Текст книги "Обрести любимого"

– Я не оставлю вас, дорогая мадам, – пообещала Валентина.

– Суд над ним начнется через несколько дней, – тихо сказала королева.

– Он быстро закончится, и ничто больше не будет огорчать вас, дорогая мадам.

– Только мои воспоминания, Валентина. Только мои воспоминания.

Дамы королевы были удивлены внезапно проявившейся нежностью к молодой леди Бэрроуз, но они все любили Валентину, поэтому недоброжелательности это не вызвало.

Валентина завоевала их уважение, превратив королевских фрейлин из своенравных, испорченных сорванцов в веселых, хорошо воспитанных и очаровательных девушек. Мягкость Валентины успокаивала королеву, которая проводила все больше времени в ее обществе, тем самым облегчая жизнь придворных дам, перегруженных работой.

У Валентины были свои собственные причины отдавать свое время Елизавете Тюдор. Служба оставляла ей меньше свободного времени и помогала избегать двух страстных поклонников, потому что и Патрик Бурк, и Том Эшберн не хотели мириться с мыслью, что их отвергли. Фрейлины начали замечать это и получали большое удовольствие, поддразнивая ее, особенно после того, как Габриэль Эдвардс с веселой доброжелательностью поделилась со своими подругами маленькими семейными секретами и чуть-чуть посплетничала.

– Представляете, дядя Патрик влюбился в кузину Валентину, – радостно объявила она. – Мы все думали, что дядя Патрик останется холостяком.

Даже королева, которая чаще не одобряла романтические привязанности своих дам, поймала себя на том, что получает удовольствие от положения, в котором оказалась Валентина. А сейчас немногое веселило ее.

Через одиннадцать дней после изменнического выступления граф Эссекс и граф Саутгемптон предстали перед трибуналом в Вестминстере. Остальные должны были предстать перед судом позже. Лорд Бакхерст председательствовал на суде, который был устроен в центре зала. Огромный зал гудел от голосов клерков и судей, пока двадцать шесть пэров Англии готовились осудить предателей.

Оба обвиняемых не признали себя виновными. Снаружи скорбно завывал февральский ветер. Эссекс заявил, что является верноподданным королевы. То, что было им сделано, по его словам, было предпринято с целью самозащиты, и что любой разумный человек сделал бы то же самое. Главный обвинитель, сэр Эдвард Кук[27]27
  Сэр Эдвард Кук (1552–1634) – знаменитый английский юрист.


[Закрыть], опроверг заявление графа, перечислив подробности мятежа и заявив, что любой парламент, созванный Эссексом, был бы кровавым парламентом.

– Это был бы кровавый парламент, и милорд Эссекс, который сейчас стоит, одетый во все черное, мог бы носить кроваво-красную мантию! Но наступила кара Господня, и из своего графского рода он будет Робертом Последним, хотя полагал, что будет королем Робертом Первым! – закончил сэр Эдвард.

Свидетели присягали и давали показания один за другим, по мере того как медленно тянулся день. Были выслушаны показания графа Ратленда, лордов Кромвеля, Сендиса, Маунтджая и Деверекса и отчима Эссекса, лорда Бланта. Постепенно, как слои в луковице, обнажалось предательство графа Эссекса. Эссекс, который начал наконец понимать, что на этот раз ему не избежать возмездия, обвинил Роберта Сесила в благосклонном отношении к притязаниям испанской инфанты на английский трон. Сесил, который следил за процессом из соседней комнаты, ворвался в зал. Встав на колени, он умолял лорда Бакхерста разрешить ему самому защитить себя от клеветы графа.

– Здесь нет ни одного человека, который поверил бы в такое, господин Сесил, – уверил его лорд Бакхерст.

Маленький Сесил, горбатый и слабый, с белым от ярости лицом продолжал настаивать.

