Текст книги "О пользе волшебства. Смысл и значение волшебных сказок"

«Синдбад-мореход и Синдбад-носильщик»

ВООБРАЖЕНИЕ ПРОТИВ РЕАЛЬНОСТИ

Существует множество сказок, в которых различные грани личности проецируются на разных персонажей. Приведем в качестве примера сказку «Синдбад-мореход и Синдбад-носильщик», вошедшую в сборник «Тысяча и одна ночь»[48]48
  Анализируя сказку «Синдбад-мореход и Синдбад-носильщик», мы используем перевод, выполненный Бертоном.


[Закрыть]. Часто ее называют просто «Синдбад-мореход» и изредка – «Удивительные приключения Синдбада». Но содержание сказки свидетельствует: те, кто лишает ее подлинного названия, не понимают ее сути. Приведенные выше варианты акцентируют фантастическую составляющую содержания в ущерб его психологическому значению. Подлинное заглавие недвусмысленно подразумевает, что рассказ ведется о противоположных гранях личности одного и того же человека: той, что побуждает его стремиться в далекий мир приключений и воображения, и той, что связывает его с обыденностью, с практической стороной жизни. Речь идет об «оно» и «я», о воплощении принципов реальности и удовольствия.

Сказка начинается с того, что Синдбад, бедный носильщик, садится отдохнуть у ворот прекрасной усадьбы. Обдумывая свое положение, он замечает: «Владелец этого дома живет в крайнем благополучии, и наслаждается он тонкими запахами, сладкими кушаньями и роскошными напитками всевозможных видов… а другие, как я, [живут] в крайней усталости и унижении» (302–303)[49]49
  Здесь и далее в главе сказка цитируется в пер. М. Салье. Цит. по изд.: Тысяча и одна ночь. Собрание сказок в 8 т. Т. 5. М., 2007. В скобках указаны номера страниц. Прим. пер.


[Закрыть]. Тем самым он сопоставляет два типа существования: суть первого составляют наслаждения, тогда как в основе второго лежит необходимость. Дабы убедить нас, что его слова относятся к разным аспектам личности одного и того же человека, Синдбад высказывается о себе и покуда неизвестном нам хозяине дворца:

 
Все люди возникли из капли одной.
Другому я равен, и тот мне подобен (303).
 

Итак, сказка намекает, что эти два персонажа суть один и тот же человек в разных обличьях. Затем носильщика приглашают во дворец, где в течение семи дней хозяин рассказывает о семи своих удивительных путешествиях. Во время странствий он сталкивался с ужасающими опасностями; чудесным образом избежав их и став обладателем несметных сокровищ, он вернулся домой. Во время этих рассказов вновь делается акцент на том, что бедный носильщик и сказочно богатый путешественник – это одно и то же лицо. Богач говорит: «Знай, о носильщик, что твое имя такое же, как мое… Ты стал моим братом» (305). Силу, побуждающую его искать подобных приключений, путешественник называет сидящим в нем «злым старикашкой» и «существом плотским, чье сердце по природе своей склонно к дурному»[50]50
  В переводе М. Салье – «скверная моя душа» (348), «захотелось моей душе попутешествовать и прогуляться, и стосковалась она по торговле, наживе и прибыли – душа ведь приказывает злое» (333). Прим. пер.


[Закрыть]. Эти образы вполне уместны для описания того, кто поддается побуждениям со стороны «оно».

Почему эта сказка состоит из семи частей и почему два протагониста всякий день разлучаются – лишь для того, чтобы назавтра вновь встретиться друг с другом? Семь – это число дней в неделе; в сказках седьмой день может символизировать любой день недели и жизни человеческой. Таким образом, сказка, вероятно, имеет в виду следующее: пока мы живы, наше существование имеет два аспекта, подобно тому, как двое Синдбадов суть одно и то же лицо и вместе с тем – разные люди. Один из них ведет трудную жизнь в реальности, жизнь другого сплошь состоит из фантастических приключений. Можно взглянуть на сказку и иначе, рассматривая эти противоположные типы существования как «дневную» и «ночную» стороны жизни, реальность и фантазию или территории сознательного и бессознательного, на которых осуществляется наше бытие. В свете такого прочтения основная идея сказки может быть представлена следующим образом: жизнь, увиденная с точки зрения «я», вовсе не похожа на жизнь, увиденную с точки зрения «оно».

