Текст книги "Волчья тропа"

Трудный вопрос

ПОТОМ ДО МЕНЯ донесся испуганный голос – задыхающийся, исполненный паники, возносящий молитвы богам. Пенелопа стояла у подножия холма и двумя руками сжимала нож. На полпути к вершине в отблесках пламени блестели желтые глаза.

– Пенелопа, – прошептала я, и рычание стало громче.

Она резко обернулась.

– Элка, не выходи, тут что-то в папоротниках.

– Знаю, – ответила я. – Это волк.

За спиной у зверя хрустнула ветка. Что-то подсказало, что это не мой Волк.

Я встала рядом с Пенелопой.

– Дай сюда нож.

От страха люди глупеют, и Пенелопа тоже вела себя как дура. Я накрыла ее ладони своими и отобрала нож.

– Возвращайся к костру. Быстро. Где один волк, там и стая, а после бури они на взводе.

Пенелопу трясло.

– Я не могла уснуть. Услышала шаги и попыталась тебя разбудить, – тарахтела она. – Я хотела их напугать.

– Вернись к костру, – велела я и потащила ее назад, в пещеру. Я не отводила взгляда от желтых глаз, но они не приближались и не двигались. Рычание умолкло.

Когда мы были в безопасности под защитой костра, я прижала эту идиотку к стене и приставила нож к горлу. В свете пламени ее глаза казались стеклянными.

– Никогда не трогай мой нож. И не ходи охотиться на волков в темноте.

Они испуганно кивнула и вздрогнула, оттого что камни впились ей в спину.

Я смотрела ей прямо в глаза, хотела, чтобы она все поняла. Это не игра. В темноте ты можешь умереть.

Потом я отпустила ее и присела у огня, чтобы подкинуть дров.

– Прости, – покорно прошептала Пенелопа, сев рядом со мной.

– Черт возьми! – Я даже не пыталась скрыть злость. – Ты что, совсем ничего не понимаешь?

Она смотрела на пламя, словно ребенок, которого шлепнули по рукам.

– Вокруг волки, медведи, росомахи и куча змей. Черт, да тебя порвут на куски быстрее, чем ты обоссышься!

Хотелось схватить ее и потрясти. Вот бы я проснулась и обнаружила ее разделанной, как индейка на Рождество! Везде пятна крови, а чудесное белое платье торчит из пасти волка. Я слишком много крови видела. Помнила, как кровь Кабана выплеснулась мне на грудь. Как она текла по спине от ножа преподобного; чувствовала и его горячую кровь на своей спине. Ощущала черную демонскую кровь на своих руках. Я закрыла глаза и вспомнила ноги того мужчины, а потом и лицо. Я его знала. Теперь, вдалеке от отравленного озера, картина прояснилась. Там, в подвале, был Крегар. И возле озера тоже. Он был моим демоном, а я – его ангелом, и он ждал, пока я паду.

– Элка, – воскликнула Пенелопа. – Что с тобой?

Грудь сжалась, я не могла дышать. Я широко открывала рот, стараясь заглотнуть хоть немного воздуха. Руки демона на моей шее, руки Крегара, покрытые кровью… Они сжимались. В глазах потемнело, во рту возник запах железа. Языки пламени уплывали, словно пятна масла по воде. Я падала в черный океан. Океан дурной крови.

Пенелопа изо всех сил хлестнула меня по щеке.

От шока легкие открылись, и в грудь хлынул воздух.

– Элка, – повторила она, и я вцепилась в ее голос, словно в брошенную веревку. – Давай, дыши.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Я потихоньку выползала из тьмы. Океан пропал, и вернулось пламя.

– У тебя была паническая атака, – невозмутимо сказала Пенелопа. Я жадно глотала воздух, словно он мог закончиться.

– С чего ты взяла?

Она открыла фляжку и протянула мне.

– Папа был врачом.

Слово «папа» она произнесла так спокойно, словно говорила о хлебе или о расческе. Вообще никаких чувств. Если он был доктором, значит, знал, что озеро отравлено. Почему же тогда он пил воду?.. Не было в ее истории ни капельки смысла.