– Милорд Эссекс, – начал он удивительно сильным голосом, – разница между мной и вами огромна. По части сообразительности я уступаю вам, у вас она необыкновенна. Я уступаю вам по знатности. Я незнатного рода, хотя и джентльмен. Я не фехтовальщик, здесь у вас тоже есть преимущество. Но на моей стороне чистота, совесть, правда и порядочность, чтобы защититься от позора и уколов клеветнической болтовни. И я стою перед судом, как честный человек, а вы, ваша светлость, как преступник.

По залу пронесся гул согласия. Граф Эссекс не мог смотреть на сэра Роберта, который продолжил:

– Я клянусь перед Богом, что я любил вас и ценил ваши достоинства, и я взывал к Богу и королеве, которой говорил, что ваши несчастья сделают вас достойным слугой ее величества, ожидая только подходящего момента, чтобы уговорить королеву снова пригласить вас ко двору. Я охотно бы встал на колени перед королевой ради вашей светлости, но сейчас, когда вы оказались волком в овечьей шкуре, я снимаю с себя ответственность! Слава Господу, сейчас мы знаем, кто вы такой! Я призываю вас, сэр, назвать имя члена Совета, которому я когда-нибудь говорил, что притязания инфанты имеют преимущество по сравнению с другими. Это просто клевета. Это не что иное, как вымысел!

Эссекс молчал, но граф Саутгемптон вскочил и крикнул:

– Это был сэр Уильям Коллиз, милорды! Я клянусь честью моей матери!

За дядей Эссекса немедленно послали, чтобы решить спор. Он прибыл, чрезвычайно удивленный приглашением. Он был приведен к присяге, и ему были повторены показания. Он подумал секунду, а потом сказал:

– Меня совершенно неправильно процитировали, милорды. Господин секретарь Сесил и я некоторое время назад обсуждали запись, в которой перечислялись титулы людей, претендующих на трон. Он сказал, что считает необыкновенным бесстыдством ставить притязания инфанты на английский трон наравне с притязаниями других претендентов. Он сказал, что считает ее притязания незаконными. Никогда, милорды, он не относился благосклонно к этим притязаниям, и никогда я не приписывал таких слов Роберту Сесилу.

Когда в зале улегся шум облегчения, граф Эссекс стал настаивать.

– Слова сэра Роберта были переданы мне в ином смысле, иначе я бы не обвинил его.

– Нет, милорд. Ваша светлость, руководствуясь злобой по отношению ко мне, желает выставить меня в гнусном свете, не имея на то должных оснований, – вдохновенно ответил Сесил. – Я умоляю Бога простить вас за тот сознательный вред, который вы причинили мне.

Был объявлен перерыв, чтобы пэры и судьи могли вынести свое решение. Освежившись пивом и выкурив трубки, они вернулись в зал суда, чтобы объявить приговор. Пэры по очереди вставали, чтобы ответить на задаваемый им вопрос.

– Милорд, виновен ли Роберт, граф Эссекс, в измене? Виновен ли в измене граф Саутгемптон?

– Виновен, – отвечал каждый.

Оба графа снова встали перед судом, чтобы выслушать приговор. Эссекс, к всеобщему удивлению, принял свой жребий с подобающим приличием, даже попросив, чтобы из приговора исключили юного Саутгемптона. Приговор был объявлен двоим. Смерть через повешение, колесование, четвертование. Однако, поскольку они были пэрами Англии, им предстояла более милосердная смерть через обезглавливание. Тем не менее эта смерть была смертью предателей.

Обоих провели под стражей по улицам Лондона, над ними держали топор, острие которого было повернуто в их сторону, чтобы глазеющие толпы знали, какой вынесен приговор. Было начало седьмого, и начал падать снег.

Роберт Эссекс встретил смерть так же, как он относился ко всему: с воодушевлением. Наставляемый преподобным Эдби Эштоном, он очистил свою душу и написал полное признание на четырех страницах, обвиняя своего отчима, Кристофера Бланта, свою сестру, леди Рич, своего секретаря, мистера Каффа, и лордов Маунтджоя и Деверекса в качестве главных заговорщиков, подтолкнувших его к безрассудному поступку. Ему ни разу не пришла в голову мысль написать своей убитой горем матери или забытой жене. Он покончил с земными заботами и хотел одного: посвятить оставшиеся часы спасению своей души. Немного осталось в кающемся молодом человеке от самонадеянного, честолюбивого графа Эссекса, за исключением того, что он по-прежнему думал только о себе.

