Текст книги "Скептические эссе"

Глава XVI. Опасность идеологических войн

Историю человечества сотрясают самые разные периодические колебания, и в любом из них при должном энтузиазме можно увидеть ключ к пониманию истории. То, о котором предлагаю поговорить я, пожалуй, не последнее по важности; это колебание от синтеза и нетерпимости к анализу и терпимости и обратно.

Нецивилизованные племена почти всегда синтетичны и нетерпимы: никаких отклонений от социальных обычаев не допускается, а на чужаков смотрят с величайшим подозрением. Доэллинистические цивилизации на протяжении всей истории в целом демонстрировали эти характеристики; в Египте, в частности, хранителем национальных традиций было могущественное жречество, сумевшее побороть скептицизм, который Эхнатон приобрел в контакте с чужеземной сирийской цивилизацией. Что бы ни происходило в минойский период, первой полной исторической эпохой аналитической терпимости была греческая. Причиной, как и в последующих случаях, стала торговля, принесшая с собой опыт общения с иностранцами и потребность в дружеских отношениях с ними. Коммерция до самого недавнего времени оставалась индивидуальным предприятием, где предрассудки были препятствием на пути получения прибыли, а успех обеспечивался принципом невмешательства. Но в Греции, как и в более поздние эпохи, дух коммерции, хотя и вдохновлял искусство и философию, не сумел обеспечить социальной сплоченности, необходимой для успехов военных. И потому греки склонились сначала перед Македонией, а затем перед Римом.

Римская система была по сути своей синтетической и нетерпимой в очень современном смысле, то есть не теологически, а империалистически и финансово. Однако римский синтез постепенно растворился в греческом скептицизме и уступил место христианскому и мусульманскому синтезам, которые господствовали в мире до самого Ренессанса. В Западной Европе Возрождение стимулировало недолгий период пышного интеллектуального и художественного великолепия, которое повлекло за собой политический хаос и решительно настроило простых людей разделаться с этими глупостями и вернуться к серьезным занятиям – а именно, к убийству друг друга в религиозных войнах. Торговые нации, Голландия и Англия, первыми освободились от нетерпимости Реформации и Контрреформации и проявили терпимость, борясь друг с другом вместо того, чтобы объединиться против приверженцев Рима. Англия так же, как Древняя Греция, оказала смягчающее влияние на соседей и постепенно стимулировала развитие скептицизма, необходимого для установления демократии и парламентского правительства, которые едва ли возможны в эпоху нетерпимости и потому имеют тенденцию сменяться фашистскими и большевистскими режимами.

На облик мира в девятнадцатом веке куда более, чем принято считать, повлияла философия, воплощенная в революции 1688 года и озвученная Джоном Локком. Эта философия господствовала в Америке в 1776 году и во Франции в 1789-м, а оттуда распространилась на остальные западные страны – в основном благодаря престижу, который Англия приобрела в результате промышленной революции и победы над Наполеоном.

Лишь весьма постепенно люди заметили в этой ситуации фундаментальное противоречие. Идеи Локка и либерализма девятнадцатого века были коммерческими, а не индустриальными: философия, подходящая для индустриализма, коренным образом отличается от философии лихих морских торговцев. Индустриализм синтетичен; он формирует крупные экономические единицы, делает общество более органичным и требует подавления индивидуалистических импульсов. Более того, экономическая организация индустриализма до сих пор была олигархической и нейтрализовала политическую демократию в самый момент ее кажущейся победы. По этим причинам мне представляется вероятным, что мы вступаем в новую эпоху синтетической нетерпимости, которая, как все такие эпохи, чревата войной между соперничающими философиями или идеологиями. Именно эту вероятность мне и хотелось бы изучить.