Я осторожно покосилась на Пенелопу. Слишком много она знает, я прям нервничать начала. С чего бы это? Ум и лживые речи Колби посадили меня в тот ящик. Зато знания и сообразительность Пенелопы вылечили меня и помогли выбраться из Эллери. На что еще она способна? Мне вдруг стало страшно. Я могла сразиться с медведем и выйти один на один против волка или пумы, однако в мире людей я одинокая хромая овца.

– Пенелопа… можешь сделать для меня кое-что? Типа «ты спасаешь меня, я спасаю тебя».

– Чего ты хочешь? – спросила она, даже не пытаясь скрыть подозрительности.

Я покраснела и занервничала. Черт, почему я бабку не слушалась? Я перевела взгляд на огонь, чтобы не увидеть в глазах Пенелопы жалости или чего похуже. Вдруг она рассмеется. Набрала воздуху в грудь, уговаривая себя, что стыдиться нечего. А если она рассмеется, оставлю ее в лесу, на прокорм волкам.

– Научишь меня читать?

– Пообещай, – нервно сказала Пенелопа, – что ты не убьешь меня, если что-то пойдет не так.

Я нахмурилась.

– Что-то может пойти не так, только если ты будешь учить меня не тому, что надо.

Солнце встало, мы уже полчаса шли по лесу. Я заметила волчьи следы у костра, но ей ничего не сказала – вдруг опять паниковать начнет. Вокруг бродили три, может, четыре зверя. Разведчики.

– Я буду учить тебя тому, что надо, – сказала Пенелопа, и я почувствовала раздражение в ее голосе.

Наверное, ученые люди не любят, когда невежды сомневаются в их уме. Мне тоже не понравится, если она начнет меня учить разделывать зайца. Одни знают одно, другие – другое, однако всем нам порой приходится учиться. Я выучу то, что она знает с детства, и поделюсь с ней умениями девчонки, выросшей в лесу: покажу, как ловить и потрошить животных.

– Халвестон между тех гор. – Сквозь деревья виднелись горные пики. Они все еще были покрыты снегом, и я знала, что мы приближаемся к вершине мира. В долине Муссы в это время года снега днем с огнем не сыщешь. – Никогда таких высоких не видела. Рядом с ними скалы Риджуэя все равно что комары.

– Ты из Риджуэя идешь? – спросила Пенелопа.

– И что с того?

– Так это пять… почти шесть сотен миль. – Она взглянула на меня, потом на мои ботинки. – Ты что, всю дорогу пешком шла?

– Нет, – сказала я, очищая подошву о корень. – Немного в ящике проехала.

Что такое мили, много это или мало? Но я шла несколько месяцев, а я не из медлительных.

В воздухе пахло весной, и меня вдруг словно обухом по голове ударило – я оставила свой дом и Охотника прошлый летом. Меньше года отделяли меня от той жизни. Всего несколько месяцев назад преподобный порезал мне спину, а Крегар прошептал в ухо: «Подумай, почему я тебя не убил». Прошла зима, а я нисколечко не приблизилась к ответу.

– Так ты меня будешь грамоте учить или расспрашивать о том, сколько я прошла? – Щеки пылали, и мне хотелось поскорее отряхнуть с себя мысли о прошлом.

– Да какой уж тут алфавит, когда кушать хочется, – заныла Пенелопа.

Как-то я упустила из виду, что городские не могут долго обходиться без еды. Видать, привыкли кушать каждый день и думают, что небо им на голову упадет, если они пару часов поголодают. У Пенелопы вообще жира не было, никаких запасов, чтобы продержаться без еды. Уж если так приходится платить за красоту и внимание мужчин, лучше я буду живой уродиной, чем мертвой красавицей.

– Хорошо. Значит, так: ты учишь меня, я учу тебя. Черт, я не буду приносить тебе еду и кормить, как маленького беспомощного ребенка!

Я вытащила несколько силков из рюкзака, который заставила ее нести – а что, у меня ребра поломаны, – и показала, как найти заячьи следы и поставить ловушку. А потом наблюдала, как она затягивает петлю, подвешивает ее на высоте трех пальцев от земли и делает из веточек и кустарника небольшой тоннель, чтобы дичь прямо в силки привести.

– Неплохо, – похвалила я, когда она последнюю ловушку поставила. – Вот только учить тебя огонь разводить у меня уже терпения не хватит. Не хочу замерзнуть, пока ты тренируешься. Нам понадобятся дрова.