Валентина понимала, каким трудным было это время для Елизаветы. На столе королевы лежал смертный приговор Эссексу. Королеве было необходимо подписать его, но как же трудно ей было сделать это. Капитан Том Ли был арестован у дверей личной комнаты королевы при попытке осуществления безумного плана силой заставить Елизавету помиловать графа. За свою дерзость он поплатился головой. Валентина сомневалась, кончатся ли когда-нибудь заговоры.

Кузина королевы Леттис Коллиз, леди Блант, сумела заговорить с королевой, когда та утром после вынесения приговора шла в личную часовню. Леттис, бывшая когда-то bete noire[28]28
  Bete noire (фр.) – ненавистный человек, проклятие чьей-то жизни.


[Закрыть] королевы, сейчас распростерлась ниц перед кузиной, умоляя ее сохранить жизни сына и третьего мужа.

– Оставьте Робина охладить свой пыл в Тауэре, умоляю вас, но сохраните ему жизнь!

– Что? – в ответ спросила королева. – Вы с ума сошли, Леттис? Или вы хотите, чтобы эта змея, которую вы породили, получила еще одну возможность уничтожить меня? Разве не он сам признался, что Англия слишком мала, чтобы мы существовали там вместе? Оставьте меня в покое! Сколько раз доставлял мне неприятности ваш неблагодарный отпрыск!

– Но как насчет Кристофера, Бесс? Он не может повредить вам. Он же был просто сторонником, а не зачинщиком. Я никогда не была такой счастливой, с тех пор как стала его женой. Умоляю вас, не отнимайте его у меня тоже! – Слезы струились по ее лицу, оставляя грязные следы на щеках.

Она тоже стареет, думала королева с долей удовлетворения, а потом влепила Леттис пощечину.

– Как вы осмеливаетесь выпрашивать жизнь лорда Бланта таким способом, волчица? Итак, вы были счастливее с ним, чем с кем-нибудь другим, не так ли? Как насчет Дадли? Как насчет моего Роберта, которого вы хитростью увели от меня? Не сомневаюсь, что вы научитесь жить с вашим горем и переживете его, Леттис, так же, как и я пережила свое горе. Нет, я не помилую ни вашего предателя-мужа, ни вашего вероломного отпрыска! Убирайтесь с моих глаз, кузина! Я не желаю впредь видеть вас. Я разрешаю вам остаться в Лондоне до приведения приговоров в исполнение. После этого вам запрещается появляться и в Лондоне, и при дворе. – И королева быстро прошла в часовню мимо рыдающей, стоящей на коленях женщины.

Был канун Великого поста, но, вследствие предпринятого мятежа и предстоящих казней, обычный праздник, предшествующий Великому посту, был отменен. В конце дня после представления в честь масленой недели королева вернулась в личный кабинет, прошла прямо к столу и подписала приговор. Она без слов вручила его Роберту Сесилу. Потом удалилась в спальню, не желая видеть никого, кроме леди Бэрроуз.

– Если бы он попросил, я, может быть, и помиловала бы его, – сокрушенно шепнула она Валентине.

– Отказавшись просить помилования, – сказала Валентина, – он оказал вам услугу, дорогая мадам. Вы бы не смогли смягчить наказание. Вы знаете, что это так, и это понимает и граф Эссекс.

– Я любила его, – грустно призналась королева.

– А этот последний поступок графа доказывает его любовь к вам, дорогая мадам. Вы не могли помиловать его, поэтому он помиловал вас, удержавшись от такой просьбы.

– Это все честолюбие, вы же понимаете это, – заметила Елизавета Тюдор.