Сегодня в мире существуют только две великие державы: одна – это Соединенные Штаты, другая – СССР. Численность населения у них примерно одинакова; так же и у стран, над которыми они доминируют. Соединенные Штаты главенствуют на американском континенте и в Западной Европе; СССР – в Турции, Персии и большей части Китая. Это разделение напоминает средневековое разделение между христианами и мусульманами; то же столкновение догматических идеологий, та же непримиримая враждебность и сходный раздел территории, хотя и более обширной. Точно так же, как в Средние века внутри христианских и магометанских блоков, будут вспыхивать войны и внутри этих двух мощных групп; однако можно ожидать, что рано или поздно они окончатся искренними мирными договорами, тогда как между двумя группами возможны лишь перемирия, вызванные взаимным истощением. Я не считаю, что какая-либо из групп может окончательно победить или извлечь выгоду из конфликта; по моему мнению, конфликт будет поддерживаться тем, что обе группы ненавидят друг друга и считают соперника воплощением зла. Это характерная черта идеологических войн.

Я не пытаюсь, конечно, утверждать, что такое развитие событий абсолютно неизбежно: в человеческих делах будущее останется неопределенным до тех пор, пока наука не продвинется намного дальше, чем сейчас. Я лишь отмечаю движение мощных сил в указанном направлении. Поскольку это силы психологические, они находятся под контролем человека; так что если будущие конфликты будут неугодны власть имущим, они смогут их предотвратить. Пророча будущие несчастья (при условии, что пророчество не основано на чисто физических соображениях), пророк отчасти имеет целью побудить людей к действиям, необходимым для опровержения его предсказаний. Поэтому человек, пророчащий зло, если он филантроп, должен стремиться к тому, чтобы его ненавидели, и делать вид, что крайне огорчился бы, если бы реальность не подтвердила его прогноз. С учетом этой оговорки я предлагаю изучить причины ожидать идеологических войн, а затем меры, которые необходимо будет предпринять для их предотвращения.

Основной причиной ожидать в скором будущем усиления фактической нетерпимости по сравнению с восемнадцатым и девятнадцатым веками является дешевизна крупномасштабного стандартного производства. То, что это приводит к созданию трестов и монополий, давно известная истина – как минимум такая же старая, как Коммунистический манифест. Но нас в данной связи интересуют последствия для интеллектуальной сферы. Растет тенденция к сосредоточению контроля источников мнений в руках малого количества сил, в результате чего мнения меньшинств теряют возможность эффективного выражения. В СССР эта концентрация осуществляется сознательными политическими методами в интересах правящей партии. Поначалу казалось очень сомнительным, что такой метод может быть успешным, но с годами успех становится все вероятней. Были сделаны уступки в экономической практике, но не в экономической и политической теории и уж точно не в философском мировоззрении. Коммунизм становится все более и более похож на религиозную идеологию, устремленную к достижению будущего рая, и все меньше и меньше на способ улучшения земной жизни в настоящем. Подрастает новое поколение, которое принимает это вероучение как нечто само собой разумеющееся, так как в годы формирования личности ни разу не слышало, чтобы кто-то подвергал его сомнению. Если нынешний контроль над литературой, прессой и образованием продлится еще двадцать лет – а предполагать, что этого не произойдет, нет никаких оснований, – коммунистической философии будет придерживаться подавляющее большинство молодых энергичных людей. Бороться с ней будут, с одной стороны, все уменьшающаяся горстка недовольных стариков, оторванных от реальности и течения жизни в стране; с другой стороны, кучка вольнодумцев, мнение которых, скорее всего, еще долго не наберет никакого значимого влияния. Свободомыслящие люди существовали всегда – итальянские аристократы в тринадцатом веке были по большей части эпикурейцами, – но влияние они приобретали лишь в те периоды, когда в силу каких-нибудь случайных обстоятельств их мнения оказывались по экономическим или политическим причинам полезны важным социальным группам, как сейчас в Мексике. Главенствующая «церковь» всегда может этого избежать, проявив крупицу здравого смысла, и можно предположить, что в России именно это и произойдет. С распространением образования все новые молодые крестьяне вовлекаются в ее лоно, а их обращению в ряды сторонников теории способствуют растущие уступки индивидуализму в крестьянском хозяйстве. Чем меньше коммунизм вмешивается в реальный экономический режим, тем больше он сможет развернуться в общепринятой идеологии.