Пенелопа ринулась искать ветки для костра, прям как дрессированный щенок. Я к тому времени уже добыла огонь, и она смотрела на меня, как на фокусника из бродячего цирка, который голубей из рукава достает.

– Ты так много знаешь…

– Огонь развести легче легкого. Большого ума не надо.

– А у нас в доме был электрический обогреватель.

– Наверное, опасная штука.

– Да. У нас был камин, но мы им не пользовались. Из-за маминых больных легких. – Она вздохнула. – Знаешь, есть что-то такое в живом огне…

Тут я с ней согласилась. Даже в середине дня, когда сквозь зеленые весенние листочки сияло солнце, и бояться вроде как было нечего, рядом с огнем я чувствовал себя в безопасности. Маленькая частичка дома среди дикого леса.

– Ты столько всего умеешь делать, а я про такое только в книжках читала. Меня папа медицине учил, а мама – играть на фортепиано и пятистопному ямбу.

– Ямбу? Какая от него польза?

Пенелопа рассмеялась и кинула в костер несколько веточек. Огонь тут же сожрал их, словно конфеты.

– Никакой. Я могу объяснить тебе, почему горит огонь – описать химическую реакцию. Могу рассказать стихотворение о языках пламени, которые танцуют в глазах любимого, но теплее от этого не станет.

– И кролик не сготовится, – кивнула я. Если честно, я даже немного жалела ее. Бедняга оказалась в моем мире. – Я точно так же себя чувствую, когда приходится с людьми и их бумагами дело иметь.

Пенелопа взглянула мне в глаза, грустно улыбнулась и подняла толстую ветку. Она нарисовала две линии и еще одну между ними.

– Буква А, – сказала она.

Другая буква была похожа на внушительный бюст Мод из Генезиса, лежащий на боку.

– В.

Еще одна – на половинку луны. Где-то в глубинах памяти шевельнулось воспоминание о бабке с ее доской.

– С.

Пенелопа рисовала, пока не добралась аж до последней буквы алфавита.

Потом начала сначала и заставила меня повторять их по памяти. Сразу все и не упомнишь! Да этих чертовых загогулин там больше сотни! Как люди ухитряются их не забывать, да еще и слова складывать? А уж этих слов столько, что вообще не сосчитаешь. Неужели в голове такое уместится?..

Шесть раз я повторила написанные на земле буквы и решила, что с меня хватит. Горячая кровь прилила к щекам. Пенелопа все твердила, что мне нужно сосредоточиться, что я невнимательно ее слушаю. Давай, повтори еще раз, и еще раз… Я ей что, чертов пересмешник?

Я вытащила нож и всадила его в землю, прям посредине буквы О.

Пенелопа заткнулась.

Я встала и пошла проверять силки. Конечно, я вела себя не очень вежливо, но ведь я такая и есть. Я пообещала ее не убивать, но насчет того, что я не буду злиться, мы не договаривались. И я не обещала, что не заеду ей в челюсть ботинком, если она меня разозлит. А я уже начала закипать. В общем, чем дальше я буду от нее, тем лучше.

Первая ловушка оказалась пустой и нетронутой. Никто не пробегал этой тропкой. Я сняла ее и засунула в карман. Во второй я обнаружила только кроличью лапу, которая застряла в петле. Какой-то зверь – росомаха, наверное, первым добрался до моего обеда. Я выругалась, но не разозлилась. Я бы и сама так поступила.

Сквозь деревья я видела Пенелопу. Она сидела на пне, оставшемся с тех времен, когда в этих местах заготавливали лес. Пни здесь были везде, а из земли перли новые деревья, чтобы заполнить прорехи. Оттого этот лес был зеленее, чем другие. Вокруг полно всяких кустов, высоких и низких. Наверное, тут и морошка есть, правда, для нее сейчас не время. Бабка меня часто гоняла ягоды для пирога собирать. Хотя как по мне, не стоил он того, чтобы столько горбатиться. Я никогда сладости не любила – моему брюху мясо подавай.

Пенелопа вглядывалась в чащу, почесывая ногу, которую в речке поранила. «А ну-ка перестань!» – подумала я. Еще чего не хватало – грязными ногтями кожу царапать. Она сидела в луче света, вся в белом, сияющая как ангел. Только я почему-то видела не человека, а ужин – красиво разукрашеный рождественский ужин на освещенном столе. Я подкрадывалась к ней, прячась за деревьями, словно выслеживая оленя.