История начинается с того, что Синдбад-носильщик вконец обессилел, ибо зной и тяжесть груза за плечами вдвойне истомили его. Опечаленный невзгодами своего существования, он начинает размышлять о том, как живет богатый человек. Можно представить себе, что рассказы Синдбада-морехода суть фантазии, в которые погружается бедный носильщик, чтобы позабыть о своей тяжелой жизни. «Я», оказавшись измучено стоящими перед ним задачами, сдается на волю «оно». В отличие от «я», ориентированного на реальность, «оно» является вместилищем самых необузданных наших желаний, способных привести нас к удовлетворению или ввергнуть в величайшие опасности. Все это находит воплощение в семи историях о путешествиях Синдбада-морехода. Влекомый силой, которую он именует «злодеем внутри меня», Синдбад-мореход ищет невероятных приключений. На долю его выпадают ужасающие опасности, напоминающие ночные кошмары. Он встречается с великанами, которые поджаривают людей на вертеле, а затем пожирают их; со змеями, готовыми проглотить его заживо; со злобными созданиями, скачущими на нем верхом, как на лошади; с гигантскими птицами, несущими его по небу. В конце концов те фантазии, что нацелены на исполнение желаний, одерживают верх над теми, в основе которых лежит тревога: Синдбад-мореход спасается и, завладев несметными богатствами, возвращается домой, где ведет праздную жизнь. Все его желания удовлетворяются. Но требования реальности ежедневно настойчиво заявляют о себе. После того как «оно» в течение некоторого времени удерживало власть над героем, «я» вновь обретает силу и Синдбад-носильщик возвращается к повседневности с ее утомительным трудом.

Сказка помогает нам лучше понять самих себя. Противоположные грани нашей амбивалентной сущности оказываются изолированы, каждая находит свое воплощение в особом персонаже. Нам удается увидеть воочию эти противоположности, когда импульсы «оно» проецируются на фигуру бесстрашного, сказочно богатого путешественника. Он выживает там, где все гибнут, и вдобавок привозит домой неслыханные сокровища. Противоположные тенденции, исходящие от ориентированного на реальность «я», воплощаются в образе бедного труженика-носильщика. Синдбад-носильщик, олицетворение нашего «я», не способен видеть дальше собственного носа: ему дано слишком мало воображения. Напротив, Синдбаду-мореходу его дано слишком много: он сам говорит, что не способен довольствоваться «нормальной» жизнью – легкой, исполненной неги и покоя.

Намекая, что, несмотря на все отличия, существующие между Синдбадами, они, можно сказать, одной крови, сказка подталкивает ребенка к неосознанному пониманию следующего: две эти фигуры на самом деле представляют собой два аспекта одной и той же личности. «Оно» – такая же неотъемлемая часть нас, как и «я». Величайшим достоинством этой сказки является тот факт, что и Синдбад-мореход, и Синдбад-носильщик равным образом симпатичны читателю: благодаря этому ни один из аспектов нашей личности не теряет в наших глазах ни привлекательности, ни важности, ни ценности.

Причины того, что мы не можем разобраться в себе, скрыты от нас – за исключением тех случаев, когда нашему сознанию отчасти удается сепарировать характерные для него сложные внутренние тенденции. Обычно, когда нас раздирают противоречивые чувства, мы не осознаем ни этого факта, ни своей потребности в интеграции. Интеграция требует понимания того, что разные аспекты нашей личности пребывают в разладе друг с другом; мы также должны знать, что эти аспекты собой представляют. Сказка «Синдбад-мореход и Синдбад-носильщик» исподволь показывает, что они изолированы друг от друга и вместе с тем составляют одно целое и должны быть интегрированы: каждый день два Синдбада расстаются, но затем неизменно сходятся вновь.

Если рассматривать нашу сказку саму по себе, изолированно, то в ней можно усмотреть некоторый изъян: в концовке нет символического выражения потребности в интеграции противоречащих друг другу аспектов нашей личности, которые проецируются на двух Синдбадов. Будь перед нами сказка, восходящая к западной традиции, она бы заканчивалась словами: «И жили эти двое вместе долго и счастливо». Финал оставляет слушателя разочарованным: ему непонятно, отчего братья продолжают ежедневно расставаться и встречаться. На первый взгляд было бы куда лучше, если бы они навсегда поселились вместе и жили, как говорится, в полной гармонии. Интеграция психики героя успешно осуществилась – и вот перед нами ее символическое выражение!