Однако этот процесс происходит не только в России или на территории СССР. В Китае он пока лишь начинается и, вполне возможно, наберет полную силу. Все, что сейчас бурно развивается в Китае – в частности, националистическое правительство, – зародилось под влиянием России. Военными успехами южные армии в значительной степени обязаны пропаганде, организованной под русским руководством. Те из китайцев, кто придерживается древних религий – буддизма и даосизма, – политические реакционеры; христиане, как правило, слишком дружелюбны к иностранцам на вкус националистов. Националисты в основном выступают против всех старых религий, как местных, так и иностранных. Новая религия России привлекает патриотическую интеллигенцию не только как новый современный феномен, последнее слово «прогресса», но также и потому, что она связана с политически дружественной державой – по сути, единственной дружественной державой. Поэтому хотя невозможно представить, чтобы Китай установил коммунистический режим на практике, вполне вероятно, что он может принять философию большевиков.

Одной из величайших ошибок британцев в их отношениях с «отсталыми» странами всегда была чрезмерная вера в значимость традиций. В Китае можно найти множество англичан, которые хорошо знают китайскую классику, разбираются в народных суевериях и имеют друзей среди старого консервативного бомонда. Но вы едва ли найдете кого-то, кто понимает молодой Китай или смотрит на него иначе, чем с невежественным презрением. Перед лицом преображения Японии они продолжают судить о будущем Китая по его прошлому и предполагать, что масштабные перемены быстро произойти не могут. Я убежден, что это иллюзия. Как и в случае Японии, военная и экономическая мощь Запада внушила Китаю уважение и в то же время ненависть. Но в случае России ненависть может остаться бессильной; в настоящий момент Россия предлагает Китаю модель освобождения от Запада и подсказывает, как пройти более или менее похожий путь. В этих обстоятельствах быстрые перемены очень даже возможны. Они всегда проходят легче у прежде необразованного населения, поскольку образование, подкрепленное престижем правительства, с легкостью может пробудить в молодежи презрение к неграмотному старшему поколению.

Таким образом, вполне возможно, что через двадцать лет большевистская идеология пропитает весь Китай в сопровождении тесного политического союза с Россией. Постепенно, посредством образования, эту идеологию внушат примерно половине населения земного шара. Что же будет тем временем происходить с другой половиной?

В западном мире, где на официальную ортодоксию работают статус-кво и традиции, достаточно более тонких методов; в самом деле, существующие сегодня методы по большей части развились без определенной цели. В Европе современная идеология не видна во всей чистоте, поскольку ей мешают пережитки Средневековья. А вот в Соединенных Штатах промышленный капитализм обладает наибольшей свободой действий, и его характер наиболее очевиден. Но Западной Европе придется шаг за шагом принять американскую модель, поскольку Америка является величайшей из мировых держав. Я не утверждаю, что нам, к примеру, придется принять фундаментализм, ведь это просто устаревшее европейское вероучение, которое уцелело в сообществе богобоязненных крестьян-переселенцев. Агрокультурные районы Америки не имеют международного влияния, и мировоззрение их жителей едва ли будет определять судьбу страны. Важной и новой является как раз индустриальная идеология. В России она приняла одну форму, в Америке – другую; контраст этих двух форм – вот что имеет значение для остального мира.

У Америки, как и у России, есть идеал – он не воплощен в реальность, но все ценности теоретически подстраиваются под него. Русский идеал – коммунизм. Американский идеал – свободная конкуренция. Так же, как Новая экономическая политика – для русского идеала, тресты стали камнем преткновения для американского. Там, где коммунист оперирует категориями организаций, типичный американец мыслит частными лицами. Путь «от бревенчатой хижины до Белого дома» воплощает в себе идеал, который должно предлагать молодежи в политике, а аналогичный идеал в экономической сфере вдохновляет на создание систем для обеспечения коммерческого прогресса. Тот факт, что невозможно каждому жить в Белом доме или быть президентом корпорации, считается не изъяном идеологии, а лишь стимулом каждому юноше быть более трудолюбивым и смекалистым, чем его товарищи. Пока Америка еще пустовала, человек мог достигнуть значительного успеха, не взбираясь на плечи другим; даже и сейчас, если его интересует лишь материальное процветание, а не власть, простой рабочий в Америке может жить роскошней, чем высококвалифицированный специалист на континенте.

