Текст книги "Просвещенное сердце. Автономия личности в тоталитарном обществе. Как остаться человеком в нечеловеческих условиях"

Здесь, думаю, лучше всего привести еще один пример. Тестом на хорошо функционирующую и хорошо интегрированную личность считалась способность беспрепятственно выстраивать близкие отношения, любить, испытывать готовность к контакту с силами бессознательного и сублимироваться в «работе», что и было целью психоанализа. Отчужденность от других людей и эмоциональная дистанция с миром рассматривались как недостатки. Из комментариев в главе 5 по поводу группы заключенных, которых я назвал «помазанниками» и чье поведение в концлагерных условиях заслуживало всяческого восхищения, вы увидите, насколько поразили меня эти люди. При всей отчужденности от своего бессознательного, они тем не менее сохраняли себя, оставались верны своим ценностям даже перед лицом запредельных лишений, и лагерный опыт, казалось, едва ли затронул их.

Аналогичное поведение отмечалось у другой группы людей, которых, согласно теории психоанализа, следовало бы рассматривать как пребывавших в крайне невротическом, если не сказать бредовом состоянии и потому легко подверженных распаду личности, что свойственно человеку под действием стресса. Я говорю о свидетелях Иеговы – они не только показывали невероятные высоты человеческого достоинства и нравственного поведения, но и, казалось, обладали иммунитетом против тягот заключения, которые вскоре уничтожили тех, кого я и мои коллеги-психоаналитики относили к разряду очень хорошо интегрированных личностей.

Приведу другой достаточно известный пример. Я имею в виду исследование людей, воспитанных в детских домах в израильских кибуцах и получивших специфический жизненный опыт, который, согласно теории психоанализа, должен был сделать их личности очень неустойчивыми. Они были слишком отчуждены и довольно замкнуты. Психоаналитики посчитали их сильными невротиками. Однако эти же самые люди выносили жесточайшие испытания без всякого ущерба для своих личностей во время войны за независимость Израиля (1947–1949) и позже в ходе скоротечной военной кампании против Египта[17]17
  Суэцкий кризис. Синайская война 1956–1957 гг. Прим. пер.


[Закрыть], не говоря уже о трудностях постоянного проживания в приграничных поселках, куда арабы часто устраивали набеги. Все эти люди, которым, согласно теории психоанализа, следовало иметь слабую, готовую рассыпаться личность, на деле показали себя героями, поражая силой и цельностью своих характеров[18]18
  Не берусь утверждать, что эмоциональная отчужденность относится к желаемым качествам личности или что непреклонность способствует хорошей жизни. Предположу только, что психоаналитическая теория личности ущербна в части выявления качеств, способствующих «желаемой», хорошо интегрированной личности; а причина в том, что теория психоанализа придает чересчур большое значение внутренней жизни человека в ущерб человеку как единому целому, когда он взаимодействует с другими людьми, своим социальным окружением.


[Закрыть].

Картина в отрыве от контекста

Напрашивается вопрос, почему психоанализ, доказавший свою ценность как инструмент для постижения человека и изменения его личности, так разочаровывает в других отношениях. Почему он не дает ключа к пониманию «истинной» природы людей, хотя умеет раскрыть в человеке гораздо больше, чем прочие методы? Почему, избавив некоторых от дистресса[19]19
  Негативный длительный стресс. Может вызывать физические заболевания, провоцировать психические расстройства. Прим. ред.


[Закрыть], дав им возможность жить более содержательной жизнью, что он сделал и для меня, психоанализ не мог помочь другим людям обрести целостность, которая позволила бы им выстоять и не сломаться в запредельно неблагоприятных ситуациях?

Потребовалось много времени, прежде чем я нашел ответы. Одна из причин состояла в том, что при своей великой способности разрешать внутренние конфликты, при своей огромной ценности как инструмента для проникновения за фасад внешнего поведения и для понимания, что происходит в самых глубинных закоулках разума, психоаналитическая терапия – в том виде, в каком она была задумана Фрейдом и практиковалась его последователями, на самом деле готова была иметь дело лишь со строго определенной социальной ситуацией. И как таковая, психоаналитическая терапия могла истолковать далеко не все аспекты человеческого разума, изменить лишь некоторые стороны личности, а также накладывала существенные ограничения на пациентов, на практиков и на саму теорию тоже.