Но будь конец сказки именно таким, к чему было бы продолжать рассказ на следующий вечер? Сказки о Синдбаде-мореходе и Синдбаде-носильщике входят в сборник «Тысяча и одна ночь»[51]51
  Собрание сказок, ставшее известным под названием «Тысяча и одна ночь» (Бертон озаглавил свой перевод «Арабские ночные увеселения»), имеет индо-персидское происхождение; первые упоминания о нем относятся к X в. н. э. Число 1001 не следует понимать буквально: слово «тысяча» по-арабски означает неисчислимое множество, так что «тысяча и одна» – это «бесконечно много». Позднейшие компиляторы и переводчики, однако, сочли, что историй должно быть именно 1001, и в результате, разделив на части имеющиеся тексты и добавив новые, составили сборник, насчитывающий именно такое количество сказок. Об истории сборника «Тысяча и одна ночь» и в особенности о числе 1001 см. von der Leyen, Die Welt des Märchens, Bd 2 (Düsseldorf: Eugen Diederich, 1953).


[Закрыть]. В соответствии с композицией книги рассказ о семи путешествиях Синдбада продолжается более тридцати ночей.

Обрамление цикла «Тысяча и одна ночь»: история Шахрияра и Шахерезады

Поскольку повествования о двух Синдбадах представляют собой часть столь длинного сказочного цикла, окончательное разрешение коллизии – иначе говоря, интеграция – происходит лишь в самом конце сборника «Тысяча и одна ночь». Вследствие этого сейчас нам предстоит рассмотреть его обрамление, то есть сказку, с которой начинается и которой завершается цикл[52]52
  О сказке, образующей «рамку» для тысячи и одной истории, см. Emmanuel Cosquin, “Le Prologue-Cadre des Mille et Une Nuits” // Études Folkloriques (Paris: Champion, 1922).


[Закрыть]. Царь Шахрияр, злой и жестокий, глубоко разочаровался в женщинах: он обнаружил, что супруга изменяет ему с чернокожими рабами. Мало того, такая же участь постигла его брата, царя Шахземана. Наконец, женщина обманывает невероятно могущественного и хитроумного джинна, уверенного, что она находится взаперти.

О предательстве жены Шахрияру сообщает его брат. В сказке о нем говорится: «Царь Шахземан вспомнил, что было с его женой, и почувствовал великую грусть, и лицо его стало желтым, а тело ослабло» (9)[53]53
  Здесь и далее в главе сказка цитируется в пер. М. Салье. Цит. по изд.: Тысяча и одна ночь. Собрание сказок в 8 т. Т. 1. М., 2007. В скобках указаны номера страниц. Прим. пер.


[Закрыть]. Когда царь Шахрияр вопрошает, в чем причина его слабости, царь Шахземан отвечает: «Брат мой, внутри меня язва» (9). Поскольку брат Шахрияра является двойником царя, мы можем предположить, что тот также тяжко страдает от «язвы»: он считает, что никто не может полюбить его по-настоящему.

Царь Шахрияр, утратив веру в человечество, решает, что отныне ни одной женщине не удастся его предать и в жизни его будет главенствовать одна лишь похоть. С того дня он «еженощно стал брать невинную девушку и овладевал ею, а потом убивал ее» (14). Наконец «в городе не остается ни одной девушки, пригодной для брачной жизни» (14), кроме Шахерезады, дочери визиря. Тот не хочет жертвовать дочерью, но она настаивает, желая стать выкупом за дочерей мусульман и спасти их от царя. Шахерезада исполняет задуманное, рассказывая каждую ночь по истории. Ее сказки настолько захватывают царя, что он откладывает казнь, чтобы услышать продолжение на следующий вечер, – и это продолжается тысячу ночей подряд.

