил Хосеба.

Но на самом деле его тенденция к автобиографичности вполне даже доходит до этого предела. Шрам у него есть, но не на лбу, а на затылке. Он бросился на угол двери не вперед, как об этом говорится в его рассказе, а назад. Врачи утверждали, что если бы удар был немного сильнее, он бы не выжил и не смог всего этого рассказать.

«Думаю, людям выступление понравилось, – добавила Хелен. – А история с Тоширо даже вызвала смех. Что совсем уж необычно: о троцкистах в калифорнийских газетах пишут очень плохо». Хелен убеждена, что это самый консервативный штат. Даже в большей степени, чем Техас или Алабама. «Но больше всех смеялись Кэрол и Хелен, – сказал я. – Они очень хотели приятно провести время. Они были к этому предрасположены».

Как говорили римляне, Мэри-Энн попыталась потрудиться pro domo sua, лить воду на свою мельницу: «Кэрол с Хелен действительно желают приятно провести время. Поэтому им хотелось бы послушать и твои рассказы. Мы могли бы сделать это прямо на ранчо, в присутствии небольшого количества слушателей». – «Хотят подбодрить своего больного», – прокомментировал я Хосебе. «Дональд действительно искренне ценит то, что ты пишешь, – возразила Мэри-Энн. – Он раздарил множество экземпляров рассказа, который был опубликован в Визалии». – «Первый американец Обабы, – сказал Хосеба, демонстрируя хорошую память. – Мне тоже хотелось бы его послушать. Или, по крайней мере, прочесть». – «Посмотрим», – сказал я, чтобы не продолжать разговор на эту тему.

Вода в озере была голубоватого цвета, а парусники казались белыми платочками, которыми вот-вот взмахнут, чтобы сказать hello или goodbye. Но они продолжали невозмутимо следовать своему курсу, мягко повинуясь воздушным потокам. «Я уже не вижу веселых лодок Кавеи, – процитировал Хосеба. – Я различаю лишь гигантскую сеть рыбака». И добавил: «Цитата подлинная». – «Ну а я вместо гигантских сетей вижу лишь домик, где можно взять напрокат лодку», – сказала Мэри-Энн. Пятью минутами позже они с Хелен уже гребли.

Оставшись вдвоем, мы с Хосебой вновь заговорили о его выступлении. Я признался ему, что, на мой взгляд, его тексты достаточно верно отражают истину и что на мой счет он может быть спокоен. Пребывание в тюрьме предоставило мне возможность расплатиться за свои ошибки. А также косвенно – начать новую жизнь в Америке. В случае же с Агустином все было гораздо сложнее. Он навсегда останется моложе нас. В каком-то смысле ему всегда будет двадцать лет. А в двадцать лет непросто понять произошедшее. «Мне тоже не так-то просто осознать его, – сказал мне Хосеба. – И я говорю не о том, что сделал после отъезда из Мамузина, а о том дне, когда приехал за тобой на «гуцци». Я не понимаю, зачем вытащил тебя из постели Вирхинии и вовлек тебя во всю эту заварушку. Именно поэтому я должен написать книгу». Это был удобный момент, чтобы упомянуть о моих воспоминаниях, но я не отважился. «Единственная альтернатива – исчерпывающим образом проанализировать обстоятельства», – сказал я ему. Он согласился со мной, но только из вежливости. На данный момент он не нуждается в такого рода советах.

Я вспомнил о розе, которую дала мне Тереза и которую я поставил в хрустальный бокал, и о решении, что тогда принял: буду ждать письма от Вирхинии до тех пор, пока роза не потеряет все свои лепестки, и если к тому времени я его не получу, то навсегда забуду о ней. Я невольно посмеялся над шуткой, которую сыграла со мной жизнь. Роза оставалась нетронутой, когда пришло это письмо; она продолжала оставаться нетронутой и в тот день, когда за мной приехал Хосеба и я навсегда уехал из дому.

Перед нами прошла моторная лодка. В ней сидели мужчина и женщина лет шестидесяти, а также собачка чихуахуа в спасательном жилете. «This is America!» [24]24
  Это Америка! (англ.)


[Закрыть] – воскликнул Хосеба.