Но власть постепенно сосредоточивается в руках немногих, и существует опасность, что те, кто оказался не у дел, явятся требовать свою долю. Одна из функций национальной идеологии – в том, чтобы сводить эту опасность к минимуму. Здесь очень помогает наполеоновская максима «Карьера открыта талантам»; остального можно добиться, создав представление, что успех – дело личное, а не коллективное. В коммунистической философии успех, к которому стоит стремиться, – это успех группы или организации; в американской философии – успех отдельного человека. Таким образом, человек, которому что-то не удается, чувствует стыд за собственную некомпетентность, а не гнев на социальную систему. А привычная индивидуалистическая философия мешает ему задуматься о том, что есть вещи, которых можно добиться коллективными усилиями. Это фактически устраняет оппозицию, и власти предержащие продолжают свободно пользоваться преимуществами социальной системы, которая дарит им богатство и мировое влияние.

В истории еще не бывало такого периода, когда бы все желаемое было поровну разделено среди населения. В стабильной социальной системе неизбежно существует какой-то метод заставлять менее удачливых смириться со своей участью, и обычно для этого служит некая идеология. Однако для того, чтобы ее приняли широкие круги населения, идеология должна предоставлять преимущества всему сообществу – причем достаточно значительные, чтобы компенсировать несправедливость, которую она оправдывает. В Америке это – технический прогресс и повышение общих стандартов материального комфорта. Возможно, последнее ей не удастся предоставлять бесконечно, но в течение обозримого будущего – вполне вероятно. Россия же предлагает концепцию промышленности, которая работает на благо всех, а не только капиталистов. Несомненно, представитель рабочего класса в России беднее, чем в Америке, но он может найти утешение в знании (или по крайней мере убеждении), что получает справедливую долю и не страдает без нужды ради обогащения и возвышения кого-то другого. Более того, он чувствует себя единицей в тесно сплоченном сообществе единомышленников, а не в разобщенной толпе, где все соперничают друг с другом.

Полагаю, здесь мы подбираемся к сущности различия между американской и русской идеологиями. Америка, мировоззрение которой взращено протестантской традицией и столетием освоения новых территорий, верит в то, что человеку следует собственными усилиями прокладывать путь от бедности к благополучию. В теории он должен побороть дикую природу, как первопроходцы, которые селились в лесных чащах; если же на самом деле бороться приходится с людьми, соперничающими за ресурсы, об этом вовсе нет нужды лишний раз задумываться. Также не комильфо упоминать тот факт, что он, пожалуй, всю жизнь проживет рабом, не смеющим высказать собственного мнения, и материальный комфорт купит ценой душевной целостности. Мнения, которые ему не следует озвучивать, вне всякого сомнения, дурны, и держать язык за зубами значит лишь добродетельно сдерживать анархические импульсы. По достижении зрелого возраста он и сам уже абсолютно согласен с этой точкой зрения.

В России ситуация противоположная – влияние сначала византийской церкви, потом татар, а потом царизма отпечатало в народном сознании, что отдельная личность ничего не стоит; жертвы, которые человек до того приносил Богу или царю, можно с меньшими хлопотами принести обществу. Русские коммунисты расходятся со своими сторонниками на Западе главным образом в этом вопросе – отсутствии уважения к личности. (См. Рене Фюлоп-Миллер, Geist und Gesicht der Bolschewismus.) Они бывают в нем даже более последовательны, чем их предшественники-византийцы, верившие в душу и бессмертие. Упразднив душу, руководители СССР теперь могут принять аналогию с Левиафаном более искренне, чем это возможно для христианина. Западный индивидуализм кажется им столь же абсурдным, как если бы отдельные части человеческого тела вознамерились жить сами по себе, как в басне Менения Агриппы. В этом убеждении коренятся их взгляды на искусство, на религию, на этику, на семью – да и на все остальное на самом деле.