Таким образом, психоаналитическая терапия по существу представляла собой очень специфическую среду. Она не могла служить точкой приложения рычага, который извлек бы человека из его социального окружения и явил бы нам его «истинное» лицо. Для пациента пребывать в психоаналитической среде было равносильно смене своего привычного окружения на другое, совершенно особенное. И потому изучение реакций человека в этой конкретной среде могло привести лишь к уместным здесь установкам и открытиям. Если что-либо, открытое во время психоанализа, применять без корректировки за пределами этой конкретной среды, можно запросто допустить ошибки.

Позвольте пояснить на коротком простом примере. Предположим, что двое студентов желают постичь общество, человека и его природу. Первый с этой целью берется наблюдать группу ученых исключительно в процессе их исследовательской деятельности. Скорее всего, он придет к выводу, что каждый ученый (и человек вообще) посвящает себя своим социальным задачам целиком, бескорыстно и беспрекословно, без малейшего нежелания и каких-либо опасений. Все это чтобы достичь цели, которую человек сам себе избрал, а именно служить интересам общества.

Второй студент, наоборот, решает достичь цели, наблюдая за той же группой, но только в течение тех 50 минут после работы, которые ученые проводят в баре через дорогу от лаборатории. Они пропускают по нескольку стаканчиков, слишком уставшие, чтобы сразу двигать домой. Возможно, у них что-то не ладится в работе, а может, они недовольны друг другом, своим директором, своими женами – они дают себе волю. Настал их час сбросить напряжение, накопившееся за долгое время усердного труда. Они полностью раскрепощаются. И в эти короткие минуты даже подначивают друг друга откровенно и без стеснения посудачить обо всем, что у них накипело, о работе, о самих себе, своих супругах и друг о дружке.

Далее предположим, что каждый из отдыхающих ученых прекрасно понимает, что эта «ситуация понарошку» никак не влияет на реалии их жизни. Стремясь сбросить напряжение, они могут доболтаться даже до того, что в их работе нет ни малейшего смысла, хотя прекрасно знают, что это не так. Или способны в порыве бахвальства заявить, что трудятся исключительно ради денег или чтобы зарабатывать не меньше своих вторых половин. И еще могут пожаловаться, что им осточертела эта кабала, что их бесит кто-то из коллег и мало ли что еще.

Предположим, второй наблюдатель по тем или иным причинам заключил, что этот «треп под стаканчик» и представляет истинную мотивацию ученых, их реальные натуры. Из этого он выведет, что вся их упорная и полезная работа в течение дня не более чем ширма для их настоящих желаний, что так они маскируют истинную природу своих «я». И вскоре такой наблюдатель начнет расценивать мелкие претензии, зависть, неоправданные надежды – все, что на самом деле мешает работе, – как единственную мотивацию долгих часов труда.

Очевидно, что оба наблюдателя обратили внимание на важные, хотя и очень разные социальные роли человека. Однако выводов какого-то одного из исследователей для раскрытия истинного образа человека недостаточно. В реальности он сочетает в себе и ту и другую картинку. Это тот же самый человек, только в первом случае он такой, каким бывает на работе, а во втором – когда подвыпил в баре.

Конечно, на сеансе психоанализа пациент максимально сосредоточен на проработке всего, что препятствует ему успешно жить. К психоаналитику ходят не за тем, чтобы дать полный отчет о своей жизни, а чтобы получить помощь в преодолении конкретных трудностей. Даже пустись пациент в пространные описания, что было и есть хорошего в его жизни, рано или поздно аналитик наверняка заметит ему, что раз все обстоит так прекрасно, помощь специалиста вряд ли нужна и незачем тратить драгоценное время на то, что и так в порядке. Затем может выясниться, что рассказ о благополучных сторонах жизни продиктован желанием избежать мыслей о плохом или не выглядеть неблагодарным. Это можно было бы истолковать в том смысле, что благоприятный опыт менее важен или служит лишь как предлог для разговора. На самом деле все хорошее очень реально и очень значимо в жизни, однако для психоанализа оно скорее именно предлог, чтобы начать беседу о негативном.