«Можно, я еще кое-что скажу о твоем выступлении?» – спросил я его. Он жестом показал, что конечно, да. «Мне кажется, в рассказе Эчеверрии есть одна слабая сторона. Это касается железнодорожного полицейского и звонка губернатору… Возможно, люди из Три-Риверс этому и поверили, но я-то нет. Ты уже давно готовил сию операцию». – «Если хочешь знать правду, я начал думать об этом в день смерти твоей матери, по дороге из По в Мамузин». – «А все детали обговорил с тем самым другом из Бильбао, с которым встретился в Альцуруку». – «Bistan da!» – «Это же очевидно!» – воскликнул Хосеба, подражая произношению жителей Альцуруку. «В любом случае всегда необходимо какое-то преобразование, – добавил он. – Например, шрам с затылка перемещается на лоб. На лбу он заметнее и о нем легче помнить». Он привел несколько примеров. Так, мы бы не обратили внимания на моторную лодку, если бы в ней не было собачки в спасательном жилете. Хосебе всегда нравилась теория литературы.

К счастью, вскоре вернулись Мэри-Энн и Хелен. Мне хотелось вернуться домой. И усесться перед этим белым компьютером. Меня восхищает его покладистость. Я провожу пальцами по клавиатуре, и на экране появляются буквы и слова. Появляется роза, появляется хрустальный бокал.

13

Паника. Когда я сегодня утром встал, у меня возникло ощущение, что мои ноги каменные, они были такими тяжелыми, что я не смог даже доплестись до телефона. Мэри-Энн позвонила доктору Рабиновичу, и по его рекомендации я принял двойную дозу даблена. «Теперь тебе будет лучше», – сказала мне Мэри-Энн. С ее помощью мне удалось успокоиться. Потом пришли Хосеба с Хелен, и они мне тоже помогли. Кроме того, ноги у меня теперь были не каменными, а скорее будто из гипса. В полдень я смог встать и спустился под навес.

Около двух часов доктор Рабинович позвонил, поинтересовался моим состоянием и спросил меня, не хочу ли я перенести дату операции на более ранний срок. «Можно было бы на восемнадцатое. На среду». – «Это было бы лучше, не так ли?» – сказал я ему. «Если бы вы жили здесь, в Визалии, я бы не предлагал вам ничего менять. Но меня беспокоит время, которое вам необходимо для того, чтобы добраться из Три-Риверс. Лучше быть предусмотрительными». Я сказал ему, что согласен. «Ну, вы знаете, вам следует приехать накануне. Семнадцатого», – напомнил он перед тем, как повесить трубку.

Вечером в кабинете я достал из картонной коробки еще несколько фотографий. Точнее, три: ту, на которой я снялся с Вирхинией в день гонок с лентами; портрет, который мне прислала Тереза из По, и снимок, сделанный в день открытия памятника в Обабе, – Ускудун, Дегрела, Берлино, Анхель, Мартин… Во время этого акта я не играл на аккордеоне и впервые в жизни продемонстрировал какое-то достоинство.

Когда я вышел на террасу, Хелен, Хосеба и Мэри-Энн тоже разглядывали фотографии. «Какой ты здесь элегантный, Давид!» – сказал мне Хосеба. Он имел в виду снимок, который мы с Мэри-Энн сделали в Сосалито. «Это первая фотография, где вы вместе», – заметила Хелен. Мэри-Энн на нем показалась мне просто очаровательной. «Мэри-Энн, а что мы сделали с той открыткой из ресторана «Герника»? – спросил я. – Ты ведь помнишь, правда? С той, что мы разорвали пополам?» – «Я очень хорошо помню. И скажу тебе больше: я все еще храню свою часть». – «А ты, Давид?» – спросила Хелен. «Я тоже», – ответил я. «Ну, слава богу!» – одновременно воскликнули все трое.

Нам было очень хорошо на террасе. И сейчас мне даже хорошо. Ноги у меня такие, как всегда, я чувствую пальцы в тапочках. Но сверчок внутри меня начеку. При первом же сигнале тревоги он примется беспорядочно махать крылышками, как обезумевшее насекомое.

14

После обеда я обнаружил, что на столе лежит десяток ракушек, а карта с желто-оранжевой бабочкой поменяла свое место. Мне не пришлось мучиться над разгадкой: в саду послышался смех Лиз и Сары. «Вы очень красивые», – сказал я, когда вышел обнять их. У них загар из Санта-Барбары. «На пляже было очень хорошо, – сказала Сара, – но мне хотелось домой». Втроем мы пошли взглянуть на лошадей, а оттуда к Эфраину и Росарио. Я почувствовал небольшую слабость.