По речам западных социалистов иногда кажется, будто они тоже наделяют сообщество первостепенной важностью, но на практике это бывает редко. К примеру, они сочли бы естественным, что человек, который переселяется в отдаленный край, желает взять с собой жену и детей, однако более последовательным восточным коммунистам это показалось бы простой сентиментальностью. Они сказали бы, что о его детях может позаботиться государство, а он, без всякого сомнения, на новом месте жительства найдет новую жену – ничем не хуже, чем прежняя. Разговоры о естественной привязанности они посчитали бы пустяком. Да, на практике в капиталистических обществах такие вещи допускаются, но в теории все куда строже. Также верно и то, что моим словам противоречит существование культа Ленина. Это, пожалуй, следует признать непоследовательностью, прорывом естественной человеческой натуры сквозь корку теории. Но подозреваю, подлинный коммунист сказал бы, что в Ленине почитают скорее воплощение Силы, чем конкретного человека. Со временем он может превратиться в такую же теоретическую абстракцию, как Логос.

Кое-кто высказывает мнение, что русская философия может внезапно или постепенно завоевать Запад. Эта точка зрения поддерживается некоторыми обстоятельствами, которые на первый взгляд могут показаться крайне весомыми. Несомненно, коммунистическая философия больше подходит индустриализму, чем капиталистическая, поскольку индустриализм неизбежно усиливает значение организаций по сравнению с отдельными людьми, а также поскольку концепция частного владения землей и природными ресурсами более естественна для аграрного режима, чем для индустриального. Испокон веков существует два источника частной собственности на землю: один аристократический, который всюду опирается на право меча, другой демократический, основанный на праве крестьянина владеть землей, которую он возделывает сам. Оба эти права в индустриальном сообществе становятся нелогичными и бессмысленными. Концепция платы за право разработки недр и городская система аренды недвижимости демонстрируют абсурдность аристократической формы землевладения, поскольку всем очевидно, что доходы, получаемые владельцем, никоим образом не идут на пользу обществу. Однако право крестьянина на землю, которую он возделывает, можно довести до такой же нелепости. Бурский фермер, в чьих владениях находят золото, обретает богатство, абсолютно непропорциональное его вкладу в благосостояние общества. То же самое с владельцами участков в урбанизированных районах. Не только частная, но даже государственная собственность может легко привести к абсурдной ситуации. Было бы нелепо утверждать, что Египет и Республика Панама имеют право контролировать каналы, протекающие по их территории; а представление о том, что неразвитые страны имеют неотъемлемое право на контроль над такими ресурсами, как нефть, которую можно найти на их землях, не приносит ничего, кроме вреда. Теоретические доводы в пользу международного контроля над сырьем неоспоримы, и лишь сельскохозяйственная традиция заставляет нас мириться с тем фактом, что богатым разбойникам с большой дороги разрешается взимать со всего мира пошлину за использование незаменимых полезных ископаемых.

Связи в индустриальных сообществах куда теснее, чем в сельскохозяйственных, и юридические полномочия, которые в последних можно предоставлять отдельным лицам без большого вреда, в первых становятся чрезвычайно опасными. Более того, естественная зависть (иначе известная как чувство справедливости) играет на руку социалисту. Но, несмотря на эти соображения, вероятность распространения в Америке социалистических взглядов в ближайшую сотню лет мне кажется невысокой. А если Америка не примет социалистических взглядов, ни одной стране на ее экономической орбите не будет позволено внедрить на практике даже крупицу социализма. В этом можно убедиться на примере Плана Дауэса, согласно которому железные дороги Германии были изъяты из ведения государственного правительства.

Мои доводы против принятия Америкой социализма основываются на убежденности в том, что она продолжит процветать. Пока американский рабочий остается богаче рабочего в социалистической стране, пропаганда капитализма сумеет опровергнуть любые аргументы в пользу экономических перемен. В этом отношении особенно важны экономические системы крупномасштабного производства, о котором я упоминал ранее. Синдицированные газеты, высшее образование, субсидируемое миллионерами, начальное образование, контролируемое церквями, которые, в свою очередь, получают пожертвования миллионеров, хорошо организованная книготорговля, которая с помощью рекламы может решать, какие книги будут широко продаваться, и печатать их намного дешевле, чем книги с ограниченным тиражом, радио, но прежде всего невообразимо дорогие кинематографические картины, которые окупаются показом по всему западному миру, – все это способствует единообразию, централизованному контролю над идеями и новостями, распространению лишь тех убеждений и философских идей, которые одобрены власть имущими.