Потом я услышала, как кто-то сучит лапами в кустарнике, – мелкий зверек прощался с жизнью. И Пенелопа, сидящая на пне, вновь выглядела как Пенелопа, а не как ужин. Какая-то часть моего мозга – наверное, задняя, которая подсказывает, что ты голодна, – окончательно запуталась и посылала мне неверные сигналы. Я никогда не была в лесу с кем-то, кто слабее меня. Я никогда не была вожаком. А сейчас пришлось. Вожаки всегда получают то, чего хотят, вот только мой мозг понятия не имел, чего я хочу.

В одной из ловушек я обнаружила кролика – петля затянулась вокруг его шеи.

Он затих. Знал, что его ждет.

Так странно забирать чужую жизнь. До встречи с Кабаном я бы даже думать не стала – взяла бы кролика за лапу и прекратила его страдания. Теперь-то я видела, что зверек ничем не заслужил такой участи. Кабан заслужил, даже не сомневайтесь, а кролик мне ничего плохого не сделал, просто оказался не в то время не в том месте. Я стала его кабаном. Хотела забрать у него то, что он не хотел отдавать.

Желудок заворчал. Я вытащила нож. Я вожак стаи, и я должна кормить… Вот только… я не могла.

Я всегда жила по своим правилам – они помогали мне отличать добро от зла. Но теперь я совсем запуталась. Если я убью бедного зверька, то стану такой, как Кабан? Как Крегар?

Похоже, кролик понял суть моих размышлений и начал дергаться. Силки затянулись.

Кабан не должен был нападать на меня – его заставили грязная похоть и тупая голова. Во мне не было похоти, и тупой я тоже не была. Я просто хотела есть, а кролик это еда… И все равно я не могла отрезать ему голову.

Я сама себя не узнавала. Это всего лишь кролик! Да я сотни их убила. Тушила их, коптила, тушенку делала, жарила с луком и картошкой. Во что я превратилась, если не могу его выпотрошить? Упитанный кролик, хороший ужин для нас двоих получится… Мысли перепутались, и я никак не могла их расплести.

– Ты поймала кролика! – Пенелопа стояла у меня за спиной. Я чуть из штанов не выпрыгнула – не слышала, как она подошла. Распустила нюни: бедный кролик, он ни в чем не виноват… Вот дура! А если бы не Пенелопа, а медведь подкрался? Прекрати жалеть себя! Пора заканчивать думать о Кабане, здесь не место.

Я взяла кролика за ногу, вытащила из силков и сломала ему шею.

– Сумеешь освежевать?

Пенелопа улыбнулась и взяла мертвого кролика, даже глазом не моргнув. Вторую руку протянула за ножом.

– Принеси немного дров, – попросила она. Вроде как добродушно, чтобы я не подумала, что она мне приказывает, и в то же время достаточно твердо, чтобы я поняла – это и в самом деле приказ.

Пенелопа еще возилась с кроликом, когда я вернулась с кучей больших веток, сломанных бурей. Я подкинула их в костер, а потом стала наблюдать за ней. Пенелопа обращалась со зверьком так осторожно и ласково, как будто это плюшевый медвежонок, и она боится его порезать. Осторожно подцепляла шкурку, вместо того чтобы просто стянуть ее. Подрезала ее на лапках, вместо того, чтобы их отрубить.

– Хватит! – сказала я. – Это наш ужин, а не ребенок, которого ты сиськой кормишь. Мы обе с голоду помираем.

– Ты сама попросила его освежевать, – сказала она. – А я и раньше кроликов потрошила. Знаю, что делаю.

Я рассмеялась.

– Да ни черта ты не знаешь. Он протухнет, пока ты с него шкуру снимешь.

– Тогда покажи, – сказала она, протягивая мне кролика и нож.

Я взяла их, и в этот раз меня совесть не мучила.

– Сначала надо его выпотрошить. – Я воткнула нож кролику в брюшко. Горячие, исходящие паром кишки пузырились, как жаркое на плите. – Вот почки, печень и сердце, – сказала я, вытягивая их одной пригоршней.

Пенелопа внимательно смотрела, а я видела себя. Мне было восемь лет, когда охотник впервые принес домой оленя.