Некоторое время назад – сейчас семь часов, но скоро я присоединюсь ко всем, чтобы посмотреть фильм, который будут показывать по телевизору, – я сделал странную вещь. Написал эпитафию, которую мне хотелось бы, чтобы вырезали на моем надгробии, а затем погребальную молитву. Слова пришли мне на ум без каких-либо усилий, словно сами по себе, будто они были предназначены другому человеку. Мне следует сообщить Мэри-Энн, что молитва находится здесь, в файле, соответствующем 14 августа. Если я умру, пусть ее прочтут на трех языках: она – на английском, Эфраин – на испанском, а Хосеба – на нашем языке Обабы.

Эпитафия: «Он никогда не был так близок к раю, как когда жил на этом ранчо».

Погребальная молитва: «Никогда он не был так близок к раю, как когда жил на этом ранчо, до такой степени, что покойному с трудом верилось, что на небесах ему может быть лучше. Ему было нелегко расстаться со своей женой, Мэри-Энн, и со своими двумя дочерьми, Лиз и Сарой, но, когда он уходил, ему хватило капли надежды, чтобы попросить Бога вознести его на небо и поместить подле его дяди Хуана и матери Кармен, а также рядом с друзьями, что когда-то были у него в Обабе».

15

Воскресенье. Все утро я провел, складывая мозаики с Лиз и Сарой. После обеда они ушли к Эфраину с Росарио, а мы с Мэри-Энн, Хосебой, Хелен, Кэрол, Дональдом и еще несколькими друзьями из Книжного клуба собрались в гостиной. Стояла слишком удушающая жара, чтобы сидеть под навесом. Когда я пришел, все обсуждали состоявшиеся в среду чтения, но Дональд тут же принялся нахваливать Первого американца Обабы и предложил мне прочитать его. Я сказал, что не могу и, если ему так хочется, пусть прочтет его сам.

Дональд ждал такого ответа и был готов. У него имелся сокращенный текст рассказа, опубликованный в Визалии, с post-it [25]25
  Пояснительные заметки (англ.).


[Закрыть] на первой странице. В действительности все уже были готовы. Было видно, что они обо всем договорились. Дональд начал читать: «В то время, когда он вернулся с Аляски и занялся строительством гостиницы, дон Педро был очень толстым человеком, о котором говорили, что он каждый день взвешивается на новомодных весах, привезенных из Франции…»

Я сделал ему знак, чтобы он продолжал, и пошел в кабинет, чтобы найти письмо, которое Педро Галаррета написал моему дяде Хуану, объясняя ему, что с ним произошло перед тем, как тот спрятал его в тайнике в Ируайне. Я пару раз перечитал его и вернулся в гостиную. Дональд завершил чтение четверть часа спустя.

«Если вы будете слишком много мне аплодировать, для меня это будет дурным знаком», – сказал я, и они замолчали. Потом я объяснил им, что рассказ, который только что прочитал Дональд, основывается на письме, которое у меня в руках. «Оно написано самим доном Педро Галарретой, первым американцем Обабы. Я попробую перевести его с листа, чтобы вы могли сравнить его с тем, что сочинил я». – «Очень интересно», – сказал Дональд.

Я уселся в кресло и начал переводить рассказ дона Педро – простенький, без метафор и прочих литературных изысков.

СВИДЕТЕЛЬСТВО ДОНА ПЕДРО О ПРЕСЛЕДОВАНИИ, КОТОРОМУ ОН ПОДВЕРГСЯ

(…) Машина мчалась на огромной скорости, и вскоре мы оказались у въезда в Обабу. Там мы остановились, и тут же подошла другая машина. Все, кроме командира, вышли, и в машину сели другие люди. Севший водитель спросил у вышедшего: «Куда нам этих везти?» И тот назвал неизвестное место, я никогда такого не слышал.

Мы поехали вторыми. Тут же свернули с шоссе и начали подниматься по горной дороге. И здесь все мои сомнения рассеялись. Все было ясно, нас намеревались убить. Горы в тех местах были мне незнакомы, но я подумал, что где-нибудь там будут обрывы и я смогу выброситься из машины и покончить с собой. Меня приводила в ужас мысль о смерти, которая нам была уготована, о мучениях, которым нас подвергнут, я не верил, что нас не будут пытать, и был доволен принятым решением. Но наверх машина ехала очень медленно, и я не видел подходящего места для того, чтобы выброситься.

Мы миновали перевал и проехали еще метров восемьсот. Неожиданно ехавшая впереди машина встала поперек дороги. Наша остановилась в нескольких метрах от нее. «Приехали! Всем выйти! Ты первый!» – сказали мне. (Я вынужден на несколько часов прекратить писать, я слишком волнуюсь, вспоминая это, почти теряю сознание, я полежу несколько минут в постели, приду в себя, а потом снова начну писать.)