Итак, героиня спасается от смерти, рассказывая сказку. Этот мотив появляется в начале, а также в течение и в завершение всего цикла. К примеру, в самой первой сказке «Тысячи и одной ночи» джинн угрожает убить купца, но так увлечен сказкой, что сохраняет ему жизнь. В конце цикла царь признает целомудрие, чистоту, благородство и богобоязненность Шахерезады и объявляет, что полюбил ее. Благодаря любви Шахерезады Шахрияр оказывается навеки исцелен от ненависти к женщинам, и супруги счастливо живут вместе до конца дней своих (по крайней мере, так нам дает понять сказка).

Согласно обрамляющей истории, двое протагонистов, мужчина и женщина, встречаются в тот момент, когда в судьбе обоих происходит тяжелый кризис. Царь проникся ненавистью к женщинам, он испытывает отвращение к жизни; Шахерезада боится за свою жизнь, но полна решимости добиться освобождения и для царя, и для себя. Она достигает своей цели, рассказывая множество сказок: с помощью одной сказки цели не добиться, поскольку наши психологические проблемы чересчур сложны и трудноразрешимы. Лишь множество историй во всем их разнообразии может в этом случае дать необходимую энергию для катарсиса. На то, чтобы царь освободился от глубокой депрессии и достиг исцеления, уходит почти три года, в течение которых он внимательно слушает сказки. Чтобы личность царя, пребывающая в полной дезинтеграции, оказалась интегрирована вновь, требуется делать это тысячу ночей подряд! Здесь следует вспомнить о том, как индийский врачеватель (а сборник «Тысяча и одна ночь» имеет индо-персидское происхождение) рассказывает психически больному волшебную сказку, и размышление над ней помогает тому преодолеть эмоциональное расстройство.

В смысловой структуре волшебных сказок выделяется несколько уровней. Рассмотрим еще один из них: двое протагонистов в этой истории символизируют тенденции, борющиеся внутри нас, и, если нам не удастся их интегрировать, эта борьба неизбежно закончится нашей гибелью. В образе царя мы угадываем человека, полностью покорившегося власти «оно», поскольку в результате жестокого разочарования в жизни его «я» утратило силу, позволявшую ему держать «оно» в узде. В конечном счете задача «я» состоит в том, чтобы защищать нас от катастрофических поражений (в сказке такое поражение символизирует измена, пережитая царем); если «я» оказывается здесь бессильно, оно утрачивает способность руководить нашей жизнью.

Второй персонаж «рамочной» истории, Шахерезада, символизирует «я», на что недвусмысленно намекает сказка: «Старшая читала книги, летописи и жития древних царей и предания о минувших народах, и она, говорят, собрала тысячу летописных книг, относящихся к древним народам, прежним царям и поэтам» (14–15). Более того, она разбиралась в трудах о науке и медицине; в ее памяти в избытке хранились стихи, и разные истории, и народные сказания, и речения королей и мудрецов, и она была мудра, остроумна, благоразумна и воспитанна – исчерпывающий перечень характеристик «я». Итак, вырвавшееся из-под контроля «оно», то есть царь, в результате долгого процесса цивилизуется благодаря влиянию олицетворенного «я». Однако это «я» находится под сильным влиянием сверх-«я» – настолько сильным, что Шахерезада полна решимости рискнуть собственной жизнью. «Заклинаю тебя Аллахом, о батюшка, выдай меня за этого царя, и тогда я либо останусь жить, либо буду выкупом за детей мусульман и вызволю их от царя». Отец, пытаясь разубедить дочь, умоляет: «Заклинаю тебя Аллахом, не подвергай себя такой опасности!» Но ничто не может заставить Шахерезаду отказаться от цели, и она настаивает: «Это неизбежно должно быть!» (15)

Таким образом, в образе Шахерезады угадывается «я», над которым господствует сверх-«я». Между ним и эгоистичным «оно» пролегла такая пропасть, что, подчиняясь довлеющим над ним моральным обязанностям, «я» готово поставить под угрозу само существование индивида. Напротив, образ царя символизирует «оно», находящееся в состоянии полного разрыва с «я» и сверх-«я». Обладая столь сильным «я», Шахерезада берется за выполнение своей духовной миссии, руководствуясь определенным планом. Она хочет устроить дело так, чтобы иметь возможность рассказать царю историю – настолько интересную, что он непременно пожелает услышать ее конец и ради этого пощадит жизнь рассказчицы. И в самом деле, когда наступает рассвет и она «прекращает дозволенные речи», царь говорит сам себе: «Я не убью ее, пока не услышу окончания ее рассказа!» (28) Но завораживающие сказки, продолжение которых желает услышать царь, отсрочивают смерть всего лишь на одну ночь. Для спасения, достичь которого стремится Шахерезада, требуется нечто большее.