Человек исцеленный и человек здоровый

Если вернуться к опыту моего заключения, психоанализ позволил мне понять более глубинные мотивы окружающих людей и разобраться, почему и как разрушались личности узников. Правда, меня удивляло и сильно разочаровывало, что психоанализ ничем не помог мне самому защититься от подобной участи, как и не объяснял, почему те, кто стойко переносил все испытания, оказались способны на это. Я ясно увидел огромный интерес психоанализа к деструктивным процессам, но не к конструктивным. При этом конструктивное воздействие самого психоанализа я, безусловно, оцениваю высоко.

Почти все психоаналитические исследования сосредоточены на негативном в жизни человека и на способах преодоления тревожности, агрессии и неврозов, хотя это происходит без умышленных стараний аналитиков, а зачастую вопреки заявленным ими взглядам. Что совершенно правомерно: психоанализ имеет дело преимущественно с проблемами такого рода. Но из-за этого в психоанализе нет теории личности с положительной установкой на хорошее. А ведь психоанализ с недавних пор – уже не только теоретическая база для научных дисциплин, изучающих поведение, но и прямое руководство для жизни.

Психоаналитики в числе первых подтвердят, что их теории и практики сейчас используются далеко за пределами узкой области психотерапии. Они прекрасно понимают, как это важно для социологии, образования, эстетики, жизни вообще. Но применение психоанализа за рамками психотерапии чревато серьезными рисками, если не компенсировать его постоянный акцент на все нездоровое и патологическое таким же бережным вниманием к здоровому, нормальному и позитивному. От подобной концентрации на негативе недалеко и до теории, объявляющей нормой для здоровой личности не отсутствие всего ненормального, а преодоление и коррекцию.

Подобное пренебрежение к позитивному таит в себе еще одну угрозу. Мы рискуем уверовать, что, подобно пациентам психотерапевтов, все люди способны достичь самореализации только посредством избавления от недугов. А если это невозможно, то путем компенсации серьезной патологии выдающимися интеллектуальными или творческими свершениями, как у Бетховена, что позволяет создавать бессмертные произведения искусства, но угрожает в процессе разрушить личности самых близких творцу людей.

Предпочесть компенсирование патологии нормальности (по аналогии с точкой зрения религии, что небеса больше радуются раскаявшимся грешникам, чем праведникам) означает занять опасную нравственную позицию как для психотерапии, так и для общества. Заостряясь на трагическом и впечатляющем, мы умаляем значимость всего того, что нужно для обычного счастья и благополучия в кругу семьи и друзей. Такая философия, в центре которой разрушительные инстинкты, в конце концов рискует обернуться пренебрежением к самой жизни. Пускай обычный человек, ничем особым не выделяющийся, живущий нормальной жизнью, и не создает великих шедевров, пускай он не страдает тяжелым неврозом и не компенсирует эмоциональные терзания великими интеллектуальными и художественными свершениями, зато он не причиняет вреда другим – он не станет ввиду отсутствия собственной семьи ломать судьбу обожаемому племяннику и отравлять существование брату[20]20
  См. R. and E. Sterba, Beethoven’s Nephew, New York: Pantheon Books, 1954 [скандально нашумевшая книга психоаналитиков Е. Стерба и Р. Стерба «Людвиг ван Бетховен и его племянник. Трагедия гения»].


[Закрыть]. Нормальный человек просто постарается наладить благополучную жизнь для самого себя. Стоит только взять за критерий действий человека патологию, и это сразу обесценит нормальную жизнь или умалит все ее достижения.

Фрейд прекрасно понимал это. Свидетельство тому – его настойчивые утверждения, что никакого психоаналитического Weltanschauung (мировоззрения) не существует. И в целом он обходит стороной вопрос, из чего складывается нормальная личность или как воспитать ребенка ментально здоровым. Но поскольку самым ценным сводом теорий относительно поведения и личности человека мы обязаны именно психоанализу, его и призвали на службу, для которой он оснащен лишь отчасти.

Фрейд определял в качестве признаков здоровой личности способность любить и способность работать. Он автор блестящей теории либидо. Но, увы, Фрейд не оставил нам той теоретической базы, которая могла бы помочь в поисках ответов на вопросы о природе труда и длительной человеческой привязанности, об их значении для личности.

Неспособность психоанализа разъяснить роль позитивных трудовых сил в жизни человека лучше всего видна в психоаналитической литературе, посвященной великим людям. С легкой руки Фрейда, изучавшего личность Леонардо да Винчи, появились психоаналитические исследования других выдающихся творцов: Бетховена, Гете, Джонатана Свифта – это лишь самые недавние. Каждая такая работа заостряет внимание на имевшейся у исследуемого объекта патологии и прослеживает ее влияние на определенные стороны его творчества. Все трое предстают в этих исследованиях личностями почти шизофреническими. Данные труды можно смело отнести к области психопатологии. Однако реальная загадка кроется не в психопатологических отклонениях, а в способности к творчеству.

Вклад исследуемых в искусство общепризнан, и в этом первая причина, почему изучение их личностей представляло интерес для психоаналитиков. Однако Фрейд был вынужден признать, что, проанализировав детские годы Леонардо (причем не имеет значения, насколько надежны его данные и обоснован их анализ), он нисколько не прояснил, почему из Леонардо вырос гениальный изобретатель и живописец, тогда как другие дети в схожих условиях вырастали вполне заурядными людьми. Таким образом, сам Фрейд понял, что его труд не пролил и не мог пролить света на причины гениальности Леонардо. Авторы исследований, посвященных Бетховену, Гете и Свифту, тоже потерпели неудачу. Их работы высветили любопытные подробности жизни великих мастеров, но тайна способности творить, т. е. вносить позитивный вклад в сокровищницу человечества, осталась неразгаданной.

Все три исследования лишь в очередной раз доказывают превосходство психоанализа как метода понимания сокрытого в человеке, зато психоанализ не слишком хорош как инструмент познания человека во всей его целостности. Объяснить, что делает человека «хорошим» или «выдающимся», ему и вовсе не по силам. Напрашивается вывод, что хотя психоанализ отлично объясняет психологический разлад и запускающую некие процессы патологию, но куда менее пригоден для объяснения, что, как и почему дает начало позитивному развитию.

В одной работе[21]21
  Б. Беттельхейм. Символические раны.


[Закрыть] я уже пытался показать, что психоаналитическая интерпретация обрезания как символической кастрации рассматривает только патологические стороны данного ритуала (нанесение увечья гениталиям) и не берет в расчет его положительные стороны (производимое гениталиями таинство, направленное на продолжение рода). Если рассматривать этот обряд только в негативном свете, он явно разрушителен. И напротив, если рассматривать его в целостности, он очевидно сосредоточен на плодородии и новой жизни. Вроде бы здесь усматривается возможность, что, когда у мужчин не получается своими магическими усилиями порождать жизнь, как это делают женщины, они переключаются на созидание более крупных форм общества и изменение физического мира. Сводить значение обрезания к единственному «сексуальному» смыслу значит рассматривать вопрос очень поверхностно.

Между прозрением и практикой

Перейдем к тому, что затрагивает нас гораздо конкретнее, чем символический смысл обряда обрезания. Имея дело с дурными последствиями определенного детского опыта, психоанализ, как правило, уделяет большее внимание ошибкам в воспитании, чем его положительным моментам.

Так, благодаря психоанализу мы сегодня понимаем, что тугое пеленание и колыбель препятствуют свободной двигательной активности младенца и тем самым сдерживают спонтанное развитие его телодвижений. И столь же ясно, что хотя тугое пеленание препятствует подвижности младенца, но оно же гарантирует его безопасность – не позволяет сделать резкое внезапное движение и выпасть из кроватки или пораниться.

Гораздо сложнее, когда в практическую плоскость переводятся новые теории относительно свободы и ограничений. Например, что будет, если свобода нашего малыша ползать в детской кроватке, в манежике или по полу в гостиной будет внезапно и жестко ограничена в единичных, но значимых ситуациях? Такое бывает, когда младенца нужно помыть, переодеть или накормить – и его внезапно помещают в ограниченное пространство детского стульчика. Подобный резкий переход от полной свободы движения к жесткому ограничению требует очень сложной адаптации к среде. Младенец должен быть готов как принять свободу движения, так и отказаться от нее, достичь состояния как внутреннего разрешения свободно двигаться, так и внутреннего запрета случайных телодвижений. И этот урок усвоить куда как сложнее, чем принять раз и навсегда, что твои движения скованы, как они скованы у спеленутого младенца.

Современная манера ухода за малышами не противопоставляет подвижность-и-опасность и неподвижность-и-безопасность. Согласно теориям психоанализа, жизнь для младенца более проста и приятна, когда его подвижность ничем не ограничена. В реальности же свободу движения младенец приобретает в комплекте с необходимостью приспосабливаться к противоположно направленным типам поведения и к набору противоположных внутренних команд. И это требуется, когда ребенок слишком мал, чтобы освоить столь сложные перемены в поведении и преуспеть в развитии личности. Для младенца это преждевременно по двум причинам: во-первых, не стоит ожидать, что он так быстро научится понимать настолько тонкие различия; во-вторых, потому что родитель вынужден выступить в противоречивых ролях слишком рано, когда малышу для большей безопасности все еще может быть нужен его целостный образ.

Но и это еще не все. Младенцу не просто приходится усвоить, что в одной ситуации ему предоставлена широкая свобода движения (когда часть дня он ползает как хочет), а в другой – она ограничена (когда его моют и кормят). Он должен также усвоить, что эти внезапные и радикальные вмешательства в его свободу непосредственно связаны с двумя базовыми для его выживания телесными функциями, а именно – с поглощением и выделением. Конечный итог: мы имеем младенца, которого дразнят обещанием свободы, время от времени разрешая двигаться на его усмотрение. Но в самых значимых ситуациях родители резко ограничивают его свободу для обеспечения насущно важных физиологических процессов.

В приведенном примере обозначены еще не все проблемы, которые ставит перед ребенком всего лишь один тип воздействия на него внешней среды. Я просто хотел показать, насколько все осложняется, когда мы пытаемся приложить к повседневным ситуациям психоаналитические прозрения (в данном случае – испытываемый ребенком дискомфорт из-за вторжения родителя в его свободу).

Для жизни было бы чрезвычайно полезно уметь определить, когда и как можно ослабить запреты или в каком ключе изменить ту или иную жизненную ситуацию, чтобы безопасно снять ограничения. Иными словами, как наилучшим образом применять на практике достижения психоанализа.

Мучения с теорией

Воспитание детей в целом и образование в частности интересуют меня больше всего. А пришел я к этому, можно сказать, по воле случая. Все началось с двоих ребят-аутистов, о которых я упоминал выше. Жизнь бок о бок с ними заставила меня переосмыслить психоанализ, чтобы с его помощью создать среду с полноценным терапевтическим эффектом, но с сохранением всех атрибутов реальной жизненной обстановки.

Позже я поступил на работу в Ортогеническую школу Сони Шенкман при Чикагском университете. В тот момент я безосновательно полагал, что детский психоанализ не столь эффективен, потому что дети живут в семье[22]22
  Я попросту пренебрег тем фактом, что двое ребят с аутизмом, рядом с которыми я провел несколько лет, тоже жили не с родителями и что для реабилитации ребенка даже в самой благоприятствующей его инстинктивным потребностям среде недостаточно одной только психоаналитической работы.


[Закрыть]. Правда, вскоре я убедился, что, хотя учащиеся Ортогенической школы жили отдельно от родителей, особых улучшений у них не наблюдалось. Притом что созданные для ребят условия не только не препятствовали действию психоаналитических методов, но и мощно поддерживали их. Для детей организовали наиболее благоприятную, какая только в силах человека, среду жизни. Методы воспитания, которые мы применяли, базировались на теории и практике психоанализа и считались самыми эффективными.

По правде говоря, у некоторых детей даже произошло ухудшение, тогда как другим психоанализ стал помогать меньше, поскольку, попав в эти комфортные условия, они по большей части утратили стимулы меняться. Некоторые дети просто перестали посещать сеансы, сочтя, что уже получили все, чего хотели, а именно – «идеальную», как им казалось, среду. И не было бы в том ничего плохого, сумей они хоть чуть-чуть восстановить целостность своей личности или способность к активной дееспособной жизни. Но положительная динамика отсутствовала.

Только тогда я осознал, насколько ошибочны мои первоначальные усилия создать целебную среду, основанную на любви и на ключевых факторах бессознательного, на инстинктах жизни и смерти, полового влечения и агрессии. Мне пришлось снова убедиться, что одной любви недостаточно; что хорошей жизни для индивида и для общества можно добиться, только если помимо любви жизнь будет основываться на конструктивных, целительных свойствах труда, способствующих совершенствованию личности (а не просто отращиванию эго).

До этого к пересмотру системы взглядов меня подвиг крах моих попыток осмыслить опыт концлагеря через классический психоанализ. И точно так же лишь неудавшийся эксперимент по созданию лечебного заведения, основанного на принципах классического психоанализа, сподвиг меня в полной мере применить все, что я узнал и понял о концлагере, для того, чтобы разобраться с этой новой проблемной ситуацией.

Что самое любопытное, эти две ситуации, заставившие меня, небольшого охотника до учебы, усвоить новые уроки, имели диаметрально противоположную направленность. Первая из двух моих грандиозных попыток применить психоанализ за пределами его системы координат имела целью воспрепятствовать намеренно разрушительному воздействию лагерной среды на личность. А второй попыткой я рассчитывал собрать по кусочкам уже разрушенную личность за счет воздействия среды.

Мои поначалу весьма неуклюжие формулировки этих идей были следствием попыток держаться в пределах системы психоаналитических моделей, хотя они чем дальше, тем больше доказывали свою непригодность. В своем становлении как психоаналитика я руководствовался именно этими моделями. Я искренне благодарен тем, кто открыл новые возможности мыслить и постигать, – и более всего Фрейду. И я был убежден, что психоаналитические модели единственные лучше всего приспособлены для должного выражения моих умозаключений, а позже – что не дело вот так запросто отказываться от них[23]23
  Каких трудов мне стоило отказаться от этих моделей, показывают две книги, посвященные работе Ортогенической школы, – «Только любовь… Не мало ли» и Truants from Life (1955, Беглецы от жизни). Хотя я ставил себе целью подробно описать это почти авантюристическое начинание отдельно от практики психоанализа, я изо всех сил старался оперировать теоретическим языком психоанализа.
  Я решительно порвал с этими теоретическими моделями только в книге «Символические раны». В ней я постарался показать, что наблюдение фактов, основанное именно на рассмотрении мотивов, что стало возможным благодаря психоанализу, убедило меня, что во многих случаях превалирующие психоаналитические теории не соответствуют фактам, разъяснять которые они призваны, и что по этой причине требуется существенная ревизия всего свода теорий.


[Закрыть].

К тому времени мои коллеги тоже всё больше разочаровывались в существовавших на тот момент психоаналитических теориях. Хартманн первым заговорил о необходимости их пересмотра на основе новых соображений и практического опыта. Первой масштабной ревизией психоаналитических концепций в направлении, которое более всего было созвучно моему собственному опыту, стала книга Э. Эриксона «Детство и общество». Хартманну и Эриксону, как и многим их коллегам, я обязан важными мыслями, высказанными в этом исследовании, и с благодарностью признаю свой долг перед ними. На мою работу повлияли столь многие, что я не в состоянии даже просто перечислить их имена. Я уже давно признал свое интеллектуальное ученичество у Джона Дьюи[24]24
  Дьюи Джон (1859–1952) – американский философ, прагматик. Особое значение отводил опыту, предлагал пути его совершенствования. Выступал против идеологии нацизма. Прим. ред.


[Закрыть]. И здесь я готов повторить, что многие мои идеи и практики родились благодаря долгим и доверительным беседам, которые мы с Фрицем Рэдлом вели все эти годы; что как бы я ни старался, уже не смогу сказать, какие из моих мыслей пришли ко мне, а какие к нему. Многочисленные перспективные идеи в первые годы работы в Ортогенической школе подкидывала мне Эмми Сильвестер.

Кроме того, многое прояснилось для меня в ходе общения с редактором Рут Маркис. Благодаря ей большинство идей приняли окончательную, достойную печати форму. Она не только редактировала эту книгу, как и многие другие мои работы, но и помогла мне выстроить план публикации от названия до алфавитного указателя. Сами идеи чаще всего формировались в ходе преподавания, главным образом штату педагогов Ортогенической школы и моим студентам в университете. Я благодарен им за то, что своей поддержкой они наводили меня на плодотворные мысли, а также за удовольствие учить их.

Я очень ясно осознаю все это благотворное влияние. Без него я, право, не знал бы, что делать дальше. Тем, кто я есть и чем я занимаюсь, я обязан множеству людей, как ныне здравствующих, так и давно оставивших этот мир. Но превыше всего я обязан преподавателям Ортогенической школы и всем детям, которые постоянно заставляли меня пересматривать и переосмыслять мои теоретические модели. Многие из них доказывали свою несостоятельность на практике, когда с их помощью я старался растолковать трудные места нашим педагогам или учащимся или пробовал применить их для улучшения структуры нашего заведения. Именно в этих случаях я чаще всего поражался несоответствию теории моим практическим задачам. И тем яснее я понимал, что нужна более точная теоретическая основа, чтобы донести до других все то, что, по моему мнению, им следует понять или сделать для улучшения нашей школы.

При моем интересе к улучшению общества я, как вы понимаете, не мог ограничиться исследованием обоснованности теоретических моделей лишь применительно к микрокосму нашей школы. И всегда задавался вопросом, выстоят ли эти модели, если применить их к обществу в целом. Социальная сфера, более всего подходившая как полигон для теорий, была и лучше всего знакома мне. Долгие годы я обучал детей как в школе, так и вне ее стен. Но, как увидит читатель, иногда я позволяю себе выходить за пределы очерченной области, чтобы поговорить об обществе в целом.

Но как бы я ни отклонялся от классического психоанализа, я в неоплатном долгу перед ним. Отходить от психоанализа я вынужден из-за своего недовольства критическим и, пожалуй, даже негативным перекосом, который перешел в теорию психоанализа из его практики или от его практиков с их незаслуженно скудным вниманием к позитивным силам жизни и преувеличенным значением, которое они придают парализующему влиянию неврозов.

Тем не менее я, наверное, навсегда хотя бы отчасти останусь во власти психоаналитических моделей, которые чрезмерно акцентируют страдания, испытываемые человеком от того, что общество сдерживает его естественные притязания. При этом неизмеримо большие выгоды, которые человек извлекает из социума, остаются за кадром. Несмотря на все мои старания избежать данной ошибки, я, видимо, еще не преуспел в этом. Сами посудите, как трудно найти золотую средину между этаким желчным пессимизмом и слишком наивным оптимизмом. Особенно учитывая, что теоретические модели склоняются либо к одному, либо к другому, а порой и вовсе уводят в крайности. А схождение противоположностей, как и отсутствие ясности, не сказать чтобы создавало прочную основу для построения теоретических моделей.

Собственно, я стараюсь показать, что по мере развития прогресса достичь баланса все сложнее. Тот же пример с запеленутым младенцем показывает, что баланс между безопасностью и свободой усложняется, когда проявления свободы в одних сферах уравновешивается ограничениями в других. В целом, я думаю, наши нынешние трудности – те, что порождены проблемами нашей цивилизации, нашего века, нашего поколения, – как раз и определяют характер современных перемен. Мы вынуждены переходить от традиции, т. е. от безопасности, основанной на повторе одних и тех же действий, к куда более зыбкой безопасности, которая может опереться разве что на старания жить хорошей жизнью, без всякой возможности предсказать исход наших действий в беспрестанно меняющемся контексте. Однако это та единственная безопасность, на которую мы можем рассчитывать в нашем современном технологичном мире, учитывая, как неумолимо меняются условия нашей жизни.

Этот вопрос я попробовал исследовать в последних главах книги. А пока хотел бы заметить, что проблемы современного массового общества и стремительных технологических перемен (одним из следствий этого и явились концентрационные лагеря) со всей ясностью раскрыли мне, почему психоанализ в одиночку неспособен объяснять все соответствующие феномены и почему сегодня следует поторопиться с пересмотром его основ.

Значимость среды

По большому счету психоанализ и сейчас базируется не на чем ином, как на трудах Фрейда и ранних психоаналитиков, которые имели дело с пациентами из очень устойчивого общества. Оно если и эволюционировало, то крайне медленно. Сами же эти изменения, судя по всему, лишь доводили до логического завершения уже запустившиеся процессы, давно принятые пациентами за данность. Никаких перемен в обществе, в морали, в образе жизни никто не ждал и не хотел.

Я уже упоминал это, рассказывая о своих родителях. Мир ранних пациентов Фрейда менялся черепашьими темпами, а сами перемены оказывали на жизнь эффекты весьма мизерные или исключительно благоприятные. Социальную матрицу жизни индивида можно было смело принимать за константу. Возьмем для примера рекомендацию пациенту до окончания курса воздерживаться от всяких далекоидущих решений относительно своей внешней жизни. Здесь налицо как пренебрежение значимостью внешней жизни, так и убежденность, что она останется прежней и спустя годы психоанализа, а перемен можно будет добиться так же легко, как в недавнем прошлом. Вряд ли мне стоит тут что-то комментировать – жизнь сегодня меняется так быстро, что у пациента едва ли будет возможность «заморозить» ее на три-пять или более лет, разве что она и так уже находится в упадке или лишена вызовов, подталкивающих к принятию решений[25]25
  Несколько биографов упоминают упрямое нежелание Фрейда переехать из Вены, притом что жизнь в этом городе глубоко разочаровывала его. Я показал, почему к его заявлению о разочаровании в венской жизни следует относиться скептически (см. обзор E. Jones’ The Life and Work of Sigmund Freud в Am. J. Sociology, 62, 1957, p. 419.). Хотел бы добавить, что благодаря невыходу за пределы своих мира и культуры почти до самого конца жизни Фрейд надолго оставался в неведении, насколько далеко идущие перемены могут произойти в человеке при смене одной внешней среды на другую; между тем осознание этого могло бы привести его к мысли, что влияние среды на личность не может считаться ни ничтожным, ни постоянным.


[Закрыть].

Если общество меняется медленно, органично, предсказуемо, адаптацию к такой среде можно не рассматривать как значимый фактор для понимания динамики личности. Все личностные изменения будут обусловливаться исключительно внутренними процессами и проявляться словно бы на нейтральном фоне.

Таково было и мое собственное допущение, правда оно дважды дало трещину; однажды – травматическим для меня образом, потом – благотворным. В первом случае я внезапно очутился в концлагере, во втором – переехал на постоянное место жительства в Новый Свет. Я пробовал выявить взаимосвязь между радикальными переменами моей социальной среды и переменами в моей личности, однако убедился, что психоанализ недопустимо уменьшил влияние общества на личность, тогда как значение раннего детского опыта в личностном развитии было серьезно преувеличено.