Мне повторили: «Вы первый, выходите!» Я не хотел выходить, и, поскольку сидел у дверей, остальные не могли двинуться, и мы не выходили. Люди из первой машины уже вышли, учителя стояли возле нее. Подошел человек из другой машины и внезапно нанес мне сильный удар прикладом тяжелого ружья; этого было бы достаточно, чтобы убить слабого человека. Потом он поднял оружие и приготовился стрелять в меня. Один из его товарищей сказал: «Не стреляй, пока он не выйдет, а то он всю машину кровью зальет. Вспомни, что случилось вчера».

Подошли еще двое из другой машины и схватили меня, чтобы вытащить. Я тряхнул плечами и свалил их на землю. Но в конце концов мне пришлось выйти. В нескольких метрах стояли два учителя. Нас построили в ряд, первый дон Маурисио, потом дон Мигель, третий дон Бернардино и четвертый я. Командир с большим пистолетом в руке встал рядом со мной, а его десять или двенадцать человек – позади, метрах в двух, с ружьями на изготовку. Командир обратился ко мне: «Галаррета, вы умрете первым». Я попросил его, чтобы он дал мне сказать несколько слов. «Говорите быстрее, я спешу», – ответил он. Я сказал ему, что не принимал ни в чем участия и впредь не собираюсь, что у меня есть небольшое состояние и я готов предоставить его ему, чтобы он им распоряжался. Он громко скомандовал: «Огонь!» Тогда я внезапно схватил его и поднял в воздух. «Спасайся, кто может!» – крикнул я. Встряхнул его и бросил на землю, а сам побежал в лес, и все начали стрелять по мне. Дон Маурисио крикнул: «Бегите, я не могу, пусть меня убьют здесь!» Я бежал как сумасшедший. Потом у меня стали заплетаться ноги, и я упал на землю. В меня еще пять раз выстрелили.

Решили, что я мертвый. Командир сказал: «А теперь кончайте с этими». Я быстро поднялся, чтобы бежать дальше, и тогда увидел, как замертво падает с пронзительным смертельным воплем дон Бернардино. Потом еще два вопля, дона Мигеля и дона Маурисио. Я не видел, как они упали. Им выстрелили прямо в сердце.

Почти во всех одновременно произвели контрольный выстрел, а тот, кто должен был выстрелить в меня, не найдя меня, воскликнул: «А его здесь нет!» Командир отчитал его: «Теперь мне следовало бы размозжить вам голову из этого пистолета, не знаю, может быть, я так и сделаю за то, что вы позволили ему убежать». Я снова побежал, но тут у меня свалились альпаргаты, а их завязки остались и мешали мне бежать.

Двумя рывками я порвал завязки и побежал босой. Я боялся, что из-за шума они побегут за мной и догонят, ведь они все были молодыми, некоторым меньше двадцати лет…

В этом месте я прервал чтение. «Письмо продолжается, но думаю, достаточно того, что вы уже слышали. Сравнить оба текста несложно, – сказал я. – В действительности события развивались гораздо печальнее. В моем сочинении дон Педро борется, стреляет, чтобы защитить себя, раскаивается в том, что убил ближнего, и наконец спасается. И один из учителей, дон Мигель, тоже спасся, так как вовремя уехал в Бильбао. Ничего этого в действительности не произошло. Дон Педро находился во власти убийц. Мы слушаем его рассказ, и он кажется нам ягненком, в страхе взирающим на скотобойца». – «Что именно ты хочешь сказать, Давид?» – обеспокоенно спросил Дональд. «Что действительность печальна и что книги, даже самые тяжелые, приукрашивают ее».

Наступило молчание, возможно, из-за моей горячности, а также потому, что все помнили о моем скором отъезде в больницу. Хосеба воспользовался своим даром скомороха. «Во что ты надеешься заставить нас поверить? – сказал он строгим голосом, делая недовольное лицо. – Что действительность всегда печальна? А что ты скажешь о том дне, когда ты встретил Рэйчел Вэлч на лошади и на ней ничего не было? Разве это было печально?» Я попытался возразить ему, объяснить Дональду и всем остальным, что это случилось не со мной. Но обман уже парил по гостиной, и бесполезно было пускаться в объяснения. «Голая Рэйчел Вэлч? Где?» – удивленно спросила Кэрол. «Это на лошади ничего не было, – ответил Хосеба. – А Рэйчел Вэлч была в бикини». Дональд удивился. «Ты что, правда был знаком с Рэйчел Вэлч?» – спросил он. В конце концов Мэри-Энн пришлось поведать истинную версию происшедшего. Но это уже не помогло покончить с путаницей. Кэрол было нелегко вернуться к действительности. «Так значит, Рэйчел Вэлч была на озере Тахо», – сказала она мне спустя полчаса после замечания Хосебы.