Лишь тот, чье «я» научилось пользоваться позитивными энергиями «оно» для достижения своих целей, может устроить так, что «я» возьмет жестокие стремления «оно» под контроль и цивилизует его. Лишь когда любовь Шахерезады к царю вдохновляет ее на новые рассказы – то есть когда сверх-«я» (желание избавить дочерей мусульман от гибели) и «оно» (ее любовь к царю, которого она теперь также хочет избавить от снедающих его уныния и ненависти) отдают свою энергию «я», – ее личность достигает полной интеграции. Такой человек, как утверждает сказка-обрамление, способен избавить мир от зла благодаря тому, что обретает счастье для себя и для другого – того, кто пребывает во тьме и полагает, что счастье не для него. Когда Шахерезада открывает царю свою любовь, тот делает ей в ответ такое же признание. Можно ли вообразить себе более значительное свидетельство способности сказок воздействовать на нашу личность, менять ее, нежели финал истории, обрамляющей цикл, где убийственная ненависть перерождается в крепкую любовь!

Следует упомянуть еще об одной детали. С самого начала Шахерезада надеется, что сказки смогут помочь ей «отвратить царя от его обычая», но для этого ей требуется содействие ее маленькой сестры Дуньязады, которой она объясняет, как себя вести: «Когда я приду к царю, я пошлю за тобой, а ты, когда придешь и увидишь, что царь удовлетворил свою нужду во мне, скажи: „О сестрица, поговори с нами и расскажи нам что-нибудь, чтобы сократить бессонную ночь“» (20). Таким образом, в каком-то смысле Шахерезада и царь являются мужем и женой, а Дуньязада – их ребенком. Именно высказанное ею желание послушать истории кладет начало связи между царем и Шахерезадой. В конце цикла на месте Дуньязады появляется маленький мальчик: Шахерезада, признаваясь в любви к царю, приносит ему их общего ребенка. Интеграция личности царя закреплена тем фактом, что он становится отцом семейства.

Но прежде чем мы достигнем зрелости и наша личность завершит интеграцию – наподобие той, что наблюдается на примере царя в концовке «Тысячи и одной ночи», – мы должны преодолеть целый ряд кризисов, сопровождающих наше развитие. С двумя из них, тесно связанными друг с другом, справиться труднее всего.

Первый связан с вопросом, касающимся личностной интеграции: «Кто я на самом деле? Мои стремления противоречивы, какие из них мне следует удовлетворять?» Сказка дает тот же ответ, что и психоанализ: чтобы присущие нам противоречия не стали причиной метаний (в предельных случаях они заставляют нас буквально разрываться напополам), требуется их интеграция. Лишь таким путем наша личность может достичь целостности, в результате чего окажется способна успешно выдержать жизненные испытания, оставаясь при этом в безопасности, так сказать внутри себя. Внутренней интеграции невозможно достичь раз и навсегда: эту задачу мы решаем в течение всей жизни, пусть в разных формах и на разных уровнях. Сказки не изображают ее в качестве того, что совершается в течение всей жизни: это обескуражило бы ребенка, ведь даже временная интеграция присущих ему противоречий дается ему с трудом! Мы видим нечто иное: счастливый конец каждой сказки символизирует разрешение того или иного частного конфликта. И поскольку сказок существует бесчисленное множество и каждой свойственна своя тема и соответствующая ей форма воплощения конфликта, все эти сказки в совокупности своей дают понять, что мы сталкиваемся с множеством противоречий, которые должны преодолевать одно за другим.

Второй тяжелейший кризис развития связан с эдиповым конфликтом. Он представляет собой целый ряд мучительных, сбивающих с толку переживаний. Получив соответствующий опыт, ребенок в подлинном смысле обретает себя, если ему удается, как принято выражаться, успешно отделиться от родителей. Чтобы это случилось, он должен выйти из-под их власти. Особенно трудно ему освободиться от власти родителей над собой, которую им вверил он сам, побуждаемый тревогой и потребностью в зависимости. Ребенок чувствует, что принадлежит родителям; он хочет, чтобы они точно так же навеки принадлежали лишь ему одному, – и с этим желанием также необходимо расстаться.

По большей части сказочные истории, анализ которых содержится в первой части книги, отражают в символической форме потребность во внутренней интеграции. Сказки, которые мы разбираем во второй части, имеют отношение не только к ней, но и к эдиповым проблемам. Рассматривая их, мы должны перейти от самого известного сказочного цикла Востока к тому, что лежит в основе всей западной драматургии и, если верить Фрейду, в основе жизни каждого из нас.

Сказки о двух братьях

Существует немало сказочных историй, где, в отличие от сказки «Братец и сестрица», двое протагонистов (как правило, братьев) символизируют, по всей видимости, несовместимые аспекты человеческой личности. После проведенного совместно периода они, как правило, разлучаются, и каждому уготована его собственная судьба. В таких сказках (в наши дни они не на слуху, но при этом имеют древнейшее происхождение и распространены шире многих других) брат, оставшийся дома, и брат, отправившийся на поиски приключений, поддерживают связь между собой с помощью волшебства. Брат-путешественник разрешает себе жить, руководствуясь своими желаниями или пренебрегая опасностями, и в результате гибнет; оставшийся отправляется ему на выручку и добивается успеха, после чего братья селятся вместе и живут долго и счастливо. Детали в таких сказках разнятся; иногда – хотя и редко – вместо братьев мы видим двух сестер или брата и сестру. Но у всех этих историй имеется ряд особенностей, которые их объединяют, а именно характеристики персонажей: один из них, осторожный и рассудительный, тем не менее готов рисковать жизнью, чтобы спасти второго, когда тот по глупости подвергает себя страшным опасностям. Упомянем также волшебный предмет, маленькую вещицу: как правило, она портится, когда один из братьев умирает. Таким образом второй брат получает знак, что пора спасать первого.

Мотив двух братьев является основополагающим в древнейшей сказке, обнаруженной на египетском папирусе (он датируется 1250 г. до н. э.)[54]54
  Об этой древнеегипетской сказке см. Emanuel de Rougé, “Notice sur un manuscrit égyptien,” Revue archéologique, vol. 8 (1852); W. F. Petrie, Egyptian Tales, vol. 2 (1895); Bolte and Polivka, Anmerkungen zu den Kinder – und Hausmärchen der Brüder Grimm, Bd 1–5, Lpz., 1913–32.


[Закрыть]. За три с лишним тысячи лет он многократно трансформировался. В одном исследовании авторы насчитывают 770 различных вариантов, но, быть может, их существует гораздо больше[55]55
  Различные интерпретации «Сказки о двух братьях» рассматриваются в Kurt Ranke, “Die zwei Brüder,” Folk Lore Fellow Communications, vol. 114 (1934).


[Закрыть]. В одних вариантах на первый план выступают одни смысловые аспекты, в других – другие. Пытаясь ощутить весь «букет» волшебной сказки, стоит пересказать или прослушать ее много раз, чтобы осмыслить те или иные подробности, поначалу ускользнувшие от внимания, или увидеть их в новом свете. Но этого недостаточно: нужно ознакомиться с различными вариациями одного и того же мотива.

Во всех вариантах этой сказки две фигуры символизируют полярные аспекты нашей натуры, побуждающие нас к противоположным действиям. В сказке «Братец и сестрица» выбор заключается в том, подчиняться ли импульсам, исходящим от нашей животной природы, или контролировать выражение телесных побуждений, дабы сохранить человеческий облик. Таким образом, персонажи сказки обеспечивают конкретное воплощение внутреннего диалога, который мы ведем, задумываясь, какой путь избрать.

Сказки о двух братьях добавляют к этому внутреннему спору между «оно», «я» и сверх-«я» новую дихотомию: борьба за независимость и самоутверждение противостоит стремлению остаться дома, в безопасности, сохранив связь с родителями. Уже в самых ранних вариантах сказки подчеркивается, что в каждом из нас живут оба этих желания и что мы не выживем, лишившись того или другого из них, то есть стремления удержать связь с прошлым и тяги к грядущему, новому. Посредством того, как развиваются события, сказка, как правило, учит нас, что попытка полностью порвать с прошлым приводит к катастрофе. Вместе с тем жизнь того, кто держится за прошлое и этим ограничивается, останавливается: он пребывает в безопасности, но не живет собственной жизнью. Лишь полная интеграция этих противоречивых тенденций делает возможным подлинное существование.

В большинстве сказок, объединенных сюжетом о двух братьях, персонаж, покинувший дом, попадает в переделку, тогда как его родич, оставшийся дома, выручает его. Однако некоторые варианты (в том числе древнейший египетский) делают акцент иного, противоположного рода: в беде оказывается брат, оставшийся дома. Похоже, эти сказки учат тому, что, если мы не расправляем крылья и не покидаем родное гнездо, нам не дает сделать это эдипова привязанность, которая затем губит нас. Представляется, что древнеегипетская сказка развилась из важнейшего мотива деструктивной природы эдиповой привязанности и соперничества братьев и сестер, – иными словами, речь в ней идет о необходимости расстаться с домом, где прошло наше детство, ради независимого существования. Необходимое условие счастливой развязки – освобождение от эдиповой ревности: братья должны прекратить соперничать между собой и начать оказывать поддержку друг другу.

В египетской сказке младший, неженатый брат отвергает жену старшего, стремящуюся его соблазнить. Боясь, что он, пожалуй, расскажет о ее поступке мужу, женщина возводит на него напраслину, делая перед супругом вид, будто его брат склонял ее к измене[56]56
  Возможно, к этой части древней сказки восходит библейская история Иосифа и жены Потифара, действие которой происходит в Египте.


[Закрыть]. Охваченный ревнивым гневом, муж пытается убить его. Лишь благодаря вмешательству богов репутация младшего брата спасена и правда выходит на свет божий, но к этому моменту младший брат успевает спастись бегством. Он умирает; старшему брату становится известно об этом, когда его напитки пенятся и мутнеют; тот отправляется к младшему на выручку, и ему удается оживить его.

Древнеегипетская сказка содержит мотив обвинения главного героя в том, чего желает обвинитель: женщина, пытавшаяся соблазнить младшего брата, обвиняет его в том, что это он пытался соблазнить ее. Таким образом, перед нами описание ситуации, когда человек проецирует собственное стремление, которое не может принять, на кого-то другого; подразумевается, что подобные проекции стары как мир. Поскольку события описаны с точки зрения братьев, есть вероятность, что младший проецирует свои желания на жену старшего, обвиняя ее в том, чего хочет сам, хотя и не осмеливается на это.

В сказке женатый брат владеет обширным имением, младший живет в этом имении. Жена хозяина в каком-то смысле выступает в роли матери всех младших членов семьи, включая младшего брата. Итак, мы можем интерпретировать историю как повествование либо о материнской фигуре, поддавшейся эдипову желанию в адрес молодого человека, который играет роль сына, либо о сыне, влекомом собственными эдиповыми желаниями и обвиняющем в них ту, что оказалась на месте матери.

Как бы то ни было, сказка недвусмысленно намекает: молодой человек поступает правильно, покидая дом в этот период жизни, поскольку таким образом он оказывается защищен от эдиповых проблем вне зависимости от того, чьи это проблемы – его или родителей.

Древнейшее повествование, воплотившее в себе тему двух братьев, внятно указывает на то, что для счастливой развязки необходима внутренняя трансформация. В данном случае она принимает форму глубокого сожаления, которое испытывает старший брат, узнав, что младший оклеветан его женой, а ведь он приказал убить его! Этот вариант истории является прежде всего предостережением: сказка предупреждает, что нам следует освободиться от эдиповых привязанностей, и учит, что с наибольшим успехом мы можем достичь этого, устроив собственное независимое существование вне родительского дома. Важным мотивом сказки также оказывается соперничество между братьями, ведь первым, что ощутил старший брат, стало желание убить младшего из ревности. Но лучшее в его природе борется с низменными импульсами и в итоге одерживает верх.

В сказках исследуемого типа персонажи, судя по описанию, находятся в том возрасте, который мы бы назвали подростковым. В этом периоде жизни относительно ровный эмоциональный фон, характерный для ребенка в предпубертате, сменяется напряжением и хаосом, связанными с тем новым, что привносит с собой психологическое развитие. Прослушав такую сказку, ребенок понимает (по крайней мере, неосознанно), что, хотя речь идет о противоречиях, характерных для юношеского возраста, проблемы, описанные в ней, типичны и неизбежны в любой ситуации перехода от одного этапа развития к другому. Они свойственны как ребенку в период переживания Эдипа, так и подростку и возникают всякий раз, когда мы принимаем решение: двигаться ли от менее дифференцированного состояния ума и личности к более дифференцированному? Ведь это предполагает ослабление имеющихся связей, а новых мы пока не сформировали…

В более поздних вариантах сказки, таких как «Два брата» из сборника братьев Гримм, герои поначалу ничем не отличаются друг от друга:

Пошли после того двое братьев в лес, стали между собой советоваться и кое-что порешили. А когда вечером сели ужинать, они говорят своему приемному отцу:

– Мы есть не станем, и куска не съедим, пока вы не исполните одну нашу просьбу.

Он спрашивает:

– Какая же у вас просьба?

Они отвечают:

– Теперь ученье свое мы закончили и должны попытать счастья. Так вот, дозвольте нам уйти странствовать (270)[57]57
  Здесь и далее в главе сказка цитируется в пер. Г. Петникова. Цит. по изд.: Гримм Я., Гримм В. Сказки. М., 1949. Страницы указаны в скобках. Прим. пер.


[Закрыть].

Лес, куда они отправляются и где принимают решение зажить собственной жизнью, символизирует место, где происходит встреча с внутренней тьмой и ее преодоление, где разрешаются сомнения человека в том, кто он такой, и где он начинает понимать, кем хочет быть.

В большинстве сказок о двух братьях один, подобно Синдбаду-мореходу, бросается в мир навстречу опасностям, другой же, подобно Синдбаду-носильщику, попросту остается дома. Во многих европейских сказках брат, покинувший дом, вскоре оказывается в самой чаще дремучего леса. Он чувствует себя потерянным, ведь он отказался от того устройства жизни, которое обеспечивал ему родительский дом, а внутренние структуры – те, что формируются у нас лишь под влиянием жизненных испытаний, с которыми мы должны справляться более или менее самостоятельно, – у него пока не сложились. С древнейших времен почти непроходимый лес, в котором мы блуждаем и теряемся, символизирует темный, сокрытый мир нашего бессознательного, через который почти невозможно найти дорогу. Если мы утрачиваем рамки, обеспечивавшие структуру нашей прошлой жизни, и теперь должны отыскать одним лишь нам уготованный путь к самим себе; если мы устремляемся в этот дикий край такими, как есть, в ситуации, когда наша личность еще не получила своего развития, то, когда нам удается отыскать выход, наша человечность (назовем это так) окажется гораздо более развитой[58]58
  Именно к этому древнему образу взывает Данте в начале «Божественной комедии»: В середине путешествия по жизни я попал в мрачный лес, где сбился с пути [См. также поэтические переводы Данте.]. Также он встречает в лесу «чудесного помощника», Вергилия, который предлагает ему помощь и делается его провожатым в этом знаменитом странствии. Сначала Данте минует Ад, затем Чистилище и в завершение путешествия достигает небес.


[Закрыть].

В этом темном лесу сказочный герой часто сталкивается с порождением наших желаний и тревог – волшебницей. Именно это происходит с одним из братьев в сказке из упомянутого сборника. Кто из нас не хочет сделаться столь же могущественным, как волшебница, фея или колдунья, и удовлетворить все свои желания, заполучить все прекрасные вещи, которые ему хочется иметь, и наказать врагов? И кто из нас не испугался бы, узнай, что кто-то другой наделен подобной силой и может использовать ее против нас? Если говорить о противоположных гранях образа волшебницы, то она (в большей мере, нежели другие создания нашего воображения, которых мы наделили магическими способностями, то есть фея и колдунья) представляет собой реинкарнацию воплощений абсолютного добра – матери младенца, и абсолютного зла – матери ребенка, переживающего эдипов кризис. Прежде ее образ выглядел в какой-то мере реалистично: она напоминала мать, с любовью готовую откликнуться на любые нужды ребенка, и ее противоположность – мачеху, требовательную и отвергающую. Теперь же он лишен какого бы то ни было реализма: волшебница либо одаривает со сверхъестественной щедростью, либо является воплощением бесчеловечной губительной силы.