– Потом отрезаешь задние лапы. – Я положила кролика на пень, сломала лапы и отрезала их.

Охотник погладил блестящую темно-коричневую шкуру и сказал:

– Девочка, олени – благородные животные, и с ними нужно обращаться уважительно.

Потом он вспорол живот зверю, лежащему на крыльце хижины. Звук был такой странный – вроде разрешаешь пластиковую бутылку.

– Засунь большие пальцы под шкуру – края брюшка ты все равно есть не будешь, и отдирай уверенно и быстро.

Охотник взял ведро и закинул туда потроха. Кровь он уже выпустил. Он всегда говорил, что животное нужно хорошенько обескровить. А еще – оно должно быть спокойным, когда ты его убиваешь. Страх портит мясо.

Пенелопа ахнула и кивнула, пристально глядя на кролика. Видать, запоминала мои слова.

– Когда сдерешь шкуру со спины и увидишь просвет между шкурой и мясом, – отрезай голову.

Я вывернула шею и отделила ее, сделав глубокий надрез. Пенелопа выдохнула.

Охотник связал задние ноги оленя и подвесил его на крюк.

– Одной рукой берешься за шкуру, другой придерживаешь тело – и тянешь в разные стороны.

Звук был такой, словно мерную ленту из рулона вытягивают. Сразу обнажились задние лапы, а потом и передние, розовые и сияющие, словно выскользнули из упрямых чулок.

Охотник велел мне внимательно следить, как он ножом для разделки рыбы оленя свежует. Маленький нож – маленькие порезы, чтобы мясо не испортить. Нам его на несколько месяцев хватит, так что нужно отнестись к нему с уважением, сказал Охотник. А потом начал стягивать шкуру.

Я отдала освежеванную тушку Пенелопе.

– Поняла? – спросила я, и она кивнула, крутя кролика в руках. – В следующий раз побыстрее шевелись.

Охотник снял шкуру почти до шеи. Самое сложное место. Он осторожно поднес нож к подбородку, сделал разрез вдоль челюсти и велел мне подержать голову. Я вцепилась в нее маленькими детскими пальцами, которые утонули в блестящей бурой шерсти.

Спину начало покалывать.

– Принеси ореховую ветку, – резко сказала я. Мне захотелось остаться одной. – Прочную и зеленую. Толщиной в палец.

Пенелопа молча встала и ушла. А я чувствовала, как пальцы оплетает оленья шерсть.

В воспоминаниях нет ничего хорошего. Они рассказывают нам о счастливых мгновениях, которые остались в прошлом и уже не вернутся, а заодно и обо всем том дерьме в промежутке. Охотник однажды сказал, что если происходит что-то плохое, мозги нас защищают – прячут ужасы, оставляя лишь пустоту и черные пятна. Видать, и со мной такое случилось. Мой мозг запер плохие воспоминания за семью замками. Чертов трус! Я его не просила, какое он имел право? Ничего, скоро я все вспомню. Уже начинаю вспоминать. Теперь я далеко от Крегара, и рядом со мной Пенелопа. Однажды двери в мозгу откроются, и воспоминания вернутся. Они собьют меня с ног, словно буря, катящаяся с гор. И все изменится.

Я говорю: «Надо резать», а она такая: «Даже и не думай!»

ПЕНЕОПА ПОДЖАРИЛА КРОЛИКА на вишневых ветках, да еще и диким чесноком приправила. Такой вкуснятины с этой стороны Муссы я еще не ела.

Мы просидели на поляне почти целый день. После еды и отдыха ребра немного отпустило, и я поставила силки, чтобы обеспечить завтрак. Я не заметила, когда Пенелопа начала прихрамывать. Она сказала, что натерла ногу мокрыми туфлями, и порез тут ни при чем. Я ей поверила, ведь она у нас в медицине разбирается.

Остаток дня мы друг с другом почти не разговаривали. Я была не в настроении. Слова Крегара кипели в мозгу, как отравленный чили преподобного: «Подумай, почему я тебя не убил». Это сказал Крегар, а не Охотник. Наверное, он понял, что я не выдала его Лайон, потому решил не убивать. Но почему он тогда идет за мной по пятам? Я чувствовала, что он где-то неподалеку, прячется вон за той горой или за этим деревом. Если он придет – я буду готова. Когда я ставила и снимала ловушки – я тренировалась.