Я раздумывал, что же подтолкнуло меня прочитать им этот столь драматичный фрагмент истории с американцем, от которого я решил отказаться во время написания рассказа. И почему потом я сделал такой пессимистический комментарий. И у меня есть ответ: сейчас я – Педро Галаррета. Ночь, я в машине и не знаю, куда меня везут. Знаю только, что некоторые из тех, кто ехал вместе со мной, уже мертвы. Я видел их в кабинете доктора Рабиновича, они объясняли ему что-то, и доктор говорил им: «Великолепно. Я рад это от вас слышать». И убежать невозможно, вот это самое тяжелое. Даже если мы убежим, нас всегда догонят, мы всегда вернемся в машину. И однажды мы внезапно услышим безжалостные слова: «Приехали! Всем выходить! Вы первый!» Я больше не хочу думать. Я слышу, как поет внутри меня сверчок. Это не радостное пение: он напуган. Если бы он мог вырваться, он убежал бы и спрятался среди белых клавиш компьютера.

16

Мэри-Энн помогла мне собрать вещи для больницы, и потом мы поехали в парк Три-Риверс, чтобы Лиз и Сара могли встретиться со своими подругами, Хосеба и Хелен поехали с нами. В парке специалист по воздушным змеям объяснял группе детей, как научить змея летать. Лиз и Сара присоединились к группе, а с ними Мэри-Энн и Хелен. Думаю, Мэри-Энн делает это намеренно. Она полагает, что мы с Хосебой хотим продолжить беседу о «наших делах», и старается оставить нас наедине.

Я сказал Хосебе, что, прежде чем лечь в больницу, я хотел бы завершить наши воспоминания о прошлом, чтобы он рассказал мне все, что знает о Папи, Трику и остальных. «А ты знаешь, откуда взялось прозвище Папи?» – спросил он меня. «Я всегда думал, что его звали Папи за то, что он вел себя слегка патерналистски», – ответил я. «Я тоже так думал. Но, судя по всему, прозвище идет из фильма Papillon [26]26
  Бабочка (фр.)


[Закрыть]. Я раньше не признавался тебе, но я виделся с ним в Гаване». Я так и думал.

Мы довольно долго говорили о Папи. Потом пришла очередь Трику. Хосеба встречался с ним в Монтевидео. «Его ресторан пользуется большим успехом, – сказал он мне. – Знаешь, как он называется? Комический корабль. Как ты догадываешься, он имел в виду Космический корабль, но тот, кто делал вывеску, неправильно прочел, и так все и осталось».

Я убежден, что Хосеба напишет хорошую, отлично документированную книгу, и так ему об этом и сказал. Он стал сомневаться: «А вот я не уверен. Я хотел поговорить с Папи и Трику о предательстве. Как и с тобой. Но проблема в том, что они не читают рассказов. С Папи я в конце концов говорил о Стиве Мак-Куине, а с Трику я просто болтал и гулял по городу». – «Как они? Я хочу сказать, по состоянию духа и вообще». – «Трику совершенно потерянный. Как ты уже говорил, он остался в своих двадцати годах. Знаешь, что он делает каждый день? Проходит мимо Баскского дома, чтобы послушать удары пелоты[27]27
  Баскский мяч.


[Закрыть] по стене, которые доносятся до улицы. Говорит, что закрывает глаза и ощущает себя в Стране Басков. Что касается Папи, даже не знаю, что тебе сказать. Он уверяет, что его единственная цель – написать книгу о бабочках Кубы. Но кто его знает».

Урок в парке завершился, и множество воздушных змеев, штук двадцать, парили теперь в воздухе. Два из них, зеленого цвета, принадлежали Лиз и Саре. Мэри-Энн позвала нас, чтобы мы подошли. «Мы продолжим воспоминания, когда ты выйдешь из больницы», – сказал мне Хосеба.

Мы рано поужинали. Я думал тут же лечь спать, но уселся перед компьютером, как ежедневно делаю это на протяжении августа, и решил немного поработать. Сейчас я с Мэри-Энн и девочками посмотрю видео. А завтра – в Визалию.