– Честолюбие и любовь – это две противоположности, дорогая мадам. Граф ничего не мог с собой поделать. Его несло. Он позволил честолюбию захлестнуть свою любовь, и это было его падением, – ответила Валентина. – Вы не можете винить себя, потому что вы дали графу все, что могли дать.

Королева глубоко вздохнула, села в кресло около окна и смотрела на реку. В начале вечера она задремала в этом кресле.

Когда она проснулась, Валентина уговорила ее поесть немного супа и поджаренного сыра. Затем королева прошла в гостиную и долго за полночь играла в карты с дамами. Потом пошла спать.

Ее кровать была замечательным причудливым сооружением, которое очаровало Валентину. Она была украшена резными позолоченными изображениями животных и раскрашенными в разные цвета плюмажами из страусовых перьев с золотыми блестками и завешена королевским пурпурным бархатом.

Королева проспала три часа. Проснувшись, она оделась и в сопровождении придворных дам и фрейлин прошла в часовню, чтобы причаститься. Вернувшись в апартаменты, она выпила кубок глинтвейна и нарушила пост яйцами, сваренными в сливках и марсале. Потом поиграла на спинете, величественная женщина, одетая в белый с золотом атлас, с жемчугами и рубинами на шее, в ушах и на прекрасных, изящных руках, которые извлекали из спинета такие утонченные звуки. Когда она играла, ее ярко-рыжий парик, красиво украшенный жемчужинами и золотом, весело подрагивал. Незнакомец мог бы посчитать ее холодной и равнодушной, но те, кто любил и понимал ее, знали, что это не так.

Сэр Роберт Сесил предложил приглушить пушку Тауэра, чтобы королева не услышала ее, так и было сделано. Утром, в начале десятого, ей было сообщено, что граф Эссекс заплатил за свою измену. Елизавета перестала играть на спинете, чтобы выслушать сообщение. В комнате воцарилась неестественная тишина, а потом королева заиграла снова, как будто ничего необычного не произошло… Ее скорбь была велика, но она была королевой Англии и не могла допустить, чтобы люди видели эту скорбь. Печаль будет невыносимой, но ей предстоит пережить ее одной.

Когда эта история дошла через несколько дней до Парижа, французский король Генрих IV страстно воскликнул:

– Она единственный настоящий монарх! Она единственная, кто знает, как нужно править!

Вся Европа уважала Елизавету Тюдор за мужество, проявленное в этом деле.

Никто из фрейлин не удивился, когда и лорд Бурк, и граф Кемп пришли навестить Валентину после завершения этих событий. Она не хотела принимать их, но фрейлины громко запротестовали.

– Эта зима была такой мрачной, – пожаловалась обычно довольная Маргарет Дадли, – а сейчас наступил Великий пост и нельзя посещать представления или ходить в Беар-Гарден. Пожалуйста, леди Бэрроуз! Пожалуйста, позвольте джентльменам остаться и по крайней мере поиграть в карты.

– Очень хорошо, но ведите себя потише. Никакого шума и крика, потому что королева хотя и отрицает это, глубоко скорбит о графе Эссексе.

– Если я не могу встретиться с вами наедине, божественная, тогда я согласен делить вас с такой приятной и очаровательной компанией, – сказал Том Эшберн.

Фрейлины захихикали, и Гонория де Бун сказала весьма кокетливо:

– Жаль, что мы не можем танцевать в комнате фрейлин по вечерам, как делали раньше.

– Танцев не будет, Гонория, – твердо сказала Валентина.

– Не правда ли, она очень строга, миледи? – заметил граф.

– О нет, милорд! – серьезно возразила Бесс Стенли. – Леди Бэрроуз самая добрая дама. Мы никогда не были так довольны, с тех пор как появилась она.

– Ах, – вздохнул граф, – вам всем повезло, потому что ко мне леди Бэрроуз совсем не добра.

– Том, ведите себя прилично, – Валентина рассмеялась неожиданно для самой себя.

– Я не могу сказать, как мне радостно слышать, что Вал не поощряет ваши жалкие попытки соблазнить ее, – сказал лорд Бурк.