Я вырезала круг на коре, приблизительно на уровне головы Крегара. Потом взяла нож за рукоять и швырнула в мишень. Нож отскочил и упал на землю. Потом еще, и еще, и так много раз.

– Плохая балансировка, – крикнула Пенелопа от костра.

Я нахмурилась.

– Да что ты об этом знаешь!

Она подошла ко мне.

– Рукоять слишком тяжелая для лезвия.

Я напряглась, словно Пенелопа сказала какую-то гадость о моем первенце.

– Рукоять отличная. Ни черта ты в ножах не понимаешь!

– А ты ни черта не понимаешь в физике, – ответила она.

Я открыла рот, чтобы огрызнуться, вот только я и правда не знала, что оно вообще такое.

– Ты же этот нож не для метания делала?

Я покачала головой.

Пенелопа вытянула палец и положила на него клинок, придерживая за рукоятку. Потом отпустила руку, и он упал на землю.

– Ну и что с того?

Она подняла нож.

– Рукоять слишком тяжелая. Он не сбалансирован.

А я, кровь из носу, должна научиться бросать его и попадать в мишень.

– И что теперь делать?

Пенелопа показала на шишки на оленьем роге.

– Нужно их спилить.

– Легко сказать. Они же прочные, как железо, – заявила я, забирая у Пенелопы нож и грустно глядя на него.

– Как хочешь. Но этим ножом ты в мишень никогда не попадешь. Придется что-то менять.

Менять! Терпеть не могу это слово. Бабка попыталась меня изменить, когда увидела, как я кролика потрошу. Один мужик из Риджуэя тоже заявил, что если я не изменюсь, то замуж никогда не выйду. Не пытался меня менять только Крегар – думал, что я такая же, как он.

– Не сейчас, – промурлыкала я, баюкая клинок в руках. Мой нож – моя жизнь. – Успеется.

Мы провели ночь под деревом. Его ветви почти касались земли, так что получилось что-то вроде пещерки. Из-за Пенелопы я глаз не сомкнула. Она крутилась и бормотала во сне. В общем, мы обе не выспались и встали уже уставшие. Если я не посплю, меня лучше не трогать, и Пенелопа тоже оказалась не сахар.

Мы цапались весь день, как парочка росомах из-за белки. Шагали с рассвета до самого заката, а прошли разве что миль двадцать. Пенелопа всю дорогу ныла: ноги болят, я устала, я есть хочу, мне холодно. Жалобы, жалобы, жалобы. Она хромала еще сильнее, чем вчера. Скорее всего, прикидывается. От мозоли такого не бывает.

От веса рюкзака снова разболелись ребра, но когда я пыталась отдать его Пенелопе, она начинала ныть, так что я плюнула и уже не спорила.

– Если не заткнешься, – рявкнула я, когда мы подошли к каменистому склону, – я тебя прям здесь брошу.

Мы приблизились к подножию гор, дороги теперь будут крутыми и скалистыми. Не хотелось слушать ее нытье.

– Мне нужно отдохнуть, – заявила она. – Ужасно хочется пить.

Я не остановилась, просто отцепила фляжку от рюкзака и швырнула на землю. Пусть поднимает. И так почти все выхлебала.

До Халвестона оставалось дня три пути, и у меня ее стоны уже в печенках сидели. Я вообще в тот день о жутких вещах думала. Прикидывала, как бы оставить ее среди ночи. Или найти овраг и устроить несчастный случай. Или насыпать ей в воду болиголова. Да что угодно, лишь бы она заткнулась.

На следующий день мое желание исполнилось. Пенелопа и слова не сказала. Она, спотыкаясь, брела за мной, бледная и вспотевшая от усилий, и не проронила ни единой жалобы. За все утро только раз рот открыла – попросила меня немножко отдохнуть в теньке. Когда мы присели, я поняла, что с ней что-то не в порядке. Она дышала так, словно кто-то изнутри бил ее в грудь – прерывисто и неглубоко. Сидела, прислонившись к дереву, а руки лежали на земле. Муравей пополз по ее пальцу, а она даже не пошевелилась, чтобы его сбросить. Он продолжил свой путь вверх по запястью, потом по руке. Кусачий красный муравей. Уж если цапнет – чесаться будет жутко. Он до самой шеи добрался, когда я его скинула.