Я не считаю, что такой пропаганде абсолютно никак нельзя противостоять, но она, скорее всего, останется действенной до тех пор, пока режим, который она рекомендует, кажется простому человеку успешным. Поражение в войне – свидетельство неудачи, понятное каждому, – способно подорвать любой режим, но перспектива военных неудач для Америки весьма далека. Следовательно, можно ожидать в США такого же народного энтузиазма по отношению к американской системе, какой существовал в Англии по поводу парламентского правления в девятнадцатом веке, когда успешной была Англия. Конечно, разногласия в экономических идеологиях Востока и Запада будут по-прежнему усиливаться из-за разницы вероучений в старомодном смысле. Можно ожидать, что Америка останется христианской, а Восток – антихристианским. Можно ожидать, что Америка продолжит напоказ восхвалять христианские доктрины брака и семьи, в то время как Восток видит в них устаревшие суеверия. Можно ожидать от обеих сторон жестокости в самых крупных масштабах; пропаганда расскажет каждой из сторон о жестокостях другой, но не своей собственной. Очень немногие американцы, к примеру, знают правду о Сакко и Ванцетти: их приговорили к смертной казни за убийство, в котором сознался другой человек, а полицейские, собиравшие доказательства, признали их «липовыми». Им отказали в новом судебном разбирательстве частично на том основании, что признавшийся в убийстве был человеком сомнительной честности. Очевидно, по мнению американских судей, убийства совершают только нравственно безупречные персонажи. Настоящее преступление Сакко и Ванцетти состояло в том, что они были анархистами. Все эти факты, конечно же, известны в России, где они подкрепляют отрицательное мнение о капиталистической судебной системе. А американцам известно, как в России судили отцов церкви и эсеров. Так каждая сторона собирает обильные свидетельства злодеяний другой стороны, но остается в неведении о собственных злодеяниях.

Недавно я познакомился с преподавателем из Калифорнийского университета, никогда не слыхавшим о Томасе Муни, которого посадили в калифорнийскую тюрьму за убийство, несмотря на всеобщую убежденность в том, что он его не совершал. Причем в период режима Керенского русское правительство послало официальных представителей для переговоров с правительством Соединенных Штатов по этому делу, и президент Вильсон назначил комиссию для расследования, которая постановила, что веских оснований считать его виновным нет. Но он же коммунист.

Таким образом, преследования по причинам убеждений допускаются во всех странах. В Швейцарии убийство коммуниста не только не считается противозаконным, но убийца освобождается от ответственности за свое следующее преступление на том основании, что это его первый проступок. Такое положение дел не вызывает возмущения нигде, кроме Советской Республики. Лучшей из капиталистических стран в этом отношении является Япония, где полицейского, задушившего двух знаменитых анархистов и их маленького племянника (которого он принял за их сына) в полицейском участке, приговорили к тюремному заключению, несмотря на то что он стал народным героем и школьникам задавали писать о нем хвалебные сочинения.

Вот почему я не думаю, что страны, в которых существующий режим кажется обычным людям успешным или в которых преобладает экономическое влияние Америки, в сколько-нибудь обозримом будущем примут коммунистическую идеологию. Напротив, вполне вероятно, что необходимость охраны статус-кво вынудит власти стать еще консервативнее и заручиться поддержкой всех консервативных сил, какие они найдут в сообществе. Самая сильная из них – это, конечно же, религия. На плебисците в Германии по поводу королевского имущества церкви официально постановили, что конфисковать его – антихристианский поступок. Подобные мнения заслуживают награды. И она, вне всякого сомнения, последует.

Я полагаю, следует ожидать, что институционализированная религия, и в частности католическая церковь, во всех капиталистических странах будет набирать могущество путем ужесточения контроля над образованием в интересах богачей. Исходя из этого, также можно ожидать, что противостояние между Россией и Западом, хотя и является в основном экономическим, охватит все вопросы веры. Под этим словом я имею в виду любые догматические мнения о том, в отношении чего истина неизвестна. Все это зло, конечно, можно было бы побороть путем распространения научного мировоззрения, то есть привычки формировать мнения на основе доказательств, а не предрассудков; но хотя научные методики являются необходимой частью индустриализма, научный дух принадлежит скорее коммерции, поскольку он неизбежно индивидуалистичен и не подвержен влиянию авторитетов. Поэтому мы можем ожидать, что он выживет лишь в небольших странах, таких как Голландия, Дания и Скандинавия, которые находятся в стороне от основного потока современной жизни.

Однако не исключено, что постепенно, где-то через сотню лет конфликта, обе стороны выдохнутся, как случилось после Тридцатилетней войны. Когда это время придет, у вольнодумцев снова появится шанс.

Со своей стороны я смотрю на грядущий конфликт так же, как когда-то Эразм, не в силах от всей души поддержать ни одну из сторон. Без сомнения, по множеству вопросов я больше согласен с большевиками, чем с американскими магнатами, и все же не могу поверить, что их философия в конечном итоге истинна или способна создать счастливое общество. Я признаю, что индивидуализм, который со времен Ренессанса все крепнет, зашел слишком далеко и что для того, чтобы индустриальные общества были стабильными и приносили довольство среднестатистическим мужчинам и женщинам, необходимо культивировать дух сотрудничества. Но проблема большевистской философии, как и американской, заключается в том, что организацию они строят по экономическому принципу, в то время как человеческому инстинкту созвучна группировка по биологическим принципам. Семья и нация – объединения биологические, а трест и профсоюз – экономические. Вред, который приносят сегодня биологические группировки, неоспорим, но я не думаю, что социальную проблему можно решить, игнорируя инстинкты, стимулирующие такое группирование. Я убежден, например, что если бы все дети получали образование в государственных учреждениях без содействия родителей, то значительная доля мужчин и женщин утратила бы стимул к упорному труду и страдала бы от скуки и апатии. Быть может, и у национализма тоже есть какой-то смысл, хотя очевидно, что армия и военный флот – это нежелательные способы его выражения и что подобающая для него сфера – культурная, а не политическая. Институты и образование способны очень сильно изменить человека, но если они при этом подавляют в нем фундаментальные инстинкты, в результате он теряет радость жизни. И большевики определенно зря рассуждают так, будто экономический инстинкт единственный имеет психологическое значение. Свою ошибку они разделяют с конкурентным западным обществом, хотя Запад и не так открыто высказывает мнение по этому вопросу.

Фундаментальным заблуждением нашего времени, с моей точки зрения, является чрезмерный упор на экономические аспекты жизни, и я думаю, что конфликт между капитализмом и коммунизмом как философиями не прекратится до тех пор, пока не будет широко признано, что оба они обречены на провал, если не сумеют осознать важность биологических потребностей человека.

Что касается того, как смягчить эту ожесточенную борьбу, я не знаю ничего лучше, чем старые либеральные лозунги, и все же чувствую, что они окажутся бесполезны. Что на самом деле нужно, так это свобода мнений и возможность для их распространения. Особенно много трудностей возникает с последним. Механизм эффективного и широкого распространения мнения неизбежно должен находиться в руках либо государства, либо крупных капиталистических концернов. До внедрения демократии и всеобщего образования дело обстояло совсем иначе: фактической важностью обладали лишь суждения меньшинства, до которого можно было добраться без помощи дорогостоящего аппарата современной пропаганды. Но едва ли можно ожидать, что государство или крупная капиталистическая организация станут тратить деньги и силы на распространение мнений, которые они считают опасными, подрывными и идущими вразрез с нравственной истиной. Государство, не меньше чем капиталистическая организация, на практике представляет собой глупого пожилого мужчину, привыкшего к лести, закосневшего в своих предрассудках и не имеющего абсолютно никакого представления о ключевых философских идеях эпохи. Никакую новую концепцию невозможно эффективно продвигать в массы, пока она не пройдет цензуру какого-то оторванного от жизни старика. Да, подпольное распространение информации возможно, но и аудитория у нее соответствующая.