– Я не поощряю его, но и не расхолаживаю, как я делаю это и с вами, милорд, – едко ответила Валентина.

– Есть ли что-нибудь более острое, чем женский язык? – осведомился Том Эшберн.

– Ничего нет, честное слово! – согласился лорд Бурк, и фрейлины снова захихикали.

– Мы будем играть в карты, джентльмены, или нет?

– Ты так волнуешься, оттого что боишься опять проиграть мне? – поддел ее Патрик. – Не можешь дождаться, когда начнется игра?

– Ха, сэр! Насколько я помню, когда мы в прошлый раз играли в карты, вы проиграли мне, – возразила Валентина.

– А ты никогда не давала мне возможности отыграться, насколько я помню, – сказал он.

– На карту была поставлена моя честь, потому что вы обвинили меня в том, что я плохо играю, еще до того, как мы начали играть, – снова возразила Валентина.

– Твоей чести ничего не грозит, когда дело касается меня, мадам, – ответил он, и она покраснела, удивив и заинтересовав этим фрейлин.

– Зато я, – вступил в разговор граф, – ужасный игрок. Мне будут нужны советы леди Бэрроуз. Прошу вас, Валентина, сядьте рядом со мной, чтобы вы могли научить меня, что я должен делать.

Валентина снова почувствовала, как краснеют ее щеки, потому что для нее слова графа имели совершенно иной смысл, чем для фрейлин.

– Пусть госпожа Стенли поможет вам, милорд. Она отлично играет, – решила Валентина. Она не попадется в хитрую ловушку Тома Эшберна.

Он улыбнулся и, послав ей воздушный поцелуй, признал свое временное поражение.

Прошла зима, и пришедшая на смену ей весна была наполнена более радужными надеждами, чем весны предыдущих лет. Королева приказала на некоторое время переехать в Гринвич, и двор переехал туда со всеми своими пожитками. Гринвич всегда был любимым местом Елизаветы, но в этом году, оглядываясь по сторонам, королева замечала только отсутствие тех лиц, которых она любила. Ее печаль по Эссексу была глубокой и неослабной.

– Принесите мне ручное зеркало! – приказала королева однажды днем своим женщинам, и наступила минута ошеломляющей тишины. В течение многих лет королева не рассматривала себя в зеркале, называя любование собой «спесью».

Леди Бэрроуз нашла тяжелое серебряное зеркало и передала его маленькой Бесс Стенли, самой младшей из фрейлин. Та застенчиво пересекла комнату и, сделав реверанс, вручила его королеве. Пока Елизавета впервые за много лет пристально смотрела на свое отражение, в комнате была тишина. Она спокойно возвратила зеркало девушке.

Глубоко вздохнув, она сказала:

– Как часто меня обижали льстецы, которые пользовались моим большим уважением и которые находили удовольствие, говоря совсем не те слова, которые соответствовали моей внешности.

Эссекс, Кристофер Блант, Чарльз Деверекс, сэр Гилли Меррик и Генри Кафф заплатили своими жизнями за участие в мятеже. Сейчас, в конце весны 1601 года, Елизавета положила конец кровопролитию. Граф Саутгемптон остался в Тауэре под угрозой казни, но было ясно, что королева хотя и не простит его, смертный приговор ему не подпишет. Все другие молодые дворяне, вовлеченные в потерпевший неудачу мятеж, были серьезно оштрафованы, оказавшись в долгах до конца своей жизни. Однако к отверженной вдове Эссекса королева отнеслась с участием, помогая ей деньгами до тех пор, пока та снова не вышла замуж.

Королева переехала в Ричмонд.

– Мы отпразднуем наступление весны в лесу в Луишем, – объявила она без воодушевления.

– Впервые я праздную первый день мая не дома, – сказала Валентина Тому Эшберну. – В нашей семье существует традиция. Мы всегда едем верхом на вершину самого высокого холма около Перрок-Ройяла, чтобы увидеть восход. Мне будет недоставать этого.

– Поедемте со мной, – сказал Том. – Я отвезу вас туда, где вы сможете увидеть восход майским утром.

– Где ваш дом? – спросила Валентина, неожиданно поняв, что она ничего не знает об этом красивом человеке, кроме того, что он так настойчив в своих попытках увлечь ее.

– Мой дом в Варвикшире, к юго-западу от реки Эйвон, на границе с Вустерширом. Поместье маленькое, но богатое. Моя семья живет там со времен Генриха II. Дом называется Свэн-Корт, потому что перед домом озеро, которое всегда было местом обитания большой стаи лебедей, и белых, и черных. Это счастливый дом, Валентина, и вы будете его замечательным украшением.

Она проигнорировала его преувеличенный комплимент и спросила:

– У вас есть братья и сестры, милорд?

Он улыбнулся, понимая ее лучше, чем она считала. Она была совершенно серьезна, когда сказала ему, что ее нельзя торопить со вторым браком, и он уважал ее честность. Слишком многие женщины жеманничали, говоря одно, подразумевая другое.

– У меня есть младший брат Роберт, священник, и три младших сестры, все замужем. Мой отец умер, когда я был в Кадисе с Эссексом. Моя мать жива. Первого апреля мне исполнилось тридцать три года, и все мои зубы и движущиеся части тела в порядке, мадам. Но о вас я ничего не знаю, кроме того, что вы необыкновенно красивы.

Она рассмеялась.

– Мне исполнился двадцать один год двадцать первого марта. Вам известно, что я вдова. Мой муж не оставил наследников, кроме меня. У меня три брата и три сестры, все моложе меня. Я родилась и воспитывалась в Вустершире. Боюсь, милорд, что я вовсе не интересная женщина.

Они гуляли по саду в Ричмонде, и он увлек ее с главной аллеи в беседку, увитую зеленью.

– Я нахожу вас необыкновенно интересной, мадам, по-настоящему очаровательной. Вы рассказываете мне о себе, тем не менее вы ничего не сказали. – Он заключил ее в объятия и смотрел на нее. – Разве ваше сердце не бьется сильнее, когда вы со мной? Мое колотится, когда я стою рядом с вами, Валентина. Если бы вы знали, как мне хочется любить вас, божественная! Целовать ваш сладкий рот, такой соблазнительный! – Он легко коснулся ее рта своими губами.

Валентина почувствовала, как забилось ее сердце от прикосновения его губ. Ей было откровенно любопытно узнать, что она будет чувствовать, если позволит ему пойти дальше, но она знала, что не готова в этот раз к такого рода играм. Она даже не была уверена, знает ли она, как играть в них. Ей хотелось, чтобы он целовал ее, возможно, даже трогал ее, так, как он делал это раньше, но она не была уверена, следует ли заходить дальше.

Лучше прикрыться трауром до тех пор, пока она не поймет, что делать. Но кто мог подсказать ей?

– Милорд, хватит, – холодно сказала она. – Пока я в трауре, не пристало так вести себя по отношению ко мне.

– Вы очень любили его, божественная? – спросил он.

– Любила ли я его или нет, совершенно не имеет отношения к делу, Том. Эдвард Бэрроуз был моим мужем. Он заслуживает уважения, и я отдам ему должное в полной мере.

– Что вы за женщина, – восхищенно сказал он. – Я понимаю и действительно стараюсь вести себя как подобает, когда я рядом с вами, божественная, но это трудновато.

– Думаю, что вы пытаетесь льстить мне, Том Эшберн, но, помоги мне Бог, в вас столько обаяния, что я не могу противиться ему.

– Значит, вы поедете на праздник весны со мной? – настаивал он.

– Я отправлюсь на праздник весны с королевой, а вы, конечно, вольны к нам присоединиться.

– Вы упрямая женщина, – проворчал он.

Валентина засмеялась.

– А вы, сэр, я полагаю, слишком привыкли, чтобы все было по-вашему. Но, честное слово, делать по-вашему я не буду.

– Сегодня, пожалуй, – поддразнил он, – но впереди у нас много времени, божественная, и я намерен использовать его наилучшим образом!