– Пенелопа, – позвала я, щелкая пальцами у нее перед носом.

– А… Мы что, уже идем?

– Ты никуда не идешь.

Она попыталась встать, но не смогла – сил не хватило.

Когда я увидела повязку на ноге и кожу вокруг нее, у меня челюсть отвисла. Бинты пропитались чем-то желтым, а кожа покраснела. Вокруг раны расползались воспаленные вены.

– Вот дерьмо! – шепотом выругалась я.

Я не могла размотать повязку – гной и кровь приклеили ее к коже.

– Господи, Пенелопа, – сказала я. – Какого черта ты молчала?

У нее из глаз брызнули слезы.

– Не хотела тебя задерживать.

Я намочила бинты и отодрала их. Увидела открытую рану, и мне чуть плохо не стало. Кожа по краям была белой, а вокруг красной. Из нее сочился зловонный желтый гной, а кровь по венам разносила яд дальше по ноге в кишки, грудь и голову.

– Заражение, – сказала Пенелопа.

– Вот уже нет! – рявкнула я в ответ. – Сиди здесь.

Я взяла флягу и нашла небольшой ручеек. Он стекал с гор, прямо из-под снега. Холодная и чистая талая вода. Когда я вернулась, то обнаружила, что Пенелопа тычет пальцем в рану. А еще докторская дочка!

Я оттолкнула ее руку и вылила ледяную воду прямо на рану. Пенелопа вцепилась мне в руку острыми, как орлиные когти, ногтями и взвыла, как баньши.

А потом я услышала шорох среди деревьев и вспомнила о волчьей стае. Пенелопа их сейчас в гости пригласила.

Я быстренько отыскала плоский камень и еще немного табака и тысячелистника. Добавила воды и растерла их в кашицу. Потом очистила порез, так тщательно, как только смогла, и наложила кашицу прямо на рану. Пенелопа вновь завопила, но я была наготове, зажала ей рот ладонью и заставила взглянуть мне в глаза.

– Мы здесь не одни, – тихо сказала я.

Ее слезы потекли по моей ладони, потом запястью. Я увидела, что она поняла, и отпустила ее.

Шорох становился все громче. Приближался.

Я оторвала полоску ткани от голубой рубашки, намочила ее и перевязала рану.

– Только попробуй почесать, я тебе пальцы оторву.

Пенелопа кивнула. Даже спорить не стала.

Потом она допила последнюю талую воду, сказав, что это снизит внутреннюю температуру.

Теперь мы шли вдвоем, и я обнимала ее за талию, чтобы перенести вес с больной ноги. Медленно, слишком медленно.

Интересно, волки еще идут за нами? Что бы они сделали, если кто-то из их стаи был ранен? Впрочем, я знала ответ. Они бы его бросили. Сила стаи в силе самого слабого, а Пенелопа сейчас просто мертвый груз. Законы природы – они не просто так. Ты должен делать правильный выбор, чтобы выжить. Нас окружали волки, поджидая, пока мы совсем ослабнем. Если Пенелопе не станет лучше, то до Халвестона мы не доберемся. И если я ее не брошу, то волки и меня сожрут.

Мы разбили лагерь, однако уснуть я так и не смогла. Сидела у костра, глядя, как Пенелопа потеет и дрожит. Кровь разносила отраву по всему телу. Что же мне делать? Какая-то часть моего мозга, дикая и примитивная, говорила, что я должна ее бросить – если ветка прогнила и готова упасть, то ее отрезают, а не ложатся под ней спать. Однако другая часть говорила, что я должна доставить Пенелопу в Халвестон. Но у меня ведь ребра сломаны, а весит она не так уж мало. Наверное, я смогу отрезать ей ногу, прежде чем заражение поднимется слишком высоко, однако кровь привлечет всякое зверье. Я сидела в темноте и сама с собой спорила. Звезды усеяли ночное небо, но мне сейчас было не до всяких красот. Три или четыре раза за ночь я вроде бы приходила к решению, а потом голова спрашивала: «Ты уверена?», и спор начинался снова.

И лишь увидев, как с другой стороны костра на меня таращится пара желтых глаз, я поняла, что